Текст книги "FLATUS VOCIS"

Автор книги: Farsi Rustamov

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

10

Вечернее небо стирало краски дня незримой кистью из суетливых ласточек, метавшихся над прудом. Сидя в лодке, Иоганн подмигивал Якобу, и оба брата замирали в восхищенье, внезапно распознав брахистохрон в полете птиц. От воскрешенных ауспиций в их головах рождались мириады формул, которые они спешили записать друг другу мелом на камзолах. Возня раскачивала лодку, на борту которой значилось загадочное имя «Bernulli».

На пустынном берегу одиноко возвышался каменный дом. В желтом свете, струившемся из окна, виднелись контуры чьей-то хрупкой фигуры. Тщедушный человек стоял, раскинув руки, в самом центре огромной залы.

– Скорее, – кричал Иван Антонович, – мы можем не успеть!

Артемий выбился из сил. Он больше не мог бежать.

– Остановись, Иван! Дай дух перевести.

– Вот же беда с тобой!

– Кому беда? – выдохнул Артемий.

– Да всем! Всем беда!

Увещевания Ивана Антоновича мало походили на каприз и еще меньше на шутку. Он действительно боялся чего-то, что непременно должно было случиться, коли они опоздают.

До дома оставались считанные метры. Не оглядываясь более на Артемия, Иван Антонович кубарем скатился с вершины холма, оказавшись на залитой светом поляне, как раз напротив окна.

– Мое приветствие, Егор Константинович! – раскланялся он перед стоявшим в окне человеком.

– В моем аквариуме заговорили рыбы! – послышался за окном голос Егорушки.

– Какие уж там рыбы! Вы бы их давно отправили на заливное, окажись они в ваших стигийских водах, – кричал Иван Антонович. – Мы – не рыбы! Рыбы – не мы!

– Однако, Иван, ты скользкий тип!

– Что поделаешь, я долго терся со слизняками!

– Ты один? – спросил Егорушка, всматриваясь в темноту за окном.

– Нет! Со мной нубийская конница и пятьсот ныряльщиков с Крита, – горланил Иван Антонович, словно пьяный ямщик у трактира.

– Заходи уже! – послышалось из-за дверей.

Как только на поляне появился Артемий, к берегу пристала лодка. С нее бесшумно сошли Иоганн и Якоб. Каждый из них держал на плече по веслу. Они направились к Артемию и молча принялись выкапывать из земли фигуру, нарисованную его тенью. Остро заточенные весла работали не хуже лопат. Вскоре Артемий оказался на самом краю глубокой ямы, точно повторявшей контуры его фигуры. Ему вдруг невероятно захотелось улечься на самое дно, чтоб испытать всем телом то, в чем будто бы обманывался его глаз, но оклик Ивана Антоновича, звавший войти в дом, остановил его.

11

– Значит ты удумал их взорвать? – обратился Иван Антонович к Егорушке, который возился на столе с какими-то проводами. – Я ведь, заметь, не спрашиваю за что, – продолжал Иван Антонович спокойным голосом, – Дело понятное! Все известные мне революционные книги начинались философским трактатом, а кончались кратким руководством по изготовлению динамита кустарным способом.

Егорушка не отрывал взора от разложенного на столе механизма. Казалось, что слова его мало интересовали. Артемий не пытался скрыть своего удивления.

– Нельзя ли полюбопытствовать, – осторожно начал он, – проявлениям какого рода убеждений обязаны мы лицезреть столь небезопасные приуготовления?

– Троцкистским, – сквозь зубы процедил Егорушка.

– «Перманентная революция против перманентной бойни! Такова борьба, в которой ставкой является судьба человечества», – обратившись к Артемию, с безукоризненной точностью цитировал Иван Антонович.

– Браво, Иван! – победно воскликнул Егорушка, – Браво! Судьба человечества – вот истинная ставка тех приуготовлений, которые кому-то здесь и кажутся «небезопасными».

– Позвольте, вы и нашу с Иваном Антоновичем судьбу решаетесь поставить на кон? – недоумевал Артемий.

– Не пытайтесь собственную исключенность из истории выдать за собственную исключительность, – бросил Егорушка, – Дешевый трюк. Пыль не летает против ветра.

– Так ведь и вы для этой истории так, пустяк. Разрушая, вы надеетесь что-то построить, но велико ли царство, границы которого очерчены разлетающимися осколками взорванных вами бомб? – не унимался Артемий.

– Величие нашего царства определяется отнюдь не его размерами, которые мы, к слову сказать, вольны раздвинуть до самых невероятных пределов. Наше истинное величие таится в нашей непредсказуемости.

По лицу Артемия пробежала тень улыбки. Он больше не хотел слушать и не надеялся спорить. Взор его тянулся к громадному дубовому столу, заваленному книгами, поверх которых было наброшено черное атласное полотно, готовое, казалось бы, в любой момент соскользнуть на пол, открыв для гостей то, что хозяин дома, похоже, пытался спрятать от докучливых взоров.

Иван Антонович тоже заметил эту необычную картину. Под зловещим полотном скрывалась какая-то тайна. Ему вдруг показалось, что вся комната начинает проваливаться в складки накрывавшей стол ткани. Каждое отражение тонуло в ней, и каждый луч света обращался в угольную пыль, сливаясь с этой чернотой. Однако, после всего услышанного, какая здесь еще могла быть тайна? Что было бы секретом большим, чем сопричастность этим бомбам? Вот разве убежденья, что толкают их взрывать?! Да и о них тут говорили без утайки.

Закат бикфордовой искрой коснулся горизонта, похожие на вату облака внезапно вспыхнули и разлетелись в клочья, и небо осветилось мириадой звезд, которые до самого утра, срываясь с высоты, не перестанут шлепаться в соседнее болото.

– Мы у тебя переночуем! – сказал Иван Антонович Егорушке.

– Но только утром вы должны убраться! – недовольно буркнул хозяин.

– Твоим утром или моим? – спросил Иван Антонович с усмешкой и, видя недоуменное лицо Егорушки, добавил, – Ты ниже меня на пол головы – твое утро наступит позже.

– Так я, пожалуй, заберусь на крышу.

12

В прохладном воздухе просторных комнат для гостей как мутные кристаллы в отвердевшей порфировой лаве застыли запахи скрипичной канифоли, сырой бумаги и пшена.

– Что он там прячет под этой ужасной тканью? – спрашивал Иван Антонович.

– Верно свой динамит! – спокойно отвечал Артемий, понимая, что вопрос предназначался совсем не ему, ведь удел иных недоуменных восклицаний совсем не в том, чтобы добиться объяснений, а в том, чтобы избавить сомневающуюся голову от дурных раздумий. Невинный плод постылой веры в то, что беды покидают нас в минуты, когда мы жалобой на них изводим чье-то сердце.

Когда сомнения рождают тошноту, тогда нелепые слова исходят рвотной пеной. Глаголы, во благо избавления от них же самих изрекаемые. И мы в который раз уж гоним их, как «Оглашеннии, изыдите!» Оглашаем беды свои, и верим, что изойдут они от нас со словом, изреченным в покаянии или во гневе праведном.

– Что там еще у него за книги? – не останавливался Иван Антонович.

– Книги-книги, – повторил Артемий, – Знаешь, Иван, – вдруг начал он, – если бы мы могли видеть запахи, то над той книгой, что лежит на полу, выросло бы дерево с ветвями из бумажных ароматов, корою с запахом дубленой кожи и серыми плодами из свинцовых литер, что пахнут старой типографской краской.

– «Под саваном ночи сокрыт дремучий лес», – в задумчивости произнес Иван Антонович, глядя на лежавшую на полу книгу.

– Тикамацу Мондзаэмон? – осторожно спросил Артемий.

– Нет-нет! И не Сёй Сёнагон! А вот кто? Кто?

13

– …чертовщина! Я знал о ней все! Решительно все! Я даже знал, что она режет сыр после ветчины. Да-да, потому что сыр пах ветчиной, а не наоборот. Я бросал одно лишь слово, словно верный бумеранг, и точно знал, чем это слово отзовется. Если я хотел услышать новости о Лизе, мне стоило лишь вскользь упомянуть о какой-нибудь французской ерунде, чтобы заставить ее битый час рассказывать мне всякую всячину, которую она непременно в таком случае начинала словами: «Сима говорила…». Сима пропадала во Франции месяцами и была, помимо прочего, лучшей подругой Лизы, так что рано или поздно имя последней должно было всплыть в разговоре. Оставалось лишь терпеливо ждать. А она твердит, что я ее никогда не понимал. Понимал! От этого-то чертова понимания и все измены! Только от этого понимания!

– А чем она у Вас занималась?

– Чем-чем! Играла на скрипке. А Вы знаете из чего они там делают смычки?

– Да я все больше по хоровой части.

– Не знаете, так вот знайте – из конских хвостов! И они, понимаете ли, этими хвостами по струнам водят. А что, позвольте спросить, хорошего может выйти из-под конского хвоста? Гармония? Mать ее ити! Семейная идиллия?

Иван Антонович засыпал, утомленный своей безучастностью к тому, чего не было возможности не слышать. И последняя ясная мысль одиноко тонула в безответности одолевавших его снов: «Как часто мы думаем, что их страсти – не более чем шум за нашими стенами».

14

Ночь становилась пепельной. В комнате напротив изможденная студентка театрального училища уже который час билась над пространным монологом, написанным с нетерпимой для наших дней патетикой, верно, каким-нибудь очкариком со сценарного отделения.

– «… Когда б мы знали, что кошмары снов лишь зеркало безвольного мечтанья, которому мы предаемся наяву столь безрассудно, мы б собственную жизнь не разменяли на тысячи грошовых представлений. Когда б мы в умиленье на своих руках не замыкали, нам словно в дар преподносимые оковы, вовек бы не узнали разочарований. Тогда б мы от страстей порочных не стали выжигать больную душу дурными снами и кошмаром ночи. Но ч-ч-ч…! Облако, локон, клок волос, время, сшитое из лоскутов, появилось, надсекая, подобно лучу. Минута, век иль вечность?…»

Ивану Антоновичу снился сон, будто лежал он бездыханно на каменном столе. Какой-то смуглый человек пометил левый бок ему чернилом. Другой надрезал кремневым ножом и устремился прочь. Вослед ему летели камни. Каждый из стоявших вокруг людей стал погружать свои руки в образовавшуюся рану и доставать из нее окровавленную плоть.

Быть может от дурацких причитаний актрисы за стеной сон Ивана Антоновича стал перенимать этот кошмарный псевдошекспировский ритм.

И видели закрытые глаза, как сердце омывают пальмовым вином. Затем его берут и разрезают, на сотни лоскутов, которые сшивают в один ковер.

Иван Антонович узнал тарихевтов, тех, что изготовляли мумий из умерших. «Так я умер? Откуда ж этот страх? Полно! Все глупый сон! Египет, Нил и пирамиды. Какая нескончаемая радость, что это просто глупый сон!»

Вот и ковер дошит, и тарихевты его берут за каждый из углов. Внезапно! Начинают! Трепать! Его! Бешено! Бешено! Словно! В нем! Завелись! Черви! Словно! Их! Хотят! Выбить! Как пыль!

Взрыв расколол огромный дом. Все зарево огня и крик соседей, и пробужденье тех, кто чудом уцелел.

15

– Госпиталь. Капитель. Капут. Гитлер капут! В белом капоре… Гитлер с отвисшею челюстью… пускает изо рта в небо радужные пузыри… на забаву розовощекой немецкой детворе.

– Капельницу в шестую!

16

– Так ей, внучек, кесарево сечение делали! – шептала бабуся голосом кухонного диссидента брежневской поры.

– Кесарю кесарево, – бодро подхватил студент-посетитель.

– Что-что? – переспросила бабуся.

– Aut Caesar, aut nihil. – уточнил студент, после чего разговор поколений ладиться как-то перестал.

17

Голова раскалывалась сотнею «герник». Губы иссохлись, словно изрезанные кракелюром полотна Джошуа Рейнолдса. Ощущение боли медленно начинало пробуждать сознание. Сквозь гул в ушах пробивалась назойливая трескотня соседей по палате.

– Ты пойди ему, как его, вчерашнему, Ивану капельницу-то поправь! Того и гляди отвалится.

– Это дело врачей. Я туда лезть не стану.

– Дело врачей! Дело врачей! Сталин бы тебе показал «дело врачей»! Он бы вам всем показал! Лоботрясы!…

– …Шинкевич то, хирург, так ведь гражданство уже израильское получил, а все наших режет. Эдак, изведут иуды нашего брата, верное дело изведут…

– Мужики, отгадайте ка загадку! Какие доски покупает еврей?

– Пфф…?

– Обрезные.

– Га…га…га…

– Гробовые он вам доски покупает! – буркнул лежавший у окна казачок, которого намедни выпороли на кругу за то, что он уснул в окопе во время учения потешных полков. – Рассея объермолилась, а им дуракам гоготно! Супостаты!

Казачок был щуплый и очки имел толщиною c полевой бинокль, но бузотерства был отменного. Резвый, стало быть, на предмет расквасить кому рожу. И не квасного патриотизма ради. За резон, стало быть, политический бился он то в одиночку, то скопом. А вот же от своих теперь и пострадал.

«И что это, спрашивается, за закон такой, чтобы своих пороть. Евреи-то своих не порют. Из миквы грязную воду хлебать заставляют, а пороть не порют», – сокрушался казачок за житье свое, да за рубцы кровавые на спине.

За дверью послышались шаги. Через мгновение в палате появился доктор.

– Доброе утро! Здравствуйте! Шалом! – зазвенел циркулярной пилой его голос. Шинкевич совсем не картавил, однако, как случалось среди его соплеменников, он говорил гораздо громче, чем того бы требовала даже полуглухая аудитория. – Как себя чувствуем? – выпалил доктор, глядя в пространство между коек. Определенно любой ответ был ему совершенно безразличен. Шинкевич управлялся со своим голосом, как дельфин с эхолотом. Выдавал в эфир порцию трескотни и ждал, пока сигнал отразится от окружающих предметов. Голос служил ему средством ориентации в пространстве. Не более того. Но и не менее.

– Как дела, молодой человек? Какие пожелания? – обратился Шинкевич к первому подвернувшемуся под руку пациенту.

– Хотелось бы быть чуть менее здоровым, чем того желали бы в военкомате, и чуть более здоровым, чем требуется для получения справки в бассейн, – с ехидной улыбкой отозвался парень.

– Непатриотичная пошла у нас молодежь, Вера Степановна! Непатриотичная! – отметил доктор.

Старушенция, к которой он обратился, бросила на молодого человека укоризненный взор.

– А пидарасов уже в армию не берут! – выкрикнул пациент с койки у стены. – Скоро их и в тюрьму пускать перестанут!

В палате наступило некоторое оживление.

– Так, так, господин из взорванного дома? – сканировал окружающее пространство Шинкевич. – Сотрясение и сломанные ребра…

– Где Артемий? – прохрипел Иван Антонович.

– Дома ваш Артемий. Легко отделался, – поспешила успокоить медсестра.

Тем временем доктор уже направлялся к следующему пациенту, которого бортовая навигационная система Шинкевича классифицировала как потенциального погромщика.

– Любо, господин казак! Любо! – дипломатично обратился к больному Шинкевич.

Адресат сморщился и повернулся на другой бок.

18

Маршрутное такси неслось по городу, жонглируя полуотвалившимися деталями, как циркач блестящими головешками.

– На остановке остановите! – выкрикнула с заднего сиденья рыжеволосая девица.

– Ага. А на перекрестке перекрестите! – отозвался водитель.

– Что-что?

– Тавтология-с! – раздался услужливый голос гражданина в шляпе.

– Ну ты, филолог, на тормоз жми! – разозлилась девица.

– Здесь останавливаться не буду! Меня и так вчера оштрафовали. – артачился водитель. – Вон знак проедем, тогда и выйдешь.

Прогромыхав еще метров сто, машина затормозила. Рыжеволосая девица выбралась наружу. За нею следом выскочил Артемий.

– Постойте! – крикнул он ей.

– Что еще? – девица обернулась и посмотрела на Артемия. Ее глаза сверкали.

– Проводите меня до больницы?

– С какой это стати? – возмутилась она.

– А с такой стати, что Вы все равно туда идете, – уверенно сказал Артемий.

– Думаете начну спрашивать, «откуда Вам это известно»? – холодным голосом бросила девица.

– Спрашивать не начнете, а вот подумать – подумаете! – настойчиво продолжал Артемий.

– Только не надо меня интриговать пересказыванием замшелых детективов! – с досадой бросила девица. – Все эти дедуктивные методы!… «Грязь на ботинках»!… «Складки на плаще»!… «А на каком глазу ресница»?! Или представитесь астрологом? По звездам вычисляете траектории движения пешеходов в уездном городе Бийске! Поморочьте ка мне голову своими асцедентами! Глядишь, дура рот разинет! Домой поведет! Переспать с собой предложит!

– Нет-нет! Я воздержусь от этих ухищрений! И самолеты сбивать арбузными косточками не стану, как ни просите! – весело выпалил Артемий. – Вы столь очаровательны, Арина, – продолжал он так же бесцеремонно, – что Вам не стоит этого скрывать под маской столь откровенного хамства.

– Так Вы и имя мое знаете?

– Знаю! И то, что на юрфаке учитесь, знаю!

– Так что ж из того?

– А то, что учить законы в стране, в которой они ровным счетом ничего не значат – все равно, что читать лекцию о секретах долголетия отряду японских камикадзе перед их последним вылетом!

– Очень смешно! – укоризненно промолвила Арина. – Вот потому у нас все и плюют на законы!

– А вот это верно подмечено! – ликующе подхватил Артемий. – Именно все! Решительно все мы плюем на законы, хотя и остаемся сторонниками «общественного договора». Однако ж желаем, чтобы не за нас договаривались какие-нибудь «отцы-основатели» да еще и во время оно, а сами мы договаривались между собой, пусть бы и приходилось это делать ежечасно, и сопровождалось бы это не лишенным национального колорита ритуалом в духе «не подмажешь – не поедешь». Мы свою свободу не храним в ячейке швейцарского банка и на Манхэттене ей памятников не ставим. Русская наша свобода всегда при нас и в прокрустово ложе законов ее не утрамбовать, будь наши парламентарии хоть царями хамураппи, хоть ликургами, хоть бенджаминами франклинами.

– Благодарю за политинформацию, – с раздражением в голосе произнесла Арина. – Мне пора!

– Да и мне тоже! – улыбнулся Артемий. – Спасибо за компанию! Будьте внимательны, читая душеполезные труды профессора Двенадцатитаблицина!

– При-дурок! – проговорила Арина, как только Артемий скрылся за стойкой, но это мало соответствовало тому, что на самом деле думала она об этой встрече. Арине вдруг показалось, что фамилия автора книги, которую ей прислали неделю назад из читательского клуба «Огма», является идиотской подделкой. Что это за профессор Двенадцатитаблицин?! Что-то прежде среди цивилистов такой фамилии она не встречала. И откуда этот парень знает ее имя?

19

На обитую коричневым дермантином дверь кабинета полковника Капронова тоскливо и болезненно глядел Феликс Эдмундович Дзержинский работы безвестного пролетарского мастера, постпередвижнические опыты которого нашли саркастическую законченность в авангардном решении униформистов Лубянки придвинуть к самому уху основателя ЧК громадный железный сейф времен Третьего Охранного отделения. Унылый взгляд Дон Кихота, заработавшего туберкулез на войне с ветряными мельницами, впалые щеки измученного тропическими болезнями конкистадора, открытый шальным пулям революции лоб Робеспьера – нехотя, из одного лишь подчинения партийной дисциплине, складывались в образ того легендарного героя, которого родители нарекли издевательским именем «Счастливчик», и которого «вождь мирового пролетариата», не иначе как в целях конспирации, называл «Железным Феликсом», давая насмешникам повод для фривольных толкований, типа «Феликс Неолитический», «Феликс-Бессеребренник» и даже «Феликс-Золотой телец грядущего».

Полковник Капронов сидел, насупив брови. Три взрыва за два дня, а у него, блядь, у кадрового разведчика, имеющего наградную грамоту от самого, блядь, товарища Андропова, хера с носом версий и столько же улик. А вместо обеда – кодла двадцатилетних мудозвонов за столом, поджавших хвосты и вытявкивающих в свое оправдание какие-то фамилии и адреса, взятые из прошлогодних баз данных.

– Ладно, блядь! – рявкнул наконец Капронов. – Поезжайте по своим адресам. Трясите, блядь, чеченцев, глядишь, чего скажут. Ищите, откуда взялся этот херов пластит. Опросите всех вьетнамцев на базарах. Узнайте, кто из них продал больше одной пары в руки этих блядских часов для взрывателей.

Михаил Никанорович Капронов был очень интеллигентный и начитанный человек. Он наизусть знал «Евгения Онегина», регулярно посещал оперу, аккуратно коллекционировал книги из серии ЖЗЛ, бегло говорил по-немецки и по-шведски. В эти тяжелые минуты ему было по-отечески больно смотреть на своих подчиненных, с печальным видом покидавших его кабинет, и чтобы их хоть как-то приободрить, он заорал им вслед:

– И не хера лазить часами по Интернету! А то я вас, блядь, за такую работу всех в Чечню ушлю! На передовую!

После этих слов Михаил Никанорович прокашлялся и с чувством выполненного долга спокойным голосом сказал,

– Володя, задержись на минуточку!

– Слушаюсь, товарищ полковник! – отозвался долговязый парень, державший в руке толстую красную папку.

20

Федот сидел на скамейке и учил смешную лохматую собаку выбрехивать морзянкой старомодное боцманское ругательство, которое от двойного перевода определенно теряло известную долю своей образной выразительности. Собака проявляла изрядное рвение, хотя туго затянутая на ее шее кабестановая петля портила тембр исполнения неестественной хрипотой.

Подобная дрессура требовала не только особого усердия, но и весьма специфического знания. И то и другое Федот приобрел во время службы радистом на атомной подводной лодке, которая за три года, проведенных в далеком походе, всплывала всего два раза, да и то, как говорили, без особой нужды.

Стоит сказать, что от сопричастности великой тайне погружения Федот слегка подвинулся рассудком, так что был даже вследствие этого комиссован. Причину внезапного помешательства врачи объяснили причудливой контаминацией обрывков флотской лексики, слившихся в голове Федота в одну навязчивую фразу, ставшую причиной непрекращающейся патологической тревоги, перераставшей местами в персекуторный бред, в ходе которого Федот забивался в какой-нибудь темный угол радиорубки и, испуганно причитая «Кок на судне травил помалу», сутками отказывался от питья и еды.

Незначительное для жизни гражданской обстоятельство федотова помешательства создавало, тем не менее, серьезные проблемы для тех, кто пытался найти с ним общий язык или просто вступить с ним в контакт. Соседи с подобным положением дел давно уже свыклись, а вот молодому сотруднику Федеральной службы безопасности, протянувшему Федоту аккуратную красную корочку, было совсем уж не привычно вместо обычного «Здравствуйте!» услышать резкое:

– Тот не коммунист, кто в мавзолее не лежал!

– Извините? – прокашлялся молодой человек, – Я из Федеральной службы безопасности. Хотел бы задать Вам несколько вопросов относительно обстоятельств вчерашнего взрыва.

Понятное дело, что услышать в ответ на такое вежливое обращение отрывистое «Пошел на хер!», заставит любого думать, что он имеет дело со вполне нормальным человеком. А чем нормальнее человек, тем больше к нему подозрений.

– Вы знаете, кто здесь изображен? – строго спросил молодой сотрудник, протянув Федоту фотографию Егора Каляева.

– Клоун! – уверенно ответил Федот, продолжая перебрехиваться с собакой.

– Почему Вы называете этого человека «клоуном»? – серьезно спросил молодой сотрудник.

– А почему золотые слитки делают в форме гробов? – задумчиво проговорил Федот и тихо заплакал.

Молодой сотрудник пришел в Федеральную службу безопасности не из-за денег и не из романтики, а из любопытства к тому, сколь вычурным образом неожиданно подмеченные мелочи превращаются в грозные знамения грядущего разоблачения. Он трепетно относился к тем, кто вместо прямых ответов на конкретные вопросы затевал изощренную словесную игру, из которой истину надо было выуживать по крупицам. Он принимал чужую игру и играл по всем ее правилам.

– Вы видели в этом доме золотые слитки? – спокойно спросил молодой сотрудник.

– Клоун-клоун! У него много ценностей! Он их закапывает с теми, у кого их отнял! – с волнением в голосе, качаясь из стороны в сторону, бормотал Федот.

– А у кого «клоун» отнимает ценности? – продолжал свои маневры молодой сотрудник.

– Оборудуй людей бортовыми самописцами! Читай расшифровки! А меня не спрашивай! Не спрашивай! – плаксиво запричитал Федот.

Молодой сотрудник вдруг подумал, что этот странный парень предлагает, в общем-то, дельные вещи. Вот бы каждому человеку приделать «черный ящик», какой бы тогда уж терроризм и кто бы на него решился!

Продолжая осмысливать глобальные изменения, порождаемые подобным нововведением, молодой сотрудник задержал взгляд на полуразрушенной стене дома, где на потрескавшейся еще задолго до взрыва штукатурке, он увидел короткое, но емкое граффити: «Я тоже Patriot». Вызывающая наглость латиницы, инкорпорированной в кириллический ряд, мгновенно вернула молодого сотрудника к реальности.

– Вы можете мне сказать, что там написано? – внезапно спросил он у Федота, показывая рукой на разрушенную стену.

Федот рывком повернул голову к стене и быстро насвистел морзянкой то, что там было написано, ничуть не смутившись присутствия в тексте иностранного слова. Молодой сотрудник ухмыльнулся и, включив спрятанный в кармане диктофон, обратился к Федоту с вежливой просьбой:

– Благодарю Вас за беседу! Она была весьма содержательной! Но прежде чем я уйду, настоятельно советую Вам рассказать о Егоре Каляеве, или о «клоуне», Вашей собаке. Мне кажется, ей будет грозить опасность, если она не узнает от Вас, кто приходил к Каляеву в этот дом, и чем они тут все занимались.

Федот насупился, посмотрел на разрушенную стену, судорожно взмахнул рукой, затем повернулся к своему заскучавшему уже без дела псу и отрывисто залаял, гримасничая и выделяя интонацией те места, которые, как небезосновательно полагал молодой сотрудник, заслуживали особого внимания органов.