Текст книги "Следствием установлено"

Автор книги: Федор Шахмагонов

Соавторы: Сергей Громов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Вскоре тот же референт, несмотря на свои сомнения, где-то раскопал и дело на другого старшего лейтенанта – Зяпина Федора Илларионовича. Это дело в зеленой папке он торжествующе вручил Осокину со словами:

– С вас, кажется, причитается!

Да только радость обоих оказалась преждевременной. Этот старший лейтенант ничего общего с подследственным Осокина не имел.

На фотографии был запечатлен совершенно другой человек: совсем еще молодое лицо, по-мужски красивое и мужественное, с большими глазами, открытым взглядом. Правда, невозможно было определить ни цвета глаз, ни оттенка волос, но почему-то он представился Осокину блондином с голубыми глазами.

Из документов его дела было видно, что за год до начала Великой Отечественной войны в Москве он окончил Военно-артиллерийскую академию, после чего его направили служить в Белорусский военный округ.

Отец этого Зяпина – участник гражданской войны, командовал полком в знаменитой дивизии Азина, погиб в 1921 году в боях с белополяками. По происхождению донской казак, за плечами у него русско-японская война и империалистическая.

Сохранилась и пожелтевшая от времени справка: 28 июля 1941 года старший лейтенант Зяпин Ф. И. в пограничных боях пропал без вести, о чем было послано извещение его матери в станицу Клетская на Дону.

Надежда отыскать другого Федора Зяпина отпала. Референт клятвенно заверил, что тщательно просмотрел все списки наших потерь за июнь – июль 1941 года, но никакой подходящей кандидатуры больше не обнаружил.

Тут Осокина вдруг и осенила новая догадка: что, если тот офицер, чье дело они ищут, служил вот с этим Зяпиным вместе, в одной части, попал с ним в один и тот же день в какую-то передрягу, а после, как и в случае с Прохором Охрименко, почему-то предпочел выдавать себя за Федора Зяпина. Предположение не из оригинальных, но вполне допустимое. Тогда он и Зяпин обязательно должны были пройти по одному списку убитых или без вести пропавших за 28 число июля 1941 года.

Удивительное везение! Референт не мешкая отправился на новые поиски и очень скоро торжественно вручил Осокину новое офицерское дело – на некоего лейтенанта Турьева Авенира Дмитриевича. Выяснилось, что в уже известном ему списке военнослужащих, без вести пропавших 28 июля 1941 года, других младших офицеров, кроме Зяпина и Турьева, не было.

Дальнейшее происходило так: Осокин отвернул обложку, извлек из внутреннего кармашка фотографию лейтенанта, взглянул и…оторопь взяла, догадка оправдалась! То был действительно его подследственный, только моложе лет на тридцать, такой же с виду угрюмый, с презрительно поджатыми губами.

Авенир Турьев родился в Петрограде в 1917 году, в семье морского офицера. Его отец, Турьев Дмитрий Сергеевич, командовал крепостной батареей в Кронштадте, дед, Турьев Сергей Алексеевич, до революции был генералом, участником русско-турецкой кампании, русско-японской войны. После ранения в Порт-Артуре он уже в строй не возвратился. Однако во время гражданской войны предпочел служить в войсках Деникина и погиб в боях с красными под Орлом. Это обстоятельство, зафиксированное в одной из справок, кем-то жирно подчеркнуто цветным карандашом. В собственноручно написанной автобиографии сам Авенир Турьев еще указал, что его отец и дед после Октября разошлись во взглядах. Отец встал на сторону восставших моряков и в гражданскую войну сражался на стороне Советов. После войны преподавал в Ленинградском военно-артиллерийском училище. Мать Авенира Турьева носила девичью фамилию Аршак, звали ее Зоя Петровна, происходила она из семьи крупных землевладельцев, но не дворян. Это тоже привлекло чье-то пристальное внимание. Об этом можно было судить по результатам спецпроверки. Выходило, что дед Авенира Турьева по материнской линии, Аршак Петр Георгиевич, в молодости ходил пастухом по Таврии. Потом вдруг, во время столыпинских реформ, купил у полтавской помещицы имение и занялся сельским хозяйством, превратив поместье в доходную «экономию». Накануне революции считался весьма состоятельным человеком, в годы гражданской войны, после разгрома Деникина, подался в Новороссийск и бесследно исчез. У матери Авенира Турьева имелся и старший брат. Он при Советской власти Долгое время работал шофером, умер накануне войны.

Что еще можно было почерпнуть из дела Авенира Турьева?

Пошел в школу на год раньше своих сверстников, закончил десятый класс в семнадцать лет. Возраст не призывной. Сдал экзамены, поступил учиться на математический факультет Ленинградского университета. Там Же приобрел военную специальность и был аттестован младшим лейтенантом. В марте 1941 года его призвали в армию, служил в Белорусском военном округе. Как и в деле Зяпина, все завершила справка о том, что лейтенант Турьев А. Д. пропал 28 июля 1941 года без вести, о чем было послано извещение его родителям. Упоминался и их домашний адрес в Ленинграде.

Вот к каким неожиданным, новым результатам привела Осокина эта поездка в Подольск.

Дела на младших офицеров Прохора Охрименко, Федора Зяпина и Авенира Турьева из архива Осокин временно изъял для снятия копий.

Теперь ему ничего другого не оставалось, как только съездить и в Ленинград, к родителям Авенира Турьева. Живы ли они? Что с ними сталось в блокадные годы, да и потом?

24

Поезд в Ленинград пришел в восемь часов утра. Стояла пасмурная погода, моросил дождь, подхваченные ветром, по Неве мчались кудрявые барашки, и волны хлестко ударяли о гранитные берега. Осокин посидел в кафе, дождался, пока в государственных учреждениях начался рабочий день, и тогда обратился в городское центральное адресное бюро.

Ждать ответа на запрос пришлось недолго. Адрес Турьевых подтвердился. Это была еще одна сверхудача.

Петроградская сторона. Речушка Карповка. Большой шестиэтажный жилой дом довоенной постройки на углу Кировского проспекта и Песочной улицы, облицованный белым кафелем. В просторном подъезде полумрак. На лестничных площадках витражные окна.

Осокин поднялся в лифте на пятый этаж, отыскал на дверях квартиры двенадцать в списке жильцов фамилию Турьев и трижды нажал на кнопку звонка, как то и было предписано.

Долгая тишина. Затем шаркающие шаги, дверь приоткрылась на цепочке.

– Зоя Петровна? – спросил Осокин.

Звякнула цепочка, открылась дверь, в прихожей зажглась лампочка. Перед ним пожилая седая женщина Она выжидательно смотрела на посетителя.

– Зоя Петровна, мне надо с вами поговорить кое-что уточнить из прошлого… – объяснил Осокин.

Повторилась ситуация, как и с Евсеичем. Он еще не успел сказать, что из прокуратуры, как она поспешила сама определить:

– Ах, вы из газеты! Пожалуйста! Но у меня не прибрано… Вы извините меня за маленький беспорядок.

Она сама облегчила ему вступление в разговор, но все же тревожило некое чувство неудобства, однако назваться еще оставалась возможность.

Квартира большая, на несколько семей. Зоя Петровна вела его по длинному коридору и поясняла:

– У нас с мужем было две комнаты. Я долго держала вторую комнату, надеялась, что вернется сын… Ведь многие возвращались. Прошло двадцать лет… Отдала комнату соседям, у них трое детей… Мне уже ничего не нужно! Жизнь моя остановилась с того дня, как пришло извещение, что убит муж…

У двери Зоя Петровна предостерегающе подняла руку.

– Пусть вас ничто не смущает… Вы знаете, что я оставила все так, как будто бы они живы. Они всегда со мной, и я не могу от них отказаться!

Большая комната, два огромных окна и угловое в эркере. Окна заставлены разросшимися филодендронами, которые все заслонили своими крупными листьями.

На резных дубовых ногах раздвижной стол. В том же стиле письменный стол, затянутый зеленым сукном. Поверх сукна – стекло, под стеклом какие-то бумаги, на столе несколько фотографий на подставках, у одной стены пианино, прикрытое полотняным чехлом, на свободном простенке две картины, несколько фотографий. В правом углу на кушетке свернулась калачиком кошка.

На столе холодный кофейник, чашка с остатками кофе, начатый батон белого хлеба. Это то, что хозяйка посчитала «неубранным».

Зоя Петровна усадила Осокина в кресло у письменного стола, села рядом и спросила:

– Кто вас интересует: отец или сын?

«Ну, здесь не придется задавать вопросы», – решил про себя Осокин. Явно не впервые ей приходилось рассказывать о своих, и по наитию ответил:

– Дед меня интересует – Турьев Сергей Алексеевич, царский генерал.

– Так далеко! – отозвалась Зоя Петровна. – Только однажды им поинтересовались. Я мало что могу рассказать. Лишь помню, что это был милейший человек. Умница, отважный. И он же наше злосчастье! Как мне вас величать, молодой человек?

– Виталий Серафимович.

– Так откуда же вы, Виталий Серафимович?

– Из прокуратуры, Зоя Петровна!

Она с удивлением проговорила:

– Странно, чего это вдруг кого-то заинтересовала столь давняя история?

– Бывает и такое, – уклончиво ответил Осокин.

– Что мой свекор в революцию был у Деникина, вы, надеюсь, в курсе?

– Это я знаю. Тех лет не вернуть, только теперь на некоторые вещи появился новый взгляд. Вот вы сказали, что генерал ваше злосчастье. Как это понимать?

– Я сказала злосчастье только потому, что злого счастья не бывает, молодой человек! Нынешняя молодежь не в ладах с настоящим русским языком. Когда нужно сказать два, говорят – пара, когда нужно сказать пара, могут сказать два… А всякие сокращения! О них язык сломаешь! Да-да, злосчастье наше! Крест, который пришлось нашей семье нести всю жизнь. Тут, знаете ли, такой узел сплетается, никто не расплетет! Я помню, старик говорил: «Я не очень-то против социалистов, у Чернышевского есть правда в том, что увидела во сне Вера Павловна! Это и я во сне готов увидеть! Но я не понимаю, как можно быть русским и желать поражения в войне своим же русским… Это же десятки тысяч жизней русских людей!»

Осокин не удержался и возразил:

– Войну с Японией начали не социалисты, а русский царь!

– Виталий Серафимович! Поверите, я чуть было не оглохла от этих споров. Мой муж кричал отцу, что русские солдаты гибли по царской тупости. Зачем нам Порт-Артур?! А старик отвечал: «За Порт-Артур русские люди головы клали, так теперь и отдать?»

Нахлынувшие воспоминания явно растревожили ее. Зоя Петровна вздохнула и достала из рукава кружевной платочек с вензелями. На глазах у нее стояли слезы, она приготовилась их смахнуть, но остановилась. Голос ее дрогнул.

Не хотелось ей задавать такой вопрос после всего этого, но Осокину ничего другого не оставалось, и он спросил:

– Вашего мужа не стало давно?

Зоя Петровна отвернулась, немного помолчала и, как бы собравшись с силами, стала рассказывать:

– Мой муж, Дмитрий Сергеевич, с первого дня рвался на фронт, воевал на Брянщине, потом оказался под Сталинградом. В самые тяжелые дни обороны этого города он там командовал артиллерийским дивизионом и погиб. Но об этом я узнала значительно позже, а прежде получила извещение, что наш сын пропал без вести.

– Вот этот, что под стеклом?

– Да. Надеялась, что судьба все же смилуется над ним, но бог не внял моим молитвам. Как только сняли блокаду, получила похоронную на мужа! Здесь бомбили, рвались снаряды, люди умирали от голода… Ни один снаряд не задел меня. И бомба не разорвала. И с голоду не дали умереть, потому что работала на оборонном заводе. Каюсь, я тогда возроптала на бога и долго, много лет, не ходила в церковь. Вы, конечно, неверующий, но думаю, что поймете меня. Живу больше по инерции, зачем – и сама не знаю. Единственная радость – каждый год езжу туда, где покоится прах мужа. Имя его навеки занесено в список защитников Сталинграда, что в пантеоне воинской славы на Мамаевом кургане.

Осокин слушал ее, а в ушах в той же интонации звучали слова ее сына: «…остался совсем один…»

– Вот они, мои дорогие, любезные моему сердцу… Я с ними разговариваю, а если бы не могла с ними разговаривать, наверное, помешалась бы в уме.

Действительно, вот они. Большая фотография в рамке под стеклом офицера русской армии в морской форме. Это муж. Рядом фотография поменьше – это сын, в форме лейтенанта. Внизу размашистая надпись знакомым почерком: «Июнь 1941 года».

Всю их беседу Осокин кратко занес в протокол, который Зоя Петровна подписала безропотно, так и не поняв истинной цели визита к ней следователя из прокуратуры. Про ее сына Осокин ни слова не сказал.

25

О предстоящем своем выезде из Подольска в Ленинград по причине вновь открывшихся обстоятельств Осокин, конечно, своевременно доложил Русанову по телефону. Вот почему Русанов его встретил вопросом:

– Так что вы повидали в Ленинграде?

– Невский проспект и несколько залов Эрмитажа… – отшутился Осокин.

– Это хорошо, что всего лишь несколько залов… Значит, смотрел внимательно! На Эрмитаж надо потратить много времени…

– У меня оставалось всего лишь три свободных часа…

– А что новенького о нашем подследственном?

– Новенького – ничего! Хорошо забытое старое… Он вырос в Ленинграде, и я не сомневаюсь, что если и самому в голову не пришло, то мать, конечно же, водила его в Эрмитаж. Не мог он не видеть галереи героев Отечественной войны двенадцатого года. Я уверен, что и «Войну и мир» Льва Толстого читал… Наверно, знал он и о том, что те генералы, чьи портреты собраны в галерее, часто соперничали между собой, нелицеприятно отзывались друг о друге, подкапывались друг под друга. Беннигсен под Кутузова, насмехался над ним и Ермолов, а Барклая-де-Толли чуть ли не объявили изменником. Только все они вместе совершили великое дело, и оно осталось главным в их жизни. Мелкие хлопоты давно забыты и быльем поросли. Там были люди, которые любили и не любили царя, любили и не любили друг друга, но все они любили Россию!

– Не слишком ли высока материя для суждений об этом подонке?

– Подонок? Это слишком расплывчатое определение! Я утвердился во мнении, что это враг! Однако из сталинградского героя, каким оказался его родной отец, вывести врага никак не могу. Пример не тот, не отсюда черпал свое мировоззрение наш «деятель». Придется обратиться к классической формуле: классовая ненависть двигала им! Для меня, для моих сверстников, быть может, и для вашего поколения – это что-то очень старомодное! Но! У его деда по матери как-никак числилось в собственности двадцать тысяч десятин. Разве этого мало?

– Да, это аргумент! – согласился Русанов. – И ты готов к предстоящей схватке?

– Думаю, что ее не будет.

– Это как же?

– Мой подследственный уже обложен со всех сторон настолько основательно, что сам поймет: дальнейшее противоборство ни к чему его не приведет.

– Пойдете к нему один? Может, сходить и мне с вами?

– Я думаю, что это лишь осложнит обстановку. Присутствие других он воспринимает как вызов.

– Вам, конечно, виднее! – опять согласился Русанов и не сдержал ободряющей улыбки.

Ничего еще не подозревавший подследственный с порога поинтересовался:

– Где же ваш чекист?

– Уехал! – охотно разъяснил Осокин.

– Что опять долго не были? Может, на что-то обиделись?

– Пустое. Уезжал я.

– Тогда понятно. Спрашивайте, я готов отвечать.

– Наплетете очередное вранье?

– Как знать, может, что и расскажу, – пообещал он.

Пора было переходить к существу дела, и Осокин счел возможным повторить вопрос, который уже задавал не раз.

– Вы, наконец, признаете, что никогда не были Прохором Охрименко?

Ответ был скор и краток:

– Признаю!

– А как насчет Федора Зяпина? Что скажете о нем?

Ответ и на этот вопрос не замедлил себя ждать. Очевидно, подследственный подготовил его заранее:

– Занесите в протокол, я действительно тот Федор Зяпин, который так интересует вас, большего не скажу!

Надо полагать, что подследственный этим куцым признанием рассчитывал сразу дать Осокину возможность побыстрей отделаться от него и закончить дело. Но расчет его не оправдался. Осокин на разительную перемену в поведении не отреагировал. Вместо этого он выложил на стол два офицерских личных дела – на Прохора Охрименко и на Федора Зяпина – и предложил:

– Можете с ними ознакомиться. Но хотелось бы услышать, что еще заставляет вас скрывать истину до конца?

Озадаченный этим подследственный машинально принял из рук Осокина сначала дело Прохора Охрименко, небрежно полистал его, потом вернул, затем взял дело Федора Зяпина, полистал чуть дольше и тоже вернул. Поистине он владел собой, как никто. На его лице не дрогнул ни один мускул.

– Так как же вы намерены по этому поводу объясниться?

В голосе Осокина уже прозвучали требовательные нотки. Они расшевелили подследственного, и тот огрызнулся:

– С вас достаточно и того, что я уже признал!

Дальнейшая игра в кошки-мышки показалась Осокину бессмысленной, и он произнес:

– Когда-то вы поставили условие, что все расскажете, если я назову ваше настоящее имя. Так ведь?

Подследственный нехотя кивнул.

– Вы Турьев Авенир Дмитриевич, бывший старший лейтенант, что служил в одной части с таким же старшим лейтенантом Зяпиным Федором. Нужны доказательства? Извольте. В моем портфеле лежит еще и ваше офицерское дело. Вот оно, можете полюбоваться!

С этими словами Осокин выложил перед собой на стол и это дело, на обложке которого печатными буквами четко было выведено: «Турьев Авенир Дмитриевич». К этому Осокин добавил и самое главное для него:

– Я побывал и у вас дома, в Ленинграде!

Совершенно не ожидавший этого, Турьев вскочил, тут же сел, едва выдавил из себя:

– Моя мать жива?

– Жива, жива, успокойтесь. Поверьте, я оценил ее мужество, ее высокий характер и ни слова не сказал о вас… Это ее убило бы! Это было бы крушением всей ее жизни, а ей, быть может, не так-то и много осталось. Семьдесят восемь лет, она одинока и живет лишь своими воспоминаниями. Судьба вашего отца вам известна?

Окончательно сбросив притворство, Турьев произнес:

– Известна!

У Осокина готов был сорваться вопрос: «Каким же образом вы о ней узнали?» – но он сдержался. Авенир Турьев мог сказать, что и неизвестна.

– Почему, гражданин следователь, вы не спросили, как я это узнал?

– Если захотите сказать, вы скажете и без моего вопроса, а не захотите, мой вопрос – напрасен!

– Ваша правда! Так знайте, после войны я тоже побывал в Ленинграде, да только зайти к себе не решился. Ведь я уже был Федором Зяпиным, этого не объяснишь. Покрутился возле нашего дома, глянул на освещенные окна квартиры, где жил, забежал в дворницкую. Там от дворника, человека нового, который меня не знал, и допытался, что отец с войны не вернулся.

– Вам не позавидуешь, – констатировал Осокин.

После этих слов он достал протокол допроса матери Турьева и протянул ему:

– Разрешаю, читайте!

Турьев читал и менялся в лице.

Оказывается, что он был не настолько уж непробиваем. Задрожали и скривились губы, весь он как-то пригорбился и сник. Осокину даже показалось, что вот-вот у него появятся на глазах слезы, но он переборол себя. Прочел протокол один раз, потом перечитал снова.

– Значит, в Сталинграде погиб отец! – сдавленным голосом проговорил он. – Не знал, не знал я этого. Никогда мне в голову не могло прийти, что в Сталинграде, на Мамаевом кургане, вдруг может в списке героев отыскаться и его имя.

– А ведь в этом странного нет. Ваш отец проявил себя геройски и во время гражданской войны, в Кронштадте. Не пойму только одного – как его сын встал на путь предательства, чем это разобидела его Советская власть.

– С этим все просто. Мой год рождения, надеюсь, вы помните?

– Помню, семнадцатый!

– Так вот. Уродись бы я годом-другим раньше, жил бы в собственном особняке, а не в коммунальной квартире и достаток бы имел как барон какой-то или граф. В революцию все мы потеряли, а с немцами пришла и надежда… Теперь понятно?

– Чего уж тут не понять! Только почему вы свою фамилию Турьева на Зяпина сменили? Побоялись выступить с открытым забралом?

– Угадали. К этому я мог вернуться всегда, а так опасался, что в случае неуспеха ни за что пострадают мои родители.

– Что сталось с Федором Зяпиным?

– Был он командиром нашего дивизиона. В памятный день 28 июля 1941 года мы оба попали к немцам в плен, где Зяпин через день и скончался от полученных ран. Я тоже был слегка ранен осколком в правое бедро. За неделю все зажило как на собаке.

– Теперь расскажите, за что убили свою жену?

– Проклятый Скулан тому виной. Навязался на мою голову ворюга, прикатив незванным.

– Выяснилось, что он к той воровской шайке не причастен. Сбежал из Ашхабада только потому, что испугался возможной проверки его органами следствия.

– Я не о том! Эта скотина оговаривалась несколько раз, не столько у Гладышевой, сколько у меня дома. Все по старой привычке величал меня Федором. Моя Лизавета и обратила на это внимание. Прицепилась с расспросами, шуганул я ее, она не уймется, говорит: «Твой дружок настоящий бандюга, и ты, верно, того же поля ягода!»

Вот и надумал я от нее избавиться, да так, чтобы люди мою сторону держали. Подвернулся удобный случай – ей путевку дали. Разыграл свое возмущение тем, что едет в Сочи одна, придумал историю с письмами. Остальное знаете сами.

– Знаю, да не все! Хотелось бы еще услышать от вас, за что вы обозвали свою жену «лягавой», почему довели дело до ее убийства?

– Меня черт попутал! Пьяный был, а она сказала, что сообщит обо мне куда следует, вот и не в меру разъярился. Пистолет всегда держал при себе. Сначала стал стрелять, а как опомнился, то давать задний ход было поздно. Верьте, хотел и сам застрелиться, да смалодушничал… вижу, что зря. От судьбы не уйдешь.

– Авенир Дмитриевич! Не хочу лишний раз совестить, а ведь то, что вы отказываетесь помочь нам, отнюдь не красит вас.

– Вы о Фогте?

– О нем, о Скулане. Он должен понести наказание по всей строгости закона, и это вполне заслужил. Разве я не прав?

– Хорошо! – принял Турьев решение. – Вы для меня сделали большое дело, принесли свежую весточку о матери. Я не останусь в долгу. Пишите, он скрывается у своей родной сестры – Амальки, в Воронеже. Могу показать и ее дом. В этом доме мы с Вильгельмом уже отсиживались.