Текст книги "Следствием установлено"

Автор книги: Федор Шахмагонов

Соавторы: Сергей Громов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

9

Криминалистическая лаборатория на втором этаже районного отдела внутренних дел. Окна забраны стальными прутьями. Плотные шторы, которые можно задвинуть в любой момент. Две просторные комнаты: первая с аппаратурой, вторая – как бы кабинет и своеобразный музей.

Осокин думал застать Лотинцева за изучением одежды Охрименко, но тот работал с прибором «УФО» над каким-то документом, пытаясь восстановить на нем текст, зачеркнутый жирными чернилами.

Лотинцев только дал знак, чтобы Осокин подождал его.

Тут было на что посмотреть. За стеклами книжных шкафов коллекции самого разнообразного огнестрельного и холодного оружия. Представлены откровенные самоделки. Острые, как бритва, и неказистые на вид ножи, выточенные из полотна ножовок или из тонких полос гибкой стали. Набор финок, в большинстве самодельных, но с претензией на изящество, с костяными и плексигласовыми наборными рукоятками. Кастеты – медные и свинцовые, даже и с режущими штырями. Самоделки из медных трубок, как их называли иначе, – «поджигалки». С одного конца сплющена трубка, в ней прорезана щель напильником. Трубка крепилась к выструганному ложу. Через ствол насыпался порох, забивался пыж и круглая свинцовая пуля. Порох поджигался через прорези спичкой. Пистолеты, отобранные в разные времена у преступников и у любителей хранить военные трофеи. Тут и немецкие парабеллумы, и браунинги, даже два маузера. Но это оружие уже не опасно, как правило, с залитыми свинцом или просверленными стволами. Даже и дуэльным пистолетам нашлось место рядом с изящными стилетами прошлого века с внезапно выбрасывающимся тонким стальным лезвием.

Наконец Лотинцев освободился и подошел к нему.

– Ну и как старик принял твой доклад? – спросил он.

– Все похерил! – ответил Осокин.

– Как это понимать?

– Очень просто. Всю мою версию о патологическом опьянении окончательно расшатал и отверг бесповоротно!

– Ах, ты вот о чем! Право, Виталий, это хорошо, что свои сомнения ты толкуешь в пользу обвиняемого. Несомненно, это и в будущем спасет тебя от многих заблуждений и ошибок. Ведь следователю зачастую очень трудно отказываться от первоначальной версии. Приглянувшаяся версия рушится, обвинение тоже, и возникает ситуация, когда следует открыто признать свою ошибку, а на это способен далеко не каждый… Русанов, очевидно, прав, за ним опыт и достаточный авторитет человека, умеющего своевременно все взвесить и заглянуть далеко вперед.

Начну с того, что еще во время нашего осмотра места происшествия не все мне понравилось: не нашлась третья пулька, почему-то под окном обнаружились потеки крови. Какой-либо определенной версии из всего этого не сложишь, но шевеление мысли в голове такие вещи производят. Лишь поэтому я и не удивился, что третья пулька у Охрименко в ладони оказалась, оттого и заинтересовался его одеждой. Давай рассудим вместе…

С этими словами Лотинцев подошел к одному шкафу, отодвинул стекло и взял с полки браунинг, весьма похожий на тот, из которого стрелял Охрименко. Огляделся, снял со спинки стула свой пиджак, надел его.

– Ты, надеюсь, уже обратил внимание на то, что твой подопечный свой пиджак, который тобой изъят, продырявил пулей в двух местах: справа – у края лацкана, на уровне чуть выше правого соска и слева, почти под мышкой. По следам пороховых порошинок от выстрела в упор не приходится сомневаться и в том, что в первом случае мы имеем дело с входным, а во втором – с выходным отверстиями при полете этой же пули.

Между прочим, после твоего сообщения о характере обнаруженного у него огнестрельного ранения, я сразу подумал, что все это окажется именно так. Поэтому и предложил срочно заинтересоваться одеждой, снятой с него. Теперь представь, что на мне тот самый его пиджак. Представил?

– Да.

– Подношу браунинг вплотную к своей груди для выстрела как раз к тому месту, где входное отверстие, с направленным его дулом по прямой в сторону выхода пули. Все правильно?

– Правильно!

– Мысленно нажимаю на курок и стреляюсь. В этом ты ничего особенного не улавливаешь?

– Честно говоря, нет, а что?

– Подумай!

– Не тяни!

Тут Лотинцев торжественно провозгласил:

– При таком полете пули справа налево она неизбежно поразила бы его в самое сердце, так сказать, в са^мую девятку. Все это яснее ясного! Ты и с этим согласен?

– Здорово! Только подумать, как все это просто.

– Не спеши радоваться. Ведь Охрименко остался жив и теперь почти здоров. А по словам лечащего врача, который в таких делах, безусловно, человек достаточно сведущий, пуля по совершенно непонятной для него причине всего навсего только прошила у Охрименко на груди верхний слой клетчатки и лишь слегка его царапнула по ребрам… Можно сказать, что произошло настоящее чудо. Ты против этого не возражаешь?

– Ничуть. Получается действительно так.

– Но ведь чудес не бывает?

– Не бывает.

– В таком случае давай-ка попытаемся решить этот ребус самостоятельно, – воодушевленно продолжил Лотинцев. Произнеся это, он вдруг снял неторопливо свой пиджак, аккуратно повесив его на спинку стула, развязал на шее галстук, ловко стянул с себя верхнюю сорочку, а за ней майку и предстал перед Осокиным, весьма озадаченным всем этим, оголенным по пояс.

– Ты, дружок, уж извини меня за такой камуфляж, – проговорил он, – только я сторонник того, чтобы все продемонстрировать тебе с предельной ясностью. Охрименко, конечно, с себя ничего не снимал, в чем я ничуть не сомневаюсь, а во всем остальном придерживался той же последовательности действий, что и я. Смотри повнимательней и запоминай!

Тут он плотно приложил к своему левому боку ладонь левой руки, потом скрюченными ее пальцами прихватил покрепче и оттянул вперед до предела мякоть и кожу на левой стороне груди, тут же резко согнулся в поясе и одновременно поднес свою правую руку с зажатым в ней пистолетом к груди справа, направив его дуло в таком положении, чтобы произведенный выстрел мог поразить лишь ту часть его тела, которую он оттянул вперед.

– Ловко, не правда ли? А главное, абсолютно безопасно для собственной жизни, зато впечатляет. И для этого достаточно одного, – он разжал пальцы – и все мгновенно стало на прежнее место, отчего предполагаемое выходное отверстие после такого ранения как бы сместилось до подмышечной области, что в случае Охрименко и создавало полную иллюзию неизбежного полета пули по прямой, не иначе как через его сердце.

– Как видишь, все предельно просто и объяснимо. Я еще могу сказать вот что: в свою ладонь он подловил и пулю лишь по той причине, что до выстрела нс успел разжать пальцы. Как тебе все это нравится?

– Представь, нравится и даже очень.

– Тогда выноси поскорее постановление о назначении по этому делу криминалистической экспертизы, а я дам такое заключение, которое поколебать никто не в силах.

– Ты, значит, твердо убежден, что свое самоубийство Охрименко симулировал?

– Абсолютно уверен!

Осокин поблагодарил Лотинцева и поспешил к Русанову.

– Разрешите? – спросил, переступая порог кабинета.

– Ну раз уж вошли, что же спрашивать! Что так спешно? Понравилась какая-то идея Лотинцева?

– Она все переворачивает! – воскликнул Осокин.

– Вот оно как, Виталий Серафимович! Видимо, криминалист что-то серьезное нашел.

На другой день, получив заключение Лотинцева, Осокин пришел к Русанову. Русанов пригласил опять и Пухова, и Лотинцева, полагая, что их мнение не будет лишним.

– Итак, – начал Русанов, – мы бесспорно имеем дело с симуляцией самоубийства. Не промах, рука не дрожала, и Охрименко находился в полном сознании, в полном сознании он придумал и хитрый самострел. Имеем мы и мотив ревности. Я сказал бы, что очень назойливый мотив. С первого звонка о происшествии из РОВД. Если же нам подготовлена симуляция самоубийства, то не был ли заранее подготовлен и этот мотив?

Давайте примем «ревность» за аксиому и попытаемся довести ее до логического конца. Супруги жили мирно… Она уезжает в санаторий в Сочи. Если бы в семье был мир и лад, и муж не хотел бы отпускать жену в Сочи, наверное, она посчиталась бы с его мнением, несмотря и на бесплатную премиальную путевку. Не посчиталась! Если не посчиталась, то почему? И возражал ли он решительно против ее отъезда? До отъезда о его возражениях ни один из опрошенных свидетелей ничего не показывает. Недовольство высказано супругом председателю профкома после получения анонимного письма. Логично? Логично. Не слишком ли логично? Человек ревнивый, получив такое письмо, кинулся бы опрометью в Сочи. Ему предлагают поехать, а он отказывается… Приходит еще одно письмо. Терпелив ревнивец. И после третьего письма в Сочи не едет! Возвращается жена, он идет и в полном сознании, хотя и под хмельком, убивает ее. Тут же разыгрывает фарс с самоубийством. Где же теперь логика в действиях?

Выстрел в жену на почве ревности свидетельствовал бы о неистовости характера, о неистовой ревности, но ревность-то спокойна. Очень даже рассудительная ревность. Что здесь требуется уточнить, и это я прошу вас заметить, Виталий Серафимович, уточните, разговор с вахтером о письме был раньше разговора с председателем профкома или позже? Какое письмо показывал Охрименко председателю профкома, а какое вахтеру? Перед вахтером Охрименко разыграл удивление, что кто-то его вспомнил из Сочи! Так он мог говорить только о первом письме. Итак, три письма, ни одной попытки проверить лично, что там в Сочи, и сразу стрельба. На одной чаше весов анонимные письма, никак не проверенные, на другой – умышленное убийство. Впереди длительный срок наказания! Стоит ли того ревность? И та ли это ревность, которая слепо подвигнет на такое преступление со столь тяжким наказанием? Не та это ревность! Ревность не та, и не доиграна, чтобы быть похожей на ту ревность, когда открывается стрельба. То, что не захотел проверить ревнивец, придется проверить вам, Виталий Серафимович. Готовьтесь к командировке в Сочи, пока не разъехался весь тот контингент, который застала Елизавета Петровна.

Да, вот еще что. В палате у Охрименко вы обнаружили букет свежих цветов. Кто-то прислал ему еще и сигареты. Кто же это сделал? К сожалению, Виталий Серафимович, вы не установили этого. Надо попытаться установить. Не исключено, что это окажется невозможным. Сейчас мы должны исходить из того факта, что цветы были присланы. Что они означают?

– Шерше ля фам! Ищите женщину! – подсказал Лотинцев.

– Вот, вот, – подхватил Русанов. – Можно было ожидать и этого. Вполне житейский вариант. Но убийство тогда становится совершенной бессмыслицей. Если бы была замешана женщина, любовь или что-то похожее, зачем же тогда убийство? При любом исходе судебного процесса убийцу ожидает лишь весьма длительная разлука с предметом его любви.

– Очевидно, что и ревность, и роман – не мотивы! – заметил Лотинцев. – А выдумка с самоубийством и со скользящим выстрелом говорит, что перед нами искусник!

– Все так! – согласился Осокин. – Я все это продумывал, но как доходил до самострела, так все рушилось. Что такое искусник? Бандит, преступник! Почему же тогда он не бежал и даже не сделал попыток бежать и скрыться?

– Куда? – спросил Лотинцев. – Выстрелы всполошили весь поселок. У проходной в полета шагах вахтер, и тоже с оружием. Вокруг огороды, в них люди. Через несколько минут на месте оказался участковый. Заметь, тоже с оружием. Раздались выстрелы, и комендант убегает… Далеко ли он убежал бы?

– Лес вокруг! – заметил Осокин.

Русанов как бы обрадовался этому замечанию и мечтательно протянул:

– Ле-ес! Кто бы знал мещерские леса! На всю округу два-три человека знают здешние леса. От нас километрах в десяти живет лесник Жора, или Георгий Александрович. И ему уже под семьдесят. За свою жизнь он целые полосы насадил еловых лесов. Восстановительные посадки. Каждую тропку знает и без тропки не собьется, а без тропки мещерским лесом не проберешься. И по тропке, даже если и знаешь ее, далеко не уйдешь. Вьется, вьется меж деревьев, и стоп: впереди болото. Летом, в самую сушь, иное и перейдешь без сапог выше колен, а вот сейчас, в мае, и в сапогах не пройти! Убийство совершено восемнадцатого мая. Когда приходит комариный Егорий? Десятого мая. Кто-нибудь из вас бывал в лесу или на озерах в день комариного Егория? Знаю, что никто из вас не бывал. Стыдно, в лесу жить и леса не знать! Не каждый год удается увидеть, а я видывал, как комары поднимаются в воздух. Когда увидел впервые, оторопь взяла. Сидел я на озере в засаде на уток. Засел днем. Шалашик смастерил из прошлогоднего камыша, высадил подсадную. Тепло, солнышко светит, спускаясь к горизонту. Тихо. Ни комарика. Начало примеркать, солнце еще не село, а наполовину опустилось за еловые мутовки. Взглянул я на воду, над водой туман не туман, а что-то непроницаемое и колышется. Показалось мне, что слезы глаза застлали. Протер глаза, а туман над самой водой густеет, из белого становится серым, и вдруг всю воду как будто бы серым покрывалом одело. Покрывало волнами, волнами ходит и вроде бы как поднимается, а ветра нет. Тишина в воздухе редкостная. Выше, выше покрывало, будто кто незримый его с воды стаскивает. О боже! Тут-то я и увидел, что это в одночасье комары над водой поднимаются. Одна сплошная волна едва рассеялась, пошла вторая волна, и опять воду как покрывалом задернуло. А тут над ухом «взз-и»! На лоб сел. И в ушах зазвенело. Вытерпел я минут пять, утку снял с поводка, в корзину и деру из леса…

Да, но вернемся к делу. Первый выстрел когда прозвучал? Около шести вечера. Самое времечко в лес бежать и в лесу отсиживаться от поиска. Скажу вам по секрету, не понадобилось бы Ни следствия, ни суда. Слышали когда-нибудь, как в стародавние времена в здешних местах разбойников казнили? Монахи этим занимались. В евангелии говорится – не убий! Они рук не кровянили. Конокрада поймают и на ночь в лесу привязывают к дереву. К утру вместо человека с веревок снимали кровяной волдырь! Триста укусов пчел смертельны, а тут миллиард укусов… По дорогам далеко ли убежал бы Охрименко, человек не здешний? Не прошло бы и получаса, как все посты получили бы извещение, на всех автобусных остановках его поджидали бы, на всех постах ГАИ осмотр машинам! Некуда бежать ему было! А отсюда вывод! Убийство он не готовил. Что-то произошло между супругами более значительное, чем рассуждение об анонимных письмах. И случилось внезапно. Потому и стрельба! Вот еще задача, Виталий Серафимович! Это хорошо, что выверено, сколько прошло времени от встречи с женой и до выстрелов. Теперь надо постараться, очень постараться прояснить, что между ними происходило в эти двадцать минут. Как там в их небоскребе с звукоизоляцией?

– Очень плохо! – ответил Осокин.

– Конечно, плохо, если участковый услышал выстрелы в соседнем доме! И еще одна деталь, зафиксированная в протоколе допроса кого-то из свидетелей. Вы ее, Виталий Серафимович, в протокол занесли, но перепроверять и уточнять не стали.

– Вы это о чем?

– О госте! Гость промелькнул, и больше о нем ни звука.

– Гостил, дескать, и уехал…

– Хозяйка его выгнала, а не уехал!

– Вот именно. Водочкой баловался, кто ж стерпит? Хотя можно заметить, а пока это очень туманно проступает, что именно после этого эпизода началось обострение семейных отношений Охрименко.

– Предмет для ревности? – спросил Пухов.

– Не знаю, – ответил Русанов, – а прояснить надобно! Действуйте, Виталий Серафимович! Но и о своей версии не забывайте! Все, о чем мы здесь говорили, пока без уточнений – только предположения.

10

Весь путь Охрименко из квартиры и до операционного стола можно было проследить с любого конца. Осокину удобнее показалось начать с рязанской больницы и лишний раз проведать больного.

Больной по заключению врачей чувствовал себя нормально, рана заживала, в поведении не обнаруживал нервозности. Как всегда, был мрачен и неразговорчив.

Больше к нему никто не наведывался, ни цветов не дарил, ни сигарет.

Первое, что попытался выяснить Осокин, это – кто ему принес цветы. Нашли нянечку, что дежурила в тот день на передачах. Она, конечно, не вспомнила бы, кто принес букет и сигареты, если бы речь не шла о ночном смертнике, которого привезли на вертолете. Она показала, что принесла цветы высокая, полная женщина, «разряженная, как на свадьбу». Не очень-то уточняющие личность приметы. Оставалась надежда, что если все же удастся найти «дружественную душу» Охрименко, то опознается по фотографии.

Затем Осокин попросил главного врача рассказать поподробнее о том, как проходила операция.

– Скорее, перевязка, чем операция, – поправил его хирург. – Почему вас волнует ее ход?

– Нам надо установить, в каком состоянии привезли Охрименко. Точнее, не могли бы вы вспомнить: когда его принесли в операционную, был ли он в сознании?

– Во-первых, молодой человек, – начал хирург, – у нас в операционную не приносят, а ввозят. Здесь все были серьезно встревожены: нам же сообщили, что у больного задето пулей сердце. Мы даже связались с Москвой и предупредили о сложной операции. К нам на подмогу даже готовы были вылететь специалисты. В том, что этот человек был в бессознательном состоянии, сомнений не было… Если бы он оказался в сознании, это нас поразило бы! Мы даже не делали рентгеновского снимка перед операцией, так торопились спасти ему жизнь. Я вам больше скажу, признаюсь в своей оплошности. Я не сразу заметил, что у него ранена и рука. Я сразу же начал зондировать рану и поразился, что зонд уперся в ребро. Только тогда наступило прозрение и мы успокоились.

– Как на это реагировал больной?

– Опять наивный вопрос, молодой человек! Но вы не медик, прощаю! В это время он уже находился под общим наркозом. – Мы отвезли его в рентгеновский кабинет. Глазам не поверили. Пуля, едва коснувшись ребер, ушла в ладонь. Пришлось срочно звонить в Москву и извиняться.

Тут Осокин объяснил хирургу, каким образом возникло столь удивительное ранение у Охрименко.

– Ну и ну! – воскликнул хирург. – С такими самострелами мне не приходилось встречаться.

– У вас не было ощущения, что Охрименко находился без сознания из-за сильного опьянения?

– Я и мои коллеги не подумали об этом. Но и от боли он мог потерять сознание. Рана не опасная, но довольно болезненная.

Пришлось допросить всех, кто имел отношение к подготовке операции. Эти допросы ничего не дали. Все утверждали, что он находился в бессознательном состоянии.

Осокин поехал в сельскую больницу, в которую Охрименко был первоначально доставлен на машине «скорой помощи» из Сорочинки. Та же картина. Все в один голос уверяли, что Охрименко был доставлен в бессознательном состоянии. И вот, наконец, на допросе сестра, которая обрабатывала раны антисептическими средствами.

– Без сознания? – переспросила она. – Вроде бы и без сознания, а вот на боль среагировал.

Осокин замер, опасаясь неудачным вопросом нарушить память у свидетельницы. Осторожно спросил:

– На какую боль?

– Я ему раны обрабатывала тампонами. Заметила волосок возле самого края раны. Это всегда опасно. На волоске может оказаться грязь. Я поспешила и дернула волос пинцетом. Он открыл глаза и зло вдруг говорит: «Слышь ты, ведьма старая, аккуратнее! Я тебе не собака!»

– Старая? – переспросил Осокин. – Когда же он мог заметить, что вы пожилого возраста?

– Не знаю! Он лежал с закрытыми глазами…

– Вы никому об этом не сказали?

– Зачем? Все спешили его отправить в область, а потом это уже ни к чему!

Так Осокин получил возможность оценить прозорливость Русанова. Прорыв в логическую цепь, составленную Охрименко, состоялся.

В Сорочинке привыкли к приездам Осокина, не стесняясь подходили полюбопытствовать, как идет расследование. Каким-то образом разнесся слух, что Охрименко убил жену в состоянии невменяемости, и всем не терпелось узнать, будет ли он отвечать по суду. Осокин уходил от расспросов, не удовлетворил он любопытства и участкового. Он попросил его пригласить понятых и проводить в квартиру Охрименко, чтобы установить, что могли услышать соседи, когда встретились супруги Охрименко после разлуки.

Осокин, участковый и понятые устроились в квартире Охрименко в ожидании, когда жильцы начнут возвращаться с работы.

Сначала были слышны только шумы на улице. Но вот отчетливо пробили стенные часы «кукушка».

– Это в шестой квартире! – пояснил участковый. – Хозяина квартиры вы допрашивали… Он еще о его госте говорил…

Осокин сделал знак, чтобы тот помалкивал.

Настал час возвращения жильцов с работы. Беспрестанно хлопали входные двери в подъезде, затем слышались шаги по лестнице. Если бы Осокин не прислушивался ко всему специально, быть может, этот звук и не был бы назойливым. Каждый удар двери на пружине отдавался в голову. Осокин ждал, когда зазвучат голоса.

И услышал. Сначала щелчок ключа в замке, через минуту донеслась музыка из радиоприемника, а затем послышался шум воды. Музыка оборвалась, «Маяк» передавал новости. Репродуктор явно был включен не на полную мощность, но Осокин отчетливо различал некоторые слова и даже фразы в устах диктора. Голос диктора заглушили шаги по лестнице, затем уже более отдаленный щелчок замка на лестничной площадке. Это уже на противоположной ее стороне. Через стену донеслись голоса ближайших соседей.

Осокин справился в своей записной книжке. Соседа через стену он допрашивал одного из первых, он был в числе тех, кто вошел с участковым в квартиру Охрименко.

Результаты следственного эксперимента на окружающую слышимость Осокин отразил в протоколе и тут же вместе с участковым направился к соседу.

Открыл хозяин. Он радушно пропустил их в квартиру.

– Еще какие-либо уточнения?

– Надо кое-что уточнить! – пояснил Осокин. – Только очень осторожно, чтобы не сбить вашу память. Посидим, подумаем?

– Посидим, подумаем! – согласился сосед и провел гостей в столовую.

– Та комната смежная с квартирой Охрименко? – спросил Осокин.

– Нет! Его столовая имеет смежную стену с нашей кухней.

Сосед позвал жену и попросил согреть чаю.

– Чаю я с удовольствием выпью, – сказал Осокин. – Спасибо…Никак не могу установить, перед тем, как Охрименко начал стрелять, не было ли у него с женой ссоры.

Хозяйку звали Ниной Борисовной. Осокин это знал из своего списка. Ее он не допрашивал, вроде и не было нужды, ведь она в квартиру Охрименко в тот день не заходила. И вдруг – вот оно! Нина Борисовна заметила мужу:

– Ты же пришел домой позже Охрименко…

– Почему вы это заметили? – мгновенно спросил Осокин, сейчас же сопоставив в сознании показания соседа, что он услышал выстрелы из столовой, когда ужинал.

– В тот день я имела отгул и на работу не ходила, – пояснила Нина Борисовна. – Затеяла большую стирку и спешила управиться до возвращения мужа. Я слышала, как Охрименко пришел, а мужа еще не было…

– Следователю нужно все по минуткам! – заметил хозяин. – А ты вообще… вообще…

– Вы даже не представляете, как мне важно по минуткам, – подтвердил Осокин. – Да где там по минуткам? Хотя бы знать, что не сразу стрельба поднялась…

– Не сразу! – подтвердила Нина Борисовна. – Они еще меж собой пошумели!

Осокин затаил дыхание.

– Что значит пошумели? – спросил он. – Часто у них такой шум бывал?

– Если бы часто, я не обратила бы внимания… Нет! Жили они мирно и тихо, через стенку у нас почти все слыхать.

– Стало быть, надо вас так понять, что между ними возникло что-то вроде ссоры?

– Скандал между ними шел! Охрименко как вошел, так сразу включил радио… Будто нарочно, чтобы никто не слышал, о чем промеж ними скандал пойдет! Да и у меня вода шумела! Так что я не очень-то расслышала, что за скандал промеж них, потому и не пришла к вам, товарищ следователь…

– Ну хотя бы два-три слова вам довелось слышать?

– Ее слов я не слышала, она голоса не повышала, а его ругань повторять непристойно…

– Непристойные слова мало, конечно, что объяснят, – поспешил согласиться Осокин. – Но не одни же непристойные слова! Он в чем-то ее упрекал?

– Известно, в чем упрекал! Все дни с письмами носился, всем жаловался. Вот еще что! Перед тем как раздаться выстрелам, он крикнул ей: «Сволочь лягавая!» Она, должно, пригрозила, что пожалуется на его ругань. Как выкрикнул эти слова – так выстрелы…

– Нина Борисовна, – чуть ли не вскричал Осокин. – Это очень важно! Вы не ошибаетесь?

– Я думать бы об этом забыла, если бы он ее не убил! А теперь и через десять лет помнить буду!

Осокин тщательно занес ее показания в протокол и дал подписать его, понимая, что теперь уже вся версия о полной невменяемости Охрименко и потери им памяти рушилась окончательно и бесповоротно. Слова же его «сволочь лягавая» требовали новых разъяснений. Но Нина Борисовна ничего добавить не могла.

В обоих звеньях, подсказанных Русановым, логическая цепь, сплетенная Охрименко, разорвалась. Осокин больше не колебался: убийство совершено в полном сознании, а все последующие действия Охрименко были рассчитаны на то, чтобы уйти от наказания. Стало быть, любая мелочь не могла остаться без должной проверки. В том числе и тюльпаны, переданные в больницу, и сигареты.

Цветы и сигареты. Поскольку дело об убийстве уже не могло рассматриваться как преступление, совершенное в состоянии сильного душевного волнения, а совершенное хладнокровно, да еще с расчетом уйти от ответственности, искусно симулировав самоубийство, вопрос о связях Охрименко приобретал первостепенное значение.

Пока все, кого приходилось Осокину допрашивать, не могли считаться ни друзьями, ни даже близкими знакомыми Охрименко, тюльпаны же указывали, что где-то поблизости обретается человек, не равнодушный к его судьбе. К тому же у Охрименко, очевидно, нашлись какие-то резоны скрывать этого человека от следствия.

Изучая круг лиц, с которыми Охрименко имел дело, Осокин обратился к его записной книжке. Он знал немало примеров, когда записные книжки помогали раскрыть самые замысловатые, самые скрытые связи преступника.

Записная книжка Охрименко была почти чистой. Несколько его служебных телефонов, несколько записей, связанных с распределением дежурств, и только на последней странице непонятный адресок, записанный карандашом и небрежно: «Есенина 25—2». Рядом ни имени, ни фамилии. Мог быть это адресок какой-либо конторы, пожарной или милицейской службы или какого-либо случайного знакомца, но с такой нарочитой небрежностью мог быть записан и адрес очень нужный, чтобы своей записью не бросался в глаза.

Улицы с таким названием в Сорочинке не оказалось. Название довольно распространенное в рязанских краях, этот адрес мог относиться и к городу, и к поселку, мог находиться и в Рязани, мог быть и где-то поблизости, и во всех случаях за ним могло ничего не стоять, а могло скрываться и очень многое. О дальних городах и весях Осокин положил поинтересоваться позже через центральный адресный стол. Он вспомнил, что есть такая улица в Озерницке. Звонок в милицию, и вот ответ: на улице Есенина под номером двадцать пять – рабочее общежитие. Оно заселено самыми различными людьми. Осокин затребовал и список жильцов, прописанных во второй квартире. В списке бросилась в глаза уже знакомая фамилия: Гладышева Клавдия Ивановна. Буфетчица с ватной фабрики. Вроде ее и искать было ни к чему. Ведь коменданту фабрики было положено иметь адрес буфетчицы, лица материально ответственного.

Но в голову приходило и другое. Во-первых, адреса тех работников фабрики, которых почему-либо могли разыскивать, у коменданта ведомственной охраны были, вне всяких сомнений, всегда под рукой. На его рабочем месте. Во-вторых, настораживала конспиративная запись адреса Гладышевой – без указания населенного пункта, ее фамилии и сделанная не под соответствующей буквой алфавита, а почему-то на внутренней стороне обложки.

Предстояло теперь выяснить, сделал ли это Охрименко по небрежности или из-за того, что стремился от кого-то скрыть этот адресок? Не от следствия же! Судя по затершимся буквам, запись была сделана давно.

Осокин вызвал Гладышеву в опорный пункт охраны порядка, где он вел официальные допросы.

В прошлый раз она его в буфете встретила в белом халате, с белой шапочкой на голове. В опорный пункт явилась при всем своем параде. Хоть и в годах дамочка, но на определенный вкус вполне еще в силе.

– Опять интересуетесь алкогольной дозой нашего коменданта? – спросила она, поигрывая бровями.

– О дозе мы в прошлый раз побеседовали… – ответил Осокин. – Этот вопрос прояснен…

– Что же ему теперь будет? Неужели засудят?

В ее голосе улавливалось явное сочувствие к Охрименко. Но не у нее одной проскальзывало это сочувствие.

– Совершено убийство, Клавдия Ивановна, – пояснил Осокин. – Без суда как обойтись?

– Человек в отчаянности в себя тоже стрелял!

– И это суд примет во внимание. У нас, Клавдия Ивановна, задача попроще. Обязан я вас снова допросить…

– Я тут при чем? – вскинулась обеспокоенно Гладышева. – И посочувствовать нельзя?

– Отчего нельзя? Можно, конечно. Да только я пригласил вас совсем для другого.

С этими словами Осокин раскрыл перед ней последнюю страничку в записной книжке Охрименко и, как бы продолжая начатую со свидетельницей беседу доверительного характера, произнес:

– Вот здесь я углядел один бесфамильный адресок. Он знаком вам?

Гладышева не без интереса скользнула взглядом по записи и, не колеблясь, тут же ответила:

– Это мой адрес.

– Верно! Но хотел бы теперь еще услышать от вас: с чего это Прохор Акимович так зашифровал его в своей книжке? И вообще, в каких он был с вами взаимоотношениях?

Гладышева нервно дернулась.

– А ни в каких! Я же говорила вам, что сдавала ему ключи от буфета.

– Стало быть, находились вы с ним в нормальных отношениях! Ни вражды, ни дружбы! За черту служебных отношений вы не переходили… Так, что ли?

– Пишите – в хороших! – ответила Гладышева. – Я его уважала.

– Запишем! – согласился Осокин. – Еще вопросы. Приходилось ли вам встречаться с Охрименко вне служебной обстановки? Бывали ли вы у него дома? Бывал ли он у вас?

Гладышева отвернулась и искоса окинула взглядом Осокина, как бы чего-то застеснялась.

– Случалось ему бывать у меня. Я женщина свободная и никого от себя не гоню.

– Но это уже ваше дело. А мы запишем, что Охрименко бывал у вас.

– Бывал! – подтвердила Гладышева.

– В этом, возможно, и кроется та причина, по которой он зашифровал ваш адрес?

– В чем тут причина, пусть он скажет сам, вопрос этот не ко мне.

– А может, хотел это скрыть от своей жены?

– Того не знаю. Сказать по правде, так сейчас мне ее жаль не менее, чем самого. Днями я ездила в область за продуктами и хотела его навестить в больнице. Не пустили. Так я ему цветы оставила и сигареты. Я знала, какие он курит. А вот администрация фабрики не позаботилась… Человек же он! Такое пережил, не приведи господи!

Осокин усмехнулся.