Текст книги "За чужую свободу"

Автор книги: Федор Зарин-Несвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

XXXIV

Новиков поправлялся. Доктор Ковров оказался очень сведущим и искусным. Кроме того, не было во всем Карлсбаде сколько‑нибудь известного врача, которого он не привлек бы к консультации. Бахтеев не знал, как и благодарить его. Ко всему, доктор был не корыстолюбив. Он упорно отказывался от гонорара, но князь, узнав, что у него в России большая необеспеченная семья, настоял на своем и вручил ему крупную сумму.

Новиков ничего не скрыл от друга. С мрачно горящими глазами он рассказал о предательстве баварского офицера.

– О, если бы мне только встретить, только встретить его! – с бешенством говорил он.

Иногда он впадал в отчаяние и целыми часами лежал неподвижно, повернувшись лицом к стене. И Левон не находил слов утешения. Да и что он мог сказать?

Белоусов, успокоившись за Новикова, целые дни пропадал из дому. Он нашел уже и родственников, и свойственников, завел новые знакомства и чувствовал себя отлично. Он приносил домой вместе с молодым оживлением всевозможные толки, сплетни, наблюдения и новости. Раза два ему удавалось встретиться и с княгиней Ириной, от которой он был в восторге, и, желая доставить Левону удовольствие, рассказывал об успехах его тетушки, передавал слухи о внимании к ней государя, о ревности дам из‑за Пронского; говорил, что будто государь приезжает в Карлсбад довольно часто, и тогда великая княгиня приглашает к себе княгиню Бахтееву. Левон, бледнея, слушал эти рассказы, но не прерывал их, а даже поощрял. Сам он решил никуда не ходить, но чувствовал, как его влечет туда, где бывает Ирина, где говорят о ней, где он сам собственными глазами может проверить эти слухи.

Мрачное одиночество друзей было радостно нарушено неожиданным приездом Зарницына. Он тоже участвовал в Будисинском сражении в конно – гренадерском полку и был ранен в руку. Она и теперь на перевязи. Гаврила Семеныч принес с собой обычную жизнерадостность и, узнав, что дом друзей довольно просторен, решил переехать к ним, чему они были чрезвычайно рады. Своей непобедимой жизнерадостностью и непоколебимой уверенностью в благополучной развязке всяких житейских обстоятельств он сумел подействовать успокоительно даже на Новикова. С Белоусовым он сразу дружески сошелся. Но, несмотря на свою видимую беспечность, он глубоко сочувствовал Новикову и наедине с Бахтеевым часто среди разговора грустно повторял:

– Герта, бедная маленькая Герта!

Старый князь сдержал слово и навестил Данилу Ивановича. Не зная сердечной печали Новикова, старик был поражен не столько болезненным, сколько страдальческим выражением его лица и мрачным отчаянием, иногда невольно прорывавшимся в его словах. Желая развлечь его, Никита Арсеньевич рассказал ему о бегстве Соберсе. Новиков действительно оживился.

– Так и надо, – сказал он. – Но как обожают Наполеона! Мудрено ли с такими людьми покорить мир!

Левон тоже выразил удовольствие, что Соберсе вырвался на волю. Уходя, старый князь сказал Левону:

– Мне кажется, что Новиков больше страдает от какого‑то личного горя, чем от своих ран. Это опаснее.

Левон подивился чуткости старика.

На карлсбадском горизонте взошла новая звезда. Из Петерсвальде после свидания с государем приехал граф Меттерних. Собираясь на Пражский конгресс, он решил отдохнуть в Карлсбаде. Граф Меттерних, европейская знаменитость, ближайший советник австрийского императора! Меттерних, на которого теперь устремлено внимание всего мира, так как у него в кармане окончательное решение Австрии! Меттерних, еще молодой, красивый, обаятельный собеседник и страстный поклонник женщин, столь же известный своими любовными похождениями, как и дипломатическими успехами при дворах Вены и Парижа!..

Боже мой! Любовь и политика! Это совсем в стиле Louis XIV или XV.

Среди дам царило преподнятое настроение. А приезд очаровательного дипломата как раз совпал с уже созревшим решением местного общества дать вечер в честь великой княгини Екатерины Павловны, оказывавшей такое радушное гостеприимство представителям этого общества. Присутствие Меттерниха придаст новый интерес этому блестящему балу. Наконец‑то нашлось живое, настоящее дело! Костюмы, выбор приглашенных – все это требовало усиленных забот и размышлений. А вдруг будет и сам император?! Статс – дама великой княгини Екатерины Павловны княгиня Буракина составляла список приглашенных, и дамы были в тревоге, чтобы как‑нибудь не быть пропущенными. Много разговоров вызвал выбор места для предстоящего бала. Но наконец остановились на предложении княгини Бахтеевой – дать бал у нее. Все знали ее близость к великой княгине, внимание к ней государя. Кроме того, вдруг вспомнили, что старый князь был обер – камергер, а главное, что он несметно богат, и хотя и были разговоры о подписке на этот бал, даваемый не одним лицом, а всем обществом, но все были уверены, что Бахтеев будет просить, чтобы ему оказали честь быть в полном смысле представителем общества. Так и случилось, и никто упорно не возражал, хотя и делали это для виду. Естественно, Левон сейчас же получил об этом сообщение от дяди, с просьбой принять участие в обсуждении деталей праздника. Первой мыслью его было отказаться, но у него не хватило решимости. А раз решившись принять приглашение, он счел необходимым сделать предварительно несколько визитов, чтобы не показаться на балу выходцем и сразу отделаться от неизбежных все одних и тех же вопросов.

Он посвятил визитам целый день и вернулся мрачнее тучи. Целый день его словно поджаривали на медленном огне намеками, улыбками, недосказанными словами, вопросами о здоровье дяди, произнесенными тоном, к которому нельзя придраться, но от которого в нем закипало бешенство. А он должен был не понимать и мило улыбаться. На другой день он побывал у дяди.

– Ну, что ж, Левон, тряхнем стариной, – самодовольно встретил его князь, – я сам буду наблюдать за всем. Ты поможешь?

– С удовольствием, дядя, – ответил Левон, – но если позволите, я вам порекомендую еще двух моих приятелей. Они лучше меня помогут.

– Кого? – спросил князь.

Левон назвал Белоусова и Зарницына.

– Раз они твои друзья, – они здесь дома, я очень буду рад их помощи, – серьезно и важно ответил старый князь.

Левон был уверен, что доставит этим приятелям удовольствие.

– У них бездна вкуса, – заметил он на всякий случай.

Уходя, он встретил в зале Ирину и молча поклонился ей. Она равнодушно протянула ему руку.

– Вы одна? – спросил он.

– Пока одна, – спокойно ответила она.

Несколько мгновений он ждал, что она предложит ему остаться. Но тем же тоном она добавила:

– Сейчас должен бы прийти Пронский, но его нет.

– Я не мешаю, – холодно произнес Левон, закусив губы, и, снова поклонившись, быстро вышел…

В тот же день вечером у княгини Пронской очень оживленно обсуждали сенсационное известие. Граф Меттерних, после великих княгинь, первый визит нанес княгине Бахтеевой. Так и говорили: «княгине Бахтеевой», а не князю Бахтееву, или Бахтеевым. О, конечно, хитрый дипломат сделал это не случайно и не зря потом, при всех остальных визитах, восторгался красотой и умом молодой княгини.

XXXV

Никита Арсеньевич действительно тряхнул стариной, припомнив сказочные пиры, какие он давал в былые дни в честь императрицы и своего незабвенного друга великолепного князя Тавриды.

Перед домом толпились зеваки, любуясь на убранный русскими, прусскими и австрийскими флагами ярко освещенный фасад и на пылающего над подъездом большого двуглавого орла под императорской короной.

Густой сад осветился цветными лампионами, и меланхоличные звуки менуэта доносились на улицу. Длинной вереницей стояли кареты и коляски.

Левон поздно приехал на бал после долгих колебаний. С утра он твердо решил не ехать, но чем дальше шло время, тем все больше росло в его душе чувство мучительного любопытства и раздраженной ревности. Но, придя, он сразу почувствовал себя одиноким и чужим. Смотря на скользящие перед ним нарядные и оживленные пары танцующих, он не мог отделаться от недавних воспоминаний страдания и ужаса; и опять, как и на первом балу у дяди в Петербурге, диким и чуждым казалось ему это веселье в ярко освещенных залах, убранных цветами, когда еще и теперь тысячи раненых умирали без помощи, перевозимые, как дрова, на простых телегах, по скверным дорогам, за сотню верст… Его не удивляло веселье молодых офицеров, вырвавшихся из ада и готовых опять броситься туда. Но все эти разряженные куклы, все это так называемое общество, потянувшееся ради тщеславия, забавы и жалкого честолюбия за императорской квартирой!..

Пробираясь среди толпы знакомых и незнакомых, он искал глазами Ирину и нашел ее в стороне от танцующих в малой зале, окруженной целой толпой. Она сидела рядом с великой княгиней Екатериной Павловной, приехавшей без сестры, уже отправившейся в Веймарн.

Бахтеев в первый раз видел великую княгиню. Его поразила спокойная красота ее лица, с выражением мысли и печали. Лицо Ирины тоже было задумчиво и серьезно, и эти две женщины представляли резкий контраст с веселым оживлением окружающих.

За креслом Ирины, наклонясь к ней, стоял высокий стройный человек в расшитом придворном мундире. Во всей его осанке, в манере говорить чувствовался человек, для которого блестящее общество и присутствие принцессы были привычны. Его лицо не было красиво, но в нем было что‑то не общее, резко выделяющее его из круга других. Чрезвычайно высокий лоб, большие яркие глаза и полунасмешливая улыбка на чуть полных, красивых губах.

– Граф Меттерних, – сказал кто‑то рядом с Левоном.

Так вот он, тот человек, который, по всеобщему убеждению, являлся сейчас вершителем войны и мира…

Но теперь на лице всемогущего министра не было видно ничего, кроме искреннего восхищения красавицей собеседницей. Он казался просто изящным придворным кавалером, искренно влюбленным. Можно было подумать, что ничего иного он никогда не делал, как только ухаживал за красавицами. Но всем было известно, что блестящий дипломат делил свою жизнь между политикой и любовью. Ирина внимательно слушала его и казалась заинтересованной. Рядом с Меттернихом неподвижно стоял Пронский, нервно потирая подбородок, изредка бросая взор на Меттерниха.

«Он ревнует», – с ясновидением влюбленного подумал Левон.

Великая княгиня беседовала со стоявшим перед ней Никитой Арсеньевичем. В ближайшей к ним группе Левон увидел неизменного Дегранжа в тихой, но оживленной беседе с Волконской и княгиней Буракиной. К ним подошел сияющий Буйносов. Сказал несколько слов и подлетел к другой группе. Везде он говорил по несколько слов и вновь в радостной суетливости устремлялся к новому месту. Он, видимо, чувствовал себя наверху блаженства и играл роль гостеприимного хозяина.

«Чужие, все чужие», – думал Бахтеев и не мог оторваться от милого лица. Вот Ирина подняла голову, улыбнулась и слегка покраснела. Левону казалось, что Меттерних слишком низко наклоняется к ней и держится свободнее, чем следовало. Он невольно взглянул на Пронского и словно прочел на его лице выражение своих чувств. Пронский, очевидно, забыв, что на него устремлена не одна пара глаз, стоял, нахмурив брови, пристально глядя на Меттерниха. Ирина вдруг повернулась к нему и с улыбкой что‑то сказала, и мгновенно лицо князя просияло. Левон почувствовал, что кровь приливает ему к голове и холодеют руки. Он резко повернулся и хотел уйти, но в эту минуту произошло какое‑то движение; пронесся, как дуновение ветра, неясный шепот и чей‑то негромкий голос произнес:

– Государь.

Меттерних замолчал и выпрямился. Ирина встала, Екатерина Павловна тоже, а старый князь, поклонившись великой княгине, быстро направился к выходу.

Великая княгиня взяла под руку Ирину и направилась за ним. За нею потянулись и остальные. Хотя смутно мечтали о приезде государя, но никто на это не надеялся, тем более что сама великая княгиня, приехав, сообщила, что ее августейший брат не приехал в Карлсбад.

Среди низко склонившихся рядов государь шел по большой зале. За ним в адмиральском мундире тяжело ступал Александр Семенович с обер – гофмаршалом графом Толстым, а за ними, к величайшему изумлению Левона, в темном фраке и темных чулках виднелся Монтроз. Левон даже не поверил своим глазам. Но ошибиться было нельзя. Монтроз заметил его и, едва улыбаясь, сделал ему приветственный жест рукой.

Лицо государя было удивительно ясно и молодо, как будто никогда никакая печаль не омрачала этого чистого лба и блеска больших, слегка прищуренных серо – голубых глаз.

Он милостиво поздоровался со старым князем, что‑то сказав, на что Никита Арсеньевич очень громким голосом, так как государь был слегка глуховат, ответил по – французски:

– Государь, это величайшее счастье подданного. Тут же вертелся и Евстафий Павлович, стараясь обратить на себя внимание государя. И когда это ему удалось, когда государь с ласковой улыбкой протянул ему руку, Евстафий Павлович весь засиял и даже прослезился. Ирина и великая княгиня встретили его на пороге маленькой залы. Левона поразило то особенное выражение лица, с каким Пронский смотрел на покрасневшую Ирину и на государя, слегка наклонившегося перед ней, целуя ее руку. И, как отравленные иглы, вдруг впились в душу Левона темные, странные намеки.

Все заметили, что государь неблагосклонно взглянул на графа Меттерниха, стоявшего с ней рядом, и слегка кивнул ему, не протягивая руки. Один Меттерних, казалось, не заметил этого сухого обращения, непринужденно и почтительно поклонившись.

И, действительно, невнимание государя не лишало Меттерниха обычной самоуверенности. Был только один в мире человек, перед которым он терялся и на пышных приемах в Сен – Клу или Тюльери, и в рабочем кабинете. Это маленький корсиканец с холодными серыми глазами, делавшимися иногда такими страшными…

Но за это он и ненавидел этого человека!

Левон чувствовал себя словно в тумане. Пронский, Меттерних, государь, Дегранж, сейчас говорящий с императором, Ирина – все казались ему странно соединенными между собою какой‑то незримой паутиной…

Мимо него прошел радостный и сияющий Гриша Белоусов.

– Неужели вам не весело? – блестя глазами, спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил. – Это сон какой‑то!

И, заметя Зарницына около княгини Пронской, поспешил к нему.

Левон видел, как из маленькой гостиной, куда вошел император, все вышли. Там остались только, кроме государя, Ирина и великая княгиня. Последним вышел Пронский, с опущенной головой и бледным лицом.

«Ну, я насмотрелся», – решил Левон, пробираясь к выходу, но почувствовал, что кто‑то взял его под руку. Это был Монтроз, о котором он забыл, поглощенный своими мыслями.

– Здесь, действительно, душно, – спокойно начал Монтроз, словно продолжая прерванный разговор, – пройдемте в сад.

Левон машинально подчинился ему.

На темном июльском небе ярко горели звезды, и жалкими казались гирлянды цветных лампионов, прихотливо переплетавшихся между деревьев. Сад благоухал. Монтроз свернул в одну из боковых темных аллей.

– Здесь лучше, – начал он, – здесь прекраснее звезды и не слышно шума. Вы очень удивлены, увидев меня здесь? – спросил он князя.

– Больше, чем я могу сказать, – ответил Левон. – Как, в самом деле, вы очутились здесь и откуда?

– Но из Петерсвальде, милый князь, – со смехом ответил шевалье, – и приехал вместе с императором.

– А туда? – спросил Левон.

– А, вы очень любопытны, – заметил шевалье, – но так как вы наш и, кроме того, как я надеюсь, мой личный друг, то я скажу вам. Я приехал к императору с письмом от свергнутого Наполеоном испанского короля Фердинанда, создания, говоря правду, совершенно ничтожного, но на которого мы имеем виды. Нет нужды пока объяснять вам подробности и мои связи с ним. Все это вы узнаете в свое время. Я только хотел удовлетворить ваше любопытство, как я попал в Петерсвальде.

– Кажется, дела Наполеона в Испании пошатнулись? – спросил князь.

– Хуже, – ответил шевалье, – мне кажется, Испания потеряна для него. Иосиф разбит наголову Веллингтоном при Виттории. Его армия в страшном беспорядке прогнана до самых стен Байоны. Я привез государю подробности этого гибельного для Наполеона дела. По – видимому, жаркий климат вреден императору французов так же, как и холодный север.

– Скоро будет заключен мир, и он поправится, – сказал Левон.

– Мира не будет, – быстро перебил его Шевалье, – Меттерних привез подписанный союзный договор: Австрия по окончании перемирия выставляет двести тысяч против Наполеона. Ваш государь счастлив. Он верит в свою божественную миссию освобождения народов от ига Наполеона. Он идет еще дальше. Он мечтает о свободе духа, о христианском братстве народов и священном союзе королей. Он мечтает о том же, о чем и мы.

Шевалье говорил со страстным увлечением.

– Но у него, – продолжал он, – дурные союзники. И в этом вся опасность. Они притворяются, и притом очень неумело, что разделяют взгляды Александра. Они ненавидят свободу и готовы задушить ее. Они ненавидят Наполеона за то, что его походы пробудили в их болотах дух свободы. Они хотят его гибели, надеясь, что с ним вместе погибнут и великие идеи революции и народы впадут в прежнее сонное рабство. Вот за что они борются, вот чего они хотят, в глубине своих темных душ всегда готовые на предательство по отношению к своему великодушному союзнику. В этом вся опасность.

Шевалье замолчал. Собеседники сели на скамью.

– То, что вы говорите, – прервал молчание Левон, – приходило и мне в голову. Я видел, что наши союзники не любят нас и не доверяют нам. Эта война не принесет свободы России! Зачем проливать нашу кровь за чужую свободу, когда Россия изнемогает.

Монтроз тихо положил руку на плечо Левона.

– Если ваш государь осуществит то, о чем мечтает, то Россия пойдет впереди всех народов. Ex oriente lux… – торжественно произнес Монтроз.

– А вы, вы верите в это? – спросил Левон.

– Я надеюсь, – тихо ответил шевалье и, помолчав, добавил: – А если нет… что ж! Мы будем бороться…

Снова наступило молчание. Глубокая тоска легла на душу Левона при мысли о том, что эта несчастная война будет длиться еще и еще… и не видно ей конца, и сомнителен успех, несмотря на помощь Австрии… Молчание прервал шевалье, вдруг спросив:

– Ведь это жена вашего родного дяди, эта красавица с мистическими глазами, княгиня Бахтеева?

– Да, – ответил Левон, – а что?

– Она действительно склонна к мистицизму? – вопросом ответил шевалье.

Левон вспомнил пророка и аббата и в раздумье ответил:

– Мне кажется, что да.

– Я слышал об этом, – продолжал Монтроз. – Кажется, у княгини частый гость аббат?

– Кажется, – в изумлении сказал Левон, – но почему вас так это интересует?

– Я видел аббата в Петерсвальде, – уклончиво ответил Монтроз, пристально глядя на Левона.

В темной аллее трудно было рассмотреть выражение лица, но звук голоса Левона много сказал шевалье.

– Да, но при чем княгиня? – уже несколько нетерпеливо спросил Левон.

– Мне кажется, – медленно произнося каждое слово, начал Монтроз, – что аббат Дегранж, пользуясь возвышенным религиозным строем души русского государя и либеральным направлением его ума, действует pro domo sua, вы знаете, что он ордена иезуитов. Ему нужна поддержка известных кругов. Княгиня Волконская, княгиня Напраксина уже его ученицы.

Монтроз положил как бы нечаянно руку на руку Левона и еще медленнее продолжал:

– Княгиня, Бахтеева очень влиятельна. Она удостоена дружбы великой княгини, любимой сестры императора, и в силу этого, внимания императора… Старания Дегранжа понятны. Вот все, что я хотел сказать, – закончил он, чувствуя, как похолодели руки Левона.

– Но откуда вы все это знаете? – воскликнул Левон.

– Но этому я посвящаю всю мою жизнь, – мягко ответил Монтроз, вставая. – Однако пойдемте. Мы еще поговорим с вами о многом… Ведь я знаю, что господин Новиков был ранен, и я завтра же навещу его.

Левон молча последовал за Монтрозом.

Государь с великой княгиней уже уехали. Пронского нигде не было видно, а около Ирины по – прежнему был Меттерних.

Взволнованный всем виденным и слышанным, Левон чувствовал, что не в силах оставаться дольше. Он уехал таким же чужим и одиноким, как и приехал, даже не подойдя ни к дяде, ни к Ирине. Он не заметил ни одного взгляда, который искал бы его в толпе гостей….

XXXVI

Монтроз сдержал свое слово и на другой день приехал навестить Данилу Ивановича. Но даже приезд великого мастера не подействовал оживляюще на Новикова. Он находился в состоянии угрюмого отчаяния. Бледный, невероятно исхудавший, с ввалившимися глазами и бритой, забинтованной наполовину головой, он был страшен. Монтроз не касался никаких волнующих тем и легко и поверхностно скользил с предмета на предмет, не переставая внимательно изучать выражение лица Новикова. Иногда взгляд его скользил по лицу Левона. Казалось, он сравнивал их. Новиков едва поддерживал разговор, занятый своими мыслями и ослабевший от болезни.

Монтроз заметил это и встал.

– Ну, выздоравливайте, дорогой друг, – ласково сказал он, – верьте в лучшее будущее и надейтесь.

Он с таким особым выражением сказал последние слова, словно что‑то знал, что Новиков с изумлением посмотрел на него.

– Перед отъездом я еще навещу вас, – закончил Монтроз, пожимая ему руку.

Бахтеев вышел провожать его.

– Вот что, князь, – обратился к нему в соседней комнате Монтроз, – положение нашего друга гораздо серьезнее, чем думаете вы и, может быть, врачи. Его организм утратил всякую силу сопротивления. Он сгорает от тайной тоски, и он сгорит, если мы не поможем ему.

С этими словами Монтроз вытащил из бокового кармана небольшую плоскую склянку, наполненную бледно – розовой жидкостью.

– Возьмите это и давайте ему в питье три раза в день по три капли. Лучше не говорите об этом врачам. Это единственное лекарство. Если не поможет оно, – не поможет ничто. Это средство производит сильную реакцию в организме и напрягает его силы до максимума, не ослабляя впоследствии. Если не поздно, – оно поможет.

С чувством необъяснимого доверия Бахтеев принял склянку из рук Монтроза.

– Благодарю, – сказал он.

– Сегодня я нанесу визит вашему дяде и княгине. Я увижу вас? – спросил Монтроз, пристально глядя в лицо Левона.

– Нет, я не буду там, – ответил Левон, отворачиваясь.

Шевалье крепко пожал ему руку.

Новиков лежал на спине с открытыми глазами. Губы его тихо шевелились.

– Ты устал? – спросил Левон.

– Нет, – тихо ответил Новиков, – но я хотел бы заснуть и боюсь… я боюсь своих снов, – добавил он.

Левон накапал в стакан в питье из склянки, данной Монтрозом, и, подав стакан Даниле Ивановичу, сказал:

– Монтроз говорит, что это питье действует успокоительно.

– Успокоительно, – с горькой улыбкой повторил Новиков, – если бы оно дало сон без сновидений.

Он поднял голову, выпил и снова откинулся на подушку. Глаза закрылись, и он почти сейчас же заснул.

Бахтеев тихо вышел и сел у открытого окна, выходящего в сад.

Зарницын и Гриша уехали с визитами после вчерашнего бала.

Бахтеев долго сидел у окна, неподвижно глядя на залитый солнцем сад. Он не слышал, как вернулись молодые люди. И только веселый голос и громкий смех Гриши вывели его из задумчивости. Гриша был восторженно настроен после вчерашнего бала. Еще бы, такого удовольствия он еще никогда не испытывал. Он видел государя совсем – совсем близко, он танцевал с красивыми женщинами, принадлежавшими к высшему кругу столицы, и сам теперь не знал, в кого он влюблен? В княгиню Ирину или Пронскую, в Волконскую или Бахметьеву… Зарницын, напротив, всегда оживленный и веселый, был сосредоточен и задумчив и часто украдкой с тревогой посматривал на Левона. Он вчера многое подметил и, как ему казалось, угадал. Поэтому он ни одним словом не касался Ирины в разговорах о вчерашнем бале. Не передал он и того, что во время его визита к Пронским князь Андрей Петрович был как‑то странно рассеян и нервен, а княгиня довольно прозрачно шутила насчет искусства австрийского дипломата в любви и политике. Но что особенно поразило Зарницына, так это страдальческое выражение, мгновенно промелькнувшее на лице Пронского, когда княгиня уже без всякой шутливости упомянула об исключительном внимании, оказанном государем княгине Ирине…

«Нет, тут что‑то неладно, – думал Зарницын, – какой‑то клубок замотался. То ли дело там, на позициях, в полку».

Лекарство Монтроза действительно оказало чудесное действие. Прошло два дня, и Новиков удивительно окреп. У него появился хороший сон, аппетит, бодрость духа. К нему словно вернулась прежняя энергия, а вместе с нею и надежда.

– Я найду, я найду ее, – твердил он, – я скоро совсем поправлюсь. Я чувствую, как вливается в меня жизнь. Во всяком случае, она была под покровительством д'Обрейля. Не может быть, что они оба убиты.

Левон, как мог, поддерживал его в этой уверенности, хотя сам думал противоположное. Он хорошо знал необузданную жестокость немцев в случае победы.

За все эти дни Левон ни разу не был в доме дяди, да и вообще не был нигде. Он никуда не выходил; только по ночам он часами бродил по темным дорожкам сада, стараясь овладеть своими мыслями и разобраться в чувствах. Все в его душе клокотало, и она замутилась. Он словно тонул и не видел берегов, словно заблудился в глухом лесу, без надежды выйти из него. Ни одна звезда не светила ему. Беспорядочные, дикие мысли проносились в его голове, как лохмотья туч. Одно решение сменялось другим, часто безумным. Минутами ему казалось, что он сходит с ума. А эти теплые, темные июльские ночи, благоухание цветов, таинственный шелест листьев в душных аллеях дразнили его несбыточной мечтой. Иногда, остановясь среди аллеи, в порыве страстного отчаяния он простирал руки к далеким звездам и шептал безумные слова, похожие на заклинания…

Он худел и бледнел, делаясь все молчаливее. Даже Гриша в его присутствии затихал и сдерживал свою юношескую веселость.

В одну из таких ночей Левон пришел, как ему показалось, к единственному правильному решению – бежать. Новиков уже не нуждался в его заботах. Он уже встал с постели и бродил, хотя еще слабый, но уже здоровый, к великой гордости Коврова. Левон решил ехать в полк. Срок перемирия истекал через две недели, говорили, что представитель Наполеона Коленкур, герцог Виченцкий, еще не приехал на конгресс… что Наполеон хранит молчание, и самые крайние оптимисты уже сомневались в мирном окончании переговоров. Что касается Левона, то после разговора с Монтрозом он ждал войны. Как будто сама судьба лишала Левона возможности изменить решение. Он получил из полка экстренный приказ немедленно выехать в Прагу, куда, по случаю ожидаемого приезда государя и многих высокопоставленных лиц, назначались офицеры, преимущественно громких фамилий, для несения обязанностей ординарцев и для почетных караулов.

«Ну вот, все решено, – думал Левон, – надо ехать немедленно, и слава Богу».

Но судьба подшутила над ним. В день, назначенный для отъезда, к нему приехал старый князь с неожиданной новостью.

Через Балашева он получил извещение, что государь желает, чтобы он, как обер – камергер двора, приехал в Прагу. От себя Александр Дмитриевич прибавлял, что это приглашение вызвано возможностью заключения мира, что будет, конечно, сопровождаться торжествами, и государь желает, чтобы на этих торжествах присутствовали чины двора и представители знати. Великая княгиня уже уехала. Вслед за ней, не ожидая приглашения, потянулись все, кто имел возможность. Они же именно хотели остаться в опустевшем Карлсбаде отдохнуть, но, видно, не судьба.

– Да, видно, не судьба, – подтвердил Левон, думая о себе.

Это приглашение было для него новым откровением. Он понял его по – своему, и страдание, похожее на ужас, охватило его. Надвигалось что‑то черное и страшное, с чем нельзя бороться и от чего некуда уйти!..

Как во сне слушал он старого князя, говорившего ему:

– Евстафий Павлович уже уехал вперед подыскать дом, а мы выезжаем завтра; если ты свободен, то мог бы проехаться в Прагу. До конца перемирия осталось немного, – и, как показалось Левону, князь с тревогой посмотрел на него.

– Но я еду туда, – овладевая собою, сказал Левон, и он передал князю полученное приказание.

Никита Арсеньевич с облегчением вздохнул. Тут только Левон внимательнее посмотрел на дядю. Он увидел, что старый князь не польщен и не обрадован этим приглашением, а как будто удивлен. На его величавом лице лежала тень недоумения, и густые брови изредка сдвигались.

– Ехать надо, – серьезно сказал князь, – хотя я уже стар представительствовать, но это желание государя и, значит, мой долг.

– А княгиня? – спросил Левон.

– А княгиня так же знает свой долг, как и я, – каким‑то странным тоном ответил князь.