Текст книги "Рассказ об одном путешествии"

Автор книги: Федор Крандиевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Ф.Ф.Крандиевский
Рассказ об одном путешествии

Вместо предисловия

Есть такой общий закон: дети знаменитых родителей на старости лет начинают писать воспоминания. Для доказательства нет необходимости далеко ходить. Достаточно разложить перед собой тома «Нового мира» за последние 10—20 лет.

Моя мать – Наталия Васильевна Крандиевская-Толстая – поэт. Писатель Алексей Николаевич Толстой – мой отчим. Об его творчестве и биографии пишутся статьи и книги, защищаются диссертации. Однако в жизни А. Н. Толстого есть период, мало отраженный биографами. Это – период эмиграции всей нашей семьи за границу (1919—1923 годы). Не осталось ни одного живого свидетеля этого периода. Моя мать умерла в 1963 году. Моему брату Никите было меньше шести лет. Другой мой брат, Дмитрий, еще не родился. Юлия Ивановна Уйбо (так называемая «Юленька»), взятая в наш дом в 1915 году для обучения меня и моей сводной сестры Марьяны немецкому языку и постепенно превратившаяся в верного члена нашей семьи, прошедшая вместе с нами через все скитания, умерла во время ленинградской блокады в 1942 году. Даже талантливый Ираклий Андроников, друг моей юности, ничего не мог бы рассказать об этом периоде жизни нашей семьи.

Годы эмиграции – это годы моего отрочества. Прекрасная пора, когда жизнь кажется построенной на твердом фундаменте, когда нет ни в чем никаких сомнений и будущее кажется манящим. Такой мне казалась тогда наша эмигрантская неустроенная жизнь. Меня мало интересовало тогда, как живут мои родители и как они зарабатывают деньги. Я был уверен в своем будущем и был убежден, что все идет, как надо.

Конечно, описание моего отрочества интересно лишь постольку, поскольку оно протекало рядом с моими родителями и поскольку они отражены в нем. В этих записках жизнь представляется с позиций 10—14-летнего возраста. Поэтому здесь много неточностей. Я благодарен литературоведу И. И. Щербаковой, в беседах с которой мне удалось восстановить некоторые даты, утраченные памятью. Для серьезного литературоведа эти записки вряд ли представляют интерес. Я их пишу потому, что их больше некому написать. Люди уходят и уносят с собою свое прошлое. Оно постепенно тает, если оно не запечатлено на бумаге.

Москва—Париж, 1960

Раннее солнечное утро. Весна 1960 года. Я поднимаюсь по трапу самолета. Прежде чем нырнуть в его нутро, я останавливаюсь и оборачиваюсь назад. Вдалеке на террасе аэропорта – маленькая фигурка моей жены. Она машет мне белым платочком.

Я лечу в Париж. Мне предстоит прочесть в Сорбонне курс лекций по электронной теории катализа на полупроводниках. Это в порядке так называемого «профессорского обмена» между московским и парижским университетами. Для меня эта поездка имеет, однако, и другой, скрытый и волнующий, смысл. 40 лет тому назад я два года жил и учился в Париже. Для меня эта поездка – это путешествие в детство.

Под крылом самолета зеленые пятна лесов, черные прямоугольники вспаханных полей, извилистой сверкающей лентой вьется река, белые линии шоссейных дорог, по которым ползут, как жуки, маленькие автомобильчики. И кажется: какой мир и покой царствуют на этой земле, каждый кусочек которой так любовно возделан человеком. Мы летим над Советским Союзом, над Польшей, Голландией, Францией. Не видно никаких границ, разделяющих государства. Их нет. Они придуманы людьми.

В Париже на аэродроме Бурже меня встречают несколько человек. В том числе профессор Гайссинский, инициатор моей поездки. Я открываю и закрываю свой чемодан перед таможенником, и вот – мы едем в машине по парижским улицам. Узенькие тесные улочки, магазины, машины, на углах тумбы, обклеенные афишами. Незнакомый, чужой город.

Где же мой Париж? Париж моего детства, который 40 лет тому назад я исколесил вдоль и поперек и в котором, как казалось тогда, мне знакома каждая площадь? Я его не узнаю. Он исчез. В воспоминаниях встают картины того Парижа, как кадры остановившегося фильма.

Машина делает крутой поворот, и я вижу перед собой – о, чудо! – так хорошо знакомую мне решетку Люксембургского сада! А за ней – бассейн, в котором мальчики и девочки пускают кораблики. Так было и 40 лет тому назад! Тогда я сам был среди этих мальчиков и девочек. Ничего, ничего не изменилось! Вот он: остановившийся кадр киноленты. Прошли десятилетия, свершилась революция. Тогдашние мальчики и девочки выросли, многих, наверное, уже нет на свете. Но здесь как будто все, все остановилось. В бассейне Люксембургского сада все так же мальчики и девочки пускают кораблики.

Я устроился в гостинице. И вот мы с профессором Гайссинским сидим за круглым мраморным столиком в каком-то кафе. Столик помещен прямо на тротуаре под брезентовым тентом, окаймленным розовыми фестонами. Прохожие нас едва не задевают. Все парижские кафе не умещаются в отведенных для них помещениях и выползают на тротуары.

Мы пьем черный кофе из маленьких чашечек и разговариваем о том, о сем. В основном о моих предстоящих лекциях. Профессор Гайссинский, русский по происхождению, попал в Париж еще до Октябрьской революции и прилип к этому городу. Это известный электрохимик, последние годы занимающийся радиационной химией.

Я с нетерпением, но вежливо жду, когда смогу считать себя свободным, чтобы пойти бродить по знакомым мне улицам, вдыхая запах моего Парижа, моего детства.

Вот профессор Гайссинский расплачивается, мы встаем, пожимаем друг другу руки и расходимся в разные стороны. Я спускаюсь по бульвару Сен-Мишель, заворачиваю налево на улицу Вожирар. На углу – громадный магазин под названием «100 000 рубашек». За ним – моя гостиница «Трианон палас».

Иду по узким улочкам, где-то позади Люксембургского дворца. Передо мной одноэтажный дом с большими темными вымытыми окнами. Они смотрят на меня мертвыми глазами. Блестит медная ручка на входной двери. Это Ecole Alsacienne – Эльзасская школа, в которой я учился 40 лет назад. В этот вечерний час здесь пусто и тихо. Это та самая школа, в которой я умудрился получить кол (по двадцатибалльной системе оценок) за французский диктант. Учитель стоял, держа в руках мою открытую тетрадку, и говорил, склоняясь к уху другого учителя (нашего классного наставника), конфиденциальным шепотом: «Мальчик – иностранец. Он русский». Оба посмотрели на меня сочувствующим взглядом.

Я иду дальше. Это маршрут, который я совершал ежедневно: из школы домой... Станция метро «Распай». Как все станции парижского метро, облицована белым кафелем. Два пути и две платформы по бокам: «К площади Италии» и «К площади Звезды». В конце платформы крупные светящиеся буквы «Sortie» – «Выход». Все в точности так, как было. Лестница, на каждой ступеньке с торцовой ее стороны реклама: «Лифчики, самые сексуальные! Покупайте там-то». Этого 40 лет тому назад не было.

В поезде против меня – пожилая пара. Они тихо разговаривают между собой по-русски. По-видимому, эмигранты. Я пытаюсь вступить в разговор. Они односложно отвечают. Переглядываются и выходят на следующей остановке.

Поезд мчится дальше. Выскакивает из-под земли и стучит по эстакаде. Серебристая Сена. Поезд грохочет по мосту. На середине реки – островок, узкая полоска земли. Мост опирается на нее своими ногами. Островок представляет собою аллею, по обе стороны которой бетонные плиты уходят в воду. На скамейке сидит мама с книжкой, я копошусь внизу у воды. Так было 40 лет тому назад.

Поезд врезается в зеленую гущу противоположного берега. Станция «Пасси». Часть ее – под землей. Другая часть висит в воздухе. Я выхожу из метро. Иду по своим следам, которые я когда-то оставил на этом тротуаре. Я иду к тому дому, где мы жили на улице Ренуар. Я не узнаю этой улицы. Когда-то она была узенькой и извилистой, обсаженной маленькими домами. Сейчас – это широкий и прямой проспект. Однако уже через квартал он превращается в старую улицу Ренуар. Реконструкция коснулась лишь начала улицы. На углу улиц Ренуар и Аннонсиасьон наш дом: улица Ренуар, 48-бис. Он такой же, каким был раньше.

Я останавливаюсь на противоположной стороне улицы. Вдоль всего пятого этажа тянется узкий каменный балкон, немного расширяющийся на обоих концах. На этот балкон выходят двери нашей квартиры. Слева направо: столовая, гостиная (необходимая принадлежность каждой парижской квартиры в те годы), спальная, кабинет. Детская комната, в которой жили я, Никита и Юлия Ивановна, так же, как и кухня, находится в глубине квартиры и выходит окнами во двор.

Я стою и как зачарованный смотрю на темные окна нашей квартиры. Вот в кабинете зажегся свет. Здесь когда-то был начат роман «Хождение по мукам», написаны рассказ «Приключения Никиты Рощина» и многое другое. Свет зажегся в спальной и погас в кабинете. Кто-то ходит по квартире. Он не знает, что я стою внизу и стерегу ее прошлое. За моей спиной, утопая в саду, домик Бальзака, в котором он вместе с графиней Ганской провел последние годы своей жизни.

Случилось так, что наш дом постепенно оказался заселенным эмигрантскими семьями. В квартире под нами поселился художник Ремизов. Еще ниже жил Константин Бальмонт с женой и дочерью Миррой. Я еще раз приду сюда днем, попрошу консьержку пустить меня в нашу квартиру. Я скажу ее хозяевам: «Разрешите пройти по вашим комнатам. Здесь я жил, когда мне было 10 лет. Здесь работал известный, наверное, вам писатель Алексей Толстой».

Я с трудом отрываю ноги, которые как будто приклеились к тротуару. Прошлое часто держит нас в железных объятиях, из которых трудно вырваться.

Я стою на улице Аннонсиасьон. В доме, соседнем с нашим, – бакалейная лавка «Мадам Давид». Меня часто посылали сюда за вином, за сахаром и другими продуктами. За конторкой стояла старая плотная мадам Давид с волосатой бородавкой под носом. Здесь у нас был неограниченный кредит. Уходя от мадам Давид, я всякий раз получал от нее засахаренную конфетку. Я сосал ее без конца. Но она – волшебный леденец – никогда не уменьшалась. Кончалось тем, чго я ее проглатывал. Тодько спустя много лет я понял, что это была жевательная резинка в сахарной пудре. Сколько килограммов этой резинки я проглотил за время нашей жизни около мадам Давид!

Я смотрю на дом, где была ее лавка. Она исчезла, от нее не осталось и следа. Время слизнуло ее, подобно тому, как набегающая волна слизывает слово, начерченное на твердом прибрежном песке. А где сейчас сама мадам Давид? Кто знает? Улица Аннонсиасьон выводит меня на маленькую квадратную площадь. Это – Плас де Пасси. Здесь конечная остановка автобусной линии АВ. На углу – кондитерская «Коклэн». Она такая же, как была. С той лишь разницей, что теперь на вывеске стоит «Коклэн и сын».

Я возвращаюсь в гостиницу поздно вечером. Сижу у открытого окна. Точнее – у открытой двери, загороженной снаружи невысокой железной решеткой. Так устроены все окна в Париже. Передо мной узкая улочка, мансарды с темными окнами. Трудовой Париж рано ложится спать и рано встает. Сейчас 11 часов. Это уже ночь. Улица пуста. По одной ее стороне вдоль тротуара тянется цепочка спящих автомобилей, у которой нет ни начала, ни конца. Изредка можно услышать шаги запоздалого прохожего. Ночная прохлада и тишина обволакивают меня. В небе висит желтая луна.

Я сижу и стараюсь вспомнить, как все это произошло? Как это 40 лет тому назад судьба закинула нас в этот город?

Москва—Одесса, лето 1918

Весной 1918 года в Москве было голодно. Кухарка с плетеной сумкой в руках каждое утро уходила за продуктами. Через несколько часов она возвращалась с пустой сумкой.

– Барыня, ничего нету, – говорила она, разводя руками.

А на Украине, говорят, продуктами хоть завались. Было решено всей семьей ехать на лето на Украину. С этой целью была организована литературная бригада, которая должна была совершить турне по городам Украины, проводя в них литературные вечера. Бригада состояла из двух человек: писателя А. Н. Толстого и поэта М. О. Цейтлина (под псевдонимом Амари). Толстой должен был читать свои рассказы, Цейтлин – выступать со своими стихами. С ними ехали их семьи.

С нашей стороны ехали: Алексей Николаевич, мама, я и мой полуторагодовалый брат Никита с Юлией Ивановной.

Семья Цейтлиных была несколько более обширной. Михаил Осипович Цейтлин – скромный и тихий человек, лирический комнатный поэт, обладающий тонким вкусом. Его жена – Мария Самойловна, урожденная Высоцкая. Те, кто помнят дореволюционную Москву, помнят вывески «Чай Высоцкого». Мария Самойловна была из этой семьи. Это была крупная женщина с громким голосом. Мама говорила мне, что это – очень образованная женщина, что она имеет ученую степень доктора философских наук. Дочь Марии Самойловны от первого брака – Шурочка Авксентьева – златокудрая девочка моего возраста. Сын Цейтлиных – толстый мальчик Валя, лет семи. И, наконец, дочь Ангелина, нескольких месяцев от роду, на руках няни Марфы Ивановны. Отчим говорил маме, что Ангелина, в соответствии со своим именем, должна быть ангельски хороша. Что же будут делать Цейтлины, если это окажется не так? Цейтлины были очень богаты. Большие деньги лежали у них в заграничных банках.

И вот в один прекрасный майский день вся эта разношерстная компания двинулась в путь.

В Москве мы жили на Малой Молчановке (дом 6, квартира 19) в большом семиэтажном доме (редкость для тогдашней Москвы). У подъезда сидели два каменных льва, положивши лапы на щиты. Это был новый дом, построенный в начале первой мировой войны. Мы занимали квартиру из семи комнат с огромными окнами, из которых были видны Воробьевы горы. С нашего углового балкончика на пятом этаже мы переговаривались с длинным балконом третьего этажа, где стояли друг против друга два шезлонга. Там жили Сергей Эфрон и его жена Марина Цветаева. В этой нашей квартире на Малой Молчановке были написаны рассказ «День Петра» (преддверие к роману «Петр Первый», созданному двадцать лет спустя) и пьеса «Касатка», поставленная в театре Корша и имевшая шумный успех. Я теперь часто прохожу мимо этого дома. За свою более чем шестидесятилетнюю жизнь он пооблез, у одного из львов отломана лапа, дом состарился вместе с нами и потерял свой парадный вид.

Извозчик повернул с Мясницкой в Кривоколенный переулок (обычный путь с Арбата к Курскому вокзалу). Думал ли кто-нибудь из нас тогда, что мы не вернемся в Москву ни этой, ни следующей осенью, что мы покидаем Москву на пять долгих лет, а Цейтлины – навсегда?

Поезд доставил нас в Курск. Дальше пассажирские поезда не ходили. Мы провели ночь в Курске, в какой-то клопиной гостинице. На другой день вереница извозчиков, цокая по булыжной мостовой, направилась от гостиницы к вокзалу. Городские власти встречали и провожали нас с почетом. Сам комиссар города Курска, белобрысый кудлатый парень, гарцевал на белой лошади то справа, то слева от нас, то отставая, то опережая.

На вокзале нас ждал короткий товарный состав, к которому был прицеплен для нас пассажирский вагон. Это был зеленый вагон третьего класса, обшарпанный, с выбитыми окнами. Некоторые из них были заколочены досками крест-накрест. К нам были приставлены два красноармейца с винтовками, которые должны были нас охранять.

Поезд долго стоял в Курске. Начинало смеркаться. Наконец, поезд дернулся и двинулся. Через несколько минут он остановился. Потом он то шел вперед, то пятился назад, то опять шел вперед. Начиналась мучительная ночь. Вагон освещался одной сальной свечкой. Красноармейцы дремали, скрестив руки на дулах винтовок. Детей кое-как уложили спать, нераздетыми, конечно. Пили чай из термоса, Юлия Ивановна нарезала хлеб. Поезд шел, останавливаясь через каждые несколько минут.

Наконец, он совсем остановился. Начинало светать. Гасли звезды. Постепенно все мы вылезли из вагона. Поезд стоял в поле. Вдали виднелись меловые горы. Это была граница Советской России. Дальше начиналась территория, оккупированная немцами. Сейчас кажется странным, что можно было совершать «литературное турне», вовсе не считаясь с границами. Кого-то послали в ближайшую деревню за лошадьми. Вскоре появилось несколько подвод. Мы погрузили наши вещи, взобрались на них и медленно поехали по пыльной дороге, подымаясь на холмы и спускаясь в низины. Ходили слухи, что здесь пошаливают бандиты. Но мы благополучно проехали километров десять, и наконец, при въезде в какую-то деревню, нам преградил путь немецкий офицер. Он проверил наши документы. И мы поехали дальше.

Так мы добрались до Белгорода. А оттуда в переполненном поезде (все стояли, прижавшись друг к другу, как в трамвае) до Харькова. В Харькове отчим выступил с чтением рассказов «Наваждение» и «Солдат и черт». Путешествие от Харькова до Одессы прошло без приключений.

Мы поселились вместе с Цейтлиными в каком-то пансионате в Люстдорфе, под Одессой. Обедали в саду, усыпанном мелкой галькой. Публика была самая разнообразная: белые генералы и офицеры, артисты, торговцы, адвокаты. Все куда-то и откуда-то ехали. Какая-то генеральская дочка, девица в белом платье, присевшая передо мной на корточки и держащая меня за плечи, перепутав все на свете и забыв, что я не сын Алексея Николаевича Толстого, а Алексей Николаевич не сын Льва Николаевича, восторженно восклицала, вертя меня перед собой:

– Ну совершенно вылитый, вылитый дедушка Лев Николаевич!

Осенью мы переехали в Одессу. Тут наша семья и семья Цейтлина разделились и зажили самостоятельными жизнями. Про «литературное турне» все как-то забыли. Впрочем, из Одессы отчим выезжал несколько раз (в Николаев, Херсон и другие города) с чтением своих рассказов.

Одесса, зима 1918

В Одессе на Пироговской улице, дом 3, в большой пустой квартире жили две старушки Вальцер. Мы снимали у них две комнаты. Меня отдали в школу. Это было реальное училище, расположенное сравнительно недалеко от дома: надо было пройти по Пироговской улице, а затем пересечь по диагонали Куликово поле.

В тот год во всех школах введено было обязательное обучение украинскому языку. Украинец с длинными усами, похожий на Тараса Бульбу, ходил по классу и показывал пальцем на разные предметы:

– Це викно. Це брама. Це двэри.

На следующем уроке он продолжал ходить по классу и, тыкая указательным пальцем левой руки в кого-либо из учеников, а пальцем правой руки указывая на предмет, спрашивал:

– Що це такэ?

Такой метод преподавания не требовал, конечно, от учителя какого-либо педагогического мастерства. К концу первой недели моя голова казалась мне набитой, как стружками, исковерканными русскими словами. Украинского языка я так и не выучил.

Окна наших комнат выходили на громадный пустырь. Где-то слева оставался Французский бульвар. На пустыре росло несколько чахлых деревцев. Вид из наших окон был особенно уныл в пасмурные и дождливые дни. По ночам за окнами было черным-черно. Как будто окна были заклеены снаружи черной фотографической бумагой. Время от времени слышались отдельные редкие выстрелы. То ближе, то дальше. Кто и в кого стрелял, нам оставалось неизвестным.

По утрам можно было встретить подводу, медленно движущуюся по Французскому бульвару, нагруженную самыми разнообразными предметами: зеркало, снятое со стены, граммофон с большой трубой, стопки фарфоровых тарелок, две шубы, несколько пар дамских туфель. На всем этом сидела девица в котиковом манто и грызла яблоко. Это, как говорили, налетчики возвращались со своей ночной работы. Налеты и грабежи проводились по продуманным планам, как военные операции. Грабежи стали повседневным и повсеместным явлением. После наступления темноты не рекомендовалось выходить из дома. С пустынного и темного Куликова поля доносились крики и вопли раздеваемых прохожих.

Приближалась зима. В квартире было холодно. Возникла проблема экипировки. Ведь мы уехали из Москвы в летних одеждах, предполагая вернуться к осени. Сейчас о возвращении в Москву никто и не говорил. Это было невозможно. Надо было встречать зиму в Одессе. Я ходил в школу. Проводил часы во дворе нашего дома, длинном, с недействующим фонтаном посередине.

В наших мальчишеских играх во дворе дома отражалась, как всегда бывает, жизнь взрослых. Была распространена игра в «военный трибунал».

Деловым центром тогдашней Одессы было кафе Фанкони. Как-то днем вместе с мамой и отчимом я очутился в нем. Оно было набито людьми и жужжало, как улей. Люди сидели за столиками, стояли в проходах, передвигались. Официантки в кружевных фартучках и белых наколках лавировали, разнося чашки кофе и пирожные. Заключались какие-то сделки. Кто-то что-то продавал. Кто-то что-то покупал. Какие-то недвижимые имущества, «временно» захваченные большевиками. Менялись карбованцы на немецкие марки, марки – на царские золотые червонцы. Финансовая система была очень сложна. Квадратные, белые и розовые, 20– и 40-рублевые керенки уже вышли из употребления. Счет велся на карбованцы.

В это время отчим писал пьесу «Любовь – книга золотая». Действие происходило в XVIII веке. Как непохожа была наша одесская жизнь на этот галантный XVIII век! К этой пьесе отчим еще вернулся в 1921 году в Париже. Там был написан ее окончательный вариант. В ту же зиму 1918– 1919 годов был начат роман «Граф Калиостро», или «Лунная сырость», законченный также лишь в 1920 году в Париже. В конце 1918 года в холодной и голой квартире старух Вальцер был написан рассказ «В бреду». В то же время отчим работал над пьесой «Смерть Дантона», которая нигде и никогда не была поставлена. В ее основе лежит пьеса немецкого драматурга Брюхнера, посвященная французской революции. В «Смерти Дантона» проводятся аналогии между французской и русской революциями. 1919 год в Одессе знаменателен для меня еще тем, что в этом году в издательстве «Омфалос» вышла книжечка стихов моей матери. Эта благоухающая книжка была ее вторым сборником стихов. Первый был издан в 1913 году издательством К. Ф. Некрасова.

Зимой 1918—1919 годов Одесса была оккупирована немецкими войсками. К весне немцы сменились французами. Одесса оказалась под французской оккупацией. При этом почти ничего не изменилось. Вместо серо-зеленых немецких шинелей появились серо-голубые французские, с подолами, пристегиваемыми к поясу, чтобы удобнее было ходить.

Распространялись слухи, что большевики быстро продвигаются на юг. Стала слышна где-то вдалеке артиллерийская канонада. С каждым днем она становилась все явственней. Однажды артиллерийский залп ахнул где-то совсем рядом. В городе начиналась паника. В подворотнях появились какие-то парни с винтовками и красными повязками на рукавах, неизвестно откуда взявшиеся.

Наступили дни панического бегства. Мама и Юлия Ивановна спешно укладывали чемоданы и корзины. Мы ехали на извозчике вниз по Пушкинской улице. В пролетке сидели мама и Юлия Ивановна с Никитой на руках; я – напротив на низенькой скамеечке. За спиной, у вокзала, стрекотали пулеметы. Мама и Юлия Ивановна пригибались. Мама наклоняла вниз мою голову. На Пушкинской около какого-то пароходного агентства суетился народ. Кучки багажа, прислоненного к стенке. Внутри была давка. Отчим ждал нас на ступеньке с тремя пароходными билетами в руке:

– Мы едем на Кавказ!

Почему на Кавказ? Куда именно на Кавказ? В этом разберемся позже. А сейчас скорее, скорее в порт. Большевики расстреливают всех буржуев подряд. Мы, конечно же, – буржуи. Отчим к тому же граф. Наша графская семейка выглядела, мягко выражаясь, странно. Алексей Николаевич с физиономией, обвязанной теплым кашне, заколотым на макушке английской булавкой: у него был флюс. Никита в моей огромной гимназической фуражке (белый верх с синим околышком). Эту фуражку я привез еще из Москвы. Мне ее купили, когда осенью 1917 года я поступил в первый подготовительный класс Медведниковской гимназии. Когда я пытался забрать у Никиты свою фуражку, он вцеплялся в нее обеими руками и начинал неистово кричать.

Отчим заявил мне тоном, не терпящим возражения, что теперь я не пасынок, а его родной сын. Что моя фамилия Толстой. И что мне не десять лет, а семь. Так было записано в наших проездных документах.

В порту творилось нечто невообразимое. Кишела толпа. Плач детей, крики женщин, ржание лошадей. Мы протискивались к причалу. Наконец, вместе с сотней людей мы погрузились в какой-то катер. Он зашипел и мягко отошел. Через несколько минут он причалил к огромному неподвижному пароходу. Мы поднимались по крутому трапу. Впереди Юлия Ивановна с Никитой на руках. Никита в своем неизменном картузе. Затем отчим, мама и я, нагруженные чемоданами. Наконец, мы на палубе парохода. В городе грохотали орудия. Уже в самом порту началась перестрелка. Тут выяснилось, что пароход наш вовсе не идет на Кавказ. «Кавказ» – это название парохода. И направляется он... в Константинополь! Не все ли равно?