Текст книги "Группа «Михал» радирует"

Автор книги: Ежи Зюлковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Нам определен был маршрут до Плоцка и обратно. Трасса хотя и легкая, но возможность сбиться с направления по невнимательности или из-за недостатка опыта отнюдь не исключалась. Выпускали нас через значительные промежутки времени так, чтобы один не видел другого, и полет действительно явился проверкой навигационных навыков. К счастью, погода в тот день выдалась чудная. Отчетливо видимый Кампиновский лес, Висла, Червинек и Вышогруд облегчали ориентировку. Не нужна была даже карта. Красив был сверху Плоцк с характерным силуэтом собора, прилепившийся на высоком берегу Вислы. Издалека виднелась изумрудная зелень громадного поля аэродрома – цель нашего первого самостоятельного перелета. Единственной неожиданностью явился глубокий ров на краю летного поля, но, к счастью, никто не приземлился ближе намеченной точки, и после подписания документов – свидетельств о выполнении задания – все мы благополучно вылетели обратно.

Обучение шло все интенсивнее. Несмотря на беспрерывные полеты, увеличивалось и число аудиторных часов. Вскоре начался курс обучения вождению мотоциклов, грузовых и легковых автомобилей. Сроки учебы сокращались с таким расчетом, чтобы к сентябрю завершить всю программу обучения и разослать нас по авиационным частям.

ДОРОГИ ВОЙНЫ

Занятые учебой, глядя с присущим юности оптимизмом на политические события в Европе, мы не замечали черных туч, собиравшихся над нашей страной. Непрерывное наращивание темпов вооружения западным соседом после прихода к власти Гитлера свидетельствовало о неизбежности конфликта. Однако официальная пропаганда стремилась приуменьшить назревающую опасность. В течение долгого времени формировалось мнение, что достаточно нашему народу сплотиться вокруг Верховного вождя[3]3
  Имеется в виду маршал Рыдз-Смиглы – преемник Пилсудского, один из лидеров реакционной клики, правившей Польшей в 1926-1939 годах. Будучи главнокомандующим, после разгрома польской армии Германией бежал за границу. (Прим. перев.)


[Закрыть], как Гитлер испугается и не нападет на Польшу.

Первым ушатом холодной воды на горячие головы юных подхоронжих, уповавших на авиацию, явились притязания Германии на Гданьск и экстерриториальность автострады через Поможе. Аннексия Чехословакии и захват наших границ в клещи с юга поначалу лишь у немногих стали вызывать тревогу и озабоченность. Определенную роль при этом сыграли предпринятые Беком в Лондоне шаги относительно военной помощи нам в случае немецко-польского конфликта. Декларация Чемберлена, сулящая британскую помощь оказавшейся в изоляции Польше, рекламировалась как великое достижение внешней политики правительства и порождала в нашей среде чувство уверенности и способности противостоять вооруженному нападению гитлеровской Германии. Еще более утешала нас доброжелательная позиция Франции.

Поэтому разрыв Гитлером в апреле 1938 года польско-немецкого пакта о ненападении представлялся нам не более как дешевым фарсом, которому никто не придавал сколько-нибудь серьезного значения.

Изменение ориентации правительства и его твердая позиция в отношении гитлеровских территориальных притязаний, выраженные в словах Бека: «Польша не даст столкнуть себя с берегов Балтийского моря» и «Мы в Польше не приемлем понятия – мир любой ценой», – вызвали повсеместный энтузиазм, в том числе и в среде военной молодежи. Угодничество и политика уступок представлялись нам политическим и национальным самоубийством.

Мы все чаще стали обсуждать проблемы нашей обороноспособности. Большинство из нас, как и прежде, полагало, что наша промышленность развивается исключительно гармонично, а Центральный промышленный округ позволит оснастить нашу армию самым современным оружием. Правда, скептики, находившие время читать специальную экономическую и военную литературу, утверждали, что мы не можем соперничать с немцами, с их огромным военным опытом, дисциплиной и уже развитой до колоссальных масштабов военной промышленностью. Они доказывали, что в области военной техники мы безнадежно отстали вследствие недооценки покойным маршалом Пилсудским ее значения в будущей войне. Все знали, что он «не любил» авиацию, считал ее неспособной к каким-либо действиям на фронте, игнорировал значение танковых войск как непригодных, по его мнению, для использования на пересеченной местности, особенно в условиях нашего бездорожья. Зато чрезмерной симпатией у него пользовались пехота и кавалерия, призванные якобы самостоятельно решать судьбы войны. Единственным выходом из создавшегося положения наши скептики считали ориентацию на союз с промышленно развитыми Англией и Францией, гарантированные поставки ими для нас современного оружия и техники. О союзе с Советской страной в то время мало кто из нас думал.

Угроза войны становилась все очевиднее. Из запаса частично призвали в армию моих сверстников. Мы поспешно завершали и без того ускоренный курс обучения и ожидали выпуска, намеченного на начало сентября. К этому торжеству нам выдали новое офицерское обмундирование: шинели, сапоги, снаряжение – словом, все, что положено при производстве в офицеры. Выплатили даже денежное содержание и летную надбавку за период пребывания в школе.

Еще вечером 31 августа мы иронизировали над запугиваниями нас внезапным нападением со стороны Германии, а уже на следующий день, 1 сентября 1939 года, на Варшаву обрушились первые бомбы.

Война началась.

Мы не знали еще, какие ужасы и разрушения она несла, и определяли время, необходимое для того, чтобы разгромленная нами и западными союзниками Германия отступила в глубь своей территории, всего в каких-нибудь несколько месяцев…

Днем 1 сентября нам сообщили, что после подписания министром военных дел приказа о нашем производстве в подпоручники нас немедленно разошлют по авиационным полкам для принятия новых самолетов, которые вот-вот должны якобы поступить в войска. Покидать казармы было категорически запрещено, и нам не оставалось ничего другого, как коротать часы вынужденного бездействия у репродукторов, слушая сводки с фронта. В клубе постоянно толпились группы подхоронжих, и все мгновенно замирали, прерывая на полуслове разговоры, едва диктор начинал очередное сообщение. Когда в репродукторе снова раздавались бравурные военные марши, все закуривали и продолжали дебаты на одну и ту же тему: сколько месяцев продлится война. В одну из таких радиопауз в дверях появился таинственно улыбающийся капитан Виршилло. Все разговоры мгновенно стихли, воцарилась напряженная тишина.

– Подхоронжие! Нам поручено перебазировать учебные самолеты на полевой аэродром и укрыть их там от авиации противника. Мокотовский аэродром в любой момент может подвергнуться бомбардировке. Знаю, что все вы готовы к выполнению этого задания, но мне нужно всего десять человек, и я отберу их сам.

Мне посчастливилось – я попал в число избранников и был горд, что получил возможность выполнить свое первое боевое задание.

Мы отправились в штаб учебной эскадрильи, где нам показали карту с обозначенным местом посадки неподалеку от Повсина. После краткого инструктажа все разошлись по самолетам, укрытым под деревьями в северо-восточной части аэродрома. Механики уже запускали и прогревали двигатели.

Занять места в кабинах, пристегнуть ремни, проверить рули было делом нескольких минут, и вот уже первая машина стронулась с места. Подрагивая крыльями и раскачиваясь, как утка, на неровностях поля, она покатилась, лавируя между противовоздушными рвами, вырулила на старт, на мгновение замерла, потом, взревев двигателями и все убыстряя бег, помчалась по траве, чтобы через минуту исчезнуть за крышами домов. Вслед за ней стали взлетать остальные.

Перед самым стартом моей машины раздается пронзительный вой сирен – воздушная тревога.

Безоружный учебный самолет – легкая добыча не только для истребителя, но даже и для оснащенного пулеметами бомбардировщика.

Однако раздумывать не приходилось. До упора выжимаю педаль газа. Рев двигателя заглушает звуки сирен. Самолет вздрагивает и постепенно набирает скорость. Под колесами проносятся бугры и ямки, трава сливается в сплошной зеленый ковер. Отрываю самолет от земли и кладу в глубокий вираж. Крыло словно опирается о заборы фруктовых садов. Капот ровно скользит по горизонту. Слева вижу барашки разрывов зенитных снарядов, а на фоне неба темные силуэты немецких бомбардировщиков. Идут не меняя высоты. Сбавляю газ, проскальзываю над самыми крышами домов улицы Пулавской. «Надо держаться ближе к земле, авось проскочу незамеченным…» На душе горько и тоскливо – не такого участия в войне я ждал. Исполненные энтузиазма, молодые подхоронжие, воспитанные на историко-героических романах, в которых польские войска неизменно побеждали многократно превосходящего противника, мы рвались вступить в противоборство с врагом. Как же далеки были эти юношеские мечтания от реальной действительности! На учебном самолете я был беспомощен и бессилен.

Пролетаю над окраинными домами пригорода столицы. Подо мной расстилаются тихие мирные ржаные поля, окаймленные придорожными деревьями и лесами. Опасность миновала. Немецкие бомбардировщики ушли.

Без труда нахожу обозначенное на карте место посадки, вижу внизу контур самолета, стартовавшего передо мной. Поле крохотное, по краям стога хлеба. Захожу на посадку под крутым углом и сразу же за межой касаюсь колесами земли, подруливаю к придорожным деревьям, здесь механики маскируют самолет ветвями.

Вечером мы на грузовике возвращаемся в Варшаву.

Снова нестерпимо медленно тянутся часы у репродукторов. Сообщение об объявлении Англией и Францией войны Германии подтверждают громкие восторженные клики толпы, долетавшие от английского посольства даже до наших казарм.

Наконец 6 сентября пришел приказ об откомандировании нас в полки. Приказ о производстве в офицеры должен был поступить непосредственно в части. С радостью бросились мы укладывать чемоданы и доставать билеты на ближайшие поезда.

Несмотря на старания получить назначение в Варшаву, я был направлен в 5-й авиационный полк в Лиду. Ближайший поезд в этом направлении отходил только вечером, и я отправился в город повидаться с находившейся здесь на лечении сестрой, а потом в Беляны – проститься со своей девушкой. Еще совсем недавно было столько мечтаний, строились такие грандиозные планы дальнейшей жизни, и вот одно слово «война» сразу перечеркнуло все… Слезы в прекрасных девичьих глазах, последнее рукопожатие, последний взгляд… Как сейчас помню свои прощальные слова:

– Не горюй, Ядя. Через два-три месяца прогоним немцев, я вернусь, и мы снова будем вместе.

Возле казарм группа выпускников, получивших назначение в Вильно, с чемоданами в руках ожидала извозчика. Я схватил свои вещи и тоже присоединился к ним. Мы поехали на вокзал, и здесь узнали, что поезда ходят нерегулярно, а некоторые вообще не прибыли в Варшаву. Что делать, садимся в первый попавшийся поезд, идущий в направлении Бреста. Там, кажется, железнодорожное сообщение еще не нарушено. Поезд отправился с опозданием на несколько часов и тащился как черепаха. Под Минском-Мазовецким нас захватил первый налет. Машинист остановил поезд, люди в панике стали выскакивать из вагонов через двери и окна и убегать в поле. Кое-кто тащил за собой вещи.

Подтрунивая над штатскими паникерами, мы остались в купе. Но вот появились первые раненые, и нашей самоуверенности сразу поубавилось. При втором заходе немецких бомбардировщиков вместе с другими бросились в поле и мы. Вой пикирующих самолетов сливался со звоном стекол и треском очередей бортовых пулеметов.

Самолеты пролетали на бреющем полете над самым поездом так низко, что можно было рассмотреть лица летчиков. Будь у нас хоть один пулемет!.. Полное бессилие… Большее, на что мы были способны, – погрозить кулаком.

Когда мы вернулись в купе, глазам нашим представилось жалкое зрелище: изрешеченная пулями крыша, пробитые насквозь чемоданы. Оказали помощь раненым, и поезд двинулся дальше. До Бреста гитлеровцы обстреляли его еще три раза. Ночь прошла относительно спокойно. С непредвиденными пересадками мы кое-как добрались до Черемхи. Здесь дороги наши расходились – поезд с моими друзьями, не доходя до станции, свернул и кружным путем двинулся на Гродно, а я зашагал пешком к вокзалу, куда должны были якобы подать состав на Лиду.

По мере того как я подходил к зданию вокзала, занимавшийся рассвет открывал передо мной удручающую картину: всюду воронки после сильной бомбардировки, поваленные телеграфные столбы в паутине порванных проводов, развороченные рельсы. Чувство жути усиливали могильная тишина и полное безлюдье на станции.

Перед развалинами вокзального здания я остановился в раздумье, что же делать дальше. Вдруг откуда-то сверху донеслось нарастающее гудение, и тут же в небе появились немецкие бомбардировщики, идущие прямо на станцию. Сотрясшие воздух взрывы бомб не оставляли сомнений, что война подобралась даже сюда, в такой заброшенный угол, каким была Черемха. Я спрыгнул в яму, выкопанную, очевидно, под картофель, и здесь переждал эту первую в своей жизни массированную бомбардировку. Когда самолеты улетели, появился какой-то железнодорожник, сказавший мне, что поезд на Лиду стоит в нескольких километрах от станции.

Но не прошло и нескольких минут, как налетела новая волна самолетов. Мы спрыгнули опять в ту же яму. Земля осыпалась от сильных взрывов, пыль забивалась в легкие, слепила глаза. Казалось уже, что это не просто бомбардировка, а настоящее землетрясение. Время словно остановилось. Взрывы бомб сливались в один мощный гул. Внезапно все стихло. Мне даже показалось, что я оглох. Мы выбрались из укрытия. Рядом со старыми, заполненными уже водой дымились новые громадные воронки, торчали скрученные рельсы, расщепленные шпалы. Бомбили прицельно, с небольшой высоты.

Следующий налет застал меня уже по дороге к поезду. Самолеты шли на небольшой высоте и безнаказанно сбрасывали свой смертоносный груз на совершенно беззащитную станцию.

Дальнейшее путешествие проходило словно совсем в ином мире – тишина и покой сопутствовали мне до самой Лиды.

Сразу же по приезде я отправился в часть. Здесь уже находилось несколько моих сокурсников. Техник полка майор Гурский был удивлен приездом нашей группы, поскольку никаких новых самолетов он не ожидал. Линейные эскадрильи в полном составе убыли на фронт. В Лиде остались только вспомогательные службы, группа призывников, с которыми майор не знал, что делать, и несколько самолетов противовоздушной обороны. Аэродром был разрушен бомбардировкой, и нас, в конце концов, отправили на сборный пункт за город. Здесь время тянулось нестерпимо медленно. Шла война. Мы были довольно хорошо подготовленными военными специалистами и тем не менее не принимали фактически никакого участия в боевых действиях. Нас загнали в тыл, и мы сидели в ожидании сами не зная чего.

После долгих настояний дать нам какое-нибудь дело майор Гурский решил создать техническую базу для ремонта поврежденных на фронте самолетов.

Аэродромную роту, в состав которой входила механическая мастерская и отряд аэродромного обслуживания, взвод охраны и другие вспомогательные службы, разместили в здании ремесленной школы. Командиром роты был капитан запаса Шторм. Я стал его заместителем и начальником мастерской, а Збигнев Романовский и Игорь Мицкевич – командирами других подразделений.

К нам стали прибывать призванные из запаса, преимущественно механики, различных авиационных специальностей.

Вечерами мы слушали скупые радиосводки о положении на фронте. Порой до нас доходили неофициальные вести о разгроме нашей армии, но мы воспринимали их как панические слухи, распространяемые агентами «пятой колонны». Воздушные налеты теперь стали совсем редкими, а одиночные бомбардировщики, появлявшиеся время от времени над городом, не причиняли нам особого вреда. Единственного сбитого в воздухе «карася» следовало скорее всего записать на счет нашей же зенитной артиллерии.

Прошло всего несколько дней нашей работы на базе, как вдруг наступили неожиданные перемены. Возвращаясь однажды с обхода караульных постов, я увидел бегущего мне навстречу дежурного подофицера. Еле переводя дыхание, он доложил, что командир роты только что уехал, а мне приказал принять командование ротой, оборудование мастерской сдать администрации ремесленной школы и после этого немедленно направиться с личным составом в Вильно. В штабе полка ему якобы обещали выделить для нас грузовые автомобили.

Не поняв еще толком, что случилось, я тут же приступил к выполнению приказа. В штабе полка, как и следовало ожидать, никаких грузовиков не оказалось, и мы двинулись пешком. Впереди предстояло сто километров пути по шоссе, ведущему на Вильно. Мне было жаль людей – только что пришедшие из запаса, в большинстве уже немолодые, они не были подготовлены к трудным маршам. Единственный мой служебный мотоцикл не мог, конечно, решить проблемы, и я отправился на нем в полк, чтобы попытаться лично выколотить грузовики. Навстречу мне пронеслись грузовики с солдатами и подразделения зенитной артиллерии. В помещениях штаба, казармах, ангарах – пусто и тихо. Нигде никого: ни командования, ни грузовиков. Я терялся в догадках, с чем связан приказ об эвакуации и как объяснить всю эту панику.

…Своих я догнал уже за городом. Они шли, растянувшись в длинную колонну.

Вскоре нас стали обгонять пустые автомашины, будто не замечая сигналов солдат. Тогда я поставил свой мотоцикл поперек шоссе, вытащил пистолет и под угрозой оружия задержал несколько машин. Мы быстро погрузились и благополучно добрались до расположения авиационного полка в Вильно. Только ночью я наконец разыскал своих сослуживцев – Романовского и Мицкевича. Они сообщили мне, что в пять часов утра все офицеры должны явиться к майору Домбровскому.

Ровно в пять мы были на месте. Майор кратко ознакомил нас с тяжелым положением на фронте и сообщил, что все летчики, и кадровые, и призванные из запаса, не имеющие сейчас машин, незамедлительно будут отправлены поездом в Латвию, а оттуда во Францию, где и примут участие в боевых действиях против Германии. Неявка к поезду будет расцениваться как дезертирство.

Мы разошлись по казармам, наскоро собрались и строем отправились на вокзал. Здесь нас ждал уже вагон, прицепленный к паровозу под парами. Майор Домбровский втолковывал машинисту, что тот должен ехать до самой границы с предельно возможной скоростью и не останавливаться ни на одной станции. В беседе с нами он объяснил наконец, что эвакуация полка из Лиды осуществлена в связи с переходом 17 сентября советскими войсками польской границы. Через буржуазную Латвию, с которой достигнуто соглашение о пропуске польских войск на запад, мы направимся во Францию, где и получим новые самолеты. Однако и на этот раз, как показало ближайшее будущее, планы нашего военного руководства оказались несостоятельными, а мы вскоре очутились за колючей проволокой.

…На первых порах латышская администрация приняла нас очень сердечно. Разместили нас близ границы, в летнем военном лагере, и неплохо кормили. За нами сохранялась и полная свобода перемещения.

Однако так продолжалось недолго.

Вскоре территорию лагеря обнесли колючей проволокой, выставили часовых, ограничили возможность выходить в город. Было объявлено, что мы интернированы, и небольшими группами нас начали высылать в глубь страны. Подхоронжих (приказ о нашем производстве в офицеры все еще не поступил) с офицерскими мундирами в чемоданах направили в конце сентября вместе с подофицерами и рядовыми в Литен – лагерь, расположенный в двухстах километрах восточнее Риги. Только уже здесь узнали мы о масштабах разрушений и жесточайшем терроре на оккупированных Германией территориях. Потрясение было огромным. Жгучая горечь поражения заставляла глубже вдуматься в его причины, но одно было ясно и бесспорно: нужно продолжать борьбу за свободу родины всюду, где только представится возможность. Такая возможность, невзирая на непонятную для нас пассивность союзников, имелась во Франции и Англии. В Париже генерал Сикорский образовал польское эмигрантское правительство и приступил к формированию Войска Польского. Туда устремлялись и наши помыслы.

Оптимисты среди нас полагали, что к весне французские войска из-за линии Мажино, поддержанные английской авиацией, разгромят гитлеровскую армию.

В ноябре нас известили, что все выпускники школ подхоронжих произведены в офицеры с присвоением воинского звания «подпоручник». Примерно в это же время стало известно, что латышские власти под нажимом немецкого посольства потребовали ликвидации в Латвии польских дипломатических представительств. Однако неофициальная эвакуация польских военнослужащих, находившихся в трех лагерях: Литене, Лиласте и Ульброке, все-таки продолжалась. Часть летчиков уже выехала на запад.

В декабре 1939 года с молчаливого согласия латышских властей нас перевезли в лагерь Лиласте, живописную местность на берегу моря неподалеку от Риги. Отсюда в штатском платье нам предстояло переправиться на самолетах в Швецию.

Но этим планам не суждено было сбыться – активное противодействие немецкого посольства, ссоры и склоки среди польских офицеров, отсутствие необходимых финансовых средств помешали эвакуации польских военнослужащих на запад.

В конце февраля нас взбудоражила сенсация: распространились слухи, что британское посольство начало переговоры с латышскими властями об эвакуации польских летчиков в Стокгольм. Признаться, мы встретили эти слухи с недоверием. И действительно, дело вскоре прояснилось. Оказывается, речь шла о вербовке в авиационные отряды, создаваемые западными союзниками в Финляндии для оказания помощи финской армии в войне против Советского Союза. Оставалось только поражаться той энергии, с какой Англия и Франция взялись за осуществление этой акции. Ведь те же самые державы во время сентябрьских событий не оказали нам никакой поддержки. Несмотря на подписанные соглашения, вся их помощь ограничилась одними обещаниями. Вербовку в наемные отряды мы бойкотировали, считая, что главная наша цель – борьба с гитлеризмом. 12 марта 1940 года Финляндия подписала мирный договор с Советским Союзом, и давление на нас в этом плане прекратилось.

Рассчитывать на выезд из Латвии при помощи бывших сотрудников нашей дипломатической службы, вступавших в контакты только со старшим офицерством, не приходилось. Мы были обмануты и оставлены на произвол судьбы. Между молодыми офицерами и военной элитой назрел и все углублялся конфликт, особенно когда мы ближе присмотрелись к взаимоотношениям в среде старшего офицерства. Нам претили постоянные ссоры, мелочные склоки, скандалы, чванство и угодничество.

Мы все чаще стали задумываться над проблемами международной политики и анализировать причины столь быстрой катастрофы нашего государства. Невольно возникал вопрос: почему Запад оставил нас в одиночестве в сентябре 1939 года? Зрели антипатии к своим политическим деятелям и политикам западных держав.

Поражение Франции натолкнуло нас на новые размышления. Наши союзники оказались не так сильны, а победа не так близка, как рисовалось в нашем воображении. Будет ли в состоянии одна Англия решить судьбы войны? Стали раздаваться голоса, что противостоять гитлеровской агрессии можно лишь в союзе с СССР.

Весной 1940 года в Латвии начала меняться политическая обстановка. Жившие здесь немецкие меньшинства, так называемые балтийские немцы, стали выезжать в рейх. Среди латышей ширились просоветские настроения.

После бегства немецкого населения влияние фашиствующих и пронемецки настроенных элементов и организаций значительно ослабло. Левые силы начинали приобретать все больший авторитет и укрепляли свои позиции. В августе 1940 года вновь избранный парламент принял решение о присоединении Латвии к СССР на правах союзной республики. Мы оказались на территории Советского Союза.

Вскоре нас известили о переводе из пограничного района в глубь территории СССР. А через несколько дней эшелон уже увозил нас на восток.

Утром 5 сентября поезд остановился где-то на запасных путях. На станции мы увидели надпись: «Козельск». Построились в колонну и зашагали по дороге. За час миновали городок с широкой главной улицей сплошь из деревянных домов. Потом перешли мост и вдали, на холме, увидели старинный монастырь. Когда голова колонны приблизилась к воротам, на стены монастыря высыпали люди в польских мундирах. Это были интернированные из литовских и латышских лагерей, прибывшие незадолго перед нами. Посыпались вопросы о друзьях, о родственниках. Выкрикивались имена – искали знакомых.

Раскрылись ворота. Перед нами широкая улица, по сторонам переулки, вдоль них небольшие деревянные строения – целый город. На главной улице несколько двухэтажных домов, тут же каменное здание, как выяснилось позже, – больница, чуть дальше дом с большими окнами – клуб.

Нам выдали чистое белье, матрацы и развели по комнатам. Летчиков, от подпоручника до капитана, расквартировали в двухэтажном деревянном здании напротив церкви.

На моем этаже собрались парни моего года призыва – Збышек Романовский, Игорь Мицкевич, Сербей и Куровицкий, а также Герич и Ясинский из демблинской школы подхоронжих, Медард Конечный и Лопацинский из 5-го полка, Тадек Юскевич и несколько подхоронжих, призванных из запаса.

Устроившись в комнате, мы пошли осматривать лагерь, разыскивать знакомых.

Старшие офицеры, от майора и выше, получили в свое распоряжение целое крыло больничного здания. В одном из одноэтажных домов находился пункт бытовых услуг: сапожники, портные и парикмахерская. Немного в стороне стояла баня, а у ворот – склады и госпиталь. У одного из блоков была расчищена площадка со столбами для волейбола и турником. Мицкевич тут же несколько раз крутанул «солнце». На обратном пути мы обнаружили еще и кухню, откуда вкусно тянуло щами.

Вскоре устроили собрание, на которое прибыл представитель из Москвы. В своем выступлении он подчеркнул, что мы по-прежнему считаемся офицерами, интернированными в нейтральной стране, чем и определяются наши бытовые условия. Внутри лагеря у нас будет соблюдаться самоуправление. Комендатура принимает на себя заботу о провианте, лекарствах, помещениях и отоплении, мы же должны поддерживать порядок на территории лагеря. Довольствие будем получать по нормам Красной Армии. Кроме соблюдения порядка, единственная наша обязанность – непременное присутствие на вечерней поверке.

Кормили нас – для лагерных условий – неплохо. Шеф-повар Марек Витковский, в прошлом инженер, выказал большие кулинарные способности – готовил очень вкусно.

Госпиталь у нас был весьма прилично оборудован. Работали в нем интернированные польские врачи и только главврач была русская, очень внимательная и отзывчивая женщина. Врачам помогали местные медсестры. За общей гигиеной в лагере следил фельдшер. Благодаря санитарному надзору и прививкам в нашем лагере не случилось ни единой эпидемии.

В скором времени заработали сапожная и пошивочная мастерские, прачечная, баня и средоточие лагерных сплетен – парикмахерская. Все эти услуги предоставлялись бесплатно.

В середине сентября жизнь в лагере полностью упорядочилась. Правда, обострились дискуссии на политические и идеологические темы. Избыток свободного времени позволял каждому заниматься своим хобби. При этом открылось немало талантов. Молодежь увлекалась спортом. Большую часть дня мы отдавали волейболу. А когда пришли морозы, засели за изучение языков, английского и русского, за книги по экономике и политике.

Наладилось культобслуживание. Стал работать клуб, он же служил кинозалом. Помещалось в нем до трехсот человек. Показывали советские и западные фильмы, в том числе «Сто мужчин и одна девушка» с Диной Дурбин в главной роли и «Большой вальс».

В клубе часто устраивались беседы. Приезжали политработники и делали обзор международного положения, читали лекции на политические, экономические и исторические темы. Обычно после лекции проводилось обсуждение. Все это было направлено на более глубокое наше знакомство с достижениями Страны Советов. Но при этом никогда нам не навязывали своего мнения, стараясь лишь информировать. Такой подход невольно вызывал уважение. Несмотря на запреты со стороны наших старших офицеров, число участников таких обсуждений и дискуссий постоянно росло.

Порой политработники приходили побеседовать с нами и в казармы. Разговор начинался обычно несколько скованно. Сначала речь заходила о бытовых условиях, о наших пожеланиях, потом переключалась на жизнь советских людей, на достижения в промышленности, науке, культуре. Не утаивались и отдельные недостатки. Говорили о трудностях, об успехах пятилеток, о том, что царская Россия была очень отсталой, и теперь приходилось многое наверстывать. Все постепенно втягивались в дискуссию.

Начальство лагеря фактически не вмешивалось в наши дела. Единственное, что вменялось нам в обязанность, кроме присутствия на поверке, это, стыдно признаться, посещение бани. Каждому неукоснительно полагалось раз в неделю мыться в бане и менять белье.

В ноябре большой подъем среди нас вызвало известие о том, что будет организована переписка с родиной. Естественно, все воспользовались возможностью связаться с родными и друзьями, узнать, живы ли они и как идут у них дела.

Через некоторое время прибыли первые ответы. Одним они принесли радость, другим – весть об утрате родных и близких. Несмотря на строгую немецкую цензуру, дошли до нас сведения о фашистском терроре, царившем в Польше. Мне пришло лишь одно письмо от сестры.