Текст книги "На скалах и долинах Дагестана. Герои и фанатики"

Автор книги: Федор Тютев Фёдор Фёдорович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Не потрафим и промину ем ее, – докончил Силантий, – тогда так до самой реки и пронесет, как на салазках. Мне так думается, ни одной косточки в целости не останется. Измелет, как в жернове.

– А все же сказать надо спасибо нашему хозяину. Кабы не он, мы бы уж теперь оба без голов лежали.

XVI

Тем временем, пока в одном конце аула происходили все вышеописанные сцены, в другом гордый владыка Чечни и Дагестана, сидя одиноко в своей сакле, предавался невеселым думам.

Готовясь к отчаянному бою, Шамиль невольно стал припоминать, скольких храбрых и опытных наибов уже нет в живых. Как бы они пригодились теперь! А сколько погибнет в предстоящем штурме?

При этой мысли нечто похожее на жалость шевельнулось в сердце имама, но это не была жалость к будущим жертвам, обреченным на смерть, – их участь завидная, райские наслаждения ждут павших в бою, – нет, Шамиль если и жалел кого, то только одного себя. Смерть опытных, влиятельных сподвижников уменьшала шансы на успех в борьбе с гяурами. «Хорошо русским, – подумал Шамиль, – убьют у них одного офицера, на его место явится точно такой же. Погибнет один генерал – пришлют другого, и все они одинаково опытны, одинаково понимают войну. Говорят, их учат войне в школах. Хотелось бы мне знать, как можно выучить человека войне; я бы тогда всех мальчиков, сыновей беков, приказал учить, чтобы впоследствии каждый из них мог сделаться наибом, тогда пусть русские убивают их сколько хотят. Убьют одного наиба, я выставлю на них другого, а теперь? Теперь только старики и опытны, молодежь умеет лишь храбро рубиться и умирать во славу Аллаха. Если убьют, чего да не допустит Аллах, Ташав-хаджу, кем я заменю его? А Сурхая? Нет, только не Сурхая! – вслух воскликнул Шамиль и в охватившем его волнении поднял глаза к потолку. – Пресветлый Аллах, – в молитвенном экстазе зашептал Шамиль, – услышь молитву недостойного раба твоего имама Шамуила, не дай неверным истребить людей твоих, ослепи им очи и пошли им слабость на руки их, нагони страх на сердца их, пусть пули их сделаются безвреднее мух, а орудие хрупко, как пересохший камыш. Ты видишь сердце мое, лучезарный Аллах, как в книге читаешь мысли ума моего. Ты знаешь, я не боюсь смерти, я готов всегда умереть во славу твою, но для торжества мусульманства сохрани мою жизнь; если меня убьют, гяуры скоро овладеют Дагестаном. Кто противостоит им? О, пресветлый Аллах, неужели ты отвратишь лицо твое от сынов твоих и допустишь, чтобы там, где стоят теперь прославляющие славу твою мечети правоверных, гяуры воздвигли свои нечестивые капища? Нет, нет, этого не будет. Скорей горы разрушатся и обратятся в прах, чем русские завладеют Кавказом. Нет жертвы, которую мы не принесем во имя твое. Ты читаешь в душе моей, знаешь, как я люблю своего старшего сына Джамал-Едина, но пусть он погибнет искупительной жертвой, лишь даруй нам победу. Пусть умрет моя любимая жена Керимат, пусть погибнут все мои дети, но погуби гяуров. Пусть Ахульго станет их могилой».

Долго молился Шамиль. Впрочем, это не была молитва, а скорее беседа. Он говорил с Аллахом, как подданный говорит с своим царем. Иногда ему казалось, будто он слышит даже ответы Аллаха, он внимательно выслушивал их, униженно склоня голову, и затем или задавал новые вопросы, или почтительно возражал, доказывал.

Это был какой-то бред, галлюцинация, полубезумие, где действительность так тесно соприкасалась с миром фантазий, что никто бы не мог определить, где кончается одно и начинается другое. В этом полуболезненном умопомрачении крылся источник той нравственной силы, той безграничной власти, которую имел Шамиль над умом и душою мусульман Кавказа. Благодаря им ему удавалось в две-три беседы даже кровных своих врагов превращать в ярых последователей и возбуждать в них неистовый фанатизм. Так, например, гораздо позже, а именно в 1844 году, он сумел привлечь на свою сторону и сделать своим преданнейшим сподвижником хана Елисуйского Даниил-бека, генерала русской службы, испытанного друга России. Увлеченный Шамилем, Даниил-бек не только не задумался расстаться с генеральскими эполетами, бросить на добычу русским свой роскошный дворец, все свое ханство, но не остановился перед умерщвлением родной матери, которая, с ужасом узнав об измене сына и отданном им приказании прирезать всех находившихся при нем в его свите русских офицеров, прибежала умолять Даниил-бека опомниться и не слушать самозванного имама.

– Тебе ли, хану Елисуя, – говорила гордая старуха, – подчиниться и стать наибом у лезгинского пастуха? Среди пастухов елисуйских ханов много таких пастухов, как Шамуил; чем вознаградит он тебя за твои потери? Какое царство даст тебе за твой Елисуй, чем заменит важный сан, пожалованный тебе Белым Царем? Одумайся, сын мой!

Но Даниил-бек не только не спешил одуматься, но когда доведенная его упорством до отчаяния мать в гневе произнесла страшное по горским адатам проклятие – проклятие своим сосцам, вскормившим такого недостойного сына, Даниил-бек, ослепленный яростью, выхватил кинжал, обнажил груди матери и отрубил их, после чего приказал своим нукерам прирезать истекающую кровью последнюю ханшу Елисуя[26]26
  Незадолго до пленения Шамиля Даниил-бек снова перешел на сторону русских. Император Александр II, по ненареченной милости, простил ему измену, и он не подвергся никакому наказанию ни за убийство своей свиты, ни за все его дальнейшие злодеяния, совершаемые им на службе у Шамиля в течение более 10 лет. Беспримерное в летописях истории великодушие победителей.


[Закрыть].

Вот какое страшное, неотразимое влияние имел Шамиль, великий имам Чечни и Дагестана, на своих единоверцев.

Долго молился имам и, как это часто с ним случалось, вдруг сразу крепко заснул.

Всякий раз, когда он засыпал подобным образом, им завладевали странные сновидения. Иногда эти сновидения были пророческие и служили ему источником беседы с народом. Сам Шамиль не признавал этих снов за обыкновенные, он верил и умел уверить других, будто все виденное им – вполне реальные явления.

– Мой дух, – говорил он, – покинул тело, Аллах поднял его и показал ему вселенную, и видел я горы и города, видел аулы и людей в них. Аллах дал силу очам моим, и я мог зреть то, чего никто из живущих не видит. Я мысленным взором читал в душе людей, как мулла читает в книге, я видел и понимал самые сокровенные мысли их, и Аллах сказал мне…

Далее Шамиль рассказывал о беседе своей с Аллахом, и так реально, с такой твердой верой в истину своих слов, что никто из слушателей не допускал мысли, будто все это не что иное, как бред болезненно настроенной фантазии. В других случаях Шамиль описывал виденный им рай, красавиц гурий, живущих в нем, обстоятельно сообщал о цвете их прозрачных одежд, о тех сладострастных наслаждениях, коими пользуются праведники. Он называл даже имена самых красивых из них и воспроизводил разговор свой с ними, при этом касался таких подробностей, которых, по мнению его слушателей, нельзя знать иначе, как только видеть своими глазами. Если бы Шамиль лгал заведомо и сознательно, то он в конце концов запутался бы в своих выдумках и впал в противоречие, но он даже сомнения не допускал в реальности существования всего того, о чем рассказывал, и эта его уверенность настолько неотразимо действовала на суеверных слушателей, что им иногда самим представлялись странные, непонятные видения, которые были как бы продолжениями видений Шамиля.

Одно из таких реально-фантастических сновидений овладело Шамилем и на этот раз. Он заснул, и ему представилась странная и дикая картина.

Он увидел себя стоящим на высокой горе. Внизу, глубоко под ним, с грохотом и ревом текли две реки одна навстречу другой. Мутные, пенящиеся волны с бешенством сшибались между собой, но как только питающие их воды смешивались, они делались ярко-красными, алыми. Мало-помалу алый цвет распространялся все шире и шире, все дальше и дальше; наконец, обе реки стали почти совсем багровыми; по ним, как зайчики, то там, то тут бежали гребешки белой, как снег, пены. За рекой, как раз против себя, имам видел другой утес и на нем свою жену с младенцем на руках, рядом с нею его десятилетний сын, первенец Джамал-Един. Они протягивают к нему руки, зовут его. Шамиль хочет броситься в красную реку и плыть им на помощь, но в ту минуту, когда он уже достигает ее берега, красные волны с неистовым ревом яростно набегают на утес, смывают с него его жену с младенцем и уносят в своем течении из глаз имама. Только Джамал-Един стоит по-прежнему на том же месте. Черная туча медленно опускается над ним, все ниже и ниже. Вот она закутала голову мальчика, вот опустилась до пояса, надвинулась до колен, закутала всего.

– Джамал-Един, Джамал-Един! – в глубокой горести хочет воскликнуть Шамиль, но голос не повинуется ему. Проходит несколько томительных минут. Перед глазами Шамиля одна только мутно-багровая река и черная туча, словно гигантская бурка накрывшая его сына. Мало-помалу туча рассеивается, и Шамиль с изумлением видит своего Джамал-Едина, но не таким, каким он только что стоял там, маленьким, крепким мальчиком, но высоким юношей, бледным и печальным. Он смотрит на отца, медленно подымает руку и указывает ему на красную реку. Укоризной дышит лицо его, а бледные губы шепчут что-то, чего Шамиль никак не может расслышать за грохотом реки. Невольный страх овладевает душой имама; тем временем образ Джамал-Едина начинает блекнуть, тускнеть. Он делается как бы прозрачным, и вдруг на том месте, где он стоял, словно облачко закрутилось, закрутилось быстро-быстро и рассеялось, туманной дымкой поползло по реке. После этого багровые волны стали темнеть, темнеть и скоро из алых обратились в черные. Точно жидкая смола течет внизу. Вскоре сквозь их черноту начинают пробиваться белые полоски, с каждой минутой полоски эти делаются все шире и шире, и по мере их расширения волны начинают бежать все тише и тише. Из жидких они становятся твердыми, блестящими. Мириады искр сверкают на них, переливаясь всеми цветами радуги…

Волн уже не видать, река исчезла, и на ее месте засверкал холодный, ослепительно-белый снег, такой снег, какой лежит на недосягаемых вершинах Шат-горы[27]27
  Эльбрус.


[Закрыть] и Казбека. С удивлением смотрит Шамиль: откуда взялось так много снега, никогда на Кавказе не бывало его столько и никогда не лежал он такой ровной, однообразной пеленой. Продолжает смотреть Шамиль на снег… Что это за точка там, посередине? Нет, это не точка. Это человек, но какой он маленький, жалкий, изнуренный. Дряхлый стан изогнулся, голова трясется, одежда широкими складками падает с его плеч.

«Что это за бейгуш[28]28
  Нищий.


[Закрыть] такой? – думает Шамиль. – Лицо его мне знакомо». Он пристальней вглядывается, и леденящий душу ужас охватывает его. В жалком, хилом старике, беспомощно притулившемся в снегу, он узнает самого себя, гордого повелителя Чечни и Дагестана.

Жалость, презрение и бессильная ярость на кого-то, на кого, он сам не может отдать себе отчета, овладевает Шамилем, он хочет броситься на своего ненавистного двойника, растоптать его, стереть с лица земли, но налитые свинцом ноги не шевелятся, руки, как плети, беспомощно повисли. В бессильной ярости, скрежеща зубами, Шамиль разражается громкими проклятиями и просыпается, облитый холодным потом, с тяжестью в голове и щемящей тоской в сердце.

– Не к добру это виденье послал ты, Аллах, верному слуге твоему, – с тоскою шепчут губы имама, и, полный суеверного страха, он торопливо начинает перебирать каменные кругляшки своих четок, мысленно повторяя слова молитв и в то же время тщетно стараясь проникнуть в тайный смысл странного видения.

XVII

– Ну, Петр, – проговорил Силантий, – пора и в путь. Господи, благослови. Кому же первому?

– Да, по мне, все едино; хотите – я, а хотите – вы.

– Ну, пущай хоть я. Ежели благополучно спущусь на тот выступочек, я тебе свистну. Ты тогда и валяй, не робей. Ежели же не приведет бог и я сорвусь, там уж твое дело, поступай как лучше. Ну, еще раз благослови Господь.

Силантий истово перекрестился, лег на живот и задом пополз к устью пещеры, осторожно нащупывая ногами ее край. Когда большая половина его туловища перевесилась за обрывом, он как можно плотнее прижался грудью к гладкой стене, твердо уперся локтями и затем вдруг с быстротой молнии скользнул вниз. Сильный толчок, от которого Силантий едва устоял на ногах, заставил его всей тяжестью тела налечь на стену и, растопырив руки, обнять ее… Один момент ему казалось, что он не выстоит и полетит вниз. Голова у него закружилась и сердце замерло, однако он собрал всю силу воли и постарался как можно выше поднять голову к темному звездному небу.

Простояв с минуту, Силантий перевел дух, затем негромко свистнул и поспешно пополз вниз. Тут хотя и было очень круто, но благодаря торчащим камням возможно было спускаться без особого риска. Вдруг над ним громко зашуршало, черная тень тяжело скользнула по стене, раздался стук грузно падающего тела и почти одновременно с этим пронзительный, душу леденящий вопль.

Силантий в ужасе замер и инстинктивно прижался, почти вдавился в расщелину скалы. Мимо него, тяжело кувыркаясь с камня на камень, с глубоким, задавленным стоном, пронеслось что-то большое, грузное, страшное. На мгновение Силантий услыхал прерывистый храп, тупой стук костей, и его обдало запахом свежей крови…

– Царство небесное, не судьба, видно, – прошептал он про себя и еще торопливее стал спускаться. Чем ниже, тем спуск становился отложе. Скоро он сделался настолько пологим, что Силантий мог подняться на ноги и сходить обыкновенным порядком. Пройдя шагов десять, он увидел немного в стороне что-то темное, бесформенное, зацепившееся за камни. Силантий подошел и внимательно наклонился. Перед ним лежала куча тряпок, раздробленных костей и обнаженного мяса, издававшая тяжелый, неприятный запах. Это все, что осталось от его товарища, с которым он прожил вместе бок о бок четыре года тяжелого рабства. Силантий перекрестился и не теряя времени зашагал дальше. Через минуту он достиг берега реки. Черные волны с грохотом и ревом бились о скалистые берега, посреди их, сливаясь с окружающей темнотой, чернели причудливые силуэты остроконечных утесов, точно какие-то фантастические чудовища, немые, с холодными, осклизшими боками. Силантий, зорко присматриваясь к окружающей темноте, осторожно двинулся вдоль берега.

Глядя на безумствующую реку, прислушиваясь к ее реву, Силантий вполне ясно представлял себе всю опасность переправы через нее, но в то же время не испытывал ни малейшего страха.

Смерть была позади его, она угрожала ему из реки, но зато там, за рекой, его ждала свобода, жизнь среди своих, казавшаяся ему теперь раем.

Стоит только достигнуть того берега, и все, что угнетает его теперь, ужас и страдания четырехлетнего рабства, страх ежеминутной смертельной опасности, тяжелое впечатление гибели товарища – все это отлетит, рассеется, как кошмарное сновидение. При мысли об этом сердце Силантия загоралось желанием броситься в реку и или погибнуть, или преодолеть это последнее препятствие.

Вдали зачернели знакомые ему три камня. От них, точно горбыли прорванного во многих местах моста, шел целый ряд торчащих из воды каменных глыб различной величины. Перепрыгивая с одной на другую, жители Ахульго переправлялись на противоположный берег. Переправа эта, конечно, была не из легких, особенно ночью, стоило было не рассчитать прыжка, поскользнуться, потерять равновесие, и гибель была неизбежна. Между валунами вода кипела как в котле, выбрасывая вверх снопы брызг и клокочущей пены. Грохот и гул стояли неистовые, точно тысячи чугунных ядр катались по неровной мостовой. Казалось, даже прибрежные сакли дрожат и стонут от безумнояростного напора низвергающихся уступами волн.

Силантий перекрестился и смело встал на крайний камень, вымеривая глазами расстояние предстоящего ему прыжка. Но в ту минуту, когда он готов был уже, размахнувшись изо всех сил руками, перескочить на черневший из воды, как горб верблюда, соседний валун, чьи-то цепкие руки обхватили его сзади и с силою рванули назад.

Отчаянным движением всего тела Силантий попробовал было высвободиться, но руки, державшие его как в клещах, сжались еще крепче, одновременно с этим петля аркана сдавила ему шею, а конец его быстро и туго обвился вокруг всего туловища. Силантий понял, что ему не вырваться.

Если бы Шамиль мог вымолить у Магомета, чтобы тот, в свою очередь, упросил Аллаха создать такую местность, куда бы не могла проникнуть нога гяура, Аллах при всем своем могуществе не был бы в состоянии сотворить ничего более неприступного, чем были те твердыни, на которых расположился знаменитый аул Ахульго, состоявший, в сущности, из двух селений, Старого и Нового Ахульго, расположенных одно против другого на двух утесах, разделенных глубоким ущельем реки Ашильты. Ущелье это представляло коридор с почти отвесными стенами в двадцать сажень вышины. Насколько это ущелье было узко, можно судить из того, что сообщением между двумя его сторонами служили положенные рядом толстые бревна. Таких мостов было два. Быстрая, почти сплошь состоящая из порогов река Андийский-Койсу опоясывала оба утеса с трех сторон. С одной стороны склоны утесы хотя и были несколько отложе, чем со стороны реки Ашильты, но зато покрыты бесчисленным множеством пещер, служивших безопасным убежищем для стрелков, следивших оттуда за действиями русских и меткими выстрелами поражавших всякого, кто осмелился бы подойти к аулу с этой стороны. Удобство и неприступность пещер усиливались тем, что большинство из них имели посредством подземных ходов связь с аулом. К югу от Нового Ахульго, на отвесно остроконечном пике была построена каменная башня, называвшаяся по имени одного из видных шамилевских сподвижников, Сурхай-Кадия, Сурхаевой башней.

Башня эта, возвышавшаяся над Ахульго и над всей окружающей местностью, служила, с одной стороны, прекрасным наблюдательным пунктом, с которого как на ладони было видно все пространство на десять верст кругом, так что ни одно движение русских войск не могло быть не замеченным защитниками башни, с другой – защищала узкий перешеек, соединявший вершину утеса, на котором стояло Новое Ахульго, с остальной местностью. Несмотря на такое весьма выгодное положение башни, Шамиль, наученный горьким опытом, на всякий случай усилил оборону Ахульго тем, что воздвиг два каменных строения, соединенные траншеею и обстреливавшие перекрестным огнем то небольшое пространство, по которому возможно движение к замку. Ко всему этому надо прибавить, что как в Новом, так и в Старом Ахульго все сакли, особенно стоящие впереди, были построены наподобие крепостей, соединены между собой крытыми галереями и подземными ходами, выходившими наружу. Везде, где только можно, на скатах утесов были частью вырублены в самом грунте, а частью надстроены подземные сакли, служившие, как и пещеры над Койсу, убежищем для отборных стрелков, поражавших наши войска на всяком пункте, где бы они ни появились.

Шамилю, однако, и этого казалось еще мало; штурм Аргуани, Ашильты и других укрепленных аулов воочию доказал ему, что для гяуров нет ничего неприступного, и он, чтобы окончательно преградить доступ к обоим Ахульго, не жалея труда, изрезал оба утеса по всем направлениям, вдоль и поперек, глубокими рвами-траншеями, защищенными каменными завалами. Благодаря таким предосторожностям не было пункта, где бы наши войска при своем наступлении не подвергались бы перекрестным выстрелам зарывшихся в землю и камни защитников. Поражаемые со всех сторон, сверху и даже снизу, из подземелий, русские могли действовать только штыками, с невероятными усилиями и потерями проникая в забаррикадированные сакли.

Тем не менее, несмотря на все такие, казалось бы, непреодолимые препятствия, генерал Граббе решил взять Ахульго. «Нужно только дивиться подвигам, предстоявшим войскам нашим, и твердой воле начальника, который решился во что бы то ни стало истребить это гнездо мюридизма»[29]29
  Зиссерман. История кабардинского полка, стр. 116.


[Закрыть] – говорит историк, и он совершенно прав.

XVIII

Шамиль в черной черкеске, с оружием, на котором не блестело ни одного кусочка серебра[30]30
  Учение мюридов исключало всякую роскошь.


[Закрыть], в белой кисейной повязке вокруг папахи стоял на самом краю Сурхаевой башни и острым, как у орла, взглядом рассматривал расположение русских войск.

Прямо перед ним, на склонах небольшой вершины, замаскированная земляными насыпями, внизу едва виднелась батарея под прикрытием пехоты[31]31
  Две роты куринского полка.


[Закрыть].

Такая же батарея и с таким же прикрытием[32]32
  Три роты апшеронцев.


[Закрыть] помещается влево; за ней, в полуверсте далее, за гребнем скалы притаились еще войска[33]33
  Три роты кабардинского полка.


[Закрыть]. Только по блеску штыков можно было заключить, что это пехота. Шамиль сердито сдвинул брови и повернул глаза вправо. Но и там тоже разбросанными точками виднелись русские отряды. Серебряной лентой сверкает в ярких лучах солнца родная река. Смотрит на нее Шамиль, и вдруг вспоминается ему его вещее видение: «Уж не тебе ли, Койсу, – спрашивает он мысленно, – суждено обратиться в кровавую реку, ту страшную, багровую реку, которую Аллах показал моим духовным очам?» Но Койсу не слышит тайных вопросов имама и по-прежнему с грохотом катит свои пенящиеся, равнодушные волны. Какое дело сердитой реке до того, кто расположился на ее берегах, гяуры ли, свои ли? Ей безразлично. С одинаковой яростью понесет она трупы как тех, так и других, и будет неистово бить и швырять об острые камни до тех пор, пока, натешившись вдосталь, не выбросит их где-нибудь на берег, исковерканных, обезоруженных, в добычу шакалам и воронам.

Долго смотрел Шамиль, как бы запечатлевая в своем уме расположение русских войск. Больше всего его внимание приковывали батареи. Он с завистью смотрел на них, и неотвязчивая мысль бродила в его голове.

– Сурхай-Кади, – заговорил вдруг имам, обращаясь к стоявшему подле него высокому пожилому чеченцу с лицом фанатика, – если бы мы могли иметь хотя бы только две пушки, мы уничтожили бы гяуров, как град уничтожает пшеницу.

– Мы и без пушек уничтожим их, могущественный имам, – тоном, не допускающим сомнения, отвечал Сурхай. – Пусть только осмелятся подойти ближе, – мои мюриды перестреляют всех до последнего человека.

Шамиль сомнительно покачал головой.

– Раньше, чем подойти на ружейный выстрел, они засыпят тебя и твоих мюридов чугунными арбузами, – сказал он и как бы про себя добавил: – Против пушек можно действовать только пушками же.

– Совершенно верно, – подтвердил другой наиб с умным, энергичным лицом, стоявший рядом с Сурхаем и так же, как и Шамиль, внимательно разглядывавший расположение русских войск. – Без пушек даже самая сильная крепость должна в конце концов пасть, если только враг достаточно упорно будет добиваться этого.

– Ахульго не возьмут никакие пушки! – с сердцем воскликнул Сурхай. – И я удивляюсь, как ты, Али-бек, храбрейший из храбрых, можешь сомневаться в этом. Если ты – правая рука имама, его первый советчик и помощник, превосходящий нас всех умом и храбростью, – начинаешь говорить языком неуверенности, то каких же речей можно ожидать после этого от простых мюридов?

Сказав это, Сурхай сердито отвернулся. Вспыхнувший Али-бек хотел было ему ответить, но Шамиль предупредил его.

– Братья мои, – тоном, не допускающим возражений, произнес он, – смиренно прошу вас: не возбуждайте между собой ссор и неудовольствий. Ты, Сурхай-Кади, чересчур горяч, это качество хорошо в бою, но вовсе не годится в беседе. Если я и Али-бек сожалеем об отсутствии у нас пушек, это еще не значит, что мы изверились в победе над гяурами. Напротив, никогда я не был так уверен в нашем торжестве над ними, как в этот раз. Мы победим несомненно, но с пушками победа досталась бы нам не в пример легче.

Сурхай-Кади ничего не отвечал и смотрел в противоположную сторону, сердито пошевеливая бровями.

Шамиль продолжал:

– Одна пушка у меня будет скоро. Я жду ее со дня на день. Пушку эту посылает мне персидский шах, я давно просил его об этом, и теперь, наконец, он исполнил свое обещание.

– Да пошлет Аллах ему милость и радость в жизни его, – набожно произнес Али-бек, с благоговением поглаживая рукой свою бороду, – лучшего дара он не мог нам дать. Куда же ты думаешь поставить ее?

– Я еще не решил, – уклончиво возразил Шамиль. – Беда в том, – продолжал он, – что среди наших нет никого, кто бы мог стрелять из пушек.

– Нет ли какого-нибудь пленника? Среди русских солдат почти каждый знает, как обращаться с пушкой.

– Есть один, – бывший раб Мустафы; он успел было бежать от своего хозяина, но мулла Ибрагим подкараулил и схватил его. Я приговорил его к казни, но узнав из расспросов, что он артиллерист, вспомнил о своей пушке и приказал пощадить ему жизнь. Теперь он сидит в яме. Когда доставят нам пушку, надо будет во что бы то ни стало заставить его научить нескольких из наших стрелять из нее.

– Согласится ли он? Между русскими есть очень упорные, – задумчиво произнес Али-бек.

– Заставим, – горячо воскликнул Шамиль, – я придумаю ему такие пытки, перед которыми не устоит никакое упорство.

– Дозволь мне это дело, – с злобной усмешкой вмешался Сурхай, – и, ручаюсь моей бородой, гяур скоро сделается у меня послушнее ишака.

На дне глубокой и смрадной ямы в тяжелых оковах лежал Силантий. Со дня его поимки прошло более трех дней, но, к большому удивлению, он все еще оставался жив. Почему до сих пор его не прирезали, это было для него тайной. Схваченный тогда ночью на берегу Койсу, он на другое утро был приведен к Шамилю. Имам сидел у себя в сакле, окруженный своим штабом, тут были Али-бек, Сурхай-Кади, Наур и все самые близкие Шамилю люди.

Силантий, на которого после постигшей его неудачи напало полное равнодушие ко всему, спокойно остановился перед Шамилем и без всякого страха глядел ему в лицо. Он знал, что ему не миновать казни, и приготовился к ней.

«Пущай, все равно, когда-нибудь помирать надо же».

Несколько минут оба, знаменитый имам и простой солдат, упорно смотрели в глаза друг другу.

– Где ты служил раньше, в каких войсках? – спросил отрывисто Шамиль.

– В полевой артиллерии, – отвечал Силантий нехотя. «К чему он меня спрашивает об этом, – мелькнуло у него в уме, – не все ли им равно, кого резать-то?»

Шамиль с минуту помолчал. Какая-то неуловимая тень мелькнула по его лицу, мелькнула и исчезла, заставив чуть-чуть дрогнуть углы его губ и глаз.

– Хорошо. Уведите его, – махнул он рукой на Силантия, и два нукера, грубо повернув солдата налево кругом, ударом в спину вытолкнули за дверь.

Силантий не сомневался, что его сейчас тут же прирежут или, поставив над пропастью, выстрелом из ружья сбросят вниз. Он поднял глаза к небу, затем медленно оглянулся кругом, мысленно прощаясь с Божьим миром. На мгновение его взор остановился на кучке белеющих вдали русских палаток. Тяжелый вздох вырвался из груди Силантия. «Прощайте, братцы, не судьба мне было вернуться к вам, что делать, Божья воля», – подумал он, покорно следуя за своими провожатыми. Нукеры привели Силантия в одну из сакль, наполненную народом, и сдали с рук на руки трем молодым чеченцам. Те, в свою очередь, повели его в другую саклю, посредине которой чернела глубокая яма, и, не говоря ни слова, бесцеремонно столкнули его туда. Падая, Силантий сильно ушиб себе плечо и голову и на несколько минут потерял сознание. Когда он очнулся, то почувствовал нестерпимую ломоту в ушибленном плече, заставившую его громко застонать. На его стон, разумеется, не отозвалась ни одна душа, хотя, судя по долетавшим до него голосам, можно было заключить, что в сакле находились люди.

Весь день пролежал Силантий, всеми забытый. Под вечер его начала мучить нестерпимая жажда.

– Воды, – попробовал было закричать Силантий из своей могилы, – воды!

Никто не отозвался. Страшная догадка мелькнула в уме Силантия. Очевидно, его решили уморить голодной смертью. Такого конца он не ожидал. Ужас овладел им. За четыре года своего пребывания у горцев ему приходилось много слышать о подобной казни, а однажды даже видеть одного несчастного, умершего такою смертью. Это был молодой лезгин, зарезавший своего отца. Несчастный, будучи сильным и крепким, прожил около недели. Силантий видел его уже в агонии, когда его вытащили из ямы. Юноша был страшен. Исхудалый, как скелет, с провалившимися щеками, с выпученными глазами, с пальцами рук, обгрызан-ными до костей, с кровавой пеной на губах, он был без сознания и через несколько минут умер. Долго не мог забыть Силантий страшного, нечеловеческого лица отцеубийцы, и вот теперь его ожидает такая же мучительная смерть. То обстоятельство, что Силантию не дали воды и хлеба ни вечером, ни на ночь, окончательно утвердило его в его страшном предположении. Тяжелую ночь провел Силантий, готовясь к ожидавшим его мукам. Однако предположение его на этот раз не оправдалось.

На рассвете Силантий увидел над своей головой в отверстии ямы чье-то лицо и затем на веревке медленно спускающийся кувшин. Силантий схватил его трясущимися руками и, забыв обо всем на свете, с жадностью припал к краям кувшина воспаленными губами. Удар чего-то твердого в темя на минуту оторвал его от кувшина; он осмотрелся. Это ему бросили старый черствый чурек, но со свойственной горцам жестокостью и теперь не могли обойтись без издевательств, пустив чуреком, твердым как дерево, ему в голову.

– Эй, гяур капурчи[34]34
  Проклятый, неверный.


[Закрыть], – крикнул Силантию молодой лезгин, заглядывая к нему в яму, – на тебе конец аркана, завяжи вокруг тела, мы тебя вытащим.

Силантай беспрекословно исполнил приказание и через минуту был наверху.

– Гайда! – крикнул лезгин, толкая его к выходу.

Солдат по привычке перекрестился и, не спрашивая ни о чем, двинулся вперед. На улице к ним присоединилось еще несколько человек.

Окружив Силантия, они торопливо повели его к аулу, понукая и подталкивая. Очевидно, горцы спешили, и их раздражала медленность, с которою шел Силантий, скованный железными конскими путами. Вскоре их встретил всадник. Увидев Силантия, он сердито и укоризненно крикнул нукерам, сопровождавшим пленника:

– Ишаки безмозглые, неужели вы не могли догадаться снять с него железо? Со связанными ногами когда же он дойдет? Имам сердится на вашу медлительность.

Выслушав всадника, конвойные кинулись к Силантию, сбросили его на землю и в один миг сорвали с его ног путы. Затем они ударами плети погнали его вперед. Они бежали так скоро, что, достигнув Сурхаевой башни, Силантий долго не мог опомниться и едва переводил дух. Наконец, отдышавшись немного, он увидел Шамиля, Сурхая-Кади, Али-бека, Нура и других наибов. За ними в почтительном отдалении толпились пешие мюриды. Тут же, на самом краю обрыва, выдававшегося вперед в виде площадки, нависшей над пропастью, помещалось небольшое орудие, подле которого, лицом к имаму, в скромной позе стояли два молодых бека в богатых черкесках и мюридских повязках на головах. Немного в стороне лежало несколько мешков с порохом и чугунные ядра.

– Слушай, гяур, – грозно насупив брови, обратился к Силантию Шамиль, – ты говорил мне, что служил при пушках, значит, должен уметь стрелять из них. Приказываю тебе научить этому искусству вот этих двух славных юношей, сыновей храброго Нура-бека. Если ты исполнишь добросовестно мое повеление, я прикажу освободить тебя из тюрьмы и позволю жить в ауле на свободе, в противном случае подвергну страшной пытке. Помни, всякое сопротивление опасно; хотя бы ты был из железа, я сумею сломить твое упрямство, я придумаю такие муки, которых не в состоянии выдержать ни один рожденный женщиной. Понял? Итак, приступай немедленно к делу! Первый выстрел сделай сам, причем, чтобы не тратить даром снаряды, постарайся попасть вон в ту палатку, ближе всех отсюда. Я думаю, туда должно достигнуть, не правда ли? Второй выстрел пусть сделают они сами, – он кивнул на юношей, – ты только указывай. Ну, айда!