Текст книги "Рассказ об одном путешествии"

Автор книги: Федор Крандиевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Константинополь—Париж, лето 1919

Мы провели два дня в Константинополе. Спали в дешевой грязной гостинице. Отчим ходил оформлять визы, получать пароходные билеты. Потом мы все вместе бродили по городу. Я не видел в своей жизни более живописного, более пестрого по краскам и более антисанитарного города.

Стояло знойное лето. Присутствие широкого Босфора и близость моря не спасали от духоты. Мокрая от пота рубашка прилипала к спине и к животу. Мы поднимались и спускались по узким крутым улицам. Перешли через Золотой Рог в Стамбул. Для перехода через мост в том или другом направлении надо было платить несколько пиастров. Даже трамвай, проходящий по мосту, останавливался перед мостом, и контролер собирал эти пиастры у пассажиров.

В Стамбуле в знойном мареве спали огромные мечети. Мы заходили в некоторые из них. Надевали суконные шлепанцы, завязывая тесемки на щиколотках. В мечетях было пусто и прохладно. Каменные стены, простоявшие здесь более тысячелетия, напоминали о былом могуществе и славе Византии. Казалось, что дыхание самой истории исходит от них.

На другой день мы поднялись на громадный пароход, стоявший у причала. Он назывался «Карковадо». Это был немецкий пароход, взятый в плен англичанами, он шел под французским флагом, капитаном был француз, команда состояла из греков, вез он в основном зуавов, возвращавшихся с фронта и погрузившихся на пароход в Салониках, на первой после Константинополя остановке. Это был пароход-инвалид: он был накренен на левый бок. С таким креном и проделал весь путь: от Константинополя до Марселя.

Пароход вышел из Босфора в Мраморное море. Слева проплыли Принцевы острова, и среди них остров Халки, на котором остался кусочек нашей жизни. Затем мы вошли в Дарданеллы. Пустынные берега Трои, безмолвные солончаки – древний путь гомеровского Одиссея. Спустя много лет, уже в Петрограде, воспоминания об этих берегах послужили темой для рассказа отчима «Древний путь». Мама натолкнула его на эту тему.

Мама была первым слушателем и первым критиком отчима, а часто и его безымянным соавтором. Стихи в опере «Полина Гебль» (получившей потом название «Декабристы»), писавшейся Ю. А. Шапориным почти двадцать лет, принадлежат маме, хотя автором текста считается отчим. То же можно сказать о стихах в детской повести «Буратино», или «Золотой ключик», и о многом другом.

Возвращаюсь к «Карковадо». Алексей Николаевич и мама помещались в двухместной каюте третьего класса у левого борта парохода. Каждое утро, когда на палубе, шумя и балагуря, мылись зуавы, вся мыльная вода стекала в эту каюту. Отчим, разувшись, с пустой консервной банкой в руках, вычерпывал эту воду в открытый иллюминатор. Я с Никитой и Юлией Ивановной помещался в четырехместной каюте второго класса у правого борта парохода. Я занимал верхнюю койку, Никита и Юлия Ивановна – нижнюю. На противоположной нижней койке сидела старуха, похожая на жабу, с золотыми зубами и золотым лорнетом, болтавшимся на золотой цепочке. Это была, как я узнал впоследствии, содержательница публичного дома в Одессе. Над нею (следовательно, против меня) дремала томная девица. Другая такая же ехала в соседней каюте. Эти девицы, называвшие старуху «мамашей», были из ее же заведения.

На палубе третьего класса, на носу и на корме располагались зуавы в красных шароварах. Блеяли овцы в специальных загончиках. Это был наш провиант; бедные овцы не понимали, что они уже обречены. В салоне первого класса были расставлены зеленые карточные столики, за которыми сидели по две пары. Шла игра. На высоких табуретках около стойки несколько человек через соломинки тянули коктейль. Из салона на палубу вышла мама. Она была бледна, как бумага. За нею – растерянный отчим. Произошло нечто невероятное: мама выиграла в покер громадную сумму, превышающую во много раз все, что было в наших карманах!..

Мы огибали южный берег Италии. Кривобокий «Карковадо» выбивался из сил. Тем не менее его сносило течением в сторону минного поля. Война только что кончилась: моря еще не были разминированы. Положение было серьезным. Карточная игра прекратилась. Из Мессины нам навстречу был выслан миноносец, который должен был взять нас на буксир. Вот он, маленький, серый, остроносый, уже идет рядом с нами. Кое-как «Карковадо» выкарабкался в безопасную зону.

Наконец мы увидели берега Сицилии. Вдали дымилась Этна. Мы подошли к полуразрушенному городу и стали на якорь. Это была Мессина, пострадавшая от землетрясения несколько лет тому назад. Власти не торопились ее восстанавливать. В таком полуразрушенном виде она привлекала туристов и давала доход. Щелкали аппараты, продавались открытки и альбомы с изображением живописных руин. «Мамаша» и две девицы высадились в Мессине.

Следующая остановка – Неаполь. Был знойный ослепительный день. Мы стояли на рейде. Полукругом раскинулся белый город. Справа – Везувий, похожий на гору, у которой отрезали верхушку. Все в точности так, как на цветной открытке, которую мы тут же купили.

На двадцатый день пути мы подошли к Марселю. Измученный «Карковадо» закончил наконец свой рейс.

И вот мы сидим на террасе ресторана, едим знаменитый марсельский буйабез, запивая его белым вином. Заходит солнце. Внизу порт. Снуют катеры, юркие моторные лодки. У причалов стоят громадные неподвижные пароходы. На флагштоках теплый ветерок колышет флаги разных государств. Невольно думаешь о тех чужих и далеких странах, из которых вышли эти пароходы. Каким ветрам навстречу? Какие волны их качали? В Марселе, как в узле, сходятся нити стольких маршрутов!

Ночь мы провели в трясучем спальном вагоне PLM (Paris – Lion – Мediterranee). Утром на Лионском вокзале нас встречал дядя Сережа. Седой, с козлиной бородкой, с гладко выбритыми, пахнущими одеколоном щеками. На двух такси, выкрашенных в темно-красный цвет и похожих на кареты, у которых впереди вместо кучера сидит шофер, мы доехали до квартиры дяди Сережи. Тут он нас покинул. Нам снята вилла под Парижем. Завтра он будет встречать нас там. Началась распаковка вещей. Все время горела газовая колонка. Все мылись подряд. Потом началась стирка. Пили какао с хрустящим батоном.

Севр, осень 1919

Вторую половину лета 1919 года мы прожили под Парижем в местечке Севр, известном своим фарфором. Наша вилла представляла собой каменный трехэтажный дом с четырьмя окошками в каждом этаже, окруженный большим тенистым садом. Внизу были гостиная, столовая и кухня; на втором этаже размещалась наша семья; на третьем – дядя Сережа и четырнадцатилетняя девочка Нинетт, дочь его парижской прислуги. Дядя Сережа взял ее на свое попечение на лето, чтобы она окрепла после тяжелой болезни.

Здесь отчим написал первые страницы романа «Хождение по мукам» («Сестры»), к которому он вновь вернулся уже в Париже в 1921 году.

Каждое утро дядя Сережа уезжал на поезде в Париж на службу. Я же шел к учительнице, которую наняли для обучения меня французскому языку. Она жила довольно далеко от нас. Я переходил по мосту через железную дорогу, всякий раз удивляясь левостороннему движению. Это была единственная во Франции дорога с левосторонним движением. Очень было страшно смотреть с моста на два идущих навстречу друг другу поезда: казалось, что вот-вот они столкнутся.

Учительница – строгая француженка в белой кофточке. Ее муж был убит на войне. Она спрашивала меня заданный на дом урок, потом мы писали экзерсисы и диктанты. В качестве поощрения она дарила своим ученикам время от времени цветные картинки на белом глянцевом картоне, размером немного меньше почтовой открытки.

За обедом, часов в шесть, собиралась вся семья: во главе стола сидел дядя Сережа, по одну сторону от него – тихая прыщавая Нинетт, по другую сторону – мама. Подавали салат, вино, в конце обеда – сыр, как полагается во всяком французском доме. Первые месяцы мы жили целиком на иждивении дяди Сережи, что было довольно затруднительно при его скромном жаловании.

Алексей Николаевич начал сотрудничать в русской эмигрантской газете «Общее дело», издаваемой известным журналистом Бурцевым, а также в газете «Последние новости», которая издавалась в Париже в течение многих последующих лет и которую редактировал Милюков. В прошлом Милюков был лидером партии кадетов, а в эмиграции – председателем «Союза русских писателей и журналистов».

Недалеко от Севра (несколько минут на поезде) находился Версаль со своим длинным старинным дворцом и подстриженным парком. Мы иногда приезжали сюда. Во дворце показывали отгороженный толстой веревкой маленький инкрустированный столик, на котором всего несколько недель тому назад был подписан мирный договор с Германией.

Вскоре после нашего приезда в Севр наступило 14 июля – французский национальный праздник (взятие Бастилии). В 1919 году он обещал быть особенно веселым и торжественным. Только что кончилась война, этот день был в то же время праздником победы. Родители долго совещались, кому в этот день поехать в город, а кому оставаться дома с маленьким Никитой. Было решено, что поеду я с Юлией Ивановной и с Нинетт в качестве гида. Поезд пришел на вокзал Сен-Лазар, находящийся в центре города. Был вечер. Мигали и кружились разноцветные лампочки. Движение по улицам было закрыто. Толпа двигалась и по тротуарам, и по мостовой. На углах играла музыка. Все танцевали со знакомыми и с незнакомыми. Продавались всякие сладости. Ели нугу, прилипающую к зубам. Жевали какую-то сладкую сахарную пену розового и белого цвета. Крутились карусели. Визжали девицы. Кто-то затягивал популярную в тот год песенку про красотку Маделон. Вся улица подпевала. Развевались флаги Антанты: французский, английский, итальянский и, конечно, американский. Я напрасно искал глазами русский красно-сине-белый флаг. Его не было. Царской России уже не существовало. Я ходил с чувством уязвленного патриотизма. Вернулись мы домой с последним поездом. Всю ночь перед глазами кружились разноцветные огоньки, а в ушах звучала «Маделон».

Париж, зима 1919—1920

В город мы переехали в сентябре. Была снята меблированная квартира в Пасси, одном из фешенебельных районов города, на авеню Альфонса XIII. Пол во всей квартире был устлан серо-голубым бобриком. В гостиной стояли покрытый толстым стеклом круглый столик на гнутых позолоченных ножках, несколько кресел на таких же ножках и диванчик.

Здесь как-то вечером я встретил Илью Григорьевича Эренбурга, только что приехавшего из Москвы. Он обедал у нас и рассказывал про теперешнюю Москву во влюбленном и романтическом тоне. После его ухода отчим сказал маме:

– Он, наверное, большевик.

На другой день нам стало известно, что французские власти предложили Эренбургу в 24 часа покинуть Францию.

– Я тебе говорил! – сказал отчим маме.

В этой квартире у нас бывал, конечно, дядя Сережа, который ее и оплачивал. Бывали Цейтлины. Однако жить нам в этой квартире, которая стоила 2200 франков в месяц, было непосильно дорого, и мы довольно скоро переехали в более дешевую (700 франков в месяц) на улице Ренуар, 48-бис.

Эта квартира стоит того, чтобы на ней остановиться подробнее. К дому не было подведено электричество. Освещение было газовым. Стоило поднести зажженную спичку к белому колпачку, как он вспыхивал и потом горел ровным белым светом. Чтобы его погасить, достаточно было дернуть за цепочку, подача газа при этом прекращалась. Лифт в этом доме был допотопным: в полу и в потолке кабины были сделаны отверстия, через которые проходил металлический трос. Надо было тянуть за этот трос сверху вниз, чтобы лифт полз наверх; или, наоборот, снизу вверх, чтобы лифт двигался вниз. Телефон в квартире был старомодным: он представлял собой деревянный покатый ящичек, похожий на пюпитр, прикрепленный к стене. Говорить надо было в рупор, а слушать – приложив к уху трубку. Чтобы получить соединение со станцией, надо было крутить ручку, торчащую в правой стенке ящика. Ванна была медная, оцинкованная, с высокими и отвесными стенками. Такому старомодному, почти музейному устройству нашей квартиры в 1919 году не следует удивляться. Ведь Париж 1919 года, Париж моего детства, был так же близок к Парижу Золя, Мопассана и даже Флобера (сорок лет назад), как к Парижу 1960 года (сорок лет вперед), когда мне довелось посетить его вновь.

Повернув дверной звонок, попадаешь в большую светлую переднюю, оклеенную бледно-желтыми обоями. Мама расписала стены громадными букетами ярких фантастических цветов. Окна четырех комнат выходили на длинный узкий балкон. Внизу, по другую сторону улицы, заросшие зеленые сады круто спускались к Сене. На противоположном берегу реки слева вонзалась в небо Эйфелева башня, стоявшая на своих четырех растопыренных ногах. Справа в голубой дымке виднелись холмы Медоны.

В самой левой комнате, вход в которую был через спальную, помещался кабинет отчима. Отчим всегда одинаково устраивал свое «рабочее место», то есть письменный стол. Небольшая стопа бумаги справа, какое-то особенно хорошее стило (в то время это был Ватерман), пишущая машинка, чашка и маленький кофейничек с неизменным черным кофе. Пахло кэпстеном. Отчим, садясь за стол, медленно набивал трубку, приминая табак большим пальцем правой руки.

В этой комнате писался роман «Сестры» (в 1920—1921 годах), ставший потом первой частью трилогии «Хождение по мукам». Здесь жили сестры Катя и Даша. И казалось, что если раздвинуть портьеры, за окном будет не вечерний, сверкающий миллионом огней Париж, а темные прямые улицы туманного Петербурга. В Кате легко было узнать маму, в Даше – ее младшую сестру Дюну. Тут же был написан прелестный рассказ «Деревенский вечер».

В тот год Париж постепенно наполнялся русскими беженцами. Появились русские издательства, журналы, начала выходить эмигрантская газета «Последние новости». Но денег это давало мало. Мама поступила на курсы кройки и шитья. Ей удавалось иногда проникать к Пакену (Диора тогда не существовало) на просмотр моделей. Художественной интуиции ей хватало, чтобы почувствовать, что будут носить в предстоящем сезоне. Она обшивала с большим успехом богатых (были и такие) эмигрантских дам, всегда предвосхищая моду.

Тем не менее денег на жизнь не хватало. Отчим ходил мрачный. Не было никаких перспектив выбраться из нищеты. И в припадке отчаяния он даже подумывал о самоубийстве.

Сразу после нашего переезда из Севра в Париж меня отдали в школу, в которую я начал ходить с первого октября. Это была известная в Париже Эльзасская школа, в некоторой мере привилегированная школа. Не знаю, как удалось маме устроить меня туда. Может быть, сыграл роль титул моих родителей? Я поступил в девятый класс. Нумерация классов была противоположна той, которая принята у нас: девятый класс был самым младшим, а первый – самым старшим. Классным руководителем был мсье Дюваш – полный краснощекий француз. Занятия проходили ежедневно, кроме воскресенья и четверга, с двухчасовым перерывом на обед. Мальчики, жившие вблизи от школы, ходили обедать домой. Те же, которые жили далеко, обедали у мадам Дюваш, которая давала домашние обеды. В маленькой квартирке Дювашей набивалось человек 20 мальчиков. Рассаживались в тесноте вокруг раздвинутого стола в комнате, в которой кроме этого стола ничего не помещалось. Во главе стола сидела мадам Дюваш с тринадцатилетней дочерью Маргерит. Прислуга приносила из кухни тарелки и передавала их в протянутые руки мальчиков. Мальчики за столом громко и красноречиво разговаривали, демонстрируя свою эрудицию и светскость. Это были настоящие маленькие французы, отличавшиеся пышностью речи и находчивостью. Только Маргерит и я молчали. Я – из-за неумения говорить по-французски, Маргерит – не знаю отчего.

После обеда все, в том числе и Маргерит, направлялись в Люксембургский сад, где играли или болтали, сидя на скамейках и поглядывая на часы в ожидании возобновления уроков. Мальчики дразнили:

– Маргерит, у тебя есть любовник?

Однажды мальчики пристали к ней:

– Маргерит, скажи же наконец, кого ты любишь?

При этом Маргерит встала в театральную позу и протянула руку, показывая на меня:

– Вот тот, кого я люблю.

Раздался хохот. Я, в смущении схватившись за голову, воскликнул:

– О-ла-ла! – не зная, как реагировать на это патетическое признание.

Учение в Эльзасской школе давалось мне с трудом. Я был рад, когда оно неожиданно, хотя и плачевно, оборвалось. Мадам Дюваш несколько раз передавала мне заклеенные письма моим родителям. Как потом выяснилось, в них содержались напоминания о необходимости внести очередную плату за мои обеды. Родители мои никак не реагировали на эти письма. Кончилось тем, что однажды, в один из четвергов, мадам и мсье Дюваш явились к нам домой. Я никак не ожидал видеть их в нашей домашней обстановке. Они сразу прошли в кабинет к отчиму. Я слышал через стену патетическую речь мсье Дюваша и громкий голос отчима, который по-русски обращался к маме:

– Скажи этому идиоту, что у меня денег нет! Нет! Нет!

Чета Дювашей удалилась без всяких результатов.

Я перестал ходить в Ecole Alsacienпе. Вскоре меня определили в только что открывшуюся русскую школу для эмигрантских детей.

В ту зиму, о которой я сейчас пишу, в моей жизни произошло знаменательное событие. Однажды родители взяли меня с собой в театр. Шла пьеса Расина «Атали». Выступала знаменитая Сарра Бернар. Ее немеркнущая слава была всемирной. Театр был полон. Люди стояли в ложах, в дверях зрительного зала. У Сарры Бернар была ампутирована нога. Ее вынесли на золоченом кресле, которое поставили посередине сцены. Она полулежала. Воцарилась полная тишина. Весь зал встал. Сарра Бернар, облокотясь на локоть одной руки и воздев другую к небу, начала говорить монолог. Ее старческий голос дребезжал. Она была величественна. Когда она кончила и опустила руку, раздался гром аплодисментов. Он долго не смолкал. Ее вынесли. Спектакль продолжался, но публика начала расходиться.

Сабль д'Олонн, лето 1920

Лето 1920 года мы провели на берегу Атлантического океана, вблизи курорта под названием «Сабль д'Олонн». Вдоль пляжа тянулась широкая набережная, одна сторона которой невысоким каменным скатом упиралась в золотистый песок. Во время отлива океан отходил на один-полтора километра от берега, обнажая гладкое песчаное дно, твердое, как асфальт. Сдавались напрокат велосипеды, на которых можно было кататься по этой твердой полосе пляжа, подъезжая вплотную к зеленым волнам, которые белой пеной с грохотом обрушивались на берег. Купаться во время отлива не рекомендовалось: волна, втягиваясь в океан, уносила с собой верхний слой песка, так что казалось, что земля уходит из-под ног.

На пляж выходили террасы ресторанов и кафе. По другую сторону набережной расположены были отели в стиле модерн: каменные женские головы с распущенными волосами поддерживали балконы. Далее за линией отелей начинался маленький провинциальный городок с магазинами и лавками и с пестрым рынком на квадратной, вымощенной булыжником площади.

Если стать лицом к морю, то справа можно было видеть узкий мол, уходящий далеко, далеко в море и оканчивающийся белым маяком. По ту сторону мола находился маленький порт, в который могли заходить шлюпки, яхты, небольшие катера. Здесь во время отлива уровень воды у причалов опускался метра на два.

Если же смотреть влево, то набережная через два-три километра обрывалась, превращаясь в каменистую дорогу, покрытую белой пылью. Дорога вела в сосновый лес, в котором песок был не так горяч, но был усыпан сосновыми иглами, так что босиком было больно по нему ходить. Здесь находилось трехэтажное мрачное кирпичное здание-пансионат «Aux pins maritimes» – и в дополнение к нему, в нескольких минутах ходьбы, во дворе – маленький белый оштукатуренный домик, в котором мы и жили, занимая две комнаты во втором этаже. Для умывания служили большой фарфоровый кувшин и фарфоровый белый таз, стоящий на табуретке. Столовая помещалась около главного кирпичного здания на открытом воздухе, под железным навесом, который поддерживался деревянными столбами. Здесь стояло несколько рядов длинных столов, покрытых клеенкой, со скамейками по обе стороны.

Сосновый лес подходил к самому морю. Берег здесь был более диким. Из песка вылезали отшлифованные морем валуны, торчали острые косяки серых скал. По ним время от времени пробегали юркие ящерицы. Я часто, лежа на животе и затаив дыхание, ждал их появления. Я ловил ящерицу за хвост. Через мгновение она отрывалась от своего хвоста и убегала, а хвост оставался в моей руке, извивался несколько раз, а затем замирал. Я собирал коллекцию таких хвостов. У меня уже была целая жестяная коробка, наполненная ими.

При отливе вдали оголялся остов какого-то когда-то затонувшего корабля, покрытый водорослями и облепленный ракушками. Я любил забираться на этот умерший корабль, с опаской поглядывая в ожидании начала прилива на далеко отошедший океан.

По утрам в соседней комнате стучала машинка. Потом отчим шел купаться. Иногда днем до обеда мы с мамой ездили для каких-либо покупок в город. Туда ходил маленький автобусик, принадлежащий пансионату. Шофер автобуса был влюблен в маму и не считал нужным это скрывать. Это очень упрощало все дела. По маминому желанию он менял маршрут автобуса, ожидал ее по получасу, если она где-нибудь задерживалась. Остальные пассажиры безропотно молчали. Если кто-либо пытался возражать против таких порядков, шофер предлагал ему выйти из автобуса. Нельзя сказать, чтобы мама как-либо злоупотребляла своим привилегированным положением, но все же это было очень удобно.

К вечеру, перед ужином, когда спадала жара, мама и отчим шли играть в теннис. На корте играла английская пара: два джентльмена в белых фланелевых брюках. На их каменных лицах не было и тени каких-либо эмоций. Окончив игру, они пожимали друг другу руки. Алексей Николаевич преклонялся перед такой бесстрастной игрой. Но сам играл не по-английски. Он радовался, как ребенок, каждому удачному своему мячу; огорчался и сердился, когда проигрывал. Вечером, после ужина, мы гуляли по освещенной луной дороге. Где-то рядом тяжело дышал океан. От земли, нагретой за день, исходило тепло.

В Сабль д'Олонн к нам приезжал из Парижа журналист и поэт Шполянский, писавший под псевдонимом Дон Аминадо. Замышлялось издание детского журнала «Зеленая палочка». Дон Аминадо и отчим были инициаторами этого дела. Журнал начал выходить в 1921 году.