Текст книги "Весенняя путевка"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Старик изобразил недоумение, довольно неестественно, правда, но подметать перестал и опять повторил, что она ничего не говорила.

Наконец он впустил его в комнату. Артур увидел через открытые двери, что Лины ни в кухне, ни в маленькой комнатке нет. В большой комнате ему пришлось сесть у круглого обеденного стола. Старик сел рядом и щетку зачем-то притащил с собой из прихожей и тоже прислонил ручкой к столу. "Что он думает: драться я с ним буду, что ли?"

– Не говорила?.. Ну это не беда, папаша! Позабыла, а?

– Она могла позабыть, – согласился старик, поглаживая ручку своей ненаглядной щетки.

– Вот-вот, и я говорю! – с панибратским оживлением воскликнул Артур. Давайте найдем какой-нибудь выход из положения. Вы посмотрите у нее, может быть, в ящике прямо сверху где-нибудь лежит. Это знаете ли, паспорт, такая случайность нелепая. Меня зовут Артур, она ничего не говорила? Артур, ничего не попишешь! И не то чтобы я из Антона переделал, а прямо так в паспорте стоит!

– Артур?.. Артур... Говорила. Да, действительно. Так вы Артур?..

Ни восторга, ни раздражения в его голосе. Точно ему напомнили имя дальнего родственника, который помер до революции где-нибудь в провинции.

"А не придурковат ли старик? – вдруг весело мелькнуло в голове Артура. – Может быть, тут нужно попроще?"

Но старик вдруг заговорил, точно стряхнул с себя всю сонливость и невнятность:

– Вы говорите, паспорт? Откуда же у нее мог вдруг оказаться чужой паспорт?

Артур объяснил, но получилось нескладно, и старик сразу не заметил.

– Помилуйте, но если вы там брали напрокат какие-то вещи, ведь это было очень давно. Почему же вы до сих пор не спохватились?

– А она почему не спохватилась?

– Она?.. Она – это другое дело.

– Для вас другое. А для меня – приходится без паспорта из-за этого дела сидеть. А мне в командировку завтра охать. Я не жулик, вот мое служебное удостоверение, можете убедиться.

К счастью, старик так и не догадался предложить подождать возвращения Лины, это было бы самое худшее – встречаться с ней Артуру совсем не хотелось. Поэтому он снова стал нажимать на командировку до того настойчиво, что старик, видимо, поддался: стал пожимать плечами и оглядываться по сторонам, вроде как соображая, где бы поискать пропажу.

– Ну не в столовой же она его положила!

– Это не столовая. Моя комната считается...

– А ее?

– Я у нее никогда не роюсь.

– Ну раз такое положение! Может быть, где-нибудь прямо сверху... Попробуйте, а?

Старик посмотрел на него с тоской, видно, разговор ему был труден или отвлекал от чего-то.

– Ну подождите, – сказал он, встал, пошел в маленькую комнату и, нерешительно шлепая туфлями, стал там топтаться, переходя из угла в угол, перекладывая книжки и журналы и приоткрывая ящики.

Артур подошел и встал в дверях, наблюдая за поисками. Видно было, что так ничего никогда не найти, хоть педелю ищи. "Либо старик не в себе, либо притворяется", – подумал Артур, еле сдерживаясь, чтоб не нагрубить на прощание и не уйти, хлопнув дверью, как вдруг увидел знакомую белую сумку на молнии с самолетиком и пальмами и прочим, одну из тех, что на некоторых авиалиниях выдают воздушным пассажирам и что потом долго с удовольствием носят люди, никогда не летавшие на самолете.

– Это ее сумка, – сказал старик, заметив, куда он смотрит.

– Вижу, – сказал Артур так ядовито, что старик посмотрел на него с удивлением.

"Дурачок", – решил Артур.

Старик взялся за молнию, она была расстегнута, и сумка казалась пустой, но все-таки он выудил со дна солнечные очки, смятую косыночку, ее Артур сразу узнал, спичечную коробку с нарисованной на ней собакой – это он нарисовал ее, макая спичку в чернила, когда они были вместе на почте, и два сморщенных высохших зеленых яблока.

Все это старик доставал по очереди со дна сумки, задумчиво разглядывал и опять клал обратно, зачем – неизвестно.

Потом, что-то заметив, он засунул руку во внутренний кармашек, покопался там пальцами и вытащил плоский пакетик, завернутый в бумажную салфеточку. Это его, видно, удивило: он положил все, что захватил рукой, на стол и стал разворачивать салфетку. В ней оказались два бутерброда с сыром, то есть два куска булки, превратившихся в сухари, и два ломтика сыра, похожего на погнутые пластинки желтой пластмассы.

Старик прикрыл уголками салфетки бутерброды, отложил в сторону, и тогда стало видно, что под ними лежали две паспортные книжечки. Он развернул одну и отложил, развернул другую, из которой высовывалась узенькая бумажка.

– Тут бумажка какая-то. Это ваш?

– Вот видите. Все точно. Это квитанция, что уплачено за прокат... Вот и все. Большое спасибо!

С лестницы он сбегал, посвистывая. Он приготовился к чему-то гораздо худшему и, к удивлению, кроме облегчения чувствовал и что-то вроде легкого разочарования, что все так просто кончилось.

Итак, еще один раз в его жизни все обошлось без усложнений, теперь можно было оглянуться назад и посмеяться надо всем, что было, – собственно, именно над самим собой...

Дед, как и полагается, слегка комический персонаж. Припомнилось, как он шаркал щеткой по полу, собирая воображаемый мусор, пустоту, и пытался вымести ее на лестницу. В сумку его никто лазить не заставлял, – значит, про паспорт ничего не знал... Конечно, не знал, вытащил из бокового кармана пакетик и с ним прихватил лежавшие там паспорта. И заинтересовался, разворачивать стал пакет... Странно, откуда эти засохшие бутерброды? Наверное, она на дорогу приготовила и не съела. И забыла. Но чтоб столько времени не вспомнить, не заглянуть в сумку, которая висит кое-как, за одно ухо нацепленная на ручку стенного шкафа со вспоротым расстегнутой молнией нутром? Странно, но в общем теперь все равно...

Все равно. Но так заранее и с умыслом припрятанную вещь не оставляют.

Он внимательно осмотрел свой паспорт, вытащил квитанцию прокатного пункта и вспомнил сразу раскладушки, полученные под залог, шум моря и голубые мелкие цветочки, дрожавшие, пригибаясь от ветра, на песке, запрокинутое к солнцу спокойно-блаженное лицо загорающей Лины и совершенно ясно понял, что и мысли не могло быть такой: паспорт увозить, прятать. Не надо было ничего выяснять, просто все вспомнить и сразу себе ответить: нет, этого не было.

Дальше он постарался не додумывать, и как будто это ему удалось, он спокойно поужинал и лег спать, но утром проснулся с готовым выводом, настолько определенным, как если бы всю ночь сидел и думал.

А вывод был такой, что от него на душе становилось очень противно.

Что получилось, собственно? Пришел, выманил у старика паспорт, цап его в карман и удрал. Даже привета не передал. Старик чудаковатый, рассеянный, так вот воспользовался. Тьфу, противно!..

На работе он думал о работе, говорил о работе и работал, но внутри него кто-то продолжал додумывать все ту же историю, и, как только он вышел из подъезда и закурил, вывод опять был готов: нужно зайти к Лине, объяснить, вообще показаться, а не прятаться.

Как только это мужественное решение было принято, ему сразу полегчало, и он с чистой совестью начал откладывать его выполнение с завтра на послезавтра.

По привычке он сам подсмеивался над собой и даже придумал подходящий афоризм: "Никогда не откладывай на завтра то, что можно отложить на послезавтра..."

И наконец в субботу вечером он снова стоял перед дверью, прислушиваясь, не шаркнет ли щетка. Позвонил. Ничто не шелохнулось, он позвонил еще, но уже знал, что никто не откроет, чувствовалось, что квартира пуста.

"Ну что ж, я не виноват, раз никого нет, вот и все!" Но часа через два вернулся и опять звонил в пустую квартиру.

"Ну, нет так нет!" – с раздражением говорил он себе и на другой день опять поехал, звонил, прислушивался и ушел ни с чем.

– Ты что, вправду не знаешь?.. Ну брось!

Они сидели с Прягиным на стадионе и слегка охрипли от крика: минскому "Динамо", которое они не любили, неизвестно почему, забило гол московское "Динамо", которое они любили, тоже неизвестно почему, просто на поле шла игра, а на трибунах зрители играли в свою игру.

– Что ты говоришь?

– Прекрасно слышал. Значит, знаешь. Ну и все.

– Ты про что?

– Твое дело, я не мешаюсь, просто спросил. Виноват. Не лезу!

– Что ты там бурчишь и ежишься?

– Постой, смотри... Ну... ну!.. Эх, кому же этот дурак отдал?.. Хорошо проходил по краю... – На поле поутихло. – Или правда не знаешь? – Он отвернулся от игры и внимательно посмотрел в лицо Артуру. – Ну, про твою Лину?

– Мою!

– Ну, просто Лину. Все равно с ней дело плохо. Ты правда не знал? Она давно, оказывается, в больнице. Что-то скверное.

Артур вдруг увидел себя, как он сидит на стадионе, слышит крики, удары по мячу, смотрит на зеленое поле, и ему кто-то сказал про Лину, и он это выслушал и продолжает спокойно сидеть. Он видит себя со стороны, а сам где-то далеко в стороне и ждет, что будет дальше. Он спокойно спросил:

– Кто это тебе сказал?

– Жена того волосатого, Люка. Помнишь?.. Она ее навещала, что ли. Или собиралась... Жалко девочку, правда?

– Да что с ней, она говорила?

– Ну, что бывает, самое плохое... Да ведь это на прошлой неделе. Сейчас, может быть... жалко ее.

В тот же вечер, точно скованный досидев до конца футбола, он поехал опять, и старик оказался дома, сразу узнал в впустил его, и вот они опять, как в тот первый раз, очутились на тех местах за круглым столом. Покосившись, Артур увидел, что и сумка с белым самолетиком и зелеными пальмами так же висит с расстегнутой молнией, зацепившись одним ухом за ручку шкафа.

– Ну?.. Что ж вы не говорите? – Артур услышал свой сдавленный, тусклый голос. Все то время, что он досиживал на футболе, потом ехал, потом ждал, пока откроют дверь, в нем нарастало напряжение, которое дошло теперь уже до горла.

Старик – а может, он и не очень старик? – смотрел равнодушно, неприятно зоркими глазами.

– Что же я должен говорить, по-вашему?

– Я ж спрашиваю... Ну... Как сейчас? Вообще?..

– Да?.. А что вы спрашиваете?.. – Он холодно подождал еще немного и нехотя согласился понять. – Вы о ее здоровье зашли узнать, может быть? Прошлый раз вас интересовал паспорт.

– К черту паспорт, к черту прошлый раз... Я вас спрашиваю, как?.. Как она?

– Она больна.

– Я понимаю, раз в больнице, а как?

– На исследовании. Неизвестно. Пока неизвестно.

У него разжало горло: больна, неизвестно, – значит, не случилось того, о чем боялся услышать минуту назад.

– Отчего же это у нее вдруг? Ведь не было ничего?

– Было. Вовсе не вдруг.

Он охнул про себя, вспомнив, и испуганно быстро прижал руку к правому боку:

– Вот тут, да?

– Значит, заметили?

Да, он заметил... не обратил внимания, то есть видел – позабыл, знал не хотел знать, а теперь захотел и вспомнил: как, быстро нагнувшись, она чуть морщилась от боли и, чтоб скрыть ее, делала забавную гримаску и смеялась; как осторожно ложилась на правый бок; как уклонялась, будто невзначай, шутя, когда он, обнимая, хотел положить руку ей на талию справа.

– А сейчас ей больно?

– Больно. К чему только все эти вопросы, не понимаю. По крайней мере, теперь все?

– Нет. Туда пойти можно? Где она. Чтоб поговорить, то есть навестить?

– Нет, не надо. Туда к ней только самых близких родственников пускают.

– Понятно... А вы говорили ей, что я заходил?.. Про паспорт говорили?

– Она все это забыла, как вы не поймете. Не до того ей сейчас. Совершенно не до того.

– Нет, все-таки говорили или нет? Вы мне правду скажите.

– Не говорил.

– Спасибо, – сказал с облегчением. – Не надо говорить, глупое недоразумение.

– Я все-таки сказал, если вам обязательно, – правду.

– Так. Ну, а она что?

– Конечно, она это все позабыла... Сказала, теперь это все равно.

– Понятно... А как все-таки к ней пойти?

– Это нежелательно.

– Это вам нежелательно?

– Мне. Лечащим врачам. Ей.

– Понятно... Ну я только приду... посмотрю и уйду. Куда идти, только скажите. Хотя я могу узнать через одних там, но это сложней.

– Настойчивый вы, – неприязненно поморщился дед. – Что другое, а настойчивый.

– Ну, пожалуйста... Вы мне только скажите... Если ей не хочется, я сразу и уйду... – Он косо усмехнулся, глядя вбок. – Почему вы так относитесь?.. А она как раз говорила, что вы такой... отзывчивый...

– Вундердед?

– Что?.. Это теперь неважно. Вы только у нее спросите, больше я ж ничего не прошу.

– Самоуверенный вы человек... Спрошу, ладно...

Во вторник он пришел к семи часам вечера за ответом, как назначил ему старик. Давно надо бы спросить имя-отчество, старики это любят, но все как-то не получалось. Но в этот раз он решил прямо с ходу вежливо и почтительно начать, чтоб старик ничего ему не напортил.

– Здравствуйте... добрый вечер... извините, все еще не знаю, как вас по батюшке...

– Входите... Зачем еще вам мой батюшка? Это лишнее... Ну, я ей сказал, что вы выразили желание ее навестить. Ведь вы это просили?

– Да-да, конечно. Передали? Как она сейчас?

– Там и не ждут никаких быстрых перемен.

– Так как же?..

– Она просила передать, что не надо вам приходить.

– Вот так и сказала?

– Вот точно этими словами.

– Ясно... значит, чтоб мне не ходить?

– Да.

– Все ясно. Ну, что ж... Я все равно пойду. Узнаю где. И пойду. До свиданья!

Он встал, стиснув зубы, решительно пошел из комнаты и здорово зацепился плечом за косяк двери.

Старик, не останавливая его, снова заговорил, равнодушно, безразлично:

– Она сказала, что если так... если уж так будете настаивать, что ж... Тогда в пятницу можно.

Странно было, поднявшись из глубины станции метро, пройдя всего десять минут по шумным, полным движения улицам, вдруг очутиться в лесу. Тут пахло недавним дождем, крапивой, лопухами, папоротниками, не разобрать, чем еще, чем-то мокрым и зеленым.

Парк, похожий на лес, тенистый, запущенный, с широкими сырыми дорожками, истоптанными множеством следов.

Он шел и шел, всматриваясь в дальний конец аллеи, обгоняя обыкновенных гуляющих, детские коляски, собачонок на поводках, хохочущих девчонок в пестрых коротких платьях; нерешительно свернув вправо, на перекрестке сразу увидел первый светло-коричневый, пожалуй, даже желтый больничный халат на женщине, идущей к нему навстречу.

С испугом он пристально вгляделся в ее бумажно-белое лицо, не узнавая и боясь узнать... Нет, к счастью, это не Лина. Ужасно, если бы у нее было такое лицо: без возраста, ни молодое, ни старое, и такое безразлично успокоенное, как у человека, который знает что-то, что лучше бы ему не знать.

С такой же торопливостью и страхом он всматривался в лица всех встречных в желтых халатах. Какой-то парень в халате смеялся, прогуливаясь под руку с девушкой в клетчатом пальто.

Значит, тут даже смеются, подумал Артур с удивлением, он все не мог забыть первое увиденное лицо. Он проводил парня глазами и сразу увидел Лину – она сидела на лавочке, подняв лицо к солнцу, которое проглянуло только минуту назад и тут же снова погасло, заслоненное бегущим облаком.

Она медленно открыла глаза, почувствовав тень.

Стараясь не смотреть на ее чистенький, вытертый, застиранный халатик, он, неуверенно улыбаясь, пошел к ней, удивляясь, что она его все не видит, не замечает, как вдруг понял, что она уже давно смотрит прямо на него и остается спокойна. Как та, первая, встреченная им при входе в аллею.

Может быть, он ждал, что она так и вспыхнет от радости, или расплачется, или будет упрекать, сердиться? Он и сам не знал, но, наверное, ждал чего-то, потому что вдруг почувствовал разочарование, почти обиду. Он, здоровый, свободный, мог бы пойти на стадион, в кино, в кафе, а вот добивался того, чтоб явиться в эту сырую аллею желтых халатов и бледных лиц, пришел, а ей хоть бы что!

– Зачем ты сюда пришел? – мягко спросила она после того, как они спокойно поздоровались и он присел на свободный краешек скамейки. – Тебе же... говорил, что не стоит ходить.

Сказала "сюда", а не "ко мне", не захотела даже слово "дедушка" произносить при нем! Это все он мгновенно уловил и понял.

Она терпеливо, опустив глаза, выслушала, переждала, когда кончатся его первые вопросы, как две капли воды повторявшие то, что десятки других посетителей на других скамейках аллеи задавали другим больным, выпущенным погулять из больничных корпусов.

– Скучно!.. Ну что они могут говорить, врачи? Разные ихние технические термины. Ты не поймешь, а я не стараюсь даже. Какое мне дело? Мое дело им не мешать, когда они изо всех сил стараются что-то найти. Найдут – скажут.

– Ты это несерьезно говоришь, я без шуточек у тебя спрашиваю.

– Ты не поймешь никак? Представь себе, что ты, мужественный путешественник, пересекаешь из края в край бесплодную пустыню или не бесплодную, но все равно там останавливаться нельзя – пропадешь. И у твоей машины вдруг испортился мотор. А ты ничего решительно в моторах не понимаешь. И вот механики копаются в моторе, стараются понять, что там случилось. Что делать? Надо им не мешать, ждать, а пока самому постараться заняться чем-нибудь другим: воспоминаниями детства или кроссворды решать... а куда лучше... читать "Одиссею".

– Ты мужественный путешественник. Да?

– Ну уж, не очень... Просто не желаю я день и ночь думать о какой-нибудь противной кишке или печенке, которую я и в глаза никогда не видела, думать и думать, пока не превратишься в психа... сам не сделаешься рабом собственной печенки – начнешь ей служить, нежить, лелеять, ублаготворять, к ней прислушиваться, обо всем на свете забудешь, кроме нее, на мир смотреть будешь ее глазами, хотя она дура безглазая. Тут у нас есть такие, видела...

– Что ж делать-то? Ведь все люди так устроены, приходится считаться с тем, что у тебя есть разные там печенки и надо за ними следить.

– Ах, до чего скучно... Да и разговор этот тебе ни к чему. А уж мне-то! Кому ты говоришь: считаться. Знаю, что человек – это такой кожаный мешок, куда уложены трубочки, проводочки, всякие потрошки, все это правда, и когда там что-нибудь портится, надо заглянуть внутрь... пуговок то нету и молний тоже, – значит, надо мешок надрезать и заглянуть, что там творится, – скорее всего, так со мною и будет, но это скучная правда, и ну ее к черту.

– Так какая же другая?.. Раз правда?

– Это уж так просто, ну звезды, планеты. Мы узнали, что это громадные миры, ледяные, раскаленные, пустынные. Правда? А разве для нас они перестали быть теми мигающими огоньками, светящимися точками, теми же звездами нашего неба, на которое тысячу лет назад, закинув головы, с земли смотрели люди? И думали о них, слагая стихи. И, чтоб закрепить свою верность стремлению к прекрасному, символом выбирали звезду с пятью лучами...

– Все это так, но это... рассуждения, а я насчет тебя спрашивал... Ну, как ты? Как тебе сейчас?

– Сперва было очень плохо. И люди, и все... Пробовала думать, читать... а мысли от меня разбегаются.

– А как теперь?

– Теперь я читаю. Вот "Одиссея"... Я о ней думаю. И тогда можно жить... Опять рассуждения?.. Надо мне идти, сыро, и солнце спряталось. Пора.

– Никто еще не уходит.

– Все равно сейчас ко мне придут.

– Дедушка?

– Ну да. У нас с ним разговоры.

– Вам вдвоем поговорить обязательно?

– Ну конечно... Спасибо, что зашел, но больше не стоит. Время только тратить. Что тут хорошего?

– Ты за кого же меня считаешь?

– То есть, как порядочный человек, ты считаешь своим долгом?

– Ничего подобного, мне тебя видеть хочется.

– Нет.

– Да.

– Вот дедушка идет, иди, пожалуйста... Иди, я по-хорошему говорю... Ты думаешь, мы с тобой сегодня виделись?.. Шучу, шучу!.. Это я так!

Легким взмахом кисти руки она даже показала, в какую сторону ему идти, он встал и пошел – послушный от тупого недоумения.

К выходу было ближе идти в другую сторону, но ему было все равно.

Скоро перестали попадаться навстречу медленно прохаживающиеся фигуры в казенных халатах. Катились коляски со спящими или недоуменно моргающими на свет ребятами. Ничего не понимают и покорно лежат, широко открытыми светлыми глазами всматриваются: куда это мы попали? Что с нами тут будет?.. Молоденькая мама подталкивает коляску, озабоченно смотрит на малыша и тоже не знает...

Артур свернул в боковую аллейку. Тут безлюдно и слышно, как стучат и коротким писком перекликаются дятлы.

Он шел и довольно долго как будто ни о чем не думал, но что-то было очень-очень плохо.

Она осталась там, на скамейке, со своими странными рассуждениями. Он, видимо, ей нисколько не был нужен.

Ну что ж, бывает. Может, так и к лучшему... Кой черт к лучшему, тогда не было бы так мутно и плохо.

Как это все получилось? Да, как это получилось, что он вернулся из командировки и не позвонил к ней на работу, не повидал ее? Хотел отделаться? Ничего подобного. Конечно, хотелось сохранить свою полную свободу. Безо всяких этих там посягательств и моральных обязательств. А тут еще эта идиотская история с паспортом... Эта дрянная история. Ну, черт с ней. Главное – ему-то ведь хотелось видеть Лину, безусловно, да. Иногда ему очень недоставало ее. Да нет, чего там, просто тоска брала, до того хотелось оказаться снова там, у моря, вместе с ней.

И все-таки не позвонил. Ни разу! Как же так?

Он дошел до какого-то забора с канавой, свернул наугад и вышел на берег пруда, опять свернул, подобрал веточку в траве и злобно хлестнул ею по стволу дуба раз, другой... Веточка скоро размочалилась на конце, он ее отшвырнул и опять спросил: "Как?.." Оказывается, вслух, потому что какой-то пожилой человек обернулся, приостановился, раскрыл было рот переспросить, но раздумал.

Его никогда не покидала уверенность, что стоит ему только решить, и он в любой день или вечер ее увидит, и она ему очень обрадуется, уж в этом-то он не сомневался. Он, конечно, тоже, но уж она-то!..

Откладывал в уверенности, что это никогда не уйдет, что она ждет не дождется, когда он решит: пора! Как легко, оказывается, откладывать то, чем ты так безусловно владеешь!

А теперь кажется, что лишился чего-то своего, принадлежавшего ему. В конце концов, какой-то своей собственности. Не Лины, конечно, ее он никакой собственностью не мог считать, а вот этого – ожидаемой ее радости. Своей радости?.. Нет, все не то, а просто вот было у него "это" – все, что с ней связано хорошего, и вот теперь, оказывается, нет... И идешь, как обворованный, с пустыми руками, да еще чуть ли не виноватый...

Хотя в общем-то это все усложнения и усложнения, и отсюда путаница и эта муть в голове. Надо все проще: было недоразумение, а потом она оказалась больна. Он-то не виноват в ее болезни. Не будь болезни, все можно бы уладить.

Он стал тихонько посвистывать и зашагал бодрее, осмотрелся на перекрестке аллей и сообразил, в какую сторону ему идти к выходу.

Ах, да! Он тогда не поехал с ней вместе, не пожертвовал четырьмя днями курортной жизни... Ага, вот оно: "не пожертвовал"!

А где это написано, кто это придумал, что люди вечно должны кому-то чем-то жертвовать? Почему он ни у кого жертв не просит?

Он уже сидел в громыхающем, качающемся вагоне метро, щурясь от мелькания убегавшей за окном бетонной стены, уже три остановки остались позади, он уже раза два еле удержался от того, чтобы не усмехнуться в открытую – все начало представляться в каком-то насмешливом, глуповатом даже виде. Он представил себе, что рассказывает, не сегодня, конечно, а когда-нибудь, через год, через три, историю с паспортом, с легкими поправками выставляя самого себя в смешном виде. Получалось весело и безобидно.

На своей остановке он бегом поднялся по лестнице, протиснулся сквозь гущу столпившихся у выходных дверей пассажиров – на улице лил дождь – и во весь дух зашагал, перепрыгивая через быстро собиравшиеся на тротуарах лужи.

В парке тоже, наверное, дождь. Все попрятались под крышу. Наверное, она сейчас стоит под навесом среди других желтых халатов, столпившихся, как те пассажиры у выхода из метро. И тоже смотрит на дождь.

Ну и что из этого? Что, что, что?.. А вот плохо. Почему-то чертовски плохо, и все!

Когда он снова пришел, в аллеях парка моросил дождь, было безлюдно, только, сбившись под навесом в два ряда за дощатым столом, какие-то пожилые люди с гиканьем стукали костяшками.

Он и не поглядел на них, сразу увидел, что они "в штатском" – в пиджаках, плащах, а не в больничном, значит, его не касались.

Он сунулся к дежурной, день оказался неприемный. Он побродил по вестибюлю, поймал какую-то молоденькую в белом халате, поклянчил, поканючил, приврал немного. Она смягчилась, пошла узнать и узнала, что у Лины уже есть посетитель.

– Молоденький такой, с усиками, летчик.

– Ну да, летчик! Дедушка, наверное?

– Я и говорю, летчик. А вы даже не в курсе? Дед в есть летчик, как же это вы не знали?

– Почему не знал? Это я так, шучу, – неловко скрывая удивление, вывернулся. – А как вас зовут?

– А вам зачем? Вы же не ко мне пришли? Хотя не секрет, если догадаетесь: Аромат! – Вдруг лицо у нее как-то съежилось, точно ее лимонным соком сбрызнули, такое оно стало кислое. – Так что я вам, молодой человек, объясняю, – ни к селу ни к городу громко выговорила она и поджала губы.

Краем глаза он увидел, что в дверях появилась и стоит какая-то женщина в белом халате.

– Все понятно. Спасибо за разъяснение! – И тихо добавил: – До свидания, Тамарочка, – и уловил ее быстрый одобрительный взгляд.

Смешная, круглолицая конопушка, но славная, может пригодиться в следующий раз... А скучно ей тут! Томится среди больных, а ей вот как поболтать, побегать хочется...

В следующий раз она вправду пригодилась. Заговорщицки усмехнулась с некоторой покровительственной сдержанностью и привела "на минутку" Лину.

Осталась посмотреть на дело рук своих, как это они встретятся. Полюбовалась немного и скромно ушла.

Лина, запахивая халат, подошла, остановилась чуть поодаль.

– Случилось что-нибудь? Что это ты Тамару на третий этаж гоняешь?

– Просто пришел. Прошлый раз к тебе не попал, вот и пришел. Ты мне скажи, что-нибудь тебе нужно? Достать, принести. Сделать. Мне, знаешь, очень бы хотелось, а?

Она смотрела и улыбалась, наклонив немножко голову набок.

– Тебе есть все можно?

– Почему же? Только не хочется.

– Ну я что-нибудь другое принесу. Хочешь коктейль? С соломинкой? Притащу.

– Пожалуй. Только и все остальное тоже.

– Розовую лампочку?

– И террасу. И вечер. Ну, там еще море...

– Моря все равно не видно с террасы.

– Но ведь оно было. Зачем же обязательно видеть? Достаточно знать, что оно есть... Когда знаешь, что что-то у тебя есть, не обязательно его видеть или трогать... В общем, коктейля я не хочу.

– И ничего?

– И ничего. Что у меня есть, то уже есть.

– Твой дедушка правда летчик?

– А ты что думал, крепостной умелец боярина какого-нибудь? Что тут удивительного? Летчик.

– Ничего, просто я не знал, и все.

– Нет, ты все-таки думал: некоторые люди так и родятся и живут дедушками, другие дядями, а третьи молодежью... Не отказывайся, я сама так думала когда-то. Мне представлялось, что в жизни, как в театре, одни играют жизнерадостных, молоденьких, звонкоголосых эдаких девушек, другие хриплых, угрюмых стариков.

Он с недоумением слушал, она все говорила, говорила, негромко, быстро, раньше этого никогда не было, и вдруг рассмеялся:

– Правда. Похоже на правду. Во всяком случае, что-то в этом роде есть... Действительно, глупо было удивляться, а я почему-то удивился... Идиотство.

– У тебя деньги есть?

– Да, сколько?

– Немножко. "Казбека" купить. Ну, коробки две, и вафель, знаешь, такие в ларьках продаются, пачками.

– Я сейчас схожу принесу.

– Сходи и Тамаре передай потихоньку. Пожалуйста.

– Это ведь не тебе? А ты больше не спустишься? Тебе подниматься трудно?

– Нет... Неудобно. Порядок. Ну, до свидания... Да, как у тебя жизнь? Там, на воле?

Она, не дожидаясь ответа, уже начиная отворачиваться, протянула ему руку. Он стиснул зубы.

– Какая у меня там жизнь? Тут.

Ее как будто толкнуло, повернула голову, хмурясь, посмотрела ему в лицо.

– Не надо... Не надо этого говорить...

Ушла не оборачиваясь, он смотрел ей вслед сквозь стеклянную дверь, за которой начиналась лестница. Она медленно поднималась, уходила вверх, ушла. Он стоял, пока не вспомнил про папиросы, и тогда пошел искать ларек.

После этого каждый раз он что-нибудь приносил с собой: папиросы, конфеты, губную светлую помаду, одеколон "Лаванда" – что просили через Лину ее больничные знакомые.

Это было, кажется, десятое – или двенадцатое? – его посещение, он уже не мог припомнить, так далеко осталась самая первая встреча в больничном парке и так уже многое незаметно изменилось.

Теперь Лина его ждала и была, кажется, рада каждому его приходу. "Кажется" потому, что радовалась она как-то замкнуто, отмежеванно, про себя. Скоро он понял, что эта замкнутость только ко всему прежнему относится, к тому, что у них было раньше. Теперь все было так, точно они познакомились тут в парке на скамейке и вот узнали, привыкли и даже будто привязались друг к другу. А всего, что было у них прежде, до больницы, как не было – ни плохого, ни хорошего.

Теперь он очень ждал приемного дня и думал, как хорошо, что есть чего ждать, и можно ее опять увидеть и разговаривать с ней, и только пусть бы так тянулось как можно дольше, хоть всю жизнь.

Два дня шли дожди, и они не виделись.

– Как тут у вас жизнь, что нового? – спросил Артур едва они встретились у скамейки.

– Был новый день. И еще раз был новый день. Значит, два чуда, – она говорила будто в шутку, но он уже привык к ее новой манере и знал, что просто она рассказывает, о чем думала одна. – Пока человек считает, у него впереди непочатый край, невпроворот, уйма времени, он воображает, что все еще успеет и в конце концов ни черта и не успевает, дурак такой...

– Как говорит дедушка?

– Бабушка!.. Я сама научилась думать. Вначале только начнешь, а они разбегаются по всей комнате, как мышата...

– Кто?

– Мысли. А теперь – захочу, и они, как цыплята на корм, ко мне сами сбегаются... Надо, чтоб тебя встряхнуло немножко, задумаешься и начнешь понимать самые простые вещи. Что твое время, как у всех и у всего, отмерено. Совершенно все равно, много там впереди тебе отмерено или мало, у тебя просто глаза раскрываются, точно расцветает что-то вокруг тебя, она опасливо кинула на него быстрый взгляд, не усмехается ли; нет, он только очень слушал, – и это не фантазия какая-то, не аллегория. Является у тебя зоркость, видишь, чего не замечал... Ясно тебе?

– Слушаю, слушаю, слушаю. Значит, много новостей?

– Тысяча... Вчера на минутку дождь вдруг утих, даже выглянуло солнце, я выползла вон туда, на асфальтовую площадку. Стояла, жмурилась и смотрела на смородину. Я не умею рассказывать, но это было удивительно.

– Вон те дохлые два кустика?

– Всего один. И смотрела я всего минутку, тут же загнали обратно в корпус, потому что сыро, я как в театре побывала. Потом легла, закрыла глаза и вспоминаю, что видела... Ну скажем, как тебе объяснить, чтобы ты понял? Листья, да?.. Одни, точно в праздник, так нарядно просвечивали, как зеленые транспарантики на солнце, другие прогнулись ковшиками, и в них дождевая вода блестит зеркальными озерцами... А многие похожи на желобок водостока с резными краями, где на самом кончике осталась, повисла, и не падает, и сияет радугой круглая капля. Прищуришься, и куст от блеска капель делается похож на люстру, которую зажгли с одного бока... Все ясно?