Текст книги "На скалах и долинах Дагестана. Герои и фанатики"

Автор книги: Федор Тютев Фёдор Фёдорович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Обогнув строение и не без труда пролезши сквозь узенькую щель, наскоро проделанную в заборе, Спиридов с следовавшей по его пятам Зиной очутились в темном глухом переулке, одним концом своим спускавшимся в глубокий овраг, по которому протекал быстрый, неуловимый поток.

Пробежав проулок и спустившись на дно оврага, они увидели двух всадников, державших в поводу еще двух оседланных лошадей.

– Почему так долго? – спросил Николай-бек угрюмым голосом.

Спиридов раздраженно махнул рукой.

– После, – бросил он ему в ответ и, обратясь к Зине, шепнул ей тоном, в котором слышалось неулегшееся раздражение: – Дайте мне вашего ребенка, я повезу его, а вы садитесь скорее на лошадь, да постарайтесь держаться как можно крепче, нам предстоит очень быстрая езда.

Зина заколебалась.

– А вы его не уроните? – опасливо спросила она, инстинктивно прижимая младенца к своей груди.

– Зинаида Аркадьевна, это уже превышает всякое терпение! Поймите, дело идет о наших головах, или вы думаете, что после того, что вы видели там, на дворе, горцы будут так же нежничать, как нежничаете вы?

Он осторожным, но властным движением взял из рук Зины ребенка, а тем временем Николай-бек помог ей взобраться на лошадь.

– Айда! – слегка крикнул Маммед и, вихрем вынесшись на противоположный берег оврага, погнал своего коня по узкой лесной тропинке. Спиридов, Зина и Николай-бек помчались за ним следом. Обернутые бараньей шерстью копыта лошадей не издавали стука, и они неслись как тени, слабо освещенные лучами месяца, едва пробивающимися сквозь густую листву леса.

Как ни осторожно держал Спиридов младенца, но после первых же двух-трех скачков лошади он закряхтел и начал просыпаться. Петр Андреевич вовремя заметил это, и в ту минуту, как ребенок открыл рот, чтобы закричать, он прикрыл его лицо ладонью.

– Петр Андреевич, – встревожилась Зина, – вы его задушите! Ради бога, что вы делаете, слышите, он задыхается… Умоляю вас, передайте его мне.

– Для того чтобы вы ему позволили орать на весь лес? Покорно благодарим, – полушутя-полудосадливо отвечал Петр Андреевич. – Нет, этого не будет. Довольно того, что я уступил вам, взяв его с собой… Не беспокойтесь, не задушу, нос у него открыт, пока с него и этого достаточно.

VI

Ночь скакали наши путники, только изредка давая лошадям пройти несколько саженей шагом, а затем снова пуская их во весь опор. На рассвете, измученные, на измученных лошадях, они достигли небольшой сакли, построенной у подножия высокой горы. В ту минуту, как они остановились подле ворот, из сакли вышел благообразный старик-горец и дружелюбно пригласил их к себе. По тому, как Николай-бек и Маммед поздоровались со стариком, Зина заключила, что они находятся с ним в приятельских отношениях.

Поздравив гостей с приездом, старик повел их в кунацкую, куда через каких-нибудь полчаса мальчики принесли дымящийся шашлык, чурек, бараний сыр, кувшин с бузой[14]14
  Хмельной напиток.


[Закрыть], сотовый мед и традиционные рот-люль-хинкал[15]15
  Пшеничные галушки.


[Закрыть].

– Подкрепитесь, дорогие гости, – радушно угощал хозяин, – пока вам переседлают коней. Я думаю, вы сильно проголодались с дороги.

– От угощения отказываться – гневить Аллаха, – обычной поговоркой отвечал Маммед. – Мы действительно очень голодны и с радостью принимаем твое гостеприимство.

– Только не задерживай нас, – вмешался Николай-бек, – нам еще предстоит далекий путь, а погоня, может быть, уже близка.

– Погони вам бояться нечего. Вы отсюда поедете на свежих лошадях, тогда как у ваших врагов они истомленные. Если они случайно едут по вашему пути, вы намного уедете вперед них.

– Мы и сами надеемся на это, а все-таки осторожность не мешает.

– Осторожность – сестра мудрости, – менторским тоном произнес старик.

Через час, немного отдохнувшие и подкрепленные пищей, путники пустились дальше в путь. Своих измученных коней они оставили у старика и теперь ехали на свежих, заранее заготовленных еще по пути в аул Таа-баньчу.

Чем дальше, тем дорога становилась каменистей, пошли горы, но беглецы мало обращали на это внимания и беспощадно гнали лошадей. К вечеру несчастные животные совершенно выбились из сил, они качались, как пьяные, угрожая каждую минуту свалиться замертво.

Всадники тоже порядком устали; что же касается Зины, то она была едва жива, и когда, наконец, выбрав укромное местечко, защищенное со всех сторон горами, было решено остановиться на ночлег, молодая женщина уже не была в состоянии сама слезть с лошади, и ее пришлось снять с седла на руках.

Маммед поспешил разостлать свою бурку, на которую и уложили Зину, подсунув ей под голову седельную подушку.

Утомление Зинаиды Аркадьевны было так сильно, что едва она успела вытянуться на земле, как тотчас крепко заснула.

Маммед последовал ее примеру; у разведенного костра остались сидеть Николай-бек и Спиридов. Оба были задумчивы. У обоих на сердце скребли кошки.

Долго сидели они так, устремив глаза на огонь, занятый каждый своими мыслями. Наконец Николай-бек первый поднял понуренную голову и произнес:

– Вот и сделали дело. Теперь погони нам бояться нечего. Ушли. Завтра в полдень вы уже будете в крепости Угрюмой.

– Дай бог. Я успокоюсь только тогда, когда попаду за крепостные ворота, – возразил Спиридов. – Мало ли что может случиться.

– Оно, конечно, всяко бывает, а только, по-моему, теперь вы опасности миновали. Пока Саабадулле дадут знать, пока он приедет да соберет джигитов для погони, много времени уйдет. К тому же приятель наш Гаджи-Кули-Абаз сумеет сбить его с толку и направить по ложному следу. Хитрый старик, хоть кого вокруг пальца обведет.

– А и зверь же! – вспомнил Спиридов. – Как он эту бедняжечку, молодую чеченку, жену Саабадуллы, ножом по горлу полоснул, точно курчонка, и не жаль ему нисколько…

– Эко захотели! Да за такую уйму деньжищ, что мы ему отвалили, он с собственного сына кожу содрал бы. Вы себе даже и представить не можете, до чего эти горцы жадны до денег. За деньги он готов на все. Отца, сына зарежет, рука не дрогнет, только заплатите подороже… Я уж их знаю достаточно.

– Да, народец! – произнес Спиридов, и, глянув искоса на Маммеда, беззаботно и крепко спавшего неподалеку от них, он кивнул на него головой: – Вот еще один; вчера двух человек зарезал, а сегодня спит, как младенец, небось, и во сне зарезанные ему не приснятся.

– Куда там, он и думать-то забыл про них. Разбуди его, дай кинжал в руки, он еще десятерых зарежет и опять спать завалится… На этот счет у них просто.

– Чего проще. Меня удивляет только одно, как вы можете выносить их и оставаться с ними?

Николай-бек неопределенным жестом повел плечом.

– Теперь уж недолго, – произнес он. – Не знаю, что будет, как будет, а только чувствую: скоро, скоро все это кончится. Третьего дня ночью, как мы в ауле ночевали, мне Дуня моя приснилась, первый раз с того дня, как мы расстались. Никогда прежде не видал я ее во сне, а тут вдруг вижу, будто пришла она, такая радостная, веселая, одетая во что-то белое. Поздоровалась со мной и давай меня за что-то благодарить, а за что, я никак понять не могу… Потом вдруг начала она вокруг меня лезгинку танцевать, танцует, а сама хохочет, и я, глядя на нее, хохочу до упаду, а над чем, и сам не понимаю…

Вдруг она как завертится, как завертится, словно вихрь ее подхватил и понес… Я за ней, она от меня, летит по воздуху и рукой манит, улыбается. Бежал я, бежал за ней, да как хлопнусь в яму, так и полетел на дно, да со всего размаху и ударился головой о камень, – на дне торчал. На этом я проснулся да тут же и подумал, что этот сон наверно неспроста и в предзнаменование какого-нибудь важного, решительного события в моей жизни. А? Как вы думаете?

Спиридов пожал плечами.

– Я снам не верю, – сказал он, – и никогда не верил. Мало ли что приснится.

– Это-то, положим, верно, а все-таки… Впрочем, о чем толковать, что будет, то будет.

– Уезжайте-ка вы скорее в Турцию, как хотели, – посоветовал Спиридов. – Чем раньше вы это сделаете, тем лучше, в вашем положении это лучший и единственный исход.

– Да, конечно, – неопределенно отвечал Николай-бек и, тряхнув головой, словно отгоняя докучные мысли, добавил: – Однако и нам пора спать. Завтра чуть свет в путь.

– Спите, а я еще посижу немного, – отвечал Спиридов. – Мне спать не хочется.

– Ну, как знаете, а я лягу. Спокойной ночи.

Николай-бек завернулся в бурку, лёг головой к костру и, как все привычные к походной жизни люди, почти моментально заснул. Спиридов остался сидеть один у костра.

Глядя поверх потухающего пламени на спящую Зину, Спиридов думал о ней, о себе и о своих к ней отношениях. То чувство, которое его охватило там, в лазарете крепости Угрюмой, под впечатлением только что пережитого плена, и побудило дать слово спасти Зину какой бы то ни было ценой, значительно остыло. Тогда ему казалось недостаточным выручить Зину из плена, в его мозгу смутно шевелилось желание сгладить так или иначе последствия ужасного несчастия, постигшего ее. «Если понадобится, я женюсь на ней», – в порыве великодушия подумал Петр Андреевич, но вслух этого не сказал. Что-то против его воли сковало ему язык. Теперь он был очень доволен своей сдержанностью. Обещай он тогда Балкашину жениться на его опозоренной дочери, Спиридов выполнил бы свое слово, как бы ни было ему это тяжело, но, к счастью, он только подумал. Правда, увидя Зину в сакле Саабадуллы и стремясь уговорить ее бросить ребенка, он высказал нечто похожее на полуобещание и ясно видел, что Зина так поняла, но, по справедливости говоря, он смело мог с чистой совестью игнорировать это обещание. Оно вырвалось у него под впечатлением глубокой жалости и страстного желания спасти девушку, хотя бы против ее воли. Убежденный в необходимости оставить ребенка, он предлагал себя вместо него, но она отказалась. С инстинктом, присущим женщине, она разгадала его чувства к ней и поняла, что он ее не любит, а только жалеет… Это, очевидно, глубоко опечалило ее… Может быть, увидев его, она надеялась услышать другие речи, иные слова… Что делать, он не мог притвориться, да и ни к чему… Все равно он ничего не мог предложить ей… сердце его пусто. Даже более пусто, чем прежде. Тогда он уважал ее и интересовался ею настолько, что бывали минуты, когда он полушутя-полусерьезно спрашивал себя: уж не жениться ли ему на ней? Теперь и таких отношений не может быть. Призрак Саабадуллы навсегда заслонил для него, как ширма, образ Зины-девушки. «Если бы я был Колосовым или вроде его, – размышлял Петр Андреевич, – то, по всей вероятности, несчастие, постигшее Зинаиду Аркадьевну, еще только сильнее бы разогрело чувство великодушия, и я бы полюбил за ее страдания, а вместе с ней и сына Саабадуллы. Другой на моем месте нашел бы наслаждение и утеху заняться перевоспитанием его натуры, стал бы внедрять в него христианские идеи и несказанно радовался бы его успехам, если только допустить возможность таковых. Вернее, однако, что из этого зверенка ни крестом, ни пестом не вытравить дикаря, и рано или поздно он проявит дикость своей натуры. Много горя причинит он своей матери, не имевшей настолько благоразумия, чтобы оставить его в его среде… Этот ребенок навсегда останется бельмом в ее глазу и будет колоть очи каждому новому знакомому… Во всяком случае, плохое приданое для молодой девушки – младенец, прижитый ею с дикарем. Мне, по крайней мере, он противен и постоянно напоминал бы своего милого папашу Саабадуллу. Кстати, воображаю, как он взбесится, вернувшись домой. Это первая моя расплата с ними за гундыню и за шашлык, который я тогда ел, подбирал его, как собака, с земли. Авось, доведется еще не раз расквитаться с этим зверьем».

Мысль о гундыне перенесла вдруг Спиридова к думам о княгине. Он вспомнил свой разговор с Дуладзе и нашел, что разговор был очень глупый. Тогда Спиридов был охвачен рыцарским порывом ехать разыскивать Зину и под этим впечатлением высказал князю много такого, чего не сказал бы теперь.

«Зачем я так резко разорвал все отношения? – досадовал на себя Спиридов. – Положим, княгиня была мне не совсем верна; но если дальше кокетства и ухаживанья дело не шло, то глупо было отталкивать от себя такую интересную женщину; ведь не о браке же шел вопрос, не о том, чтобы сейчас же идти под венец…» Очень возможно, что Элен даже и в мыслях не имела выйти за него замуж, а просто ждала его, как друга, как предмет своей первой любви, тогда его поведение более чем глупо. Какое-то непростительное донкихотство… Благодаря плену и затем болезни его нервы чересчур расшатались, и он утратил ясное мышление. Надо было написать Элен, объяснить необходимость взятого на себя подвига, между строк упрекнуть за слишком легкомысленное поведение, но за всем тем не отнимать у нее надежды на скорое свидание.

Чем дальше думал Спиридов, тем сильнее разгоралось в нем желание увидаться с Элен; наконец, он решил, как только сдаст Зину отцу, тотчас же ехать в Тифлис.

«Если Элен меня действительно любит, – размышлял Спиридов, – она поймет мои чувства, женщины, в сущности, очень довольны, когда их ревнуют; Элен, наверно, не составит в этом случае исключения».

Решение ехать в Тифлис настолько успокоило Спиридова, что он даже повеселел и успокоился.

«Однако и вправду пора спать, – подумал Петр Андреевич, – разбужу Маммеда, пусть караулит, а сам лягу. Завтра до полудня кончатся все мои мытарства, и я вздохну спокойно».

Солнце встало на полдень, когда Спиридов, Зина, Николай-бек и Маммед остановились на левом берегу реки Койсу в виду крепости Угрюмой, до которой оставалось не более двух верст.

– Ну, Николай-бек, спасибо вам, – с искренним чувством сказал Спиридов, крепко пожимая руку Николай-бека, – большое, большое спасибо.

– Не на чем, – скромно отвечал тот, – моя заслуга невелика, всякий кунак из горцев сделал бы то же. Я рад, что нам все так хорошо удалось. Ну, прощайте, увидимся ли когда-нибудь?

– Неизвестно. Ведь вы скоро в Турцию уедете?

– Да, думаю.

– Поезжайте. Мне было бы, признаться, очень тяжело опять увидеть вас в рядах наших врагов.

– Ну, этого, бог даст, не будет, я решил не сражаться против русских.

– Тогда вам тем паче надо скорее уезжать, иначе вы рискуете навлечь на себя вражду Шамиля.

– А плевать я хочу на него! – сердито воскликнул Николай-бек. – Не очень-то он мне страшен…

– Ну, однако, не скажите, Шамиль может быть для вас очень опасным. Не понимаю, чего вам тянуть время, поезжайте скорей в Турцию, от души советую. Ведь вас здесь ничто не держит.

– То-то и дело, что держит, – вполголоса проговорил Николай-бек, не глядя в глаза Спиридову.

– Держит? – удивился тот. – Что же это такое?

– Сказать?

– Скажите, конечно.

Николай-бек замялся, очевидно, не решаясь высказаться. По лицу его скользнуло неопределенное выражение, он нахмурился и, наклонясь с седла, тихо произнес:

– Камень под Ашильтами, вот что меня держит.

Спиридов понял, про какой камень намекал Николай-бек. Камень, под которым была схоронена Дуня. Он слышал еще раньше от Николай-бека о его посещении этого камня, и еще тогда был немного удивлен подобной сентиментальностью со стороны такого человека, каким являлся Николай-бек, совершивший на своем веку немало жестоких и свирепых подвигов.

«Да, человеческая душа удивительный инструмент, – подумал Спиридов, – и едва ли найдется мудрец, который бы вполне разгадал ее».

С минуту длилось тяжелое молчание.

Спиридов и Николай-бек задумчиво глядели друг на друга, как бы ища слов для выражения того, что накопилось на душе у каждого из них, искали и не нашли.

– Ну, однако, прощайте, вам пора, – первый очнулся Николай-бек. – Прощайте, Зинаида Аркадьевна, – повернулся он к Зине, – не поминайте лихом.

– За что же? Напротив, я вам многим обязана; благодарю вас от всего сердца, – возразила Зина, протягивая руку. – Прощайте, желаю вам всего лучшего.

– Пожелайте смерти мне: это лучшее, что можно мне пожелать теперь, – усмехнулся Николай-бек и, повернув коня к стоявшему немного в стороне Маммеду, веселым тоном крикнул ему по-чеченски: – Прощай, кунак, будь здоров!

– И ты также, – отвечал Маммед, – да хранят тебя великие пророки Магомет и Исса[16]16
  Мусульмане называют Христа «Исса» и считают его пророком, хотя, впрочем, второстепенным по своему значению и по сравнению с Магометом.


[Закрыть].

Все время, пока Спиридов, Зина и ехавший впереди всех Маммед переправлялись на ту сторону, Николай-бек оставался на берегу.

Выпрямившись на седле, он пристально и задумчиво глядел на виднеющуюся вдали крепость, и грустное облако бродило по его лицу. Наконец он глубоко вздохнул, повернул коня и, потупив голову, медленно поехал прочь, обратно в горы, угрюмо смотревшие на него своими каменными, немыми очами.

Никогда в жизни еще не было на душе Николай-бека так пусто и печально, как в эту минуту.

Конь точно разделял состояние духа своего всадника и шел, понурив голову, неторопливым, но скорым шагом.

Когда, отъехав от берега с полверсты, Спиридов оглянулся, Николай-бека на его месте не было. Его высокая косматая папаха на мгновенье мелькнула за поворотом тропинки и исчезла.

– Хороший человек, – неожиданно произнес Маммед, – очень хороший, только скоро помирать будет.

– Ты откуда знаешь? – изумился Спиридов.

– Глазам видать. Когда человек надо помирать, у него глазам такой бывает – особый глазам. У Николай-бека такой глазам, Николай-бек скоро помирать, – с непоколебимой уверенностью подтвердил Маммед.

Спиридов усмехнулся.

– Ишь ты, пророк какой, – проворчал он и пустил лошадей рысью.

Через несколько минут все трое уже въезжали в ворота крепости Угрюмой.

Зина облегченно вздохнула.

Теперь её младенец мог плакать и кричать сколько ему угодно.

VII

Колосов прибыл в город почти одновременно с возвращением генерала Фези из Кубанского похода, завершившего временное покорение мятежных племен. Впрочем, на этот раз успех главным образом достигнут был не русскими войсками, которые, будучи заняты разгромом шамилевских полчищ, не могли вовремя прибыть к осажденному городу Кубу, а ширванской конной милицией, посланной в числе десяти сотен выручать кубинский гарнизон, едва-едва державшийся. Вступив в Кубанскую область, ширванцы принялись грабить, не отличая мирных от немирных, жечь аулы и захватывать имущество. Весть о их грозном нашествии очень скоро достигла до скопищ, осаждавших Кубу, которые, не теряя минуты, поспешили снять осаду[17]17
  Обзор войн России от Петра Великого до наших дней. Часть IV, стр. 90.


[Закрыть] и устремились на спасение своего имущества и семейств от алчности милиционеров.

С усмирением Кубанской области военные действия прекратились. Разбитый в нескольких сражениях, потерявший лучших своих мюридов, Шамиль ушел в глубь страны и совершенно затих. Очевидно, он желал, чтобы русские на время забыли о его существовании, и это до некоторой степени удалось ему.

Не являясь нигде лично и не становясь во главе новых полчищ, Шамиль тем временем очень ловко и хитро возмущал народ против русской власти, стращая его, будто русские хотят обратить всех мусульман в христианство и переселить в Россию, а на их место водворить казаков. От природы чрезвычайно легковерные, горцы слушали все эти нелепые басни и при каждом удобном и неудобном случае восставали против русской власти. Для усмирения этих восстаний из крепости Внезапной, Темир-Хан-Шуры и других выслали отряды, которые жестоко наказывали бунтовщиков, жгли и разрушали аулы, уничтожали посевы и стада, и тем окончательно разоряли жителей. Такими действиями думали устрашить жителей, но в действительности достигли совершенно обратных результатов. Лишенные крова и имущества, разоренные до нитки жители поневоле должны были выезжать с насиженных мест и уходить в горы, причем для прокормления себя и семейств в их распоряжении оставался один ресурс – грабеж и война.

Колосову вскоре пришлось принять участие во многих набегах, предпринимавшихся с карательной целью, но особенно памятным остался для него набег на большой аул Миятлы. Аул Миятлы был один из самых беспокойных. Надеясь на неприступность своих твердынь, миятлинцы очень мало боялись русских и то и дело предпринимали далекие и смелые набеги, угрожая нашим сообщениям между Хунзахом и Внезапной, с одной стороны, и тем же Хунзахом и Темир-Хан-Шурой – с другой. Их пример заразительно действовал на другие аулы, охотно подражавшие им.

Несколько эмиссаров Шамиля безвыездно проживали в Миятлях и оттуда руководили волнениями всей области. Необходимо было так или иначе унять ми-ятлинцев, и вот 17 октября 1838 года сильный отряд в составе трех батальонов Кабардинского и одного батальона Куринского полков при 12 орудиях и пяти сотнях казаков выступил из крепости Внезапной по направлению к аулу Миятлы.

Среди офицеров и солдат шли оживленные разговоры о предстоящем деле, которое, по мнению всех, обещало быть жарким.

Колосов, шагавший по краю дороги, равнодушно прислушивался к раздававшейся вокруг него болтовне, не принимая в ней никакого участия. С тех пор как он попал в отряд, он сделался душою гораздо спокойнее. Таким образом, предсказание Панкратьева оправдалось, но только отчасти. Не видя Ани и княгини, Иван Макарович не ощущал всей остроты тех чувств, какие мучили его, когда он жил в штаб-квартире. Теперь он не терзался ни угрызениями совести перед Аней и ее отцом, ни теми смутными желаниями, которые возбудила в нем Елена Владимировна, одним своим присутствием болезненно раздражая его нервы. Вместо всего этого им овладела тупая, холодная апатия и полное равнодушие к жизни. Он словно решил предложенную ею задачу и нашел, что дальше ему нечего ждать. Это состояние духа делало его совершенно нечувствительным к страху, и он очень скоро прослыл примерным храбрецом.

Идя в бой, Колосову было совершенно все равно, вернется ли он жив или погибнет. «Лишь бы только без особых страданий, – думал он, – а сразу. Все равно умирать когда-нибудь да надо же».

На рассвете 18 октября отряд пошел к переправе на реке Сулак.

Командовавший отрядом генерал-майор Крюков лично объехал местность и, согласно условиям ее, очень умело расположил свои силы. Батальон куринцев с тремя орудиями и тремястами казаков направлен был занять лесистые высоты вправо от аула. На обязанности его лежало не допустить горцев скрыться в густых лесах, где сражаться с ними было несравненно труднее, чем даже при штурме укрепленного аула. Влево от аула был послан батальон кабардинцев и сотня казаков. Он занял переправу через Сулак и дорогу к соседнему аулу Зубуту. Отрезав, таким образом, горцев с двух сторон от отступления, генерал Крюков приказал полковнику Пирятинскому с одним батальоном Кабардинского полка и шестью орудиями атаковать аул в лоб, обещая его в случае надобности поддержать оставленным в резерве третьим батальоном кабардинцев. Предпринимать атаку с фронта большого и хорошо укрепленного аула такими ничтожными силами казалось безумием, но испытанные в боях кавказские войска любили совершать именно безумные дела. Не теряя времени, полковник Пирятинский приказал своим орудиям приблизиться на самое короткое расстояние к аулу и открыть частый огонь. Артиллеристы лихо и энергично принялись за дело. Снаряды один за другим с визгом и воем падали на плоские крыши аула, пробивая их насквозь и сметая с них горцев, с ожесточением отстреливавшихся из ружей.

Пирятинский верхом на серой небольшой лошадке, в расстегнутом сюртуке без эполет, спокойный, как всегда, подъехал к батальону.

– Ребята, – негромким, но внятным голосом произнес он, – видите вот этот аул перед вами? – Он показал плетью на закутанный ружейным дымом, кишащий, как муравейник, озлобленными врагами аул. – Его надо взять. Поняли?

– Так точно. Рады стараться! – весело рявкнули солдаты, любившие своего командира.

– Спасибо, братцы, – продолжал Пирятинский, – но только помните приказ: «Не стрелять». Врагов много, и весь успех дела зависит от быстроты. Мы должны ошеломить и испугать их, а стрельбой их не удивишь и не испугаешь, хоть до ночи стреляй. Им это будет даже на руку, а потому повторяю: чтобы ни один не смел выстрелить. Господа офицеры, – обратился он к офицерам, стоявшим впереди, – прошу следить за тем, чтобы люди не останавливались и не стреляли. Кто начнет выпускать пули, тот, значит, струсил, я так буду смотреть на него. Слышите? – добавил он грозно, слегка приподнимаясь на стременах и пристально вглядываясь в солдатские лица, и вдруг каким-то особенным пронзительным голосом крикнул: – В штыки! Ур-ра! – и повернув коня к аулу, ударил его плетью.

– Ур-ра! – хрипло, как один, заревели солдаты, и вся эта масса лиц, обожженных солнцем, побуревших от ветров, мгновенно оживилась одним чувством дикого восторга и ненависти к врагам. Солдаты бежали, перегоняя друг друга, с опущенными штыками, с задорно сверкающим взглядом разгоравшихся глаз. По мере того, как они подвигались все дальше и дальше, росла их стихийная яростная жажда крови и убийства… Вот замелькали впереди смуглые лица в косматых папахах, почерневшие от порохового дыма руки торопливо заряжают ружья, грохот выстрелов заглушается протяжным воем: «Иль Алла, иль Алла».

Колосов, увлекаемый общим движением, бежал изо всех сил, размахивал саблей и что-то кричал, но что именно, он и сам не мог дать себе отчета.

Огромного роста татарин в рваной черкеске загородил ему дорогу. Колосов увидел худощавое рябое лицо, красную бороду, широко разинутый рот, из которого хрипло вырывался неистовый вопль, и серые, сверкающие, как у разъяренного волка, глаза. В высоко поднятой руке татарина сверкал клинок шашки, по которому тонкой струйкой бежала еще теплая кровь… Увидев перед собой офицера, гигант издал радостный рев и, схватив одной рукой Колосова за плечо, другой изо всей силы размахнулся шашкой, готовясь нанести ему страшный, сокрушительный удар, но вдруг занесенная рука его бессильно опустилась, лицо побледнело, глаза застыли, и он тяжело рухнул навзничь, пробитый насквозь двумя ударами штыков, впившихся в него с двух сторон.

Колосов даже не взглянул, кому он обязан жизнью, и побежал дальше, вместе с другими солдатами, вслед за убегающим врагом.

Как Пирятинский предполагал, так и вышло. Неожиданная стремительная атака в штыки ошеломила горцев, и они, не выдержав ее, пустились бежать. В этом отсутствии всякой стойкости и легкости, с которою горцы допустили панике овладеть аулом, сказывались последствия тяжких поражений, полученных ими при Ашильте, Ахульго и других несчастливых для них боях. В полном расстройстве, смешавшись в одну беспорядочную толпу, бросились мюриды в поспешном бегстве по дороге к Зубуту, но тут их ждал кровавый сюрприз. Безмолвные дотоле склоны каменистого кряжа, у подножия которого бурлили бешеные волны Сулака, вдруг ожили. Громовое «ура», выкрикиваемое сотнями голосов, как бурный ураган, холодом смерти пахнуло в лицо оторопевших миятлинцев; загремели залпы. Пули, как рой шмелей, с жалобным визгом и стоном полетели навстречу беглецам. Одновременно с этим из соседней балки, тянувшейся несколько левее, с гиком и пиками наперевес вынеслись казаки, развертываясь на скаку широкой лавой.

Ошеломленные неожиданным появлением, горцы не пытались сопротивляться и кинулись к лесу. В безумном страхе, охватившем их, они не только кидали ружья и шашки, мешавшие им бежать, но даже сбрасывали с себя пояса с кинжалами, снимали черкески и папахи… У каждого из них было только одно желание, одно стремление: как можно скорее достигнуть густой опушки, где бы они могли укрыться от русских пуль, штыков и пик, как ураган смерти несшихся за ними… Но вот и лес. Передние уже добегают до ближайших, одиноко выступивших вперед деревьев… Вдруг какие-то черные тени замелькали там, раздались возгласы, еще одно мгновенье – и лес задрожал от бешеных залпов. Это куринцы из своей засады по-своему приветствуют врага… Трудно передать словами, что произошло в эту минуту. Часть горцев бросилась бежать назад, сослепу наскакивая на штыки солдат и казачьи пики, кидаясь с высокого берега в грозно ревущий Сулак и разбиваясь вдребезги о торчащие из-под воды утесы. Другие, упав на колени, прижались лицом к земле и замерли в такой позе, испуская жалобные вопли; наконец, третьи, более смелые, видя вокруг себя смерть, остановились и, скрестив на груди руки, с бешено горящим взглядом, гордо подставили свои груди под русские пули. Некоторые пытались пробиться, но все до последнего полегли под штыками куринцев. Давно не выпадало на долю горцев такого страшного поражения. Тем временем остававшиеся в ауле, видя гибель соратников, поспешили сложить оружие и покорно склонить головы и, протягивая вперед руки, встречали русские войска жалобными воплями: «Аман, аман»[18]18
  Пощади, пощади.


[Закрыть]. Но разгоряченные боем, опьяненные кровью солдаты не скоро могли успокоиться, и долго еще по аулу раздавались одиночные выстрелы и жалобные вопли прикалываемых штыками жителей.

Генерал Крюков послал офицеров унимать и собирать солдат.

– Господа, – говорил он им, – главное дело, прошу вас, не позволять солдатам трогать садов. Здешние сады насаждены веками, землю для них привозили за десятки, даже за сотни верст и, насыпая ее на голые скалы, искусственно создали плодородную почву. Уничтожать плоды таких трудов было бы святотатством, тем более что рано или поздно вся эта земля сделается, вместе с жителями, достоянием России.

Колосов, который весь этот день находился как бы в чаду, теперь почувствовал страшную усталость. Сунув шашку в ножны и заломив шапку на затылок, чтобы остудить разгоряченный лоб, он медленно шел к аулу, заглядывая в сакли и прислушиваясь к доносившимся со всех сторон крикам и воплям.

Везде валялись трупы, между которыми попадались женские и даже детские. В одном месте он наткнулся на молодую женщину, очень красивую собой. Она лежала навзничь, раскинув смуглые руки, с грозно сдвинутыми бровями; из-под густых полуопущенных ресниц мутнели черные, теперь безжизненные глаза. Немного ниже левого соска зияла глубокая рана. Вся грудь и подол платья были залиты кровью, которая успела уже застыть и алела большими пятнами, издавая неприятный запах. Колосов остановился над убитой и долго разглядывал черты ее прекрасного лица и всю ее удивительно стройную, изящную фигуру. Ему вдруг сделалось как-то особенно грустно, и в первый раз в жизни он почувствовал отвращение к тому делу, которому служил. Убивать себе подобных, как это нелепо и недостойно человека, и разве Христос хоть одним словом когда-нибудь разрешал это? Никогда. Напротив, когда Петр, защищая Его, изъял меч из ножен и отсек рабу ухо, он строго приказал ему вложить меч в ножны. «Поднявший меч от меча погибнет», – машинально произнес Колосов и повернулся, чтобы идти дальше, но в эту минуту он увидел всего в нескольких шагах от себя древнего старца, одетого в жалкое рубище, едва-едва прикрывавшее его наготу. Лишенный волос, голый угловатый череп блестел, как костяной шар, и трясся на тонкой, высохшей шее. Старик был высок ростом, но от старости успел сильно согнуться и был худ, как скелет. Но, несмотря на дряхлость, лицо его дышало ненавистью, подслеповатые глаза, слезящиеся, красные, лишенные ресниц, горели неукротимой злобой, и беззубый морщинистый рот с высохшими, землистого цвета губами змеился дьявольской улыбкой. Поддерживая левой рукой локоть правой, старик тщательно целился из пистолета с широким раструбом на конце прямо в голову Колосову… Иван Макарович инстинктивно отшатнулся, и в то же мгновенье грянул выстрел; что-то словно обожгло щеку Колосова. Он машинальна поднял руку и провел ладонью по лицу: рука оказалась в крови. Злоба охватила его, он забыл явившиеся ему за минуту перед тем мысли и с проклятием схватился за эфес сабли, но тотчас опомнился. Ему даже стыдно стало за свою запальчивость. Он еще раз взглянул на старика, который трясущимися руками спешил тем временем снова зарядить свой пистолет. Сведенные старостью пальцы плохо слушались, порох рассыпался, пуля никак не хотела попасть по своему назначению и стукалась об обрез дула. Колосову стало даже смешно. Он неторопливо шагнул к старику, без всякого труда вырвал из его рук пистолет и перебросил через крышу ближайшей сакли. Старик в бессильной ярости завизжал и вдруг вцепился своими беззубыми челюстями в руку Колосова, но лишенные зубов десны старика не могли причинить никакой боли. Колосов легко оттолкнул его от себя и пошел прочь, провожаемый проклятиями, хриплыми, лающими звуками, вырывавшимися из старческой груди.