Текст книги "Петр III, его дурачества, любовные похождения и кончина"

Автор книги: Ф. Яворский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Образцовый брак

И после свадьбы Петр оставался по-прежнему ребенком, который несмотря на свои 18 лет играл с оловянными солдатиками и куклами и каждый день при этом напивался до беспамятства.

О любви или привязанности Петра к Екатерине и речи быть не могло, и с первого же времени их супружеской жизни они ничего общего между собою не имели, а каждый шел своей собственной дорогой. Петр обучал своих лакеев военным артикулам по прусскому образцу, бил своих собак или же полупьяный волочился за придворными дамами. Что же касается жены его, то, признаться, не для того она и в Россию пришла, чтобы стать «счастливой супругой», и если и были в самом начале её знакомства с Петром минуты, где она себя действительно считала влюбленной или заинтересованной Петром, то это уже было для неё ныне делом «давно минувших дней». Заметя моральную и духовную слабость цесаревича, она сразу прозрела, что нужно здесь действовать, «что рано или поздно – как она выражается в дневнике – я буду властительницею Россия в самом обширном значения этого слова», и что для достижения этой власти ей было нужно присвоить себе права, не гнушаясь никакими средствами.

И она к будущей роли стала серьезно готовиться, но не так-то легко ей было справляться со своей задачей: хитрая и подозрительная Елизавета рано «пронюхала» её планы и стала за нею неустанно следить, боясь того, как бы честолюбивая цербстка не спихнула её саму с трона, как однажды Елизавета, несмотря на всю свою неправоту, свергла с престола Ивана Антоновича и с ним всю его брауншвейгскую клику.

Окруженная полицейскими доносчиками и фискалами, Екатерина должна была отложить на некоторое время свои намерения, и она углубилась в чтение французских энциклопедистов, почерпая из них те поверхностные знания, о которых с таким преувеличением повествуют нам придворные историографы и подкупленные ею драгоценными подарками и пр. Вольтер, Дидро и др.

Но молодая и горячая натура Екатерины недолго могла находить утешение в книгах, и так как любезный супруг её по-прежнему ее совершенно игнорировал и о супружеских обязанностях вовсе не подумывал, Екатерина отыскала себе скоро более реальное средство для провождения времени. Еще будучи невестой, она успела насмотреть красивого молодого пажа своего жениха, Андрея Чернышева, который, как мы видим, вскоре после свадьбы стоял уже в самых интимных отношениях с новобрачною. Но шпионы царицы заметили эту связь и донесли о ней куда следует. Чернышева перевели в один из дальних провинциальных полков, Екатерина же получила как бы в надзирательницы madame Щоглокову, кузину Елизаветы, славившуюся супружеской верностью, 24-х летнюю красивую женщину, нарожавшую за восемь лет замужества шесть человек детей. Эта, всевозможными добродетелями прославленная камер-дама, должна была наставлять молодую Екатерину и служить ей примером даже – верите, читатель? – в деторождении!

Вот уже исходил девятый месяц замужества нашей вольтерианки, а о видах на произведение на свет наследника по-прежнему нет-как-нет ни малейших признаков, ни малейшей надежды, и вот и с этой стороны m-me Щоглокова имела миссию «повлиять» должным образом на цесаревну и научить ее «уму разуму».

А чтобы читатель-скептик не усомнился в правоте такой хитрой командировки, выроем из сенатского архива надлежащий документ и сообщим его вкратце: «Великая княгиня, которую мы призвали быть достойной супругой нашего возлюбленного племянника великого князя наследника цесаревича Петра Федоровича осчастливлена этою нашею царскою щедротою только в видах того, что её высочество сумеет повлиять своим умом и высокими душевными качествами на его императорское высочество и привяжет тем к себе сердце августейшего супруга своего, дорогому нам отечеству подарит православного наследника, нашему же императорскому дому достойного преемника. Но так как сие возможно лишь в том случае, если брак их высочеств покоится на основах взаимной искренней любви и супружеского согласия, и для этого её высочеству необходимо проявлять полное подчинение характеру её супруга, то и надеемся мы, что великая княгиня сознает, что от этого зависит её же счастье и благополучие и, следуя этому сознанию, проявит всевозможные любезности и старания для достижения этой высокой цели. Вам же (т. е. г-же Щоглоковой) повелеваем мы изложить это наше желание её императорскому высочеству и при каждом удобном случае повторять его, наставляя великую княгиню в любезности, любви, уважении и теплоте к супругу, стараясь тем смягчить его характер и привязать его сердце к княгине. Холод и обиды должны быть избегаемы, и да будет каждый супруг любим и счастлив, и да исполнятся таким образом наши материнские намерения и желания всех наших верноподданных», и т. д. (см. Бильбасов. История Екатерины II, т. I, стр. 265).

Но несмотря и на этот указ, отношения молодых супругов отнюдь не стали иными, и сколько «опытная» Щоглокова не старалась в исполнение воли Елизаветы, Петр по-прежнему избегал встречи с Екатериной tête-à-tête, и Россия по-прежнему оставалась без желанного князя. А что Екатерина была вовсе не против принятия супружеских нежностей в том смысле, как того желала царица, видно из её мемуаров, где она говорит: «s’il avair voulu être aimé, la chose n’aurait pas été difficile pour moi…», а также и из некоторых писем, где она положительно печалится о том, что живет в бездетном браке. Она была даже крайне склонна к этим нежностям, и что она вместе с тем проявила в этом отношении и немалые способности, – известно ныне всему миру.

Поведение Петра становилось с каждым днем безобразнее, если и супруга его не могла хвастаться строгим целомудрием, то она по крайней мере из чувства приличия к мужу своему скрывала свои прорехи от его глаз, тогда как Петр прямо-таки бравировал своими романическими шалостями. Он возгорел однажды особенной страстью к княгине Курляндской, Екатерина об этом романе знала, но старалась скрыть от Петра чувство оскорбленности или обиды и ни одним словом даже не упомянула об этом.

Петр же, как видно из следующего, щеголял своими супружескими неверностями.

Однажды, поздно ночью, Екатерина уже спала, является супруг в её спальню, пьян, как говорится, как стелька, весел и еле стоя на ногах, будит Екатерину и рассказывает ей о преимуществах и красоте его курляндки. Она, боясь ссоры, притворяется спящей, взбешенный Петр бьет ее в лицо кулаками и ругает на чём только свет стоит.

Затем же ложится в самом веселом расположении духа спать…

Петр, как утверждают почти что все его историки, страдал половой импотенцией, но тем не менее он не отставал в своей распущенности от прочих членов императорской семьи и отказывая в сношениях с женой, он волочился за придворными дамами и проводил зачастую ночи и с простыми девками.

Его первой любовью была упомянутая уже курляндская принцесса, но эта пассия в нём скоро сменилась любовью к Шапировой, за нею последовала мадемуазель Теплова, а «наиглавнейшей» его страстью была Елизавета Романовна Воронцова, которую Екатерина называет в своем диариуме «Фаворит-султаншей».

Но при этом не забудем не упомянутым и того, что, как за достоверный факт передают де-ла-Марш, а также и брат оговоренной Воронцовой, Екатерина сама приискивала содержанок своему супругу и если она замечала, что эта или та её конкурентка уж слишком «задирала нос» или позволяла себе властвовать над Петром, она, как по крайней мере повествуют названные лица, удаляла самовольницу и назначала на её место новую. В последнее не так-то легко верится, так как простому смертному такой род брачной жизни решительно не понятен, но если взять опять-таки во внимание то, на какие самые скотские и невероятные низости была способна эта распушенная женщина, то можно поверить и этим сообщениям.

Вкус же Петра был удивительный и как он во всём являлся дурковатым, так и в выборе своих возлюбленных. Его дамы сердца были постоянно самые некрасивые женщины, которых только можно было выискать при дворе. Елизавета Воронцова, племянница любовника Елизаветы, положительно глаза колола своим уродством и безобразием, всё лицо её было исковеркано оспинками, толстая и малого роста, лишенная ума и вообще всяких духовных качеств. И несмотря на все эти недостатки она держала Петра под башмаком и оказывала на него громадное влияние. Он решительно с ума сходил от любви к этой сударыне.

Екатерину оскорбляла духовная нищета её супруга и, право, нечего удивляться тому, что она с первых дней замужества засматривалась на красивых гвардейцев и затевала с ними любовные шашни. Такого идиота, каким был Петр, она любить или уважать не могла и не мало наивен был тот, кто ожидал от этого брака других результатов.

В одном из писем к своей подруге писала великая княгиня:

«Нет ничего ужаснее, как быть женой мужа-ребенка. Я знаю это и принадлежу к числу тех, которые придерживаются того мнения, что если жены не любят своих мужей, то виноваты в том последние; я любила бы своего мужа вне всякого сомнения, если б это только было возможно и если б он только был настолько добр и пожелал того» – и в одной из заметок её, занесенных в дневник, читаем мы: «если кто-либо нас прямо-таки вызывает на вражду и лишает того, что для нас необходимо и что нам причитается, то он тем разрывает узы, связывающие нас с ним, и снимает с нас этим обязанности, возложенные на нас этими узами».

Последние слова крайне характерны, и из них видно прямо-таки, что Екатерина, беспутничая еще при жизни своего любезного мужа, держалась этого тезиса и оправдывала тем свое поведение.

Тут начались ее романы, и одним из ее первых любовников был Сергей Салтыков, камергер её мужа. «Он был красив, как день, – описывает его Екатерина, – и никто при дворе не мог сравниться с ним в красоте… Я сопротивлялась его искушениям в течение всей весны и лета 1752 г… О моем муже при всех подобных встречах не было речи… В один из парадных дней Императрица сказала г-же Щоглоковой, что я оттого не имею детей, что езжу верхом на мужской манер. – Щоглокова на это ответила: «детей у неё нет совсем по другой причине. Дети не могут явиться без причины на то…»

Физический недостаток, о котором знал весь двор, лишал Петра возможности иметь потомство и это последнее причиняло немало головной боли Салтыкову, да и его возлюбленной. Они боялись будущего и когда у Екатерины появились признаки беременности и, разумеется, беременности от Салтыкова, то нужно было дело обставить так, чтобы Петр уж не слишком-то удивился тому, что имело появиться.

Куй железо, пока оно горячо, говорит пословица, и Салтыков взялся за молот.

Во дворец вдруг пригласили врачей и завалили их вопросами об устранении импотенции наследника; никогда прежде этим не занимались, а тут вдруг спешка – и вот принялись за всевозможные средства, порешили даже подвергнуть Петра хирургической операции наподобие той, какую исполнит вам любой раввин, лишь только с той разницей, что вместо раввина исполнителем ее был сам Сергей Салтыков, который проявлял столь особенную заботливость о потомстве Петра. Врачи, разумеется, втихомолку улыбались, но не менее того улыбались в душе и виновники всего этого: Екатерина и её Адонис. Наконец таки удалось уже Салтыкову разуверить полоумного Петра в его бесплодности и – всё, что имело теперь явиться на свет от его супруги, должно было бы принято таким образом на его счет. Одним словом, требовалось подготовить Петра с честью и достоинством носить те рога, которые собирались наставить ему его дорогая супруга и её возлюбленный, его верный слуга Салтыков. Итак нашим хитрецам удалось обмануть матушку Россию и во главе её августейшего цесаревича. Когда же дело стало приближаться к концу, т. е. к разрешению от бремени, Екатерина и Салтыков сумели склонить и канцлера Бестужева на свою сторону, на обязанности которого лежало ныне подготовить императрицу Елизавету к скорому рождению давно желанного царского отпрыска, – что им и удалось без особенного труда. Канцлер же выразился по этому поводу у Елизаветы на докладе, что «и государственная мудрость и опытность заставляют признать законность того дитяти», которого «благоверная» великая княгиня в скором времени должна родить и далее: как княгиня, так и «заместитель Петра» заслуживают скорее благодарность, нежели кару, так как они обеспечивают монархии в грядущем строгий порядок в престолонаследии, а это повлечет несомненно ко внутреннему миру и благоденствию страны.

Елизавета, погрязшая в грубых чувственных развлечениях, не вдавалась в разбор этой удивительной морали канцлерских взглядов, а 2-го сентября 1754 г. наша святая Русь праздновала с большим торжеством рождение великого князя Павла, родоначальника Салтыковской династии.

Известные мемуары Екатерины, которые 30 лет тому назад были опубликованы Александром Герценом и неподдельность коих до сих пор никем еще не была оспариваема, весьма красноречиво и неопровержимо свидетельствуют об отношении Екатерины к камергеру её супруга. Эти же самые мемуары уничтожают последние следы сомнения в том, что император Павел прямой сын Сергея Салтыкова; сама даже Екатерина не говорит того, что Павел сын её супруга Петра, которого как-никак, а на первое время сумела, однако, уверить в этом. Еще до рождения Павла, Екатерина два раза зачала от Салтыкова, но оба раза беременность не выдерживалась до конца… Итак, она счастливая мать… Салтыкова же для отвода глаз отправили в Швецию, где он имел провозгласить рождение «своего» сына, т. е. сына великого князя Петра Федоровича. Этот же пьянствовал по-прежнему и под влиянием вина радовался также великому событию и целовал по очереди своих холуев, своих лакеев…

Время летело, отношения Петра к Екатерине оставались несмотря на все старания Щоглоковой всё теми же, как то было и прежде. Елизавета стала прихварывать, на великого князя обращали поэтому ныне больше внимания, чем по сию пору; Шуваловы, Разумовские, Панины и мн. др. интриговали с великой княгиней и без неё в пользу Павла, даже в пользу несчастного Иоанна – и всего больше, разумеется, в свою собственную пользу. Великого князя не любили, он не был злой человек, но в нём было всё то, что русская натура ненавидит в немце – gaucherie, грубое простодушие, вульгарный тон, педантизм и высокомерное самодовольство – доходившее до презрения всего русского. Елизавета, бывшая сама вечно навеселе, не могла ему однако простить, что он всякий вечер был пьян; Разумовский – что он хотел Гудовича сделать гетманом; Панин за его фельдфебельские манеры; гвардия за то, что он ей предпочитал своих гольштинских солдат; дамы за то, что он вместе с ними приглашал на свои пиры актрис, всяких немок; духовенство ненавидело его за его явное презрение к восточной церкви.

Но и хорош был Петр, нечего сказать, мы это сейчас увидим.

Родная сестра знаменитой Дашковой, Елизавета Романовна, была открытой любовницей великого князя. Он думал, что Салтыков и Понятовский, эти счастливые предшественники Орловых, Васильчиковых, Новосильцевых, Потемкиных, Ланских, Ермоловых, Корсаковых, Зоричей, Завадовских, Мамоновых, Зубовых и целой шеренги плечистых virorum obscurorum, – дали ему право не слишком скупиться на свое сердце и вовсе не скрывать своих предпочтений.

Отношения Петра к его жене уже были давно таковы, что при первом представлении Дашковой, он ей в присутствии Екатерины сказал: «позвольте надеяться, что вы нам подарите не меньше времени, чем великой княгине».

С своей стороны порывистая Дашкова и не думала скрывать своего предпочтения к Екатерине. Великий князь заметил это и спустя несколько дней отвел раз Дашкову в сторону и сказал ей «с простотой своей головы и с добротой своего сердца» – как передает Дашкова: – «Помните что безопаснее иметь дело с честными простяками, как ваша сестра и я, чем с большими умами, которые выжмут из вас сок до капли, а потом как апельсинную корку выбросят за окно». При этом он разумеется намекал на отношения Дашковой к Екатерине, пред которой графиня решительно благоговела и которую обожала она, как пансионерки обожают своих старших воспитанниц.

На слова Петра заметила «бесстрашная» графиня, что императрица настоятельно изъявила свое желание, чтобы все оказывали одинаковым образом уважение как к его высочеству, так равно и к великой княгине.

Петра, Дашкова, несмотря на то, что он был её крестным отцом, ненавидела, но тем не менее ей было необходимо являться как и многим другим на его картежные попойки. Характер всех этих праздников быль немецки-казарменный, грубый и пьяный. Петр, окруженный своими гольштинскими генералами (в действительности, как передают Дашкова и др. – капралами и сержантами прусской службы, детьми немецких мастеровых, которых родители не знали куда деть за беспутство и отдали в солдаты), не выпуская вонючей трубки изо рта, напивался иногда до того, что лакеи его выносили на руках.

Как-то раз за ужином при великой княгине и многочисленных гостях зашла речь о сержанте гвардии Челищеве и о предполагаемой связи, которую он имел с графиней Гендриковой, племянницей императрицы, и великий князь, уже «зело» опьяневший, заметил, что Челищеву следовало бы отрубить голову для примера другим офицерам, чтоб они не заводили шашней с царскими родственницами. Гольштинские сикофанты изъявляли всевозможными знаками свое одобрение и сочувствие, Дашкова же не могла выдержать, чтоб не заметить, что ей кажется очень бесчеловечным казнить за такое неважное преступление.

– Вы еще ребенок, – отвечал великий князь: – ваши слова доказывают это лучше всего, иначе вы бы знали, что скупиться на казни, значит поощрять неподчиненность.

– Ваше высочество, – отвечала Дашкова: – вы пугаете нас нарочно: за исключением старых генералов, мы все, имеющие честь сидеть за вашим столом, принадлежим к поколению, не видавшему смертной казни в России.

– Это ничего не значит – возразил Петр, – хорош зато был и порядок во всём. Говорю вам, что вы еще дитя и ничего не смыслите в этих делах.

Все до одного молчали, и когда графиня заметила великому князю, что она в виду этого не может не радоваться тому, что его тетушка еще здравствует и занимает престол, великий князь удивительно посмотрел на смелую молодую женщину и вместо того, чтобы ей на это что-нибудь сказать, он удовлетворился тем, что высунул ей язык, – милая шутка, нечего сказать, и он часто употреблял ее вместо ответа – и в особенности будучи в церкви.

Но вот настал декабрь месяц, и слухи о серьезном состоянии здоровья императрицы проникали в народ всё более и более, а в конце месяца (1761 г.) появилась даже официальные бюллетени, сообщавшие о тяжкой болезни её величества. Видя приближающуюся кончину Елизаветы и боясь быть оставленным всеми, неуклюжий Петр Федорович принялся угощать и ласкать офицеров и всё это делал с чрезвычайной неловкостью. Орловы, Дашковы и пр. – партия Екатерины – смотрели на приближавшийся переворот крайне серьезно, и если Екатерина и уверяла свою подругу графиню Дашкову в том, что у неё насчет ближайшего будущего нет никакого плана, что она отдается на Божию волю и на него одного полагает свои надежды, то она говорила это, обманывая преданную ей Дашкову, так как судьбу свою поручила она далеко не одному только Богу, но и Григорию Орлову, с которым вместе она обдумывала свой план, и Орлов в тиши уже вербовал гвардейских офицеров.

В Рождество Елизавета скончалась, благословляя своими грязными руками не менее того грязную парочку наследников на прародительский престол. Не стало великодушной просветительницы, великой монархини, о которой придворный историограф говорит, «что она двадцать лет правила самым незначительным образом, была постоянно до бесчестия пьяна, проводила ночи и дни, отдаваясь исключительно одним только самым скотским страстям, и сослала за это время до 80 000 человек в Сибирь».

Петербург мрачно принял весть о кончине царицы, и было действительно о чём горевать: ведь царем провозгласили полуидиота Петра!

Петр III, и сделавшись императором, не хранил никакого декорума, и попойки продолжались по-прежнему. А также и семейная жизнь его не приняла другой физиономии, и даже близко стоявшие к новой государыне утверждают, что они с этой поры еще того меньше стали друг друга понимать. В манифесте, опубликованном в день восшествия на престол, об Екатерине не упоминается ни одним словом.

Апартаменты августейших супругов были расположены в двух совершенно особо лежащих флигелях дворца, и если Екатерина и являлась каждое утро в рабочую комнату императора, то он не дарил ей решительно никакого внимания, и, обиженная, сконфуженная, удалялась она опять «на свою половину» и право стоит ли тому удивляться, что она искала счастья помимо Петра, и разумеется и нашла его у своих «как день прекрасных» Салтыковых, Орловых, Понятовских et cetera, et cetera… К обеденному столу Екатерина не являлась, и её место было занято графиней Елизаветой Романовной Воронцовой, назначенной в камер-фрейлины государыни, но прислуживавшей в действительности государю, возле покоев коего и помещались её комнаты и откуда она как верный и преданный слуга и являлась по первому зову его величества, будь это ночью или днем.

Французский посланник Breteuil писал в январе 1762 года своему двору: «В день наших поздравлений к восшествию на престол, императрица выглядывала крайне огорченной и униженной, и ныне уже известно, что она никакой роли в правлении играть не будет. Она ищет развлечения в философии, но я не думаю, что характер её позволит ей углубиться в такие серьезные работы. Внимание императора к мадемуазель Воронцовой удвоено, и она произведена даже в обер-гофмейстерины почетных дам. Она живет при дворе и пользуется царскими щедротами без конца. Нужно сознаться, удивительный вкус!..» В другом же письме пишет тот же поверенный: «государыня находятся в крайне незавидном положения и пользуется удивительным презрением со стороны ее супруга. Она выносит поведение Петра, а также и надменность Воронцовой с поразительным терпением. Я не могу себе представить того, что императрица, коей силу воли и энергию я так прекрасно знаю, не прибегнет рано или поздно к самым крайним мерам; она имеет приверженцев и друзей, и стоит ей только того пожелать, и они с готовностью рискнут чем бы то ни было для неё. Она выигрывает в глазах решительно всех. Никто так не ревностен в отдании последних почестей покойной царице, как Екатерина. С удивительной строгостью соблюдает она праздники, посты и др. – всё то, на что в России обращается такое серьезное внимание, но чему Петр не придает решительно никакого значении. Одним словом: Екатерина ничего не пропускает, чтобы только лишь импонировать другим и обращает большое внимание на всё то, что может послужить средством к тому. Разумеется самолюбие при этом не последний фактор. Далее, она и посейчас не забывает угрозы Петра, сделанной им еще в бытность его наследником, что-де он поступит с нею так же, как Петр Великий с своей женой: пострижет и упрячет ее… Она за всем следит, и в ней давно уже кипит вся внутренность и ждет только случая прорваться наружу. Здоровье государыни, расстроенное постоянными обидами и тоской, заставляет ожидать самые печальные последствия». – Противоположность между Екатериной и Петром росла с каждым днем всё более и более, и Бретейль повествует далее: «императрица при всём том сохранила характер и ясность ума и пользуется всюду настолько же уважением, насколько Петр общим презрением. Он оскорбляет ее на каждом шагу, Екатерина же отвечает на его обиды повиновением и слезами. Народ видит эти слезы и делит с нею вместе её боль».

Английский посол Кейт того же мнения на этот счет, и он говорит, что «с императрицей в государственных делах не советуются вовсе и вообще видно из всего, что она решительно не пользуется при дворе никаким вниманием».

При парадных приемах, обедах и т. п. её вовсе не видать и, как сообщает Мерси, чтобы не быть свидетельницей безграничного беспорядка и самых непозволительных сцен, присущих этим торжествам, «Екатерина запирается в своих покоях и проводит целые вечера и ночи в самых горячих слезах».

Последними словами добродушный француз нашей матушке-царице уж слишком услужил, она действительно в ту пору немало рыдала и страдала нервами, но о причине этих слез рассказал бы нам лейб-акушер её величества совсем иное: она была беременна от Орлова (графом Бобринским!). Да к тому же если она и держалась в стороне от петровских попоек и скандальных пиршеств, то и это происходило не из чувства особого приличия, с которым она данным давно порвала всякие связи, а просто сидела взаперти и в тиши пировала и безобразничала, быть может куда неприличнее еще Петра и его гостей, со своими любовниками: там Петр с Воронцовой, здесь же Екатерина со своими широкоплечими virorum obscurorum…

Далее напомним еще, что Петр воспретил придворному ювелиру Паузье отпускать бриллианты царице, хотя, как передает этот Паузье, Екатерина и не имела почти что никаких драгоценных камней или золотых вещей, так что любая купчиха или придворная дама могла куда богаче нарядиться и украсить себя, чем самодержица всея России.

Садовнику был дан приказ не давать государыне тех фруктов, которым она отдает особое предпочтение. С гоф-дамами Петр обращался настолько бестактно и внушал им такие инструкции, что их отношения к Екатерине стали далеко не таковыми, как это должно быть по положению. Почетом как к монархине, она давно уже вовсе не пользовалась!

Граф Гордт, шведский уполномоченный, рассказывает в своих записках, что на одном из торжественных приемов, когда зал был переполнен всевозможными сановниками, генералами и пр., удостоился он чести беседовать с государыней, как вдруг подходит к нему Петр и уводит его на совершенно другой конец комнаты, прервав таким образом разговор и заставляя одураченную царицу покраснеть со стыда… Да таков был этот юродивый правитель, но и это еще не всё, что о нём сохранила для нас заботливая история…

Как-то Петр неожиданно заехал к старику Дашкову и изъявил при этом свое неудовольствие в том, что не видит графиню Дашкову, позднейшего президента Академии Наук, при дворе. Нечего было делать, Дашкова при первом случае хотела поправить свой промах и отправилась. Петр, понизив голос, стал ей говорить и том, что она, наконец, навлечет на себя его негодование и может потом очень горько раскаяться в том, «потому что легко может прийти время, к которое Романовна (так называл он свою любовницу) будет на месте той».

Дашкова сделала вид, что не понимает, о чём государь говорит, и торопилась занять свое место в любимой игре Петра. В этой игре (campis, как она называлась) каждый играющий имеет несколько марок, у кого остается последняя, тот выигрывает. В кассу каждый клал десять империалов, что по тогдашним доходам Дашковой составляло немалую сумму, особенно потому, что когда проигрывал Петр, он вынимал новую марку из кармана и клал ее в пулю, – так что он почти каждый раз выигрывал. Как только игра кончилась, государь предложил другую, Дашкова отказалась; он пристает к ней до того, чтоб она дальше играла, что пользуясь «правами избалованного ребенка», она сказала ему, что она недостаточно богата, чтоб проигрывать наверное, что если б его величество играл как другие, то по крайней мере были бы шансы выигрыша. Петр отвечал своими «привычными буфонствами», и Дашкова откланялась.

Когда она проходила рядом зал, наполненных придворными и разными чинами, она подумала, что попала в маскарад: никого нельзя было узнать. Дашкова не могла видеть без смеха семидесятилетнего князя Трубецкого, одетого в первый раз от роду в военный мундир, затянутого, в сапогах со шпорами, словом, совсем готового на самый отчаянный бой. «Этот жалкий старичишка, – прибавляет она, – представлявшийся больным и страждущим, как это делают нищие, пролежал в постели, пока Елизавета умерла; ему стало лучше по провозглашении Петра царем: узнавши, что «всё обошлось хорошо», он тотчас вскочил, вооружился с ног до головы и явился в полк, по которому числился». И таких шутов было тогда не мало!

Кстати о мундирах, этой пагубной страсти, которая перешла от Петра к Павлу, от Павла ко всем его детям, ко всем генералам, штаб– и обер-офицерам; Панин, заведовавший воспитанием Павла, сетовал на то, что Петр ни разу не присутствовал при его испытаниях. Гольштинские принцы, его дяди, уговорили его наконец: он остался очень доволен и произвел Панина в генералы от инфантерии. – Чтоб понять всю нелепость этого, надобно себе представить бледную, болезненную фигуру Панина, любившего чопорно одеваться, тщательно чесавшегося и напоминавшего собою царедворцев Людовика XIV-го. Панин ненавидел капральский тон Петра III-го, мундиры и весь этот вздор. Когда Мельгунов привез ему радостную весть о производстве в генералы, Панин хотел лучше бежать в Швецию на житье, чем надеть мундир. Это дошло до ушей Петра; он переименовал его в соответствующий статский чин, но не мог довольно надивиться этому странному в его глазах человеку. – «А я право всегда считал Панина умным человеком», говорил наш царственный скоморох.

Пока Петр рядил в героев своих придворных, шли обычные церемонии похорон Елизаветы. Императрица не выходила из своих комнат и являлась только на панихиды. Изредка приходил и Петр в церковь и всегда держал себя неприлично, шептался с дамами, хохотал с адъютантами, насмехался над духовенством, бранил офицеров и даже рядовых за какие нибудь пуговицы.

«Неосторожно, – говорил английский посол князю Голицыну, – начинает новый император свое царствование, этим путем он дойдет до народного презрения, а потом и до ненависти».

И правда, Петр как будто нарочно делал всё, чтоб возбудить эту ненависть. Раз вечером император разглагольствовал по обыкновению о своем поклонении Фридриху II и вдруг, обращаясь к статс-секретарю Волкову, который состоял при Елизавете главным секретарем Верховного Совета, спрашивает его, помнит ли он, как они хохотали над постоянной неудачей тайных повелений, посылавшихся в действующую армию! Волков, заодно с великам князем сообщавший прусскому королю Фридриху II-му все военные распоряжения и таким образом уничтожавший их действие, до того растерялся от слов Петра, что чуть не упал в обморок. Но император продолжал шуточным тоном рассказывать, как они во время войны предавали неприятелю страну, в которой он был наследником.

При заключении мира с пруссаком, в котором Петр постыдно уступил всё купленное русской кровью, – не было меры радости и ликованию. Праздник следовал за праздником. Между прочим Петр дал большой обед, на который были приглашены все послы и три первые класса. Посла обеда государь предложил три тоста, которые пили при пушечной пальбе – за здоровье императорской фамилии, за здоровье прусского короли и за продолжение заключенного мира.