Текст книги "Приключения Геркулеса Арди, или Гвиана в 1772 году"

Автор книги: Эжен Мари Жозеф Сю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

IX
Гости

Белькоссим вошел в залу, где находились Адоя, Ягуаретта и мулатка. Вид у него был необычайно озабоченный.

– Что тебе, Белькоссим? – ласково спросила его Адоя.

– Нужен ключ от оружейной, массера.

– Ключ? Но зачем? – удивленно спросила Адоя.

Управляющий рассказал, как Купидон чуть было не попал в засаду, прибавил, что, по его мнению, в окрестностях наверняка скрываются и другие враги. Чтобы обезопасить себя от любых неожиданностей, он счел благоразумным раздать оружие неграм и выставить часовых.

– Но ведь говорят, что Зам-Зам возле реки Демерари, – сказала Адоя, – что он сжег там поселок Боэми, а его преследует майор Рудхоп с отрядом.

– Вчера он был там, а нынче тут. Послушайте моего совета, массера, дайте неграм оружие. Индейцы обычно не нападают одни на наши поселки, а пяннакотавские карбеты отсюда далеко.

– Ты прав, Белькоссим, – сказала Адоя, немного поразмыслив и без малейшего испуга: она давно привыкла смело встречать беспрестанные опасности. – Ягуаретта, подай мне ларчик.

Адоя хранила ключ от оружейной у себя отнюдь не из-за недоверия к управляющему, но так было заведено в доме – этот ключ всегда должен был находиться у хозяина. Вот и теперь Адоя достала его из ларчика слоновой кости и передала Белькоссиму, говоря со слезами на глазах:

– Боже мой! Сколько раз я видела, как бедный мой батюшка передавал тебе этот ключ и приговаривал: «Нет других таких отважных и честных рук для этого ключа!»

– Как я был верен отцу, так верен и дочери, массера, – серьезно сказал управляющий, по обыкновению невозмутимый и немногословный.

В эту секунду вошел Купидон и хмуро доложил Адое:

– Массера, сейчас в колокол у моста позвонил верховой с двумя слугами, просится переночевать: собирается гроза. Это плантатор из бухты Палиест. – Он криво усмехнулся.

– Улток-Одноглазый! – воскликнула девушка. – Я не люблю этого человека, я его боюсь. Что же, делать нечего: впусти его, Купидон, а ты, Мами-За, вели готовить ужин.

Купидон отправился исполнять приказание, но Белькоссим дал ему знак остановиться и сказал молодой хозяйке:

– Массера, всей колонии Улток-Одноглазый известен как отъявленный, жестокий злодей. По нынешним временам надо бы остерегаться неверных людей: в дорожном сундуке часто носят яд и фитиль для поджога.

– Что ты, Белькоссим! – воскликнула Адоя. – Что бы нам ни грозило, что бы ни случилось – как же я закрою дверь перед человеком, если он в бурю просит у меня приюта?

– Поберегитесь, массера! Спортерфигдтам не первый день завидуют, а для злодеев, вроде Ултока-Одноглазого, все средства хороши. Вам может дорого обойтись ваше великодушие.

– Господь с тобой, Белькоссим! – удивленно и недовольно возразила Адоя. – Ему ехать в бухту Палиест через болото – он там непременно утонет, если я его прогоню.

– Этого не нужно, массера, но можно дать ему переночевать в домике на том берегу канала – на случай, если он задумал дурное.

– Нельзя, Белькоссим, ей-богу, нельзя. Улток колонист, не чужеземец. Закон гостеприимства таков: если колонист приезжает к колонисту, хозяин уступает ему комнату и постель; когда батюшка однажды приезжал к Ултоку по делам, он ночевал в его комнате. Значит, и Ултока надобно пустить на ночлег в батюшкину комнату.

– Простите меня, массера, но в домике у канала…

– Говорю тебя, Белькоссим: для колониста это оскорбление. Как я могу оскорбить человека, у которого в доме ночевал мой отец? Нет, Белькоссим, как я сказала, так и будет.

Девушка произнесла эти слова столь повелительно и непреклонно, что управляющему скрепя сердце пришлось подчиниться и выполнить приказ хозяйки.

Адоя вышла вместе с Ягуареттой и Мами-За, чтобы надеть более парадное платье, несмотря на то, что ей было совсем не по душе принимать в Спортерфигдте такого неприятного человека.

Белькоссим же, хоть и подчинился хозяйке, был довольно предусмотрителен, чтоб не впустить в Спортерфигдт такого опасного гостя, как Улток, без величайших предосторожностей.

Подходы к каналу были открыты – враг не мог устроить там засаду, но ночь стояла темная, и управляющий боялся, как бы Улток не привел с собой больше людей, чем объявил. Если бы мост перекинули, то, случись что, убрать уже не успели бы.

Поэтому для разведки Белькоссим велел принести на вал и поджечь несколько вязанок сухого тростника. На мгновение окрестности поселка озарило яркое пламя, и при его свете осторожный управляющий убедился, что с Ултоком-Одноглазым действительно лишь двое слуг.

Мост выдвинули, и гость въехал. Он был в дурном расположении духа, в особенности из-за того, что его заставили долго ждать.

– Что это еще за огонь, болван, – сказал он Белькоссиму грубо, ибо собственного управляющего привык ни во что не ставить, – почему ты сразу мне не открыл? Ты что, разгонял москитов или устроил иллюминацию в честь дорогого гостя?

– Я не разгонял москитов и не устраивал иллюминации, – сказал Белькоссим невозмутимо.

– А что ты делал?

– Я делал, милостливый государь, то, что следовало.

– Гм! Ты не больно учтив, – со злобой сказал колонист, следуя за управляющим и Купидоном, который нес фонарь, – видать, неплохо тебе здесь живется. Когда твой хозяин был у меня в бухте Палиест, я встречал его расторопней, чем твоя хозяйка встречает меня.

– Массера Адоя сейчас выйдет в залу, – сказал управляющий Ултоку.

Он отворил перед ним дверь залы, гость вошел. Его встретила Мами-За: по приказу хозяйки и по обычаю она поднесла ему перед ужином мадеры и маринованных с пряностями фруктов.

Улток отказался. Мами-За оставила его одного.

Физиономия у этого человека была суровая, мрачная, а из-за нехватки глаза – и вовсе отвратительная. Ему было лет сорок. Он был высок ростом и очень тощ, хотя от природы, должно быть, крепкого сложения. Его мраморно-белое лицо пострадало скорее от всевозможных распутств, чем от возраста.

Если отец Адои представлял тип – к несчастью, слишком редкий – человеколюбивого колониста, то Улток-Одноглазый представлял тип колониста беспощадного.

Рано пресытившись деспотичнейшей властью и самым необузданным своеволием, он, чтобы возбудить угасшие чувства, повторял в меньшем масштабе, но с равной бесчеловечностью все чудовищные кровавые беспутства Тиберия, все смертоубийственные прихоти Гелиогабала, все чревоугоднические изыски Вителлия.

Он был богат, жил в чудно изобильной, несравненно плодородной стране, с климатом не столь уж нездоровым для привычного человека. По праву рабовладельца, силой и устрашением, он властвовал над черным и цветным населением своих земель; он мог до смерти замучить раба страшными пытками и заплатить пятьдесят луидоров штрафа. Улток жил в глуши, куда пристрастное правосудие никогда не заглядывает, поэтому, как и многие другие столь же жестокие колонисты, никогда не бывал наказан по людским законам.

Иногда рабы, доведенные жестокостью плантаторов до крайности, бунтовали и убивали хозяев – ужасающее наказание за отягощенное преступлениями существование! Однажды Улток сам пострадал от своего невольника, и, кстати, этот эпизод, во время которого он и потерял глаз, показывает, до каких пределов простиралась жестокость этого человека.

Однажды, жестоко наказывая негра, он велел поставить его посередине помоста площадью десять квадратных саженей, сплошь утыканного острейшими железными гвоздями. Куда бы ни побежал негр, чтобы прекратить пытку, он принужден был пробежать через половину помоста.

Перенеся эту страшную муку, обезумевший от боли раб набросился на плантатора, как свирепый тигр. Впился ему зубами в горло и выцарапал глаз. Излишне говорить, что колонист этого так не оставил: негр погиб от страшных, беспримерных по лютости мучений.

На Ултоке был темно-коричневый дорожный костюм с золотыми кантами на лацканах и петлях. Сапоги с тяжелыми серебряными шпорами были в пыли. Охотничий нож и пистолеты, без которых в колонии никто никуда не ездил, он снял и положил на скамейку.

Он выглядел озабоченным и обеспокоенным, беспрестанно переводил живой, подвижный взор с пола на стены, со стен на потолок – будто боялся остановить на чем-нибудь взгляд.

Дважды Улток, словно пораженный зловещими мыслями, провел костлявой рукой по изможденному развратом лицу. Внезапно он встряхнул длинными запыленными волосами, решительно поднял голову, в сердцах топнул ногой и саркастически воскликнул:

– Что, Улток-Одноглазый, ты дрожишь, как дитя? У тебя угрызения совести? Браво! Глупец, – продолжал он с кривой усмешкой, – поздно каяться в прошлых преступлениях. А каяться в том, что еще только задумал, рано. Ты сначала соверши свое преступление, а тогда и раскаивайся. Потому что, – заключил он с мрачной решимостью, – разрази меня гром, если эта бледная охотница не будет моей, клянусь тем глазом, который вырвал мне раб, и ад свидетель, что я сдержу свою клятву!

В этот миг дверь залы отворилась и вошла Адоя вместе с Мами-За и Ягуареттой.

X
Встреча

Наряд Адои был чрезвычайно прост и тем еще больше оттенял красоту юной креолки. Еле скрывая неприязнь к Ултоку, она холодно и с достоинством приняла его поклоны и благодарности.

Лицо у плантатора было зловещее, но голосу и словам, как ни странно, этот человек при желании мог придавать, напротив, чрезвычайно приятное и обольстительное выражение. Его речи были ласковы, выражения изысканны и цветисты, разговор занимателен и уснащен любопытными анекдотами.

Его познания, которые он умел передавать в общедоступной форме, были обширны и полны: иногда этому человеку наскучивало изобретать все новые зверства и бесчинства и он искал в науках способа украсить то глубокое уединение, которое давала ему жизнь среди рабов.

Но образование нисколько не исправило скверной природы Ултока, а лишь усугубило его гордыню: вознесясь в своем просвещении, он только сильнее презирал несчастных, находившихся вокруг него, ибо видел непомерное расстояние в уровне познания, разделявшее их.

Чтобы понравиться Адое, Улток готов был использовать все средства. Юная креолка внушала ему могучую страсть, еще более разгоравшуюся от препятствий: Адоя никогда не таила от него, что он ей не по сердцу.

Гостю было явно не по душе присутствие Мами-За с Ягуареттой, занявших свои привычные места на табуретках у столика. Желая, чтобы его понимала одна Адоя, Улток говорил по-голландски.

– Сударыня, – сказал он, – я давно желал иметь возможность засвидетельствовать вам мое почтение. Позвольте же рассказать вам, как я рад, что случай доставил мне это столь желанное счастие.

– Долг велит гостеприимно принимать всякого путника, сударь мой, – холодно ответила Адоя. – Батюшкин дом всегда открыт любому, кто просит о ночлеге.

– Если я обязан счастием быть принятым прекраснейшей креолкой Суринама лишь тому, что сравнен со всяким путником, – с улыбкой промолвил Улток, напирая на слово «всякий», – то не приходится на это обижаться. Стыдно ли принадлежать к толпе, когда толпа вся сплошь из королей?

На эту натянутую любезность Адоя ответила еле заметным движением головы и сказала Ягуаретте:

– Малышка, посмотри, готов ли ужин?

И более ни слова.

Улток скрыл досаду и продолжал, как ни в чем не бывало:

– Но знаете ли, сударыня, нельзя не восхититься, как это вы живете совсем одна в такой глуши. Я не говорю, что вам может быть скучно: я всегда был того мнения, что розы сами первые наслаждаются своим запахом. Но какая смелость вам потребна, чтобы противостоять опасностям, которые в наше смутное время грозят любому поселению!

– Я выучилась у батюшки ничего не бояться, сударь мой.

– Жаль, сударыня. Признаюсь, мне очень хотелось бы, чтобы вы были как можно трусливей. Вы искали бы тогда руку, на которую можно опереться, и, быть может, вы избрали бы своим защитником меня.

– Любой, даже самой смелой женщине всегда нужна опора, сударь мой…

– И вы позволите мне быть вашим рыцарем? – живо вскричал колонист, перебив Адою.

– Благодарю вас, сударь, но у меня есть прямой защитник – достойный человек, на которого целиком полагался мой батюшка и могу положиться я.

– Я полагаю, это кто-нибудь из высших чинов колонии, – сказал Улток, притворяясь, будто не знает, о ком идет речь.

– Нет, сударь мой, тот, кому я могу всецело довериться, – это мой опекун, это… вот он, – закончила Адоя, указав на вошедшего в залу Белькоссима.

– Вот как? – сказал колонист, высокомерно взглянув на управляющего. – Какая досада, что я прежде не знал превосходных достоинств этого господина. Как говорят испанцы, имя на ошейнике защитило бы собаку.

Белькоссим не ответил ничего на эту грубую выходку и лишь переглянулся с молодой хозяйкой.

Слуга-негр распахнул обе створки двери из залы в столовую. Гость подал Адое руку – она не могла отказаться.

Стол был накрыт так же обильно, как и изысканно. Посуда была старинного тяжелого серебра, в фарфоровых ведерках со льдом стояли большие хрустальные графины, полные французских вин. Приборов на столе, почти квадратном, было четыре, и один из них, на почетном месте, отличался от остальных. Перед тарелкой стоял большой серебряный кубок с чеканкой, довольно хорошей работы. Его роскошь странно противоречила простым железным ножу и вилке с костяными ручками.

Заметив удивление Ултока, Адоя с неодолимой печалью сказала ему:

– Это батюшкино место, сударь мой.

Она села рядом и указала гостю место напротив себя. Белькоссим скромно уселся в конце стола.

Простые слова Адои «это батюшкино место» произвели на Ултока необыкновенное действие. Он взглянул на девушку помутившимся взором и воскликнул:

– Как, сударыня, здесь сидит ваш отец?

– Батюшку подло убили, – произнесла Адоя торжественно. – С того рокового дня его прибор всегда накрывают на том месте, где он сидел при жизни. – С горестной чувствительностью она продолжала: – Этот железный прибор был у батюшки еще тогда, когда он был беден и начинал создавать это поселение, и вы, друг мой, – она обернулась к Белькоссиму, – ему помогали. А этот богатый серебряный кубок поднесли ему негры с плантации в знак благодарности – это лучшее его сокровище. Он часто говорил, что этот скромный прибор и этот богатый кубок изображают, с чего он начал и к чему пришел. Бедный батюшка! – продолжала хозяйка. Забыв о присутствии гостя, она в слезах обратила взор на отцовское кресло. – Я как сейчас его вижу: какой он был добрый, почтенный…

– Довольно! Довольно, сударыня! – беспокойно воскликнул Улток и продолжал тихо и смущенно: – Простите меня, но это тяжелое для меня воспоминание. Я вашего батюшку знал, ценил его великие достоинства и не могу слышать о нем без тягостных ощущений.

Адоя, вся во власти горестных мыслей, сочла натуральным, что гость их разделяет. Ей даже был несколько приятен признак сочувствия в Ултоке.

Меж тем Белькоссим с самого начала разговора пристально глядел на колониста. Несколько раз под взглядом управляющего тот был вынужден даже опустить глаза. Из-за этого разговора ужин прошел еще печальнее, чем можно было ожидать.

Выйдя из-за стола, Адоя церемонно откланялась гостю и сказала, что Мами-За проводит его в спальню.

Мулатка взяла ночник и пошла впереди Ултока. Они прошли по длинному коридору. Мами-За открыла дверь комнаты, в которой ночевали спортерфигдтские гости, поставила свечу на стол и спросила Ултока, не нужно ли ему чего-нибудь.

– Нет-нет, – ответил он поспешно.

Прежде чем уйти, Мами-За с расстановкой произнесла пожелание, принятое в суринамских поселениях:

– Хозяин дает вам свою постель – дай же вам Бог мирных снов! – Она вышла и закрыла дверь.

– Постой! – крикнул Улток и шагнул к двери. – Так это комната… – Он не договорил.

Мулатка, решив, что гость зовет ее, вернулась и спросила, что ему угодно. Он потянул с ответом, чтобы не дать догадаться о своих прежних мыслях, и спросил:

– А где мои люди?

– В доме для проезжающих, массера.

– Пришли их ко мне, пусть помогут мне раздеться.

Мулатка поклонилась и вышла.

Оставшись один, Улток сумрачно поглядел вокруг и задыхаясь проговорил:

– Так это его комната – его комната! Он спал на этой постели… вот на этой! – И гость судорожно отпрянул от кровати.

Он подошел к столу и увидел часы на стене. Это были старинные часы из тех, что показывают также число и месяц. Машинально он посмотрел на них – и вскрикнул. Одиннадцатое сентября, пять часов…Он упал в кресло и спрятал лицо в ладонях.

Несколько мгновений он сидел, погруженный в раздумья, а после в бешенстве вскричал, обращаясь сам к себе:

– Нет, я безумец! Архибезумец! Сам себя не узнаю! Два раза я сегодня терял голову и вел себя как младенец. Хорошо еще, эта гордячка была до того сама взволнована, что не заметила моего смятения. Но вот этот мерзавец Белькоссим… что-то он несколько раз на меня странно поглядывал. Ничего! Надо скорей возвращаться с добычей в бухту Палиест. Дома я тверд по-прежнему, а в гостях – дрожу и трушу. Что же Тарпойн и Силиба медлят – уж не заподозрил ли чего этот управляющий? Нет, все в порядке: вот они, слышу, идут.

Дверь открылась, и в комнату к плантатору вошли два угрюмых мулата.

XI
Тарпойн и Силиба

У рабов – Улток окрестил их зловещими именами двух местных ядов – были такие же свирепые лица, как и у хозяина. Они были близнецы и совершенно похожи друг на друга. К Ултоку они были слепо и безрассудно привязаны – так иногда хищные звери в неволе привязываются к укротителю. Они были преданны и бесстрашны и часто служили покорным орудием зверств плантатора.

Улток не раздевался. Прежде чем заговорить с рабами, он вышел из комнаты убедиться, что их никто не подслушивает: перегородки в местных домах обыкновенно очень тонки.

Внимательно все осмотрев и удостоверившись в безопасности, колонист вернулся, но заговорил все-таки шепотом:

– Где вас поместили? – спросил он Тарпойна.

– В доме рядом с сушильней для кофе, массера, – ответил тот.

– Вас запрут на ключ, это ясно. А что окна?

– Мы подумали об этом, массера. Решеток нет. Если нужно, мы сможем спуститься во двор на поясах.

– Как только вас запрут, спускайтесь и ждите меня у моста.

– Слушаем, массера.

– Но здесь ли Уров-Куров? – сказал колонист себе под нос.

– Перед заходом солнца Уров-Куров с сыновьями были в лесу, массера.

– Откуда ты знаешь?

– Они с сыном спрятались в тростниках у бири-бири и хотели убить здешнего охотника.

– «Серебряную бляху», – пояснил другой мулат, – одного из самых храбрых людей в колонии.

Он имел в виду знак, которым Купидон был награжден за храбрость.

– А ты это откуда знаешь? – удивленно спросил Улток.

– Они не убили «Серебряную бляху», он сам одного индейца ранил, а другого, может быть, убил.

– Сейчас он рассказывал об этом на кухне, – добавил Силиба.

– Проклятые растяпы! – воскликнул колонист и в бешенстве топнул ногой. – Так высунуться! Они все погубят, все! Уров-Куров старый воин, как он мог быть так неосторожен? Все пропало, здешние люди наверняка готовятся к обороне.

– Должно быть, так, массера, – ответил Тарпойн. – В доме неспокойно, и я видел, как через двор идут негры с оружием.

– Чума забери этих индейцев! – в новом приступе гнева повторил колонист. – Такой случай пропал!

– Если хочешь, массера, мы можем поджечь сушильню, – сказал Силиба.

– А в суматохе зарежем Белькоссима, – продолжил Тарпойн. – Без управляющего негры будут все равно, что куры без агарми [9]9
  Агарми – вид павлина или фазана величиной с индюка. По рассказам некоторых путешественников и по колониальным поверьям, агарми принимает командование над птичьим двором и сторожит кур, как овчарка стадо: утром он выгоняет птиц на улицу, а вечером загоняет клювом обратно на насест опоздавших. Сам он всегда волен сидеть на крыше птичника или на соседнем дереве. – Примеч. авт.


[Закрыть].

– Индейцы прячутся теперь в кофейных деревьях и ждут сигнала, – продолжил Силиба. – Они увидят пламя и придут сюда, а мы выдвинем для них мост.

– Я узнал, где комната молодой хозяйки, – сказал Тарпойн. – Она заперта изнутри, но, – продолжал он таинственно, – на мой голос откроется. Пока тушат пожар, мы с братом похитим бледнолицую барышню. Завтра на рассвете она будет на твоей шхуне, и мы выйдем из бухты Палиест в море. Если за ней приедут к тебе на плантацию, ее там не найдут и подумают, что она в плену у пяннакотавов Уров-Курова.

Покуда рабы излагали этот гнусный план, впрочем, очень мало отличавшийся от того, что придумал сам плантатор, Улток сидел и размышлял.

– А если сушильня не загорится! – грубо ответил он. – А если ее потушат? А если вас поймают при попытке поджога, скоты?

– Ты не отвечаешь за своих рабов, массера, – возразил Силиба.

– Мы не справимся – мы и пострадаем, – продолжил Тарпойн.

– А под пыткой вы не заговорите, не признаетесь во всем? – грозно вопросил Улток.

Эти слова не столько возмутили, сколько огорчили близнецов. Они переглянулись, а Тарпойн, сдерживая волнение, с упреком сказал хозяину:

– Разве Силиба сказал хоть слово, разве дрогнул хоть раз, когда перед тобой, чтобы испытать его мужество, я жег его раскаленным железом?

Он засучил брату рукав куртки и показал глубокий шрам у того на руке.

– А разве Тарпойн, – сказал Силиба, – сказал хоть слово, разве дрогнул хоть раз, когда перед тобой, чтобы испытать его мужество, я сжимал ему голову железным обручем?

Он приподнял брату густые волосы и показал коричневато-красный шрам на лбу. Потом продолжал:

– Тогда, массера, ты тоже боялся, что мы можем заговорить под пыткой, а мы хотели успокоить тебя и доказать, что не выдадим тебя, если нас обвинят в убийстве…

– Тихо! – сказал колонист, грозно глядя на рабов.

– Так пусть массера не укоряет так своих рабов! Им эти упреки неприятны, они их не заслужили.

– Ладно, болваны, ладно. Не заговорите – выполните свой долг, только и всего, – сказал Улток.

Так же, как и укротитель хищных зверей, знающий, что будет растерзан при малейшем признаке слабости, плантатор не показал, что тронут оправданиями своих рабов.

– Что ж, – молвил он со свирепой ухмылкой, – давайте, поджигайте… Чего бояться жечь дрова тому, кто пролил кровь. А как вы это сделаете?

– Сушильня деревянная, – сказал Силиба.

– А наш гамак из хлопка, – сказал Тарпойн.

– А я принес серные фитили, – сказал Силиба.

– Хорошо. Но вы мне отвечаете головой, что ни с белой барышней, ни с индианкой ничего не случится.

– Будь покоен, массера, твои рабы сумеют заговорить огонь, – сказал Тарпойн.

– Молодая хозяйка Спортерфигдта доедет до бухты Палиест свежей, как караибская роза на кусте, – прибавил Силиба.

– Так идите, помогай вам сатана! – сказал Улток.

Оба мулата вышли. Плантатор закрыл дверь на засов и стал беспокойно ходить по комнате.