Текст книги "Следствием установлено"

Автор книги: Федор Шахмагонов

Соавторы: Сергей Громов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

18

Задача следствия существенно изменилась.

Подследственный оказался вовсе не тем, за кого себя выдавал. И не родился он на Ренидовщине. Открылось его преступное прошлое. Преступление, совершенное им в Со-рочинке, в характере этого человека. Проясняется мотив убийства жены, находило объяснение слово «лягавая».

Мысль о том, что Елизавета Петровна могла знать о службе своего супруга фашистам, Осокин категорически отбрасывал. Все, что он о ней узнал, отвергало такую возможность. Елизавета Петровна не примирилась бы с таким прошлым мужа. Да и прошлое было не из таких, чтобы доверить даже и жене. Складывалось впечатление, что Елизавета Петровна узнала что-то опасное для Охрименко в самое последнее время, что их отношения испортились еще до ее поездки в Сочи. И когда комендант попытался оказать на нее давление, предъявив сфабрикованные им же анонимные письма, она в ответ пригрозила привлечь внимание к каким-то фактам из его биографии или органов правосудия, или общественности. Это и решило ее участь. Только страх разоблачения его службы у фашистов мог перевесить у Охрименко неизбежное наказание за убийство жены. Этот груз резко потянул чашу весов. Отсюда и торопливые, судорожные попытки смягчить неотвратимое наказание симуляцией самоубийства, симуляцией потери памяти и, наконец, поспешное признание в совершении преступления, лишь бы следствие скорее передало дело в суд, перестало бы изучать его личность.

Осокин должен был немедленно связаться с органами государственной безопасности. Для этого надо было ехать в областной центр, в Могилев. Ведь Осокину нужно было еще удостоверить показания Лариона Евсеевича и провести официальное опознание Федора Зяпина.

Ларион Евсеевич сообщил адреса тех, кто пережил оккупацию на Ренидовщине. Зябликов послал за ними машину. Из счетной части правления колхоза пригласили понятых. Годы, конечно, поработали над лицом цугвах-мана, но горе, причиненное им в здешних местах, оживило память. Его один за другим опознали семь человек. Одна старушка сказала:

– Привели бы какого немца, не узнала бы! Все они для нас на одно лицо, ну а тех, кто из наших им служил, тех не забудем!

«Служил»… Но и немцам разно служили. Из показаний опрошенных вырисовывалось, что Федор Зяпин не только «служил», но и принимал участие в карательных акциях, руки обагрил кровью своих же соотечественников.

Надо было ехать в Могилев. Зябликов предложил «газик».

В областном управлении Комитета госбезопасности Осокина принял полковник Корнеев Владимир Федорович. Осокину он показался чем-то похожим на Русанова. Та же неторопливость в выводах, умение слушать и вежливость. А когда Осокин все обстоятельно рассказал, поощрительно подытожил:

– Да, с таким открытием вас нельзя не поздравить! Ведь имя этого Федора Зяпина и мне знакомо… Он числится в розыске по нашей картотеке.

С этими словами полковник распорядился по телефону срочно принести ему данные на Федора Зяпина, а когда это было сделано, пробежал глазами по какой-то бумаге и, как бы знакомя Осокина с ее содержанием, произнес:

– Из здешних мест Зяпин бесследно исчез. По показаниям нескольких задержанных вахманов, он подался на Украину, под Одессу… Его видели в последний раз в Новом Буге. Есть такой городок не так-то далеко от Одессы. Там был узел немецкой обороны. С того места и затерялся след Зяпина…

Мы не имели его фотографии, а теперь вот и фотография, и сам налицо. Отнюдь не рядовой прислужник. Он даже прошел подготовку в специальном учебном центре «Вахманшафта СС» в польском местечке Травники…

– Цугвахман это кто?

– Все немецкие прихвостни были достаточно жестоки и, как правило, трусливы. Цугвахман – это звание в особой иерархии фашистских прислужников. Вахман – рядовой, обервахман – как бы командир отделения, цугвахман – это уже взводный. Выше – это группенвахман. Все вахманы присягали на верность гитлеровскому рейху.

Корнеев просмотрел протоколы опознания и допросов свидетелей.

– Молодец! – еще раз похвалил он. – Для доказательства индентичности вашего подследственного с Федором Зяпиным материала достаточно. В общем, достаточно и материала для прояснения его прошлой преступной деятельности. Только желательно узнать о его службе у немцев подробнее. Ведь от него может протянуться и какая-либо еще ниточка… К тому же мы пока не знаем, откуда он прибыл, кто он таков. Я уже сказал, что мы в свое время кое-кого выловили из той братии и осудили. Их не трудно найти. Надо, чтобы и они опознали Зяпина. Я не исключаю, что он вовсе и не Зяпин, как и не Охрименко.

– Эти вахманы не будут его выгораживать?

Корнеев усмехнулся.

– Мало вероятно, чтобы они пожелали его выгораживать. Скорее, наоборот, поспешат выложить все, что о нем знают. Это их положения не ухудшит, а даст удовлетворение, что вот и еще один из тех, кто сумел скрыться, не избежал наказания, как и они не избежали…

В тот же день, получив от Корнеева адреса исправительно-трудовых колоний, где отбывали наказание бывшие вахманы из той же команды, что и Зяпин, Осокин выехал в Озерницк.

Уже по торжествующему виду, с которым он вошел, Русанов догадался, что командировка дала результаты, но и он не предполагал, во что вылилась проверка биографии коменданта ватной фабрики.

Когда Осокин, выкладывая на стол протоколы опознания и допросов, объявил, что Прохор Акимович Охрименко вовсе и не Охрименко, а фашистский вахман Федор Зяпин, у Русанова непроизвольно вырвалось:

– Не может быть!

– Не только не может быть, а так оно и есть! На меня за фотографию этого Зяпина даже всерьез ополчился один старикан, из бывших партизан. Он подумал, что я хочу этого Зяпина выдать за Охрименко…

– Вполне естественно, всякий другой тоже мог рассудить так.

После этих слов Русанов углубился в чтение протоколов и только покачивал головой.

– Вот оно куда привело словечко «лягавая»!

– Лизавета Петровна ничего не знала! – поспешил прояснить свою позицию Осокин. – Уверен, что она не знала! Не может быть, чтобы знала!

– Спешить нам с выводами не стоит, – заметил Русанов. – Но я думаю, что ты прав. Если бы он ей открылся, то никогда не решился бы провоцировать ее анонимными письмами. Несомненно лишь одно: словечко «лягавая» связано с его прошлым, а вот чем и как, это еще предстоит установить.

– Может, следует теперь это дело передать в органы государственной безопасности? – спросил Осокин.

– Пока не вижу особых причин! – констатировал раздумчиво Русанов. – Не думаю, чтобы этот самый Зяпин оказался бы вдруг на связи с кем-то из своих бывших хозяев. Так что придется вам, Виталий Серафимович, поискать теперь и других вахманов, что знали его раньше. Пусть и они скажут о нем веское слово. Ведь с такими доказательствами, что есть, выходить против него рано. Допроси вахманов, дай им Зяпина опознать, тогда и ставь его к барьеру.

Так Осокин попал в далекие северные места. И первым в ряду таких свидетелей из числа бывших вахманов оказался некий Ахрещук по кличке «Голубок», которая и здесь к нему прилипла намертво. Он был осужден к 15 годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии строгого режима. Личность невзрачная. Невелик росточком, жилист. Острый птичий нос и размытой формы подбородок делали его лицо старушечьим. Взгляд тревожный, исподлобья. Чувствовалось, что он от их встречи ничего хорошего для себя не ждал. Дежурный по колонии, который сопровождал Ахрещука, как видно, тоже понял это и поспешил его успокоить.

– Не дрейфь. Следователь из прокуратуры хочет с тобой побеседовать об одном человеке. Не лукавь – что знаешь, то и скажи, а врать будешь – на этом капитала не заработаешь. Понял?

– Гражданин начальник, – воскликнул Ахрещук, весьма обрадованный тем, что дело, оказывается, его не касается, а речь пойдет о ком-то другом. – Если что знаю, то все расскажу, как на духу, я ж в сознанке…

Пригласили понятых. Осокин на их глазах разложил на столе веером несколько фотокарточек разных людей одного возраста с Зяпиным. Среди них лежала и фотография Зяпина.

– Ахрещук, – предложил он, – подойдите к столу и внимательно посмотрите на эти фотографии. Известен ли вам кто-либо из тех лиц, что изображены на них?

Ахрещук подошел к столу и окинул взглядом фотокарточки. Осокин дал ему время присмотреться. Ахрещук помалкивал. '

– Кого-то из них узнаете? – повторил вопрос Осокин.

Ахрещук посмотрел фотографии еще, взглянул на Осокина и, помаргивая глазками, спросил:

– Он живой или мертвый, тот, кто вам нужен?

– Вопросы здесь я задаю, заключенный Ахрещук! Предупреждаю! Какое это имеет для вас значение? Вы кого-то узнали?

Но Ахрещук явно не спешил с ответом, чего-то боялся. Тогда на помощь Осокину опять пришел лагерный дежурный.

– Голубок, я же предупреждал, не крути.

Только после этого Ахрещук, как бы оправдываясь, заявил:

– У вас, гражданин начальник, интерес свой, а у нас за такое могут и прибить. Хорошо, скажу. То Зяпин Федор, цугвахман.

Итак, первый шаг был сделан. Осокин это занес в протокол опознания личности Зяпина, дал подписать его присутствующим и отпустил понятых. Теперь оставалось только все отразить и в протоколе допроса Ахрещука, но чтобы подтолкнуть как-то его к откровенности, сказал:

– Не стану скрывать. Он арестован. Вам уже не страшен…

– Правда ваша, – ожил Ахрещук, – да только я его боюсь даже и теперь. Был он на расправу короток, лютовал иной раз так, что не приведи господь. Еще и хитер как лис… Когда замели меня, то об этом Федоре разговор с чекистами тоже был. Только я след этого Зяпина потерял давным-давно…

Осокин дал Ахрещуку свободно выговориться, не прерывал, а тот пустился в воспоминания о еще не забытом прошлом, когда согласился в своих Журавичах стать полицаем. И выходило так, что Зяпин объявился у них значительно позднее, перед зимой сорок первого.

– Сам-то он из каких мест?

– Ненашенский, большего не знаю.

Для Осокина особый интерес представляло и то, что Ахрещук также припомнил: Зяпин за свое особое усердие перед фашистами, оказывается, даже выслужил немецкую медаль. Еще Осокин узнал, что и над Зяпиным был начальник, кому подчинялась вся их вахманская команда, некий Фогт, группенвахман.

– Немец?

– Фольксдойч, из тех немцев, что до войны проживали в Союзе. Прозвали его заглазно «Скулан», за его круглую, как сыр, рожу. Уж больно была она скуластая…

Вот и новый поворот в доле! От неожиданности Осокин даже привстал. Несомненно, это и был тот самый дружок Зяпина, что сбежал из Ашхабада и наведался к нему в Сорочинку. Сразу припомнились и разговор с участковым Егорушкой, обозначившим незнакомца такой же приметой, и встреча с Жердевым, который тоже назвал того дружка коменданта скуластым.

Ахрещук между тем продолжил:

– При нем Зяпин шестерил. Что тот прикажет, то я сотворял, не задумываясь.

– Ну а что вам известно про Акима Петровича Охрименко? – переменил тему Осокин. – Такого человека вы знали?

– Кто же не знал его? В деревне Ренидовщина он в председателях колхоза проходил не один год, а при немцах в лес подался и шибко партизанил. Да только каратели все же заловили его и со всем его семейством повесили, не пощадили ни старого, ни малого.

– А про его сына – Прохора, лейтенанта, слышали?

– Так он еще до войны на военную службу ушел. Слух имелся, будто бы год спустя, как его родных изничтожили, он в наших краях объявился… Гонялись за ним…

– Если гонялись, какой же это слух? Наверное, действительно объявился?

– Не видел, а в облаву ходил…

– Немцы поймали его?

Ахрещук помаргивал глазками.

– Всякое тогда болтали… Война же шла, гражданин следователь! Кому что надо, тот и говорил. Слух шел, что поймали, а немцы и после его разыскивали. Вот и угадай, где правда? Зяпин, так тот не раз нам говорил, что Прохор Охрименко между пальцами утек…

Еще одна неожиданность. Осокин убеждался, как важно один и тот же эпизод рассматривать с разных позиций. Ларион Евсеевич похоронил Прохора, тут ошибки быть не могло. Для чего же Зяпину понадобилось изображать его живым, да еще и ускользнувшим от немцев? Не готовился ли Зяпин уже тогда взять себе имя Охр именно? Не озаботился ли он уже в сорок третьем подстелить себе соломку, чтобы мягче падать? Август сорок третьего года… Позади уже разгром немецких войск под Курском и Белгородом. Всяким там вахманам и полицаям настало время задуматься и о своей судьбе.

– Что стало с вашей командой, когда фронт придвинулся к вам вплотную?

Ахрещук на минуту задумался, как бы углубившись в прошлое.

– Все мы подались в Новый Буг. Про такой город слыхали?

– С географией знаком, – сдержанно сказал Осокин.

– Там большие немецкие склады и лагерь военнопленных был. Им охрана требовалась. Вот мы и охраняли. То уже случилось в сорок четвертом. То ли зимой, то ли к весне ближе. А в тот год зима и весна воедино сошлись, каждодневно без передыху дожди полосовали. Грязища! Упаси боже! У нас в Белоруссии кругом песок, а там земля черная, раскисала на лопату глубиной. На дорогах увязали даже танки. Вот тогда все и началось. Немцы меж собой сказывали, будто Красная Армия от Нового Буга еще стоит на сто верст. Вдруг все прахом пошло. Самый наиважнейший ихний генерал едва до своего самолета добрался. Закружились, заметались все. Обложили их со всех сторон. Потом немцы решились идти на прорыв… Не знаю, ушел ли кто. И ночь, и день их свинцом успокаивали, танками давили, в землю вбивали…

– Вам что, Ахрещук, это в досаду? – не удержался Осокин.

– Молодой еще, гражданин следователь, чтобы все понять… Я говорю как было. Сначала они наших, а потом наши их…

– Не твои эти наши! – сердито вставил свое слово конвоир, все это время в терпеливом ожидании молча сидевший у двери.

– Нет уж! – возразил Ахрещук. – Коли суд мне сохранил жизнь, стало быть, и мои. За все, что содеял против своих, несу наказание… Гражданин следователь, разве я не прав?

– Не совсем. Своей вины вы еще полностью не искупили. Лучше скажите вот что: этот ваш Скулан и Зяпин от немцев сбежали вместе?

– То неведомо мне.

– А как вы сами выбрались?

– Со мной все получилось просто. В общей суматохе затеряться было легко. Отсиделся в лесу, а после сам и повинился.

Когда Ахрещука увели, у Осокина еще долго не пропадало такое ощущение, будто тот своей жалкой болтовней ничего другого, кроме чувства еле сдерживаемого презрения, вызвать к себе не смог.

Встреча Осокина со вторым бывшим вахманом из тех, кто должен был знать Зяпина, состоялась через день, но уже за высокой оградой другой исправительно-трудовой колонии. Этого типа звали Иваном Михайличенко, и можно было ничуть не сомневаться в том, что 12 лет лишения свободы, которые отбывал он, вполне им заслужены.

Он был совершенно лыс и в то же время донельзя волосат.

Волосы пучками гнездились у него в ушах и носу, выпирали кольцами из-под ворота рубашки. Не человек, а почти обезьяна. К еще большему удивлению Осокина, Михайличенко, перешагнув за порог кабинета, вдруг завопил визгливым дискантом, совершенно не подходящим к его звероватой внешности:

– Опять на допрос! Сколько можно издеваться над человеком! Дайте спокойно отсидеть свой срок!

– Чего разошелся-то? – прервал эти его вопли конвоир. – Сам же во всем и виноват.

– Виноват, да не по своей воле.

– Не мели, здесь дураков нет, – урезонил его тот. – Лучше погляди на картинки, что привез к тебе следователь. Может, кого и опознаешь?

– Это дело другое, – сразу присмирев’, произнес вполне нормальным тоном Михайличенко и, не скрывая своей заинтересованности, с готовностью направился прямо к столу, где Осокин в присутствии новых понятых уже разложил привезенные фотокарточки, в том числе и фотографию Зяпина.

– Вам из них кто-либо был известен?

Однако беглого взгляда оказалось вполне достаточно, чтобы Михайличенко тут же ткнул в карточку Федора Зяпина и назвал его. Подтвердил он и их совместное пребывание в команде вахманов. Но дальше не пошел. Впрочем, и того Осокину было уже вполне достаточно.

В той же исправительной колонии для процедуры опознания Федора Зяпина к Осокину в кабинет завели еще одного бывшего вахмана с нерусской фамилией Пельц. Когда он тоже узнал об аресте Зяпина, то очень развеселился и на допросе охотно рассказал:

– В нашей колоде, как бы ее ни тасовали, Федор Зяпин был не иначе, как козырной туз. То, что иные делали по приказу и из страха, он сам выискивал.

Пельц охотно, в подробностях, подтвердил и показания Ахрещука.

Осокин смог убедиться еще раз в том, что Зяпин к своему предательству скатился, очевидно, не случайно, не в силу каких-то неотвратимых обстоятельств, а вполне сознательно, как откровенный наш враг. Для такого и застрелить свою жену двумя выстрелами в упор, если только она встала на его пути, было, конечно, делом плевым.

До сей поры Осокин воспринимал фашизм весьма отвлеченно, по-книжному, как бы со стороны. Для него со школьных лет стало аксиомой, что фашистская идеология человеконенавистничества породила и нелюдей, посягнувших на нашу землю, злобных и коварных в достижении своих преступных целей, и верных их прислужников-пре-дателей всех мастей. Но одно дело, когда это только представляешь умозрительно, а другое – когда пришлось столкнуться с ними лицом к лицу… '

От одной мысли о том, что творили эти палачи с простыми, ни в чем не повинными советскими людьми, у Осокина невольно кулаки сжимались. Но, как следователь, права на проявление собственных эмоций он, конечно, не имел. Всячески сдерживал себя на допросах Ахрещука, Михайличенко и Пельца, даже голоса не. повышал.

Еще большим испытанием теперь виделась ему и предстоящая новая встреча с Зяпиным, который, конечно, еще пребывал в полной уверенности, что истинное его лицо не раскрыто.

Не помешало бы до встречи с ним яснее понять и то, что же его толкнуло на измену.

Месть? Осокину пришлось читать не только художественные повествования и публицистические статьи о власовцах, о карателях и о фашистских прислужниках немцев, но и отчеты о судебных процессах над ними. Как раз там это чувство мести чаще всего и выступало на первый план, когда заходила речь о предательстве кулацких сынков, всяких отщепенцев и бывших уголовников. Ну а Зяпин, кто он, почему переметнулся к немцам?

В этом Осокину еще только предстояло разобраться.

19

Осокин вернулся в Озерницк ночью, утром поспешил к прокурору. Ему не терпелось поделиться добытым материалом и своими мыслями с Русановым. Но прокурор оказался в отъезде, его вызвали на совещание в область, а заместитель Новиков готовился к обвинительной речи на довольно сложном судебном процессе и заперся в кабинете, не принимая никого.

Тогда Осокин пошел к Лотинцеву и под его началом, оперируя лишь показаниями допрошенных свидетелей, составил фоторобот Фогта. Получился довольно неприятный тип, с проплешиной, широкоскулый, горбоносый. За отсутствием фотокарточки Скулана – Фогта пока что для его розыска мог сгодиться и такой фоторобот.

В тот же день Осокин встретился и со своим подследственным, все еще числившимся в следственном изоляторе под фамилией Охрименко.

Он прошел курс лечения, раны зажили, и оказалось, что из тюремной больницы его уже перевели в общую камеру.

Так что перед Осокиным теперь сидел все еще Охрименко, точнее говоря, человек, воображающий, что, как и прежде, его принимают за него. К этой встрече он явно готовился и, судя по всему, от игры в беспамятство отказываться не собирался. Заговорил он первым:

– Давненько вас не было, гражданин следователь! Почему волынку тянете? Почему дело не передаете в суд? Нет больше моей мочи терпеть!

– Следствие имеет законом установленные сроки, мы их не нарушили!

Пока Осокин избегал обращения к подследственному по имени и отчеству, да и по фамилии тоже. Ему трудно было назвать его и Зяпиным, ибо не было никакой уверенности, что и эта фамилия подлинная. Осокин пристально его разглядывал, пытаясь найти хотя бы какую-то черточку, которая могла бы прояснить этот характер.

Комендант перехватил пристальный его взгляд и спросил:

– Что это вы на меня воззрились, гражданин следователь, будто бы в первый раз видите?

– Воззрился! – подтвердил Осокин. – Никак не пойму вас до конца…

И опять Осокин никак его не назвал.

Комендант усмехнулся.

– Я и сам себя не очень понимаю, а где уж понять меня кому-то постороннему…

Все так же, не сводя пристального взгляда с подследственного, Осокин продолжал:

– Вы сложный человек, по-видимому, вам не чужда и определенная логика, а я вот со своей логикой никак не могу понять: за что вы убили свою жену? В этом вопросе все ваши показания пока лишь откровенное вранье. Но поверьте мне, до истины мы все же докопаемся, хотя и без того суд уже может рассматривать ваше дело.

– Вот и судите!

– За что? – коротко спросил Осокин.

Вопрос его явно насторожил коменданта. Осокин внимательно приглядывался к каждому его жесту, к выражению лица и глаз. Сейчас вот он объявит о Зяпине. Внезапное обличение очень часто вызывает эмоциональные переживания у допрашиваемого, внутреннее волнение должно получить и какое-либо внешнее отражение.

– За что судить? – переспросил Осокин. – За убийство жены и только? Или есть и еще что-то, за что вы не ответили по закону?

– Я не Черкашин и не воровал! – поспешил с ответом комендант. В чем-то его внутреннее волнение обнаружилось. Хотя бы в поспешности его ответа и в том, как он спрятал глаза, уставившись в пол.

– За воровство мы вас судить не собираемся. До воровства ли? Должен поделиться с вами весьма интересной новостью. Действительно, мы давненько, как вы выразились, не встречались, но совсем не потому, что о вас забыли. Я лично все это время очень даже помнил о вас. Побывал я в деревне Ренидовщине, на родине Прохора Акимовича Охрименко…

Сказав это, Осокин не сводил глаз с подследственного. Однако тот своего волнения ничем не обнаружил, как и на первых допросах, глаза его были непроницаемы. Но как раз это деланное безразличие и могло быть выражением его волнения, точнее говоря, внутреннего напряжения.

– Ренидовщина опустела, – продолжал Осокин. – Всего-то осталось три домика… От дома семейства Охрименко сохранился только фундамент. Постоял я и у памятника, который соорудили пионеры семье Акима Петровича Охрименко, его родителям и детям. Между прочим, на мемориальной доске этого памятника помянут и его сын Прохор Акимович Охрименко, которого убили фашисты в сорок третьем году…

Комендант поднял глаза на Осокина. Все таким же непроницаемым оставался их взгляд.

– Это почему же пионеры поспешили меня похоронить? Не бывал я после войны дома… Ни к чему было и не к кому!

Но Осокин, никак не отреагировав на это, спокойно продолжал:

– Поговорил я с местными жителями, с теми, кто пережил оккупацию, повстречался с одним бывшим партизаном. Ему я вашу фотографию предъявил, полагая, что вы и есть Прохор Акимович Охрименко… Очень бурную получил в ответ реакцию. По этой фотографии и другие признали, что вы вовсе не Прохор Охрименко, а Федор Зяпин, немецкий цугвахман…

Подследственный не пошевелился, только изобразил на лице кривую ироническую усмешку.

Как бы не замечая этого, Осокин продолжил:

– Столь великое горе вы принесли этим людям, что и передать трудно! Их буквально трясло, когда они рассматривали вашу фотографию…

– Что это значит?!

– Вы не хуже моего понимаете, что это значит! Не надо притворяться, и очередное вранье вам ничем не поможет. Вас уверенно опознали как Федора Зяпина. Разве мало этого?

Охрименко усмехнулся.

– Не для протокола, гражданин следователь! Не для протокола… Вот когда вы назовете мое настоящее имя, тогда поговорим по душам…

– Прохором Охрименко я вас уже никогда не назову!

– А на Федора Зяпина я не откликнусь!