Текст книги "На скалах и долинах Дагестана. Герои и фанатики"

Автор книги: Федор Тютев Фёдор Фёдорович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Братцы, – говорил он, обращаясь к солдатам, – в этом селении засел сам Шамиль, смотрите же, не упускайте его.

– Не упустим, ваше превосходительство, наш будет! – с радостным смехом хором отвечали солдаты, любовно провожая глазами своего отца-командира. О возможности поражения никому и в голову не приходило – такую уверенность в себе умел пробуждать в своих войсках один из крупных героев кавказской эпопеи, бесстрашный и хладнокровный в минуту самой большой опасности граф Павел Христофорович Граббе.

– Что вы такой сумрачный? – подошел к Колосову один из офицеров, поручик Мачихин, и, ласково хлопнув его по плечу, добавил: – Что, Иванушка, не весел, что головушку повесил?

– А чему радоваться? – в свою очередь, спросил Колосов.

– Как чему? – удивился Мачихин. – А вон, – и он указал рукой на белеющие высоко над ними сакли аула, – боевой пир сегодня, праздник героев.

Колосов усмехнулся.

– Недаром вы, Мачихин, поэт; а по-моему, по-простому, не боевой пир и не праздник героев, а отвратительная, подлая бойня, человекоистребление… Снова польется кровь, липкая, скверно пахнущая, снова увидим вывернутые наружу кишки, треснутые черепа с вывалившимися из них мозгами, снова целый день наши уши обречены слышать пронзительные вопли и стоны раненых, плач женщин и визг детей, а ноздри – нюхать гарь сжигаемых сакль и чад поджариваемого человеческого мяса… Надо только удивляться, как вы можете, господа, во всем этом находить хоть какую-нибудь поэзию.

Иван Макарович раздраженно отвернулся.

– С тобой, Ваня, говорить нельзя. Ты какой-то юродивый, – с досадой проговорил Мачихин, – с такими взглядами, как у тебя, не в военную службу следовало идти…

– А куда?

– В монастырь. Вот куда.

Сказав это, Мачихин отошел от Колосова и присоединился к двум идущим впереди и о чем-то оживленно между собой болтавшим офицерам.

На Колосова последние слова Манихина произвели неожиданное впечатление.

«В монастырь! – думал он. – А что же, это мысль недурная».

В детстве он еще с родителями бывал в монастыре, и теперь ему вспомнились низкие, старинные стены монастырской ограды еще московского периода, с зубцами и бойницами, тяжелые, окованные железом дубовые ворота, усыпанные песочком и обсаженные деревьями аллеи, белый небольшой собор, скромно прячущийся в густой зелени парка, и две еще более скромные небольшие часовни, одна каменная, другая деревянная, с пестро расписанными, от времени потемневшими куполами, с словно игрушечными колокольнями, в пролетах которых мирно покоились старинные колокола, подаренные монастырю еще царем Алексеем Михайловичем. Справа и слева от въезда шли кельи. Ване особенно нравились эти низкие строения с крошечными окнами, в которые ласково заглядывали кусты густо разросшейся сирени и бузины; там было все так чисто, прохладно, чем-то неземным веяло из небольших комнат, бедно, но уютно убранных, за стенами которых, казалось, человеческая жизнь должна была протекать совсем по-особенному, без всякой суеты, дрязг и шума.

Колосову живо вспомнились ночлеги в этом монастыре. Нигде не просыпался он так рано, как там; наскоро одевшись, он в таком светло-радостном настроении духа, веселый и счастливый, выбегал в густой тенистый сад и в восхищении останавливался, опьяненный ароматом цветов и грохотом птичьего разноголосого крика. Ване казалось, что нигде птицы не кричат так громко и весело, как в монастырском саду. Настоящее царство пернатых. Не тревожимые, не пугаемые никем, птицы жили полной свободой, счастливые своей безопасностью. Серенькие, желтенькие, синеватые, розоватые, всех цветов и оттенков, они наполняли густые вершины столетних кленов, лип и берез и старались как бы перекричать одна другую в своем птичьем неистовом восторге.

Колосову сделалось вдруг нестерпимо грустно, воспоминаниями детства повеяло на него, вспомнились добрые старые лица родителей, теперь умерших, родительский дом, такой милый и уютный. Ах, если бы можно было сразу очутиться там, в мирной тишине сельского уголка, далеко-далеко от всего того, что так тяжело угнетает в настоящую минуту его душу… Ему вспомнилась штаб-квартира, дом Панкратьевых, Аня, и, странное дело, эти воспоминания не трогали его, не туда рвалась его душа; даже образ княгини поблек в его глазах, не к ней тянуло его, а все туда же, в густо заросший монастырский сад, где он когда-то бегал маленьким мальчонком в ситцевой рубашке, куда впоследствии юношей он приезжал на скромную могилу под белым каменным крестом, обсаженную кустами сирени, с зеленой скамеечкой и небольшим деревянным столиком перед нею.

Бум… бум… – рявкнуло впереди. Колосов поднял глаза. Облако беловатого дыма медленно расползалось в прозрачном, напоенном светом и теплом воздухе. Глухо гремел ворчливый барабан, ему вторил пронзительнорезкой трелью призывный рожок горниста. Колосов оглянулся: мимо него торопливо продвигались люди; лица у всех были серьезными, брови нахмурены; раздавались сдержанные вздохи и торопливый шепот произносимых наскоро про себя молитв… Наступал торжественно-грозный момент начала боя.

– Ну, братцы, – раздался подле Колосова чей-то взволнованно-возбужденный голос, – да как же «его» брать-то? Нешто на крыльях?

– Зачем на крыльях? – шутливо отозвался другой. – И пехом влезешь, как прикажут. Это тебе внове, а мы, братик, и не такие аулы брали.

Колосов оглянулся: разговаривали молодой солдат, недавно прибывший из России, и сивоусый кавказец с нашивкой на рукавах и Георгиевским крестом на груди.

Лицо молодого солдата было слегка бледно, а в широко открытых добродушных глазах отражалось любопытство, смешанное с невольным страхом, что же касается георгиевского кавалера, то он был совершенно спокоен, ни малейшего волнения не было заметно ни в его немного суровом коричневом лице, ни в серых серьезных глазах, смотревших прямо и смело перед собой на возвышающиеся впереди горы, где на краю скалистого, почти отвесного обрыва ютился аул.

Как и большинство чеченских аулов, Аргуани был построен амфитеатром. Каменные сакли, снабженные бойницами, шли ярусами, один выше другого, без всяких промежутков. Казалось, сплошная гигантская стена, составляя одно целое со скалою, на которой был расположен аул, возвышалась, преграждая путь. Узкая тропинка, едва-едва проходимая для арбы, круто поднималась вверх, со всех сторон сдавленная отвесными скалами.

В эту минуту батальону, при котором находился Колосов, было приказано остановиться. Иван Макарович воспользовался этой остановкой, чтобы осмотреться. Левее от него, в стороне от дороги, на возвышенной, ровной, как плацдарм, площадке стояла с жерлами, устремленными на аул, батарея из 8 орудий и конгривовых ракет. За орудиями, прикрываясь каменными глыбами, расположилось прикрытие: один батальон пехоты и спешенные казаки. Немного ниже, по глубокой балке, подобно серому гигантскому змею, извиваясь и сверкая штыками, торопливым шагом подвигалась обходная колонна: два батальона Кабардинского полка, горская милиция и два горные орудия. Впереди колонны на поджаром иноходце грузно покачивалась массивная фигура полковника Лабынцева. Бритое широкое лицо полковника, с небольшими усами и серьезным, несколько сумрачным взглядом было задумчиво, но спокойно. В его уме уже созрел план дальнейших действий, и теперь только одна смерть могла остановить его. «Вперед и ни шагу назад» – таков был девиз этого сильного духом человека, девиз, которому он ни разу не изменил за свою долголетнюю, блестящую службу на Кавказе.

Прошло около часу. Обходные колонны – правая под начальством Лабынцева, левая под командою полковника Пулло – уже успели скрыться из глаз.

В эту минуту к командиру батальона, в рядах которого находился Колосов, подскакал ординарец и, что-то торопливо передав ему, помчался назад.

Старик-баталионер снял фуражку, перекрестился и, обернувшись к солдатам, громким, отчетливым голосом произнес одну фразу: «С Богом». По этому слову весь батальон разом колыхнулся и живой стеной двинулся вперед. Солдаты шли молча, инстинктивно ускоряя шаг, как бы торопясь поскорее достигнуть высокого кряжа, возвышавшегося перед ними, который, насколько можно было судить, глядя на него снизу, узкой полосой тянулся к самому аулу. Подъем был не особенно крут, и русские очень скоро достигли вершины гребня. До сих пор все шло благополучно, горцы хотя и стреляли, но расстояние было настолько велико, что неприятельские пули ложились, далеко не достигая цели.

Колосов шел впереди своего взвода с чувством человека, которому вот-вот предстоит начать делать то, к чему он питает непреодолимое отвращение. Он как бы заранее уже ощущал столь противный ему запах крови, и от этого его начинало слегка мутить. Голова кружилась, и во рту было горько.

«Что бы такое сделать, что бы такое сделать, – копошилась в его мозгу неотвязчивая, гнетущая мысль, – чтобы не идти туда? Остановиться, лечь, ничего не видеть, ничего не слышать?»

Но делать было нечего. Чужая, могучая воля управляла им и толкала все вперед и вперед. Вот засерела впереди какая-то каменная неуклюжая глыба – это передовая башня. Ряды бойниц, как очи сказочного чудовища, холодно и тускло глянули на подступавшие войска… Жуткое чувство повеяло по рядам, передние невольно замедлили шаги, сердце сжалось от ожидания… Вот-вот загремят выстрелы, и целый рой свинцовых шмелей вопьется в живую массу батальона… Глубокое молчание, только глухо стучат подошвы по каменистой дороге; солдаты притихли, каждый из них как бы чувствует направленное на него невидимое дуло и каждому кажется, что вот именно в него-то и попадет первая выпущенная пуля… А горцы выдерживают, не стреляют… Опытный, видимо, начальник у них, опытный и хладнокровный… От гнета ожидания первых выстрелов у самых храбрых начинает мутиться в глазах, а ноги, словно налитые свинцом, пристают к земле. Батальон переживал одну из тех минут психического напряжения, когда до паники один шаг. Стоит только кому-нибудь трусливо крикнуть, бросить оружие, повернуть затылок к неприятелю, и все остальные, как одно стадо, шарахнутся назад. Храбрецы, не раз глядевшие в глаза смерти, мгновенно превращаются в жалких трусов, и никакая физическая сила не в состоянии остановить их слепого, бессмысленного бегства. Человек сразу теряет разум и волю над собой, страх, один страх, животный, инстинктивный, овладевает им и гонит его, как вихрь гонит сухие листья, гонит до тех пор, пока полное изнеможение не сковывает, наконец, все его члены и не повергает его, обессиленного, на землю.

Командир батальона, поседевший в боях, понимал состояние своих солдат, и его старое сердце замирало от страха, но не смерти, а позора, могущего разразиться каждую минуту. Он несколько раз уже открывал было рот, чтобы ободрить людей, но не решался… В такие минуты каждый крик, каждый возглас опасен и может только ускорить катастрофу… Напряженные нервы не выдержат, слух обманет, слова могут быть поняты совершенно иначе. «Черти проклятые, чего вы не стреляете? Стреляйте, анафемы, скорее!» – мысленно обращался старик-баталионер к засевшим за толстыми стенами невидимым врагам, отлично понимая, что первый же выстрел мгновенно рассеет кошмар, нависший над батальоном; солдаты сразу придут в себя, ободрятся и смело и злобно ринутся вперед…

Вдруг серые стены башни, как бы по команде, мгновенно закутались в саван мутно-белого дыма… Загрохотали выстрелы… рой пуль жалобно запел над головами батальона, и словно в ответ на знакомое приветствие разом грянуло могучее, грозное «ура», и как раскат грома потряс воздух… Солдаты ожили. Тягостного настроения, удручавшего их за минуту перед тем, как не бывало. Лица оживились, глаза засверкали… «Ур-ра, ур-ра» – все громче и громче раскатывается по рядам, и в этом мощном кличе опытное ухо старого баталио-нера с радостью слышит отзвук скорой и неизбежной победы.

– Вперед, ребятушки, вперед! – кричит он визгливым старушечьим голосом и, выхватив шашку, не оглядываясь, бросается в карьер к стенам крепости… Солдаты сломя голову бегут за ним следом. Старая башня дрожит от выстрелов, клубы дыма окутали ее почти непроницаемой пеленой, сквозь которую, как вспышки молний, часто мелькают огоньки выстрелов.

В ответ на громкое торжествующее «ура» русских из-за стен башни доносится унылый вой мюридов. «Алла-иль-Алла, Магомет-расуль-Алла», – вопят мусульмане, но в этом вопле уже чудится страх и неуверенность в себе… Не обращая внимания на град пуль, сыпящийся на них, солдаты, не останавливаясь, кучами подбегают к крепости… Сотни прикладов с грохотом барабанят по доскам ворот, они колеблются, трещат и начинают разваливаться. В образовавшемся отверстии мелькают искаженные злобой лица, косматые папахи, руки, вооруженные кинжалами. Передовые солдаты падают, как колосья, срезанные серпом, но на их месте появляются другие. Словно волны, нахлынули они со всех сторон и затопили крепость… Резня идет уже внутри. Захваченные в своем собственном укреплении, как в ловушке, мюриды дорого продают жизнь. Сбившись в кучку, они отчаянно защищаются кинжалами и шашками от превосходящего их числом неприятеля. Никто не просит пощады, да если бы и просил, никто бы ее не дал. Бой идет не за живот, а на смерть. Один за другим падают горцы под ударами штыков и прикладов, пронизываемые выстрелами в упор. Кровь горячими потоками струится по каменным плитам, от ее испарения и от запаха человеческого пота в башне делается душно, как в бане; нестерпимый смрад порохового дыма повис под низкими сводами, дурманя голову… Часть кавказцев, успевших заранее покинуть башню, как слепые, гонимые страхом, устремились в постыдное бегство. Глубокий узкий ров, прорезывающий гребень скалы, преграждает им путь. Не рассуждая, горцы один за другим с проворством коз спрыгивают на дно и торопливо карабкаются вверх, на противоположную сторону, но тут их поджидает неминуемая смерть. Несколько десятков русских стрелков, залегших за камни, осыпают беглецов меткими выстрелами. Происходит беспощадная бойня. Вот торопливо ползет несколько человек ошалевших от страха горцев по крутому скату, судорожно цепляясь за камни окровавленными руками; только несколько саженей отделяет их от края рва, достигнув которого, они уже вне преследования; но напрасны все усилия – десяток ружей жадно нащупывают их, ловя удобный момент… Тр-р-рах… – коротко и отрывисто гремит залп, и беглецы стремглав скатываются вниз, оставляя за собой на камнях широкий кровавый след… Следующих ожидает то же… Как спелые фрукты, один за другим падают мюриды, устилая дно рва своими телами; некоторые еще живы и судорожно ворочаются в этом месиве человеческих тел. Из защищавших башню не спасся ни один.

Во все время боя Колосов находился как в чаду. Он метался из стороны в сторону, махал руками, что-то кричал, но что именно, он и сам не понимал. Мгновениями в его мозгу проносились обрывки каких-то мыслей, нелепых в такую минуту. «Господи, уж не с ума ли я схожу? – мелькнуло у него вдруг смутное сознание. – Говорят, на войне иногда сходят с ума… Вдруг и со мной случилось подобное же?»

Эта мысль ему показалась такою забавной, что он вдруг остановился и громко расхохотался. Он стоял и хохотал, покачиваясь всем телом и в то же время прислушиваясь к своему хохоту, казавшемуся самому ему странным.

– Иван Макарович, что с вами, опомнитесь! – услыхал Колосов подле себя тревожный голос.

Он оглянулся. За ним стоял Мачихин и с удивлением во все глаза смотрел на него.

– Вы, батюшка, не в себе, – продолжал Мачихин, – отойдемте в сторону да глотните водицы. Это бывает у некоторых, у кого, как у вас, нервы слишком взвинчены.

Говоря так, Мачихин отвел Колосова в сторону, усадил на камень и побежал за питьем. Через минуту он принес полную манерку мутноватой теплой воды, которую налил из кувшина, остававшегося в башне после осажденных.

Колосов торопливо взял манерку в руку и с жадностью припал к ней воспаленными устами. Вдруг лицо его исказилось гримасой отвращения…

– Что вы мне такое дали? – завопил он неистово, выплескивая воду на землю и отплевываясь. – Это не вода, а кровь, свежая человеческая кровь; как вы смели мне дать такую гадость! Что я, людоед или тигр, чтобы пить человеческую кровь?..

– Помилуйте, какая кровь, где вы ее видите? – изумился Мачихин. – Никакой крови нет, вам померещилось.

– Ничего не мерещится, – сердито возразил Колосов, – это вам мерещится. Вон, смотрите, мертвец встал и идет к нам, тоже скажете: мерещится?

Мачихин быстро оглянулся. В двух шагах от него, пошатываясь на ослабевших ногах, стоял огромного роста чеченец с грудью, залитой кровью… Исколотый штыками, он потерял сознание и был принят за мертвого… Очнувшись, чеченец поднял голову и увидел подле себя двух гяуров… Ненависть на минуту оживила его. Он собрал остатки угасающих сил, поднялся на ноги и с кинжалом в руке бросился на ближайшего из врагов. Растерявшийся от неожиданности, безоружный Мачихин отшатнулся в сторону, но было уже поздно. Чеченец широко размахнулся и, наваливаясь тяжестью своего тела, глубоко всадил кинжал в грудь офицера.

– Умри, гяур проклятый! – прорычал он, падая вместе с Мачихиным на землю.

Все это произошло так быстро, что бросившиеся на выручку Мачихина солдаты успели только подхватить его холодеющий труп.

– Ах ты, азия проклятая! – в бессильной злобе ругались солдаты. – Живучи, анафемы, не убьешь сразу! А ну-ка его, братцы, чтобы в другой раз не вздумал встать.

Несколько штыков жадно вонзились со всех сторон в умирающего чеченца; тот дико вскинул глазами, оскалился, как затравленный волк, и судорожно вытянулся… легкая дрожь пробежала по его телу и замерла… На этот раз он был окончательно мертв.

Покончив с защитниками башни, батальон смело двинулся дальше, к видневшемуся впереди аулу, но не успел он пройти и нескольких саженей, как где-то сзади послышался протяжный сигнал «отбой». Солдаты в изумлении остановились.

«Что бы это значило? – тревожно пронеслось в уме каждого из них. – Неужели на других пунктах наши потерпели поражение?»

Никто этому не хотел верить. Между тем звук «отбоя» продолжал тоскливым эхом отзываться в горах. Сомненья не оставалось никакого, надо было возвращаться.

– Господа, – обратился старик баталионер к офицерам, – слышите? Назад приглашают.

Он пытался шутить, чтобы тем скрыть охватившее его волнение.

– Ну, что ж, приглашают, надо идти, – в тон своему начальнику отвечали офицеры, – назад, так назад.

Батальон быстро перестроился и неторопливым шагом начал отступать, никем не преследуемый, унося всех своих раненых и убитых.

Вдали показался ординарец. Не успел он остановить коня, как со всех сторон на него посыпались вопросы: что случилось, почему отбой?

– Неужели мы отбиты?

– Что произошло на правом фланге?

– Где Пулло?

– Где Лабынцев?

Ординарец не знал, кому и на какой вопрос отвечать.

– Господа, пощадите, – взмолился он, – не все сразу. Дурного ничего нет, все слава богу. Отбой дан ввиду того, что генерал решил отложить штурм до завтра. Сегодня уже поздно, скоро ночь, а местность, как выяснила рекогносцировка, такая, что и днем не знаешь, как пройти. Полковник Лабынцев и полковник Пулло, благодарение Богу, целы и невредимы, ни у того ни у другого нет ни одного не только убитого, но даже контуженного. Вот вам и все новости, а теперь ведите скорее батальон в лагерь, генерал нарочно меня послал поторопить вас.

Офицеры и солдаты разом повеселели.

– Ну, слава богу, а уж мы думали…

– Напрасно думали, разве можно было допустить, чтоб такого начальника, как Лабынцев, могли разбить, и кто же, гололобая рвань шамилевская.

– Ну, знаете, на войне всяко бывает…

– Э, полноте, это даже совестно и говорить…

– Постойте, да ведь и вы беспокоились…

– Ну да, конечно, беспокоился, однако…

Так рассуждали между собой господа офицеры. Между солдатами, в свою очередь, шли разговоры на ту же тему:

– Отпустил на сегодня наш орел Шамилеву душу на покаяние.

– Пущай вздохнет малость.

– Утречком пораньше, по холодку, мы его во как отчехвостим, на все бока.

– Ничего, будет знать.

– И чего он, дурень, бунтуется, неужели ж не понимает, сколько он там ни фордыбачил, а все в конце концов капут ему будет…

– Известное дело, глупость одна, азия гололобая. Что с него спрашивать?

– Вот мы его поучим малость – умней станет.

– И то следует.

XI

На другой день, как только первые лучи солнца позолотили вершины гор, русские войска с двух сторон беглым шагом двинулись на штурм. На этот раз горцы, нафанатизированные до последней степени, проявили стойкость поистине изумительную.

Когда передовые отряды русских приблизились к аулу, оттуда выбежала несметная толпа мюридов и яростно ринулась в рукопашный. Сдвинув папахи на затылок бритых голов или сняв и засунув их за пояс, засучив рукава до самых плеч, обнажив грудь, с подобранными полами черкесок, горцы, как дикие звери, наскакивали на солдат, испуская неистовые вопли и пронзительно визжа на тысячи голосов. Размахивая кривыми шашками и широкими кинжалами, мюриды врезывались в тесные ряды солдат, сея смерть и сами в свою очередь погибая на штыках. Кровь текла потоками, и трупы, падая друг на друга, образовали целые груды, через которые живым приходилось перелезать, как через брустверы.

После получасовой резни русские ворвались, наконец, в аул, но тут их ожидали новые полчища. Каждая сакля в отдельности представляла из себя небольшую крепость, защищавшуюся до тех пор, пока в ней оставался в живых хоть один человек… Во многих местах к сражающимся мужчинам присоединялись женщины и дрались с не меньшим ожесточением, чем их братья и мужья.

На каждом шагу разыгрывались потрясающие душу сцены.

Кучка солдат, сбив ворота, врывается в узкий переулок. Со всех сторон с плоских кровель на них сыпется град камней. Стреляют с крыш, стреляют из сакль через пробитые в стенах отверстия, стреляют снизу из ям-печей, где в обыкновенное время пекутся чуреки и лаваш. Поражаемые со всех сторон, солдаты падают, устилая двор своими трупами, но на смену павшим, как волны прилива, вкатываются новые толпы, под дружным натиском дверь с треском вылетает вон, и сол-даты уже в сакле… Неистовый вопль встречает их… Мужчины, как бешеные, бросаются грудью на штыки, женщины, обхватив руками детей, прижимаются с ними в угол… Несколько минут продолжается яростная свалка среди визга, стона и воплей, но, наконец, мало-помалу в сакле все стихает… наступает гробовое молчание… Солдаты, обтирая окровавленными руками струящийся со лба пот, торопливо один за другим выходят из сакли, оставляя за собой кучу мертвых тел… Страшную, дикую картину представляет теперь погруженная в мертвое молчание сакля. Везде: на полу, по углам, в разных позах лежат трупы. Вот старик с раскроенным черепом опрокинулся навзничь, голова его закинулась, и острая бородка торчит вверх, придавая странное выражение его лицу. Женщина с младенцем на руках, которого она тщетно старалась закрыть своей грудью, полусидит в самом углу, прижавшись к стене. На земле у ее ног, вытянувшись во весь рост, лежит молодой джигит с развороченной штыковыми ударами грудью; под всеми тремя чернеют широкие лужи крови, кровь на стенах, даже на потолке. В противоположной стороне сакли целая группа мертвых тел: молодая девушка, два подростка и двое взрослых мужчин; в нескольких шагах от них, ближе к дверям, валяется еще изуродованный, растоптанный ногами труп младенца.

Покончив с защитниками первой сакли, солдаты, не теряя времени, бросились к другой. Двое из них вскочили на плоскую крышу, но в то же мгновенье с криком полетели вниз: в крыше была устроена волчья яма. Адский хохот раздался внутри сакли и покрыл собой вопли провалившихся.

– Братцы, выручайте! Спасите!

Оставшееся снаружи кинулись к запертым дверям сакли, но плотно забаррикадированные изнутри толстые двери не поддавались. Напрасно солдаты неистово били в них прикладами и камнями: двери трещали, но не распадались… А тем временем из сакли неслись душу раздирающие стоны и вопли – это озлобленные горцы пытали попавшихся в их руки гяуров.

– Братцы-ы-ы… братцы-ы-ы… – доносились из сакли нечеловеческие вопли истязуемых, но «братцы» ничего не могли сделать, чтобы выручить своих несчастных товарищей. Несколько человек пытались было влезть на крышу, но в то же мгновение из черного провала в них посыпались пули отстреливающихся из сакли мюридов.

– Ребята, жги саклю, наших уж все равно не спасешь, по крайности гололобых не упустим, будут знать! – крикнул кто-то. По этой команде в отверстие крыши посыпались целые кучи зажженной соломы, хлопка и сухого хвороста; кто-то приволок неизвестно откуда горшок горящего масла и опрокинул его туда же… Сухие стропила крыши вспыхнули, едкий дым наполнил саклю.

– Ну, черти, выходите, теперь мы вам покажем! – заранее торжествуя мщенье, кричали солдаты, видя, как дым все более и более наполняет саклю. С каждой минутой пожар разгорался все сильней и сильней. Вдруг среди свиста и рева пламени послышались грозно-унылые звуки предсмертной песни абреков.

Очевидно, они заранее так плотно забаррикадировали дверь, что теперь уже не могли выскочить и сами обрекли себя на смерть.

По мере того как густел дым и сильнее разгоралось пламя, пение становилось все глуше и глуше и, наконец, умолкло… Почти одновременно с этим подгоревшие стропила рухнули, и вместе с ними рухнула крыша сакли. Столб дыма и пламени высоко взвился к небу и рассыпался мириадами искр… Все было кончено.

Несмотря на то что часть аула была занята в 9 часов утра, бой продолжался до вечера. Особенно много хлопот причинила башня, построенная на восточной окраине аула. Занятая отборнейшими мюридами, башня эта, подобно каменной глыбе среди бушующих волн, стойко выдерживала натиски наших егерей, которые напрасно только устилали ее подножие своими трупами.

Видя всю бесполезность атак на неприступную твердыню Аргуани, генерал Граббе приказал доставить в аул два горных и два казачьих орудия и ими пробить брешь в стене башни. С неимоверным трудом, почти на своих плечах втащили солдаты по крутой и узкой улице-тропинке громоздкие орудия и установили их на крышах близстоящих сакль.

Защитники башни поняли, что наступает конец, но ни одному из них ни на мгновенье не пришло в голову просить пощады. Сурово, исподлобья переглянулись они друг с другом и, не говоря ни слова, принялись торопливо заряжать ружья, готовясь к последнему бою. Те, у кого не оставалось больше патронов, выхватили шашки и кинжалы… На минуту наступило затишье… Артиллеристы торопливо наводили орудия, и вот, потрясая воздух, гулко грянул первый выстрел. Пущенный с близкого расстояния снаряд тяжело ударил в твердую каменную грудь крепости и так и впился в нее. Крепость дрогнула, с глухим шумом посыпались сверху кирпичи и камни, но защитники не обратили на это никакого внимания. Они еще надеялись, что стены простоят до ночи, и тогда им удастся сделать вылазку и с шашками в руках пробиться к горам. За первым выстрелом последовал другой. На этот раз под ударом снаряда, впившегося в стену почти рядом с первым, по всей стене предательски зазмеилась глубокая трещина. После этого второго выстрела пальба прекратилась, но ненадолго. Снова загрохотали орудия, и уже не один, а сразу четыре снаряда с зловещим ревом и звоном ударили в стену, дробя камни и разворачивая их как бы гигантским сверлом. При последующем залпе стена не выдержала, со всех сторон посыпался мусор, камни, известка… В одном месте, подобно ране, разверзлась широкая брешь, и в то же мгновенье в нее посыпались пули притаившихся на соседних крышах егерей. Внутри башни послышались стоны умирающих, заглушаемые проклятьями живых, а орудия безостановочно продолжали свое ужасное дело разрушенья. Рядом с первой брешью появились новые пробоины, с каждым выстрелом они множились, решетя стену и постепенно обращая ее в груды мусора. Наконец она задрожала, заколебалась от подошвы до вершины, раздался глухой треск, крыша башни треснула надвое… Еще минута – и башня с оглушительным грохотом, вздымая тучи пыли, рухнула. Из-под ее развалин раздались душераздирающие стоны заваленных и заживо погребенных. Несколько человек, в крови, осыпанные известкой и пылью, как безумные выскочили из-под обломков и кинулись бежать во все стороны, но тотчас же со всех соседних крыш торопливо защелкали отрывистые ружейные выстрелы, и беглецы один за другим попадали на землю, кто боком, кто ничком, кто навзничь… Башня не существовала, ни один из ее защитников не остался в живых.

Только спустившаяся ночь прекратила резню. Под ее покровом уцелевшие еще защитники и жители Аргуани поодиночке разбежались и скрылись по соседним лесам, горным трущобам и глубоким балкам. Потеря горцев была громадна. Особенно пострадали калаляльцы и багуляльцы. Из пришедших в Аргуани домой не вернулся ни один. Таким образом, в этот день погибло поголовно все мужское население многих аулов, где оставались только дети и дряхлые старцы. Сам Шамиль едва спасся, положившись на быстроту своего коня и опытность сопровождавших его наибов.

Колосов во взятии аула Аргуани не участвовал, с ним приключилось происшествие, на которое другой бы не обратил внимания, но Иван Макарович поспешил им воспользоваться, чтобы не идти на штурм.

Вернувшись накануне вечером с своим батальоном с рекогносцировки, Колосов, вместо того чтобы лечь спать, отправился бродить по лагерю. В том душевном состоянии, в котором он находился все последнее время, ему как-то особенно тяжело было оставаться одному. Его постоянно тянуло к людям… Вследствие такого настроения духа он, как только его товарищи заснули, сейчас же затосковал. Спасаясь от этой тоски, он поспешил выйти из палатки и побрел наугад, куда глаза глядят, в надежде встретить кого-нибудь, с кем бы он мог разделить свое одиночество. Однако в лагере все спали. Вокруг разложенных догорающих костров, завернувшись в шинели, тяжелым сном покоились солдаты. Что снилось им в эту для многих последнюю ночь – кто мог сказать? Колосов не торопясь прошел по всему лагерю, провожаемый равнодушными взглядами немногих часовых, карауливших составленные в козла ружья и палатки начальников. Задумавшись, Колосов не заметил, как перешел черту лагеря и очутился на линии сторожевых постов.

– Стой, кто идет? – раздался строгий оклик.

Колосов остановился и осмотрелся. В нескольких шагах впереди его смутно чернел силуэт часового.

– Не бойся, свой, – отвечал Колосов, подходя к часовому, который оказался рядовым его роты. – Ну что, брат, – спросил он его, чтобы только что-нибудь сказать, – ничего не видно?