Текст книги "За чужую свободу"

Автор книги: Федор Зарин-Несвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

VI

Когда на другой день после страшной ночи взошло солнце на безоблачном небе, Громов стал приводить в порядок свой полк. К удивлению всех, неприятель не тревожил арьергарда Витгенштейна. Это так было не похоже на Наполеона, что за этим подозревали что‑то новое и ужасное. Если Наполеон прекратил в этом месте преследование, значит, он считал эту часть уже обреченной.

Полк выстроился. Глухо и печально то и дело при перекличке отзывались вахмистры:

– Выбыл! Выбыл! Выбыл! Выбыл!

Слезы навертывались на глаза Громова при взгляде на поредевшие ряды его драгун.

Особенно велика была убыль в эскадроне князя Бахтеева. Сам он не вернулся. И, нахмурив брови и кусая усы, чтобы не разрыдаться, слушал Громов перекличку этого несчастного и геройского эскадрона. Один взвод был уничтожен до последнего человека. Никто не мог даже рассказать о последних минутах эскадронного командира… В остальных взводах не хватало трех четвертей людей. Сам эскадрон казался не больше, чем боевым взводом. Белоусова, тяжело раненного в грудь, успели унести с поля сражения.

Громов поднял кивер и дрогнувшим голосом крикнул:

– Спасибо, братцы, за службу!

– Рады стараться, ваше высокоблагородие! – отчетливо и радостно прогремел ответ.

Громов взглянул на мужественные, суровые лица своих драгун, уже снова готовых лететь на битву, и его сердце сжалось сладким и горделивым чувством. Ему захотелось всех их обнять и прижать к своей груди. И бесконечно дороги и близки были ему эти оборванные, грязные, но великие в своей простоте и героизме люди.

Вестовой Бахтеева Егор вымолил у Громова позволения идти искать труп своего барина. После некоторого колебания, вызванного боязнью погубить этим позволением Егора, Громов наконец согласился, и в то же утро Егор отправился на поиски…

Армия Витгенштейна получила приказ двинуться на Теплиц. Император Александр находился при главной квартире князя Шварценберга, направляясь в Богемию. Графу Остерману было приказано присоединиться к главным силам. Но если бы граф исполнил это приказание, он открыл бы неприятелю путь на Теплиц, откуда французы могли двинуться навстречу нашим колоннам, сходившим с гор, медленно пробиравшимся по узким извилистым тропкам, между тем как с тыла армии союзников преследовали Мюрат, Мармон, Виктор и Сен – Сир. Остерман ослушался этого приказа, указывавшего ему безопасный путь в Богемию, и решился с отборными гвардейскими полками предупредить движение французов в Теплице и тем спасти обреченную на гибель армию союзников.

Император Франц сидел в Теплице и усиленно предавался музыкальным занятиям. По – видимому, он не очень близко принимал к сердцу разгром своей армии. Потери людей его вообще не трогали, а насчет иного его успокоил Меттерних. Австрия оставалась все же сильной державой, а Наполеон был ослаблен. Если бы даже после разгрома русский император отказался от продолжения войны, то Наполеон удовольствовался бы одной Пруссией, поспешив заключить с Австрией почетный мир. Меттерних был, конечно, прав, забывая только то, что, покончив с Пруссией, Наполеон принялся бы спустя некоторое время и за Австрию. Но Меттерних всегда был политиком минуты, и в этом была его сила и его слабость. В случае мира Александр тоже, в худшем случае, ничего не потерял бы.

Единственной жертвой являлся бы прусский король, и Фридрих – Вильгельм хорошо это понимал, переходя от бешенства к отчаянию, то ругая Штейна, вовлекшего его в гибельный союз с Россией, то плача перед Александром в припадке малодушного страха и умоляя не оставлять его.

Александр успокаивал своего друга, как мог, и вновь клялся не покидать Пруссию на произвол судьбы. Несмотря на неудачи, Александр оставался спокоен и по – прежнему уверен в конечной победе. Его вера в Божественную волю, руководившую им, была непоколебима. И эта воля приведет его к победе. Он утешал прусского короля, успокаивал Шварценберга, ободрял своих генералов, всегда ровный, внимательный и деятельный. И если лично как полководец он не мог внести ничего, то его постоянное деятельное участие в выработке всех военных планов напрягало усилия других до максимума.

После двухдневных героических боев, прокладывая себе штыками дорогу, граф Остерман с гвардией под началом Ермолова спустился в Богемию и занял позицию у Кульма, в тесных Богемских горах, в трех милях от Теплица. Здесь он преграждал путь армии Вандама. Здесь он должен был сдержать бешеный натиск французов, чтобы спасти союзные войска, медленно спускавшиеся с гор.

Против сорока тысяч Вандама у него было едва четырнадцать, уже два дня бывших в ожесточенных боях. За ним в Теплице был государь, прусский король и австрийский император. Его поражение значило уничтожение армии, проигрыш кампании, потеря Богемии, взятие Берлина и падение Вены, потому что армии, Северная и Силезская, без Главной теряли между собою всякую связь и, конечно, погибли бы под ударами самого Наполеона. Лишь немногие понимали в то время все огромное значение предстоящего дела. Но понимал его и Наполеон, обещавший Вандаму за успех маршальский жезл и хотевший сам руководить операцией. Но ему помешала внезапная болезнь, и он от Пирны решил возвратиться в Дрезден. По его собственному признанию, это было одной из величайших ошибок на его военном поприще. Понимал это и граф Остерман, когда обратился к своим немногочисленным войскам, объезжая ряды, и сказал, что отступления не будет, – надо устоять или умереть! Понимал это и Ермолов, когда открыто сказал своей гвардии, что поддержки ждать почти нельзя, что армия далеко и что от их мужества зависит спасение армии и даже личная безопасность обожаемого монарха!

Узнав об угрожающем положении Остермана, государь, не теряя ни минуты, отдал распоряжения изменить направление австрийской колонны Коллоредо и прусской Клейста и обеим выйти на Теплицкое шоссе в тыл Вандаму. Но эти распоряжения были бы бесполезны и запоздалы, если бы не сверхчеловеческое мужество гвардии…

Сознавая огромный численный перевес, с мечтой о маршальском жезле, с уверенностью в быстрой победе Вандам стремительно и яростно атаковал русских… и разбился…

Гвардейские полки Измайловский, Преображенский, Семеновский, Егерский, уланы и кирасиры, как высшей чести, добивались самых опасных мест. Пощады не было. По трупам врагов шли преображенцы, измайловцы пронеслись на врага среди пламени пылающей деревни. С развевающимся знаменем, с барабанным боем наступал Егерский полк, гремели трубы улан и кирасир… За каждый куст, за каждую рытвину ожесточенно дрались враги. Но несоизмеримое неравенство сил давало себя чувствовать. Жертв уже не считали. Ядро оторвало руку Остерману, и он передал команду Ермолову… Офицеры дрались впереди. Все войска уже были введены в действие. В резерве оставалась лишь шефская рота Преображенского полка. Страшный огонь 80 французских орудий сметал целые роты гвардии…

День угасал. Вандам с ужасом увидел, что его партия проиграна, что его войска расстроены и уже неспособны на дальнейшее наступление…

Ночь прекратила сражение… На утро ожидался новый бой, но в русском стане от Ермолова до солдата все уже знали, что сражение выиграно, что армия спасена и никакая опасность не грозит государю.

На следующее утро русские войска атаковали Вандама, оттеснили его, а подоспевшие корпуса Коллоредо и Клейста докончили поражение уже побежденного врага.

Вся артиллерия, 12 тысяч солдат и сам Вандам были захвачены нашими войсками.

Сражение при Кульме нанесло смертельный удар грандиозному стратегическому плану Наполеона. Здесь померкла его звезда! Здесь было положено начало освобождению Европы, свободе и будущему могуществу Германии.

Но союзники или действительно не понимали, или не хотели понимать истинного значения этой победы. Только в угоду Александру Фридрих – Вильгельм наградил всех участников Железным крестом, хотя в душе гораздо большее значение придавал победе Блюхера, весть о которой была получена на поле Кульмского сражения.

Александр приписывал победу себе и потому особенно торжествовал.

Франц по – прежнему играл на скрипке.

VII

С отъезда государя Прага переживала тревожные дни. Слухи подтверждали худшие опасения. Прага была в опасности. Наполеон угрожал ей и будто бы говорил, что за вероломство Австрии предаст Прагу огню. Все притихли. Даже беспечная княгиня Александра Николаевна Пронская присмирела. Кроме того, она была сильно расстроена необъяснимым поведением мужа. Князь Андрей Петрович, флигель – адъютант, состоящий при главной квартире, вдруг настойчиво потребовал перевода в действующие войска, хотя бы в армейский полк. Его желание было удовлетворено, и его перевели в кирасиры ее величества. Но это навлекло на него неудовольствие государя, и, очевидно, его карьера была сломана. Всем было известно, как государь не любил, когда его оставляли. Он был слишком самолюбив и очень высоко ставил честь и счастье находиться при его особе. Пронская даже не знала, где ее муж. Княгиня Напраксина поспешила уехать в Вену. Евстафий Павлович, напуганный и встревоженный, тоже умолял князя уехать, но князь только пожимал плечами и отправлял его к Ирине, которая и слышать не хотела об отъезде. Она при помощи графини Остерман и под покровительством великой княгини деятельно занялась устройством лазарета. Дегранж, не упускавший ее из виду, тоже усиленно помогал ей. Дело налаживалось. Нашлись и доктора. Старый князь, конечно, открыл неограниченный кредит и был очень рад деятельности жены. Его несколько удивляло (и в глубине души он даже осуждал это) то равнодушие, с которым, по – видимому, относилась княгиня к участи Левона. Ей нисколько не казался странным, как говорила она, его неожиданный отъезд. Должно быть, он получил экстренное предписание и не имел времени зайти к ним. Военный в такое время не принадлежал себе.

Новиков после своей поездки в штаб почувствовал себя снова плохо. Не помогал и эликсир Монтроза. Он чувствовал большую слабость и очень скоро утомлялся. Нечего было и думать о походной жизни. Мрачный и задумчивый, бродил он в хорошие дни по саду, опираясь на палку. Ковров уехал в полк, и он бросил всякое лечение. Он был бы совсем одинок, если бы его не навещал Никита Арсеньевич. Старый князь чувствовал себя не у дел и очень скучал. Новиков всегда нравился ему, и они проводили долгие часы в беседах. Их взгляды во многом совпадали, и, несмотря на разницу лет, они легко понимали друг друга.

Тревожные слухи наконец подтвердились… Стали прибывать раненые. От них узнали страшные подробности разгрома союзников под Дрезденом. Французские войска двигались на Прагу. Разгромленная армия не могла оказать им никакого сопротивления… Из Праги потянулись обозы беглецов. Местные жители, кто побогаче, торопились оставить обреченный город. Окрестные деревушки и частные дома в городе постепенно наполнялись ранеными. Раненые офицеры не скрывали безнадежности положения. Никто уже не верил в победу. Русские с нескрываемым озлоблением относились к пруссакам. Те платили им тем же. Одни обвиняли других в неудаче. Но русские имели больше поводов негодовать. Немцы защищали свою землю, свое отечество, а русские дрались и умирали за чужое им дело. Кроме того, у русских накипало чувство обиды от сознания, что, принимая наибольшее участие во всех боях, находясь всегда в первых рядах, они были под началом немцев. Дело дошло до того, что старались размещать отдельно раненых русских и немцев. Ирина почти не бывала дома. Нередко она проводила целые ночи среди своих раненых. Ее лазарет имел два отделения: одно для солдат, другое для офицеров, и она делила между ними свои заботы поровну. Как светлая тень, скользила она в белой одежде среди кроватей раненых, помогая нанятым сиделкам, успокаивая, утешая, скрывая свои страдания под тихой улыбкой. В этой ласковой, нежной женщине с всегда печальными глазами трудно было узнать холодную, высокомерную княгиню Бахтееву. И каждый день она умирала от тысячи смертей, каждый день с невыразимым ужасом она ждала новых раненых и при виде новых носилок ее сердце переставало биться и не было силы заглянуть в лицо раненого, чтобы не увидеть лица, которого она не могла забыть… При виде молодых, недавно сильных, красивых, но уже калек, с оторванными руками или ногами, с обезображенными лицами, она исполнялась жалости и ужаса. И за каждым из них – целый мир страданий, у всех у них есть матери, или сестры, или невесты… Они благословляли их перед разлукой, они плакали, молились, проводили бессонные ночи и ждут с надеждой и страхом какой‑нибудь вести, ждут там, далеко – далеко, где‑нибудь в глуши, в старом доме, в тихом городке или убогой деревне… А те, что умерли, истерзанные на кровавом поле, в бурю и непогоду, и лежат непогребенные, кем‑нибудь нежно любимые, кем‑нибудь жданные, чьи‑нибудь надежды или опоры… Их не дождутся никогда, и никто не укажет даже их могилы!..

И за что? За что? Вдали от родины, среди чужих полей! Какая судьба велела обездолить родину ради чужой страны! Перед лицом истинного страдания меркли странные мистические мечты, увядали красивые фразы, и бесконечно дорогой казалась жизнь каждого из этих страдальцев. И казалось Ирине, что только душа, оторвавшаяся от всего земного для любования собою, одинокая в пустоте эгоизма и безумно возомнившая себя вершительницей воли Божией, могла не содрогаться при виде этих страданий…

Не довольствуясь своим лазаретом, Ирина ежедневно отправляла людей справляться, где возможно, из каких полков прибыли раненые.

Рано утром Никита Арсеньевич получил от Новикова записку: «Любезный князь, сейчас ко мне привезли тяжело раненного корнета Белоусова нашего полка. Дома уход невозможен. Не найдется ли места у княгини?»

Получив это письмо, князь сейчас же прошел к княгине. Письмо сильно взволновало его. Ведь это товарищ Левона. Княгиня собиралась уходить.

– Вот прочти письмо от Новикова. Можно ли это сделать? – спросил он.

Ирина дрожащей рукой взяла письмо, пробежала его и прерывающимся голосом сказала:

– Да, да, и как можно скорее… я пойду… пошлю носилки… Бедный мальчик… Он вместе с Левоном!.. Это ужасно… Я сейчас…

Видя ее волнение и услышав упоминание о Левоне, князь упрекнул себя за то, что обвинял ее в безучастии к Левону.

Он поцеловал ее руку и сказал:

– Я сам сейчас поеду к Даниле Ивановичу… Будем верить, что с Левоном ничего не случилось…

– Идите, идите, – торопила его Ирина.

Гриша лежал, тяжело дыша. Его бледное безусое лицо казалось детским. Изредка у него вырывался стон или бессвязные слова. Бледный, как простыня, сидел около него Новиков.

– Он был в сознании, когда его привезли, – шепотом говорил князю Новиков, – но скоро опять лишился сознания. Он ранен штыком в грудь. Его подобрал и привез его денщик.

– Он ничего не говорил? – спросил князь.

– Нет, только сказал: «здравствуй», потом – «худо мне», и прибавил: «все погибло»… Но его денщик, – продолжал Новиков глухим и дрожащим голосом, – рассказал мне, что пятый уланский почти истреблен… Ах, зачем я не был с ними! – закончил Данила Иванович, закрывая глаза рукой.

– А Левон? – едва слышно спросил князь.

Не отнимая руки от глаз, Новиков беззвучно ответил:

– Левон со своим эскадроном атаковал неприятельскую батарею. Половина эскадрона не вернулась, в том числе и Левон.

Наступило молчание.

– Мама, мама, – послышался нежный, жалобный голос Гриши.

Ему ответил короткий, тяжелый стон.

Новиков опустил руку и оглянулся. Спиной к нему, прижавшись лбом к стеклу, стоял князь. Его плечи судорожно вздрагивали.

Тихонько вошли люди с носилками. Князь подошел к Грише и осторожно и нежно, поддерживая ему плечи и голову, приподнял его. Другие помогли, и Гришу бережно уложили на носилки. Новиков хотел встать, но не мог. Он перекрестил Гришу и, закрыв лицо руками, остался на стуле. Гриша тихо стонал, не открывая глаз.

Бахтеев сам проводил носилки.

Ирина встретила его тяжелым, напряженным, вопрошающим взглядом.

– По – видимому, он ранен тяжело, – произнес князь. Ирина молча продолжала смотреть на него.

– А о Левоне известий нет, – закончил князь, отворачиваясь.

VIII

Тревожные дни в Праге сменились ликованием. Пришла весть о победе при Кульме. Прага вздохнула свободно. Отныне всякая опасность была устранена. Но зато город наводнился новыми ранеными. Бахтеевы за недостатком помещений для раненых переселились во второй этаж своего дворца, предоставив роскошные апартаменты нижнего этажа под раненых. Немногочисленные доктора сбивались с ног, не зная ни минуты покоя. Находившийся в это время в Праге знаменитый хирург Грубер деятельно работал у Бахтеевой.

Рана Гриши давала мало надежд на выздоровление. Он редко и не надолго приходил в себя, но расспрашивать его не представлялось возможным.

Многие из дам поспешили уехать в Лаун, недалеко от Теплица, где находилась главная квартира. Одни торопились узнать о судьбе своих близких, другие узнать свежие новости. В Лауне начинался настоящий съезд генералитета, министров, дипломатов и всякого чиновного люда. Государь большую часть времени проводил в Теплице у австрийского императора. Выехала к императору и великая княгиня Екатерина Павловна.

Никита Арсеньевич просил Евстафия Павловича тоже съездить в главную квартиру, навести справки о Левоне. Евстафий Павлович, всегда искавший возможности быть на виду у сильных мира сего, с удовольствием согласился и тотчас выехал. Он вернулся через несколько дней, добросовестно исполнив поручение. Он искал и спрашивал, где только мог, начиная со штаба и кончая всеми встречными офицерами. О пятом драгунском он не узнал ничего нового. О Левоне сведений нет. По донесениям командира полка можно думать, что он погиб; в числе раненых его нет, но не исключается возможность, что он и в плену. Но Никита Арсеньевич не очень предавался надежде, что Левон в плену. Слишком безумен был его подвиг. Недаром никто из оставшихся с ним не вернулся назад.

Ирина распорядилась, чтобы Гришу перенесли к ним в дом. Этот юноша стал особенно дорог ей.

Пронская наконец дождалась своего мужа. Его привезли тяжело раненным из‑под Кульма, где так геройски бились кирасиры ее величества. Пронская была потрясена этим несчастьем и отнеслась к мужу со всей пробудившейся нежностью былой любви. Так как рана его была очень серьезной, то она попросила Ирину принять его во дворец, где постоянно работал Грубер. Ирина, конечно, охотно согласилась. Пронский все время был в сознании, хотя страдал ужасно (он был ранен осколком снаряда в живот), но старался шутить и с редким мужеством переносил свои страдания. Только когда к нему со своей тихой улыбкой в первый раз подошла Ирина, его лицо дрогнуло и на мгновение приняло страдальческое выражение.

– Вы очень страдаете? – наклонившись к нему, спросила Ирина.

– Не от раны, – едва слышно произнес он.

Ирина вспыхнула и отвернулась.

Страшная тоска овладела Новиковым. Ему казалось, что он потерял все в жизни – любимую девушку, друзей – и остался один, никому не нужный… С горькой улыбкой вспоминал он свои горделивые мечты об общем благе, о каком‑то светлом подвиге. Где это все? Первая буря, налетевшая на него, сломала его душу… Даже умереть рядом с другом не удалось! О, он не отпустил бы его одного! Он чувствовал, что та же могучая сила, сила непобедимой любви гнала князя туда, на эти батареи, где он пал смертью героя и мученика. Он искал смерти и нашел ее… Новиков не верил, что князь мог остаться жив в этом аду.

В один грустный день вернулся Егор. На него было жалко смотреть – худой, бледный, с измученным лицом, с выражением истинного горя. Он привез с собою помятый кивер, с тисненным внутри княжеским гербом и буквами Л. Б. и обломком сабли с золоченым эфесом. Это все, что он нашел от своего барина. Он рассказал Новикову свои приключения. После отступления союзников французы велели местным жителям заняться уборкой трупов. Егор узнал, что появившиеся мародеры и из французской армии, и из местных жителей, и особенно немцы – дезертиры из союзной армии грабили трупы и добивали тяжело раненных.

Удивительно, как при полном незнании языка Егору удалось добыть свои сведения. Но уже давно известно, что русские солдаты легко объясняются со всеми национальностями.

Егору удалось найти место роковой батареи. Там еще валялось много не убранных, но уже раздетых трупов. Большинство были французы. Большая часть убитых здесь была погребена раньше в общей могиле. Там он и нашел этот измятый кивер и втоптанный в землю, не замеченный мародерами золотой эфес сломанной сабли. Он узнал также, что многие тяжело раненные были подобраны сострадательными саксонцами и оставлены ими у себя. Егор обегал все окрестные деревеньки. Действительно, видел много и своих, и немцев, и французов, но князя нигде не было, и в одном доме старик саксонец передавал, что сам слышал, как французский офицер на утро боя сказал своим солдатам, чтобы никто не смел ничего брать с тела русского офицера, но этого тела он не видел.

Затем Егор подробно рассказал о судьбе пятого драгунского, его потерях и мужестве, рассказал о последних днях своего барина и закончил, заплакав:

– Видит Бог, сами напросились на смерть… Искали ее… тяжко что‑то было им…

«Да, тяжко», – думал Данила Иванович; он не знал, что именно случилось, но глухое чувство озлобления наполняло его душу при мысли о княгине Ирине.

Чувство острого горя, казалось, придало ему силы. Он словно сразу окреп.

– Ты пока останешься здесь у меня, – сказал он Егору. – Мне надо еще разобраться в вещах князя, оставшихся здесь. И потом отправить их старому князю.

– Вот ключи от чемодана, – произнес Егор, вынимая из кармана ключи.

Новиков взял ключи и прошел в комнату Левона. Он боялся отправить чемодан старому князю, не рассмотрев его содержимое. Это был его долг друга. Может быть, там есть письма или дневник, или какие‑нибудь записки: тогда он вынет их и не читая спрячет… Но в чемодане оказалась только одежда, белье, подзорная трубка, пара чеканных пистолетов и еще кое – какие мелочи. В боковом кармане чемодана он нашел бережно завернутые в шелковый платок длинные белые перчатки.

Новиков долго смотрел на них и вспомнил.

– Достойнейшей, – прошептал он с горькой улыбкой.

Он вынул перчатки и запер чемодан.

Потом велел подать одеться, завернуть кивер и эфес и, захватив их, поехал к старому князю.