Текст книги "Приключения Геркулеса Арди, или Гвиана в 1772 году"

Автор книги: Эжен Мари Жозеф Сю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

XII
Купидон

Пока мулаты идут в отведенное для них помещение, мы перенесем читателя в жилище Купидона.

В одних поселениях участь негров была жестока, в других же ей бы позавидовали самые благополучные наши крестьяне. Убедимся в этом, обозрев жилище Купидона.

Дом охотника был выстроен подле вала. Над крышей из листьев латании возвышались кроны апельсиновых деревьев – близ экватора они достигают неслыханной для других мест высоты. Они были покрыты цветами и множеством плодов. Нижние ветви, ломившиеся от тяжести, были подперты длинными шестами.

Вокруг дома был огород, а в огороде на грядках росли ямс, бататы, ананасы, мускусные дыни – превосходные овощи и фрукты, рождаемые этой плодородной землей почти без обработки.

На маленькой клумбе жена Купидона красавица Иезабель сажала еще цветы для букетов в дом. Сам дом был разгорожен надвое: в одной половине – кухня, в другой – спальня.

На кухне, освещенной пучком морского тростника, что дает больше света, чем тепла, сидели Купидон, Иезабель, сын их Квако, красивый негритенок лет десяти-одиннадцати, и веселый барабанщик Тукети-Тук. Купидон пригласил его отведать брафа – нечто вроде рагу из тушеных подорожника и ямса с солониной, копченой рыбой и кайенским перцем, – который мастерски готовила хозяйка дома.

Браф был подан на глиняном блюде собственной работы Купидона. На столе были также острый суп из макельфизи, великолепной рыбы, похожей на лосося, которую варят с нежными стручками ванили, дающей ей особый аромат; большая морская черепаха, запеченная в собственном панцире, политая лимонным соком, посоленная и поперченная; наконец, дагену – печенье из кукурузной муки, разведенной в молоке с медом. Рыбу и черепаху для главных блюд этого ужина поймал не кто иной, как негритенок Квако.

В доме не было ни пылинки. На буфете стояло множество кувшинов, блюд и мисок из тыкв со своего огорода. Тыквы были натурального цвета красного дерева, почти вся посуда была еще ярко расписана. Это собрание кухонной утвари тоже сделал сам Купидон, коротавший таким образом долгие вечера в сезон дождей.

Наконец, на чисто вымытых деревянных стенах висели плохо гравированные раскрашенные портреты принца и принцессы Оранских в золоченых рамках. Купидон долго копил деньги на эти гравюры; теперь они были предметом восхищения и зависти всех черных и цветных жителей Спортерфигдта.

Ужин стоял на столе красного дерева, покрытом тростниковой циновкой, сплетенной Иезабелью. Толстый музыкант готовился отдать ему должное. Купидон снял с плеча и повесил на стену оружие. Пес Крахмал и сучка Маниока лежали у его ног.

Сладко бывает человеку, который, избежав благодаря собственной ловкости и смекалке большой беды, сидеть теперь среди своих ближних! Такой радостью светилось и лицо нашего охотника.

– Надо подкрепиться, – сказал Купидон, накладывая Тукети-Туку вторую порцию брафа, – а то, может, ночь будет жаркая. Если Белькоссим просит у массеры ключ от оружейной – значит, что-то будет: так просто его не напугаешь.

– Точно, Купидон, надо подкрепиться, – согласился барабанщик, нисколько не устрашенный количеством дымящегося у него в тарелке брафа. С набитым ртом он продолжал: – Сейчас управляющий дал мне карабин и кортик, как в прошлом году. Не свистеть мне больше в кембатету [10]10
  Тростинка, которую негры вставляют в нос и свистят через нее. – Примеч. авт.


[Закрыть], если я не постреляю вволю да не пощекочу пяннакотавских красных куликов!

– Беда одна не ходит, – сказал Купидон. – Там индейцы, а здесь у нас в поселении Улток-Одноглазый.

– Слушай, Купидон! – Тукети-Тук положил деревянную вилку на скатерть-циновку. – Лучше бы я увидел у себя в доме вампира [11]11
  Вампир, или гвианский призрак, – чудовищная летучая мышь, сосущая кровь у людей и животных. Размах ее крыльев достигает трех футов. – Примеч. авт.


[Закрыть]на потолке или ворона на крыше, чем этого окаянного злодея здесь у нас! Ты знаешь, что он недавно сделал у себя в бухте Палиест?

– Опять какое-то зверство?

Барабанщик, подняв глаза к небу и в ужасе покачивая головой, отвечал:

– Один его негр убежал к маронам. За ним погнались два хозяйских мулата, такие же злые, как сам Улток. Они догнали негра и поймали, а он, защищаясь, ранил одного мулата. Когда его привезли обратно в бухту Палиест, Улток-Одноглазый велел отрубить ему голову. Череп он велел обтянуть его же кожей и сделать барабанчик-кероему, а из костей сделали палочки. Он дал этот жуткий барабан отцу того негра, старому барабанщику Тайбо, и негры плясали под него.

– Храни нас от этого, высший Массера! – воскликнула Иезабель, прижав к себе своего мальчика и в ужасе глядя на Купидона и толстого барабанщика. – Но как же наша барышня не боится принимать у себя такого изверга?

– Массера Спортерфигдт – да не изгладится его доброта в наших сердцах, – отвечал Купидон (все сотрапезники благоговейно повторили его слова), – так вот, массера Спортерфигдт однажды ночевал в бухте Палиест. Теперь его дочь не может не пустить хозяина бухты Палиест. Всякий колонист, какой бы он ни был злодей, вправе попросить ночлега у другого колониста – это закон.

На этом месте беседу невольников прервал управляющий: он вошел, сделал знак Купидону и вышел вместе с ним.

Было часов десять вечера. В поселке стояла совершенная тишина. На валу горели костры из веток латании, освещая все четыре будки над каналом вокруг поселка. У костров ходили часовые с ружьями и подбрасывали ветки в огонь: при свете костра можно было разглядеть любые передвижения врагов. Все люди, способные носить оружие, были собраны в большом амбаре и готовы выйти по тревоге.

– Двух мулатов Ултока поселили рядом с сушильней, – сказал Белькоссим Купидону, – они такие же злодеи, как и их хозяин. Боюсь я, как бы эти дьяволы чего-нибудь не устроили. Сейчас они долго о чем-то шептались с хозяином: я их видел, но не слышал. Он не ложится, ходит по комнате одетый. Все это подозрительно. И что в лесу индейцы, тоже подозрительно. Запрись вместе с этими негодяями и всю ночь от них не отходи. Если хочешь, можешь пойти с Тукети-Туком, да захватите оружие – они люди очень дерзкие и на все способны.

– Массера, – ответил Купидон, – послушайте меня: вы бы лучше взяли их в смирительный дом, приковали хорошенько за руки, за ноги и за шею, да и спали бы себе спокойно. Хоть бы раз с этими бандитами обошлись по заслугам!

– Никак нельзя, барышня не позволит. Выходит, мы по одному только подозрению нарушим законы гостеприимства. Оскорбить слугу – оскорбить хозяина. А может быть, ничего страшного и нет. Ты человек смелый, сообразительный, зоркий. Я поручаю тебе за ними следить. А я сам незаметно послежу за Ултоком-Одноглазым.

– А как же они нас с Тукети-Туком пустят, массера?

– Скажи, что вы зашли к ним по-братски – весело провести эту ночь за чертобоем [12]12
  Чертобой, или килл-девил, – сорт крепчайшего рома. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Возьми бутылку у моей жены. Они не смогут отказаться, это будет подозрительно. Но гляди, не напивайся.

– Массера! – сказал Купидон с упреком.

– Нет, за тебя-то я спокоен, – сказал Белькоссим, – а вот за этот старый бурдюк, за Тукети-Тука…

– Тукети-Тук, массера, любит тыкву, полную чертобоя, не меньше, чем тыкву, обтянутую бараньей кожей. Это правда. Но если речь о том, чтобы защитить Спортерфигдт и нашу барышню, я за него ручаюсь.

– Ну так идите скорей к этим окаянным близнецам – по душегубству они, право, такие же близнецы, как и на вид! Уже поздно, скоро наступит час, когда совершаются лихие дела.

– Будьте покойны, массера, Купидон сделает все, что в силах сделать верный слуга.

– Я знаю. Ступай же, – сказал Белькоссим, и они расстались с охотником.

Полчаса спустя Купидон и Тукети-Тук, взяв фонарь, полную флягу чертобоя и немного маисового печенья, осторожно вошли в комнату к двум братьям. Те спали или притворялись, что спят. Купидон открыл фонарь, вынул свечу и посветил в лицо мулатам, лежавшим рядом в гамаке.

Их черты были довольно правильны, но лоб плоский и покатый, как у змеи, нос крючком, как у хищной птицы, губы необычайно тонкие, почти незаметные, подбородок выступал вперед, брови же особенным образом сходились над переносицей, резко опускаясь книзу и как бы исчезая в глубокой вертикальной складке. Все это придавало их медным лицам дикое, кровожадное выражение.

Казалось, они мирно спят. Дышали они спокойно и мерно, их позы были совершенно расслабленны – никакой принужденности, никакого напряжения, обычно выдающих притворный сон.

Купидон и Тукети-Тук молча посмотрели на них и в сомнении переглянулись. Толстый барабанщик шепотом сказал:

– Кажется, спят… да так мирно – прямо младенцы в тростниковой люльке. Такой у них невинный вид, будто не они служат человеку, который делает барабаны из черепов!

Купидон, не отвечая, еще пристальнее вгляделся в лица мулатов. Никаких признаков обмана не было. Чтобы окончательно убедиться, он наклонил свечку и капнул горячим воском на лоб Тарпойну. Мулат даже не поморщился и дышал все так же ровно.

– Он не спит, – шепотом сказал Купидон барабанщику. – Если бы спал, от неожиданности проснулся бы.

– Да нет же, – возразил Тукети-Тук, – просто так спит, что ничего не чувствует.

– Вот и ладно. Это злые люди. Сделаем, как нам велели – зарежем их, а трупы спрячем, ты знаешь где.

И Купидон, с шумом вытащив нож из ножен, замахнулся и, сделав вид, что хочет ударить в открытую грудь Силибы, задержал руку всего лишь на волосок от тела.

Силиба бровью не повел и продолжал спать, как ни в чем не бывало.

– Я же говорил: спят, как ленивцы зимой. И отлично, а то еще разговаривать с ними! Я лучше согласен свистеть носом в раскаленную докрасна бронзовую дудку, чем пить с такими душегубами! Сядем-ка тут, Купидон, закурим да будем на них посматривать. К тому же и выпивки с закуской нам больше останется. А завтра утром пусть, наконец, едут лихие гости из Спортерфигдта. Право, они не хуже Уров-Курова.

Купидон согласился с барабанщиком. Негры закурили глиняные трубки с чубуками рожкового дерева, уселись под гамаком и стали сторожить.

Мулаты не спали, но так владели собой, что за все время испытания ничем себя не выдали.

Купидон сел у двери, а Тукети-Тук у окна. Они курили, болтали и совсем не собирались, как надеялись братья, поддаваться сну.

Близнецы умели понимать друг друга с полужеста и придумали такие хитрые знаки, что для обмена мыслями им довольно было совсем неприметных движений. Тарпойн, два раза нажав пальцем на сердце Силиба, дал тому понять, что негров нужно зарезать. Силиба, тихонько оттолкнув локтем его руку, дал понять, что он с этим не согласен. Глубоко, звонко и протяжно выдыхая воздух, он ясно дал понять Тарпойну, что, пока негры не уснули, нечего и пытаться что-нибудь сделать.

Но Купидон и Тукети-Тук курили свои трубки да изредка прикладывались к чертобою, будто принимая с каждым глотком новую порцию болтливости.

Мулаты, чтобы не возбудить подозрений каким бы то ни было неудачным действием, вынуждены были в эту ночь отказаться от всех своих злых замыслов.

Их решение было тем разумней, что вскоре с вала, где стояли часовые, раздались выстрелы. Купидон и Тукети-Тук вскочили и бросились к окну. Мулатам тоже пришлось сделать вид, что близкие выстрелы их разбудили.

– Кто-то из красных куликов подлетел к каналу, – сказал Купидон. – Но наши уже все на ногах. А вот и наша барышня храбро, как всегда, вышла с ружьем. Когда она идет во главе своих людей, для нас все племя пяннакотавов, напади оно на Спортерфигдт, не страшней мушиного роя.

Тарпойн сделал вид, будто удивлен, увидев у себя в комнате Купидона с барабанщиком:

– Вас прислал наш хозяин, – спросил он, – чтобы позвать на помощь для защиты Спортерфигдта?

– Дайте нам оружие, – продолжал Силиба, – мы побежим на вал.

Мулаты выскочили из гамака.

– Оружие вам ни к чему, братец мой, – сказал ему Купидон. – Они не отвечают на наши выстрелы. Я за полмили отличу выстрел индейского ружья от колонистского – стреляли только наши. Просто тревога. Да вот уже наши все поставили ружья и возвращаются в амбар.

– Эй, Томи! – крикнул Тукети-Тук приятелю из окна. – Что там за шум?

– Часовой на северном валу увидел, что один индеец вышел из леса. Он подпустил его поближе и выстрелил. Да жаль, промахнулся, индеец убежал. Нахально он, однако, высунулся: видно ведь, что огни зажжены, стало быть, люди при оружии.

– Ладно, – сказал Купидон мулатам, – что делать, раз вышла такая неприятность, что вас разбудили, давайте вместе дождемся рассвета – ждать уже недолго. Допьем эту флягу чертобоя. Мы ведь ее вам и несли: посидеть ночку по-товарищески.

– Раз вы нам это предложили, то мы соглашаемся, – ответил Тарпойн, злобно глядя на Купидона.

Так, благодаря предусмотрительности Белькоссима, закончилась эта ночь, которая могла бы стать для Спортерфигдта роковой.

Скоро встало солнце. С его первыми лучами Улток и мулаты уехали. Проходя мимо одного окна в доме, Тарпойн дважды провел пальцем над правой бровью. Жалюзи в окошке приоткрылись, и на землю упал платочек. Тарпойн победоносно посмотрел на него и шепнул брату:

– В другой раз белая барышня от нас не уйдет!

Едва злодей колонист уехал из Спортерфигдта, раздался бой барабанов и в поселок вошли две роты гренадеров под командой майора Рудхопа, приятеля актуариуса Арди.

Новые передвижения Зам-Зама на западе вынудили развернуть значительные военные силы, и на некоторое время окрестности Спортерфигдта должны были стать центром боевых действий колониальных войск.

XIII
Майор и сержант

Белькоссим доложил молодой хозяйке Спортерфигдта о прибытии солдат, а Мами-За отвела майора Рудхопа в назначенную ему комнату. Вскоре к нему пришел сержант.

Майору было лет пятьдесят. Он был очень высок ростом, широкоплеч и довольно дороден – чистейшей воды фламандец и внешностью, и флегматичным характером.

У него были густые льняные усы, такого же цвета коротко стриженные непудреные волосы, узкий лоб, полные румяные щеки, прыщеватый нос картошкой, маленькие голубые глазки, а отвисшая нижняя губа как бы сама по себе постоянно просила трубки – короче, это был тот самый тип пьяницы, который так любил Теньер.

Невзирая на штаб-офицерский чин, наряд на нем не только не был форменным военным, но только что не карикатурным, однако же говорил о том, что майор хорошо знал способы уберечься от опасностей жаркого климата. Фриц Рудхоп повязывал голову платком голландского полотна, а сверху надевал огромную шляпу из тростниковой соломы. Он носил также муслиновую рубаху почти до колен с герметически застегнутыми воротом и рукавами. На обширном чреве своем майор перехватывал это прохладное и легкое одеяние ремнем из буйволовой кожи, к которому прицеплял кинжал и пару пистолетов. Большие сапоги из тапировой кожи, непромокаемые и предохраняющие от змеиных укусов, доходили ему чуть не до пояса. Когда солнце пекло слишком сильно, майор не стеснялся раскрывать над собой большой зонтик, а в прочее время ходил с толстой, окованной железом палкой, наподобие швейцарских горцев.

Майор принимал эти предосторожности против нездорового климата не от слабости либо малодушия – в опасности он выказывал самую холодную неустрашимость. Он попросту полагал, что солдат должен беречь свое здоровье (следовательно, силы) так же тщательно, как оружие, и всегда быть готовым бодро нести службу. В конце концов, говорил он, пехотный майор получает пятнадцать флоринов жалованья в месяц за то, что сражается с мятежниками и индейцами, а отнюдь не с солнцем, лихорадкой и змеями.

Не то чтобы сержант Пиппер безрассудно подвергал свое здоровье действию губительного климата, но во всем он был полной противоположностью майору. Он был из тех старых солдат, которым только и дышится, что в мундире, застегнутом на все крючки и пуговицы: они живут в нем, как черепаха в панцире.

Пиппер, сорока лет от роду, был среднего роста, худой, костлявый, загорелый. Он носил зеленый камзол с оранжевым воротом, перетянутый и застегнутый, пристежной кожаный воротник, кюлоты и высокие кожаные гетры. Зачесанные назад гладкие волосы были заплетены в косу, перевязанную черной лентой и доходящую до середины спины.

Перед боем сержант украшал свою косу всеми возможными ленточками, стекляшками и побрякушками, которые попадались под руку. Это был своего рода вызов индейцам – не раз они пытались в пылу схватки поймать сержанта за косу и оскальпировать.

Флегматичный, безотчетно храбрый, со шпагой на одном боку, с лядункой на другом, с карабином на спине и с алебардой в руке, сержант шагал по густым дебрям и гиблым топям Гвианы так же спокойно, как на параде на амстердамском плацу.

К великому огорчению Пиппера, страстного поборника дисциплины и воинского порядка, майор дозволял своим солдатам некоторую вольность в одежде. Но Фриц Рудхоп оставался тверд в своих взглядах и не снисходил к жалобам сержанта. К его чести надобно сказать, что хотя вид у его солдат был не более воинский, чем у начальника, однако в бою они, подобно ему, выказывали завидную смелость и хладнокровие.

Таковы были новые гости Спортерфигдта.

Читатель уже несколько знаком с сержантом и майором из того письма майора к отцу Геркулеса, которое решило вопрос об отправке нашего молодого героя в Гвиану.

Майор не посмел явиться к хозяйке поселения (он уже несколько раз встречался с нею в Суринаме) в дорожном костюме. С помощью Пиппера он надел более подобающее платье – зеленый фрак с майорскими знаками различия – и в нем предстал перед Адоей.

У юной креолки вид был несколько усталый: она была взволнована и не выспалась, ибо после ночной тревоги до самого утра думала про светловолосого европейца, храброго и прекрасного, про суженого, который, по гаданью мулатки, приедет из-за моря и женится на ней.

Кроме того, опасность, только что угрожавшая поселению, наводила Адою на мысль, что ей необходим защитник. Хотя она и сама была не из робких, но с радостью доверила бы заботы о защите поселка этому таинственному незнакомцу.

Адоя, просто и со вкусом одевшись, вошла вместе с Ягуареттой в залу, где майор покуда отдавал должное мадере и печеному подорожнику, поднесенным мулаткой.

– Что же, господин майор, – сказала Адоя, грациозно подавая ему руку, – неужели опять война?

Майор почтительно поцеловал Адое бледную ручку и ответил:

– К несчастью, похоже на то, сударыня. Зам-Зам опять пошаливает на этом берегу Эссекебо. От двух поселков остались одни угли, которые этому самому Зам-Заму годны разве только для пыток – но таких пыток, что как о них узнаешь, так хочется не оставить на этом подонке, попадись он только, ни кусочка кожи на теле, а то и похуже.

– Что за ужас эта война, господин майор!

– Да, сударыня, дело нешуточное. Всех наших пленных либо скальпировали, либо съели. Что ж, оно отчасти и к лучшему – для дисциплины полезно, никто не отстает. Ребята боятся, что их перехватают поодиночке, и бегут, как ненормальные, наступают друг другу на пятки. И мародерствовать никто не отлучается, даю вам честное слово.

– А известно, где сейчас Зам-Зам, господин майор?

– Его опять видели на западе. Губернатор хочет не допустить его до обжитых мест колонии. Спортерфигдт же как раз находится на границе, и губернатор справедливо полагает, что, если сделать его оперативной базой, мятежников удастся отбросить в горы, а то и вовсе захватить. Вот письмо от губернатора, сударыня. Он просит вас принять моих молодцов на постой на два-три дня, а за это время они построят себе на берегу Комевины походные домики: четыре бревна, шесть листьев латании и моток бечевки.

– Вы можете располагать Спортерфигдтом столько, сколько потребно, господин майор. Я распоряжусь, чтобы мои негры помогли вашим солдатам строить домики, а когда лагерь будет готов, вы, надеюсь, не откажетесь поселиться в Спортерфигдте?

– От души бы согласился, сударыня, но, когда пастух уходит, стадо разбегается и попадает в пасть к волкам. Правда, мой сержант Пиппер неплохая овчарка, но и у него зубы уже несколько притупились. Так что придется мне самому оставаться в овчарне, по крайней мере до тех пор, пока не приедет капитан и не заменит меня в лагере. Он задержался в Суринаме на два-три дня отдохнуть после морского плаванья, потому что, как говорит пословица, от Амстердама до Суринама не всякая блоха допрыгнет.

– Так этот капитан из Европы! – воскликнула барышня: на ее глазах исполнялось пророчество Мами-За.

– Из Европы, сударыня, и никогда еще Голландия не посылала за океан столь отважного молодого офицера.

– Из Европы… отважный капитан из Европы! – повторяла Адоя, не веря собственным ушам.

Все, что предсказывала мулатка, сбывалось точь-в-точь. Барышне хотелось узнать, все ли приметы сходятся, и, не владея собой от изумления и волнения, она воскликнула:

– И, должно быть, блондин?

– Такой же блондин, как ваш покорный слуга, только моложе и авантажнее. Но как же, черт побери, – удивился, в свою очередь, Рудхоп, – вы узнали, что он блондин? Я его знал с пеленок, но цвет волос помнил не лучше, чем цвет парика нашего бургомистра.

– Я не говорила, что он блондин, – отвечала Адоя в некотором смущении, – я спрашивала об этом у вас. Каким же образом вы знали его с пеленок?

– Очень просто, сударыня: он сын моего старого гаагского приятеля. Когда я уезжал из Голландии, лет десять назад, у него, как утверждал его славный папаша, резались клыки и он грыз кругом все подряд, а теперь клыки совсем прорезались и стал он настоящий лев, такой головорез и удалец – дай ему волю, все разнесет в пух и прах. Боюсь только вам наскучить, а то бы я вам мог до завтра рассказывать про подвиги этого Геркулеса Арди. Вот кого, право, удачно назвали!

– Помилуйте, господин майор, нисколько не наскучите! Расскажите же о нем! – воскликнула девушка.

Тогда майор пересказал все преувеличения или, вернее, заблуждения актуариуса Арди насчет отваги Геркулеса. Этот невероятный портрет он завершил так:

– Словом, сударыня, если бы наша война и наш климат не были так опасны, Геркулес и не отправился бы их испытывать. Когда этот юноша слышит про заурядные опасности, пишет мне его отец, он только кривит губы и привередничает. Вы понимаете, сударыня, что для такой войны, как эта, он – сущая находка. И, само собой, мне чертовски приятно вести в бой сына моего лучшего друга.

Адоя с Ягуареттой жадно внимали рассказу майора. Обе девушки были поражены до глубины души и рисовали себе портрет столь отважного героя самыми яркими красками.

Юная креолка видела в том, что случай привел Геркулеса не просто в Суринам, а еще и в Спортерфигдт, ясное предзнаменование. Встав из-за стола после завтрака, она сразу же отправилась гулять под сенью апельсиновой рощи в ограде поселения, чтобы в свое удовольствие помечтать о том, кто уже имел столь необычайную власть над ее мыслями.