Текст книги "За чужую свободу"

Автор книги: Федор Зарин-Несвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

XXVII

В ожидании приема Меттерних стоял в зале, окруженный блестящей толпой маршалов и придворных. Внешне Меттерних был совершенно спокоен, но в душе испытывал сильное волнение и как бы некоторую робость, вообще ему не свойственную. Чутьем придворного, по выражению лиц, по тону голоса и нескольким беглым фразам, он убедился, что император сегодня не в духе. Немецкие принцы, очевидно, уже осведомленные о дурном настроении императора, говорили шепотом и старались держаться подальше от дверей маленькой залы, отделявшей их от кабинета Наполеона. Меттерних видел всеобщее внимание к себе и, непринужденно беседуя, не переставал обдумывать предстоящий разговор.

– Довольно, Фен, – произнес Наполеон, беря со стола шляпу.

Барон Фен, секретарь императора, с облегчением вздохнул и положил перо. Еще бы! Он не машина. Император диктовал ему часа три подряд без остановки.

– Вечером вы принесете мне подписать, – продолжал Наполеон.

Фен встал, ожидая разрешения уйти, но Наполеон подошел к окну и, заложив за спину руки, смотрел в него. Хотя Наполеон взял со стола шляпу, видимо, собираясь уходить, но, кажется, забыл об этом.

Он был в белых лосинах, в ботфортах, в белом кашемировом жилете и синем мундире со звездой Почетного легиона. Брови его были слегка нахмурены. Фен хорошо знал о причине дурного настроения императора. Из перехваченной переписки графа Стадиона Наполеон ясно увидел двойную игру Австрии. Последнему письму Франца, пересланному ему Меттернихом, с уверением дружбы, он не верил и считал его обычной хитростью. Из Испании приходили неутешительные вести, а в армии не хватало лошадей и орудий. Между тем Россия и Пруссия заключили договор с Англией в Рейхенбахе, обеспечивающий их субсидиями.

Все это заставляло его жалеть о том, что он согласился на перемирие, и негодовать на Австрию, которая могла бы дать ему решительный перевес. А он еще не знал о розни в союзных войсках, о недостатке снаряжения и снарядов, о том, что австрийская армия не готова и в настоящее время ничем не могла бы помочь союзникам. И что он теряет случай вернуть себе новой победой поколебленное могущество. Вошедший обер – церемониймейстер доложил его величеству, что на сегодня назначена аудиенция графу Меттерниху.

Наполеон быстро оглянулся.

– Да, – отрывисто произнес он, – я забыл. Пусть войдет.

«Неудачный день для Меттерниха», – подумал Фен, глядя на бледное, застывшее лицо императора и его потемневшие глаза.

Наполеон остановился посреди комнаты. Фен видел его строгий профиль, прядь волос, упавшую на лоб, сдвинутые брови и выдавшийся обтянутый живот.

Меттерних, низко наклонив голову, сделал несколько шагов и, отдав придворный поклон, остановился в почтительной позе.

Несколько мгновений, показавшихся австрийскому дипломату бесконечными, император молчал.

– Итак, вы здесь, Меттерних, – начал он наконец полунасмешливо, полупренебрежительно. – В добрый час! Но почему так поздно? Мы уже потеряли целый месяц…

Голос императора стал резким и суровым. Меттерних только что хотел возразить, но Наполеон не дал ему времени и продолжал:

– Бездействие вашего посредничества принесло много мне вреда. Вы находите для себя невыгодным ручаться за целость французских владений. Пусть будет так, но почему вы не объявили мне этого прежде? Если бы вы не заключили со мною союзного трактата, я, быть может, не пошел бы на Россию; если бы вы объяснились со мною откровенно, по возвращении моем оттуда я изменил бы свои предположения и мог бы избегнуть новой войны. Вы, вероятно, хотели истощить меня новыми усилиями…

По мере того, как Наполеон говорил, росло его раздражение. Меттерних попал в неудачную минуту. Напрасно он делал попытки вставить слово, Наполеон уже не слушал его. Он, видимо, терял власть над своими словами.

– Но победа увенчала мои усилия, – продолжал он, делая жест левой рукой, – уже мои неприятели готовы были признать свои ошибки… И вот вы внезапно вкрадываетесь между воюющими державами, предлагая мне свое посредничество, а моим врагам союз с вами. Без вашего бедственного вмешательства мы заключили бы уже мир! Но вы, под предлогом посредничества, сделали большие вооружения и, окончив их, хотите предписать мне условия мира!..

Под этим градом упреков Меттерних побледнел и, униженный, стоял, слегка наклонив голову, и в его душе росло чувство непримиримой злобы и ненависти. Так Наполеон не говорил с Австрией и после Ваграма. Если бы император остановился, если бы он дал возможность Меттерниху высказаться, быть может, корысть пересилила бы в душе Меттерниха чувство обиды, и Наполеон приобрел бы союзника; но, раздражаясь собственными словами, он все повышал голос и, казалось, не мог уже остановиться.

– Какие же до сих пор результаты перемирия? – продолжал он. – Мне только известно, что в Рейхенбахе заключены два трактата Англией с Россией и Пруссией. Говорят еще о третьем, но у вас там господин Стадион, и вы должны знать об этом лучше моего!

Имя Стадион Наполеон произнес с невыразимым презрением. Потом, помолчав, словно сделав над собою усилие, он продолжал несколько спокойнее:

– Сознайтесь, с тех пор, как вы взяли на себя посредничество, вы сделались моим неприятелем. Вы надеетесь, пользуясь моим затруднительным положением, вознаградить свои потери. Чего хотите вы?

Наконец‑то император позволил говорить. Меттерних овладел собою и с достоинством ответил:

– Мой государь не желает ничего, кроме такого влияния, которое внушило бы правительствам Европы собственные его чувства умеренности и уважения к правам и неприкосновенности прочих государств. Австрия желает мира, обеспеченного союзом самостоятельных владений.

– Говорите ясней, – нахмурясь, произнес Наполеон. – Я предлагал вам Иллирию за то, чтобы вы остались нейтральными. Согласны ли вы на это?

Наступил критический момент разговора. Наполеон сам преложил то, чего хотел Франц, и, конечно, прибавил бы и еще что‑нибудь. Одно слово – и войны нет. Но тогда какова же роль будет его – Меттерниха? Наполеон в праве будет сказать, что Меттерних до сих пор только интриговал и мешал, и вместо владетельного княжества его просто удалят. Желание получить больше, показать, чем именно ему будет обязан Наполеон, из каких грозных тисков он выводит Францию, увлекло Меттерниха дальше, чем он предполагал. Мгновенно обдумав все эти комбинации и приняв ставший относительно миролюбивым тон императора за признак слабости, ободрившийся и снова зазнавшийся Меттерних ответил:

– Уж мы не можем, государь, оставаться больше нейтральными; мы должны быть за вас или против вас.

Меттерних помолчал, ожидая, что Наполеон, поняв скрытую в его словах угрозу, сделает намек на новые компенсации и во всяком случае поймет, что перед ним не простой фельдъегерь, а полномочный посол. Но Наполеон хмуро молчал, продолжая пронизывающим взглядом глядеть в его лицо, и Меттерниху становилось неловко под этим взглядом. Однако он решил все же напугать императора грозной перспективой, ожидающей его.

– Мой государь, – продолжал Меттерних, – на стороне вашего величества, если вы соблаговолите оценить по достоинству желания союзников…

С каждым словом Меттерниху становилось труднее продолжать свою речь под этим тяжелым взглядом.

Но, чувствуя, что отступать уже нельзя, он быстро, избегая взгляда императора, продолжал:

– А именно – раздела герцогства Варшавского между Россией, Пруссией и Австрией, уступки Пруссии Данцига, освобождения ганзеатических городов, Гамбурга и Любека, расторжения Рейнского союза…

Короткое гневное восклицание прервало его слова. Он взглянул в лицо императора и не мог оторваться от него, словно увидел голову Медузы.

– Как! – начал император глухим, каким‑то зловещим голосом. – Не только Иллирию, но еще Польшу, Любек, Гамбург и Бремен и уничтожение Рейнского союза! И вы говорите в духе умеренности! Вы говорите о вашем уважении к правам самостоятельных владений! А! Вы хотите получить всю Италию, Россия – Польшу, Швеция – Норвегию, Пруссия – Саксонию, Англия – Голландию и Бельгию! Вы надеетесь одним росчерком пера приобрести те крепости, которые покорил я столькими победами! Вы полагаете, что я предоставлю мою будущность сомнительному великодушию тех, кого я только что победил!

– Но, ваше величество, – стараясь овладеть собою, начал Меттерних, – силы союзников велики, Австрия тоже располагает…

Меттерних хотел сказать, что Австрия тоже располагает огромными силами, что эти силы могут быть предоставлены Наполеону и что Австрия не настаивает на своей свободе действий относительно союзников. Он хотел поправить свою опрометчивую угрозу, но было уже поздно. Наполеон увидел в его словах прямую угрозу и вызов.

Он побледнел, лицо его приняло страшное, словно безумное выражение, он сделал шаг вперед. Меттерних невольно отступил.

Стоявший в дальнем углу барон Фен, забытый императором и не замеченный Меттернихом, беспомощно оглянулся: уйти было некуда.

– Нет! – почти с бешенством воскликнул император. – Нет, говорю вам! Прежде вы будете принуждены набрать миллион солдат! Прольете лучшую кровь нескольких поколений и тогда, быть может, достигнете подошвы Монмартра!

Император уже кричал. Его гневный голос доносился до приемной, и там наступила глубокая тишина. Все эти короли, герцоги, принцы мгновенно замерли, как гиены, услышавшие рыканье льва.

А Наполеон продолжал:

– И как смеют мне делать такие неслыханно оскорбительные предложения, когда мои победоносные войска стоят у ворот Берлина и Бреславля, когда здесь я сам с трехсоттысячною армией! Австрия, не вступая в бой, не извлекая даже меча, смеет предлагать такие условия! И это предлагает мне мой тесть? Нет! Униженный престол Франции будет плохим убежищем для его дочери и внука!

Наполеон уже ходил по комнате крупными шагами.

– Вы не нужны мне, – продолжал он, – скажите императору, что союзного договора двенадцатого года больше не существует!

Затем, круто повернувшись, он остановился перед Меттернихом и, прямо глядя ему в лицо, медленно произнес:

– Сколько дала вам Англия, Меттерних, чтобы вы сделались моим врагом?

При этом неожиданном оскорблении вся кровь бросилась в лицо Меттерниха, и он, задыхаясь, мог только произнести:

– Ваше величество…

Наполеон повернулся, и из его рук упала шляпа.

Первым привычным движением Меттерниха было нагнуться и поднять ее. Но он сейчас же выпрямился и не поднял ее. Этот поступок наполнил его самодовольством. «Все равно, – мелькнуло в его голове, – все кончено». Это было чувство лакея, которого выгоняют и который грубит на прощание своему барину.

Вспышка погасла. Лицо императора приняло обычное выражение. Меттерних, желая хоть чем‑нибудь уязвить Наполеона, сказал:

– Ваша армия очень храбра, ваше величество, но ведь это все дети. Я видел их… Им тяжела походная жизнь.

Наполеон быстро повернулся.

– Что вы понимаете, – с пренебрежением заметил он, – вы – не солдат. Жизнь своя и чужая не имеет значения на войне. Что значат эти триста тысяч. Пусть погибнут, на смену придут другие.

Меттерних уже совсем овладел собою. Вопрос был решен; он вернул себе свою находчивость и, сделав шаг к двери, насмешливо произнес:

– Позвольте, ваше величество, отворить двери и окна, чтобы вся Европа слышала вас.

Но Наполеон, погрузившись в задумчивость, не слушал его и молча начал ходить по кабинету. Меттерних ждал.

Наконец император остановился и совершенно спокойным голосом произнес:

– Можете уверить императора, что я охотно заключу мир, если Австрия поймет свою истинную пользу. Необходимо немедленно созвать конгресс. Поговорите об этом с герцогом Бассано. Ему известны мои намерения. Моя уступчивость Австрии идет дальше Иллирии.

Наполеон кивнул головой, и Меттерних с низким поклоном удалился. Мрачная задумчивость овладела императором. Он долго смотрел в окно. Обернувшись, он увидел Фена.

– А, – сказал он, – вы были здесь. Тем лучше, – и, помолчав, добавил: – я, кажется, сделал большую ошибку, Фен. Я приобрел смертельного врага, а было так легко купить друга…

Наполеон был прав. Меттерних вышел от него с глубокой ненавистью в душе. «Никакие конгрессы теперь не помогут. Это будет одна комедия, – думал Меттерних. – Война!»

XXVIII

Ночь была очень темна. Моросил дождь, и холодный ветер шумел в лесу, где расположился небольшой партизанский отряд. Этот отряд принадлежал к черной дружине майора Люцова. Отряд забрался слишком далеко вглубь неприятельского расположения и теперь направлялся на соединение с главными силами Люцова, оперировавшими под самым Дрезденом. Дорога была трудна и опасна. Со всех сторон были раскинуты неприятельские войска: вестфальские, вюртембергские, баварские, саксонские и французские. Опасаясь партизанской войны, боясь, что она может перейти в народную и увлечь за собою всю остальную Германию, Наполеон называл партизанские отряды разбойничьими шайками и отдал приказ истреблять их без сожаления, желая в корне подавить народное движение. Ему хорошо были памятны Испания и Россия. Но он ошибался в оценке людей и народов. Германия не была ни Испанией, ни Россией. Немцы были слишком благоразумны, чтобы сжигать свои насиженные гнезда и вооружаться топорами или косами против пушек и ружей его армии. Воодушевление, охватившее Северную Пруссию, не имело общего характера и далеко не распространилось. Движение было главным образом среди пылкой молодежи, поддерживаемое сравнительно небольшой группой проповедников новой Германии; народ же, в общей массе, не хотел и боялся всеобщей войны. Воззвания союзников имели мало успеха в остальной Германии. План поднять всю Германию потерпел полное крушение. Участие прусского ландштурма, численно незначительного в обшей массе союзных войск, еще не делало войну народной. Самая толща не была затронута, а зажиточные классы выразили свое участие лишь в пожертвованиях, но и эти пожертвования, сравнительно изобильные при вступлении русских войск, почти прекратились, лишь только начались неудачи. Партизанский отряд Люцова был сформирован в надежде, что к нему будут стекаться добровольцы из всех германских государств. Отряд был снабжен и артиллерией, и кавалерией, русские военные власти оказали ему тоже деятельную поддержку. Но надежды не оправдались. Приток добровольцев был ничтожен, он не достиг и нескольких сотен, включая сюда даже некоторое количество, по большей части искателей приключений – итальянцев, испанцев, тирольцев. Ему было далеко до народной армии, о которой мечтали союзники.

Народная война не удалась. Баварцы, вюртембержцы, вестфальцы, саксонцы, недавно приветствовавшие императора Александра, и члены Рейнского союза оставались по – прежнему покорны своему» тирану». Кроме того, действия черной дружины приобрели в значительной мере действительно разбойничий характер. Не говоря о французах, которых избегали брать в плен, а если брали, то расстреливали, отдельные шайки без зазрения совести грабили и жгли целые деревни своих баварских, саксонских и прочих сородичей. И испуганное немецкое население во многих местах более боялось своих освободителей, чем французов. И только немногие отряды, сформированные не из регулярных войск, а из интеллигентной части общества, преимущественно студентов, исполняли свои смелые задачи с истинным благородством и патриотизмом. Но зато в самых недрах черной дружины уже возникали серьезные разногласия, и не раз дело доходило чуть не до открытого разрыва. Большую часть дружины составляли солдаты регулярных войск, и между ними и ландштурмистами были почти враждебные отношения.

Новикову удалось выпросить назначение в дружину, и Винцингероде дал ему пятьдесят казаков. С большим трудом удалось Даниле Ивановичу найти дружину в тылу неприятельских войск и присоединиться к ней за Люценом, откуда дружина, разбившись на несколько более или менее крупных отрядов, двинулась разными дорогами к Дрездену.

Сам Люцов с главными силами до полуторы тысячи человек с артиллерией уже зашел за Дрезден, куда стягивал все разбросанные отряды, рассчитывая напасть на саксонцев, идущих из Богемии.

Грубый и жестокий Люцов сразу произвел на Новикова неприятное впечатление, и он отделился от него со своими казаками. За эти немного дней у него было несколько незначительных стычек с неприятельскими баварскими разъездами и удалось отбить несколько небольших обозов, в которых с удовольствием похозяйничали его казаки. Он не мог не заметить, что его казаки с гораздо большей охотой били» немца», чем француза. И никак не могли понять, почему одни немцы считаются их друзьями, а другие врагами, когда их не различить и одни стоят других. Насмотревшиеся всяких ужасов, они не переставали поражаться жестокости» своих» немцев по отношению к» чужим» немцам. Действительно, Люцов не щадил никого. Когда представлялась возможность, он» пускал по ветру», как выражались его солдаты, мирные саксонские деревни.

С каждым днем и с каждым часом росло в Новикове отвращение к этим героям черной дружины, и, если бы не надежда встретить Герту, он вернулся бы к своим. Но и надежда постепенно исчезала. Он не знал даже имени, под которым скрывалась Герта. Единственной приметой была собака. И он неутомимо расспрашивал всюду, не встречал ли кто‑нибудь молодого ландштурмиста с большой собакой по кличке Рыцарь.

До сих пор никто не мог дать ему желанного ответа. Да ведь и собака могла быть убита.

И в эту мрачную ночь, в глухом лесу, окруженный тысячью опасностей, он думал все о том же. Сидя под высоким дубом, в полной темноте, так как костры разводить было опасно, он ждал теперь возвращения своих дозоров, высланных разведать местонахождение неприятеля. Кое – где в темноте вспыхивали и гасли огоньки. Это солдаты выбивали огонь и раскуривали трубки, шепотом беседуя между собою. Ветер усиливался и переходил уже в бурю. Было слышно, как в лесу ломались ветви. Но вот сквозь шум ветра послышался голос часового, выставленного у тропинки, ведущей на поляну:

– Стой, кто идет?

– Свои, свои, – раздался веселый ответ, – не узнал, дядя Петр, ежовая твоя голова.

Это вернулся дозор.

Солдаты замолчали, вскочили на ноги и ближе подошли к своему командиру, чтобы послушать, с чем приехал дозор.

Новиков тоже встал; два бравых урядника доложили, что впереди неприятеля не видно, а в одной версте, тут же в лесу, на поляне расположился большой отряд своих немцев. Дозорные побывали у них и хотя не знали ни слова по – немецки, но объяснились» чисто», как выразился один из них.

– Этот отряд тоже из дружины. Веселые все, – говорил урядник, – так что смеются, песни поют, костры жгут, нисколечко не остерегаются. Командир толстый, рыжий, сидит на барабане, по – французски говорит и вино дует. Приказал передать, чтобы непременно к нему пришли наши.

– Да как же ты понял его? – удивился Новиков.

– Эвона, – улыбнулся урядник, – чего не понять. Он по – своему, а я отвечаю: слушаю! Так что как есть все понял.

Но Новиков так и не понял, а только пожал плечами.

– Ну, что ж, веди, коли так, – сказал он и приказал собираться.

Через несколько минут отряд уже выезжал гуськом по узкой тропинке.

Уже издалека были видны среди деревьев пылающие костры и доносились громкие крики.

«Удивительно, – думал Новиков, – что это значит? Кругом рыщут неприятельские дозоры…»

Часовой у поляны окликнул:

– Кто идет?

– Черная дружина, – ответил Данила Иваныч.

Часовой пропустил.

Дождик перестал моросить. Костры ярко освещали и группы лежавших и стоявших солдат, и стреноженных лошадей, и толстого офицера на барабане.

Подъехав прямо к нему, Новиков соскочил с лошади.

– Ротмистр Новиков из черной дружины, – произнес он.

– Поручик Рейх, – ответил немец, вскакивая.

Протягивая руку, он постарался изобразить на своем лице любезную улыбку, отчего его щетинистые усы поднялись к самым глазам, а губы растянулись, обнажая крепкие, блестящие зубы. Он был без каски. Рыжие волосы стояли вихрами над его низким лбом, таким низким, что казалось, что волосы начинаются чуть не от бровей.

Сзади него стоял солдат с бутылкой в одной руке, со стаканом в другой.

– Мы празднуем, господин ротмистр, – заговорил Рейх, – свой заслуженный отдых.

– Вы очень шумно празднуете, господин Рейх, – сухо заметил Новиков.

Немец захохотал, потирая руки.

– О! – воскликнул он, – это что? Вот доберемся до своего города, там уж погуляем!

– Да что же случилось, – спросил Новиков, – чтобы торжествовать? Разве есть известие о победе?

– Как! Вы ничего не знаете? – удивился немец.

– А вы что знаете? – ответил Новиков.

– Ах, ну, так вполне понятно, что вы не понимаете нашего веселья, – заметил Рейх.

При этом он повернул голову и свистнул. Солдат с бутылкой тотчас налил стакан и подал ему.

– Стакан господину ротмистру, – приказал Рейх.

Солдат живо нагнулся, вытащил откуда‑то из‑под барабана стакан и, наполнив его, подал Новикову.

– Но я ничего не понимаю, не будете ли вы добры объяснить наконец? – начал он.

– А теперь, – перебил его Рейх, – выпьем дружно за мир!

– Как за мир?! – воскликнул Новиков, и мгновенно волна радости поднялась к его сердцу. Мир – значит можно вполне отдаваться своим чувствам, искать Герту, найти ее и с ней вместе свое счастье. Он ни на миг не сомневался в том, что она жива. Это была какая‑то странная, инстинктивная уверенность.

– Да, да, – весело повторил Рейх, видимо, довольный произведенным впечатлением. – За мир! Ну, положим, пока еще не совсем мир, а только перемирие, почти на два месяца! Вот что! А за перемирием – мир, это ясно, как солнце. Меня уведомил Люцов. Мы все в восторге. Я всегда говорил, что наш Фридрих III стоит Фридриха II. Только оборванцы – ландштурмисты могут роптать. Мы же предпочитаем худой мир доброй ссоре. Наполеон увидел, что с нами теперь не легко справиться. Мы порядком пугнули его. Он и присмирел. Да, прусская армия первая в мире!.. – закончил он, чокаясь.

Новиков машинально чокнулся. Он так был поражен словами Рейха, что даже не знал, что отвечать. Самохвальство, тупость и наглость этого прусского офицера невольно внушали подозрение, что он выпил лишнее.

В конце концов, пристально вглядываясь в лицо Рейха, достойного подданного великого короля Фридриха III, Новиков нашел его забавным и не счел нужным отвечать ему. Но он все же считал вполне возможным заключение мира, конечно, не по тем соображениям, какие приводил Рейх.

– Значит, мы повернем домой? – спросил он.

– О, да, да, – подтвердил Рейх, – мы повернем домой! Довольно мы таскались по этим проклятым лесам, в голоде, в холоде, ежеминутно рискуя жизнью! Довольно войны, черт возьми! Да здравствует мир!

Солдат уже переменил бутылку и продолжал стоять наготове.

Рейх старался быть любезным с русским ротмистром; он не раз убеждался, что в русской кавалерии офицеры по преимуществу родовиты и богаты, из так называемых» бояр». А Новиков всем своим видом, а также умением говорить по – немецки поддерживал его в этом убеждении.

Рейх приказал принести побольше сена и усадил Новикова, предлагая ему закусить и выпить. Новиков, поглощенный своими мыслями, мало слушал словоохотливого немца, кое‑как поддерживая разговор, но с удовольствием поел и выпил хорошего вина.

Утомление последних дней, бессонные ночи давали себя знать. Поблагодарив Рейха за гостеприимство, он пожелал ему доброй ночи и, завернувшись в шинель, уткнувшись в теплое сено заснул крепким сном. Скоро его примеру последовал и Рейх.