Текст книги "Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ)"

Автор книги: Евгения Сафонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Смерть и прочие неприятности. Opus 2
Евгения Сафонова
Цикл: Риджийский гамбит

Глава 1. Teneramente

(*прим.: Teneramente – ласково, мягко, нежно (муз.)

Поздравление Мэта с новым статусом (из решительного и твердого «не замужем» в романтичное «влюблена», которое стоило бы смешать с сомнительным «помолвлена», приправив задумчивым «все сложно») Ева получила в ночь после прелестного в своей спонтанности объяснения на лестнице.

Ночи предшествовал очень приятный вечер, в который они с Гербертом компенсировали отсутствие нового переведенного фильма для совместного просмотра другими совместными занятиями. В итоге провели время очень даже хорошо; но, как говорил один заботливый отец в фильме о небезызвестном паучке по имени Питер, «не слишком хорошо», ибо к столь быстрому развитию событий никто из них не стремился. События и так развились куда стремительнее, чем оба могли ожидать.

Не говоря уже о других причинах.

Занятия включали в себя совместное лежание продвинутой степени близости – на Евиной постели, куда они как-то незаметно добрели с лестницы, – разговоры обо всем и ни о чем, а также фейрипитие, которое им охотно организовал Эльен сразу по возвращении. Призрак явно был очень рад, когда, постучавшись в комнату к Еве (хотел вернуть Дерозе законной владелице), обнаружил там их обоих: не в смертельно переругавшемся состоянии, пусть и просто чинно сидящими рядом. Хотя, судя по его улыбке, их чинный вид сам по себе мог сообщить ему все, что нужно.

До Дерозе, вопреки Евиному обещанию, в тот вечер руки у нее так и не дошли. Хотя она не замедлила проверить, как инструмент перенес обратную дорогу в карете: брать его с собой, когда они с Гербертом перемещались магией, девушка не рискнула. Мало ли что.

– Почему все-таки ты выбрала меня? – спросил некромант незадолго до того, как отправиться спать.

На столике давно пустела глиняная кружка. Евина, сотканная призрачными нитями волшебства, исчезла еще раньше. Герберт откинул голову на подушку, обнимая свою новообретенную слабость, рассеянно перебирая пальцами ее волосы; Ева – рядом, уютно устроив щеку у него на плече.

– Она его за муки полюбила, а он ее – за сострадание к ним, – хмыкнула она. Встретив непонимающий взгляд Герберта, явно без понимания отнесшегося что к Шекспиру, что к его легкому переиначиванию, посерьезнела. – Я не выбирала. Даже не думала выбирать.

– Потому что вы с Мираклом слишком мало знакомы?

– Потому что твой любимый Миракл вовсе не обязан быть моим любимым Мираклом. – Ева понадеялась, что это прозвучало достаточно терпеливо, ибо снова глупости о лиэре Совершенство она выслушивать не желала. – Если ты по каким-то причинам уверен, что любая девушка просто обречена упасть к его ногам, вынуждена тебя разочаровать. Не сомневаюсь в твоем чувстве вкуса… раз уж тебе хватило мудрости оценить такое сокровище, как я… но в том, какие мужчины нравятся мне, тебе положено разбираться похуже моего.

– Хорошо, почему ты… захотела со мной сблизиться? Я ведь не давал тебе повода. Скорее наоборот.

– Сама удивляюсь. Наверное, из-за кучи недостатков, которые так увлекательно выправлять.

Он наверняка расслышал иронию, сквозившую в ее последних ответах – но пальцы, скользившие сквозь золотистые волны ее волос, все равно замерли.

– Правда?

– Нет, – сказала Ева прежде, чем в комнате успело похолодать. – Я уже на лестнице сказала, почему. Хотя ты и правда далек от идеала. Но, как говорилось в финале одного хорошего фильма, «у каждого свои недостатки».

О том, что мириться с этими недостатками она все же не собиралась, Ева пока умолчала. Не хотелось портить настроение им обоим, руша с таким трудом достигнутое взаимопонимание. Даже если сейчас она поддавалась величайшему женскому заблуждение, имя которому «он изменится».

Хотя нет. Она не собиралась его менять. Собиралась просто разбить все то наносное, чем он привык прикрываться. Вытащить настоящего Герберта из кокона, в который загнал его отец, Айрес и годы одиночества. Показать ему другой путь, на котором он сможет исполнить свои мечты. Потому что менять чужую суть, ломать ее под себя, оправдывая это любовью – значит любить иллюзию, мечту, мираж в своей голове: что угодно, кроме реального человека. И в конечном счете не любить вовсе.

Но аккуратно обтесать его сверху, сколов то неприятное, что мешает ему самому даже в большей степени, чем тебе – другое дело.

– Утешаюсь лишь тем, что ты тоже не идеал, – сообщил Герберт с усмешкой, смягчившей и без того не обидные для нее слова. – Знаешь ли.

– Да что ты говоришь. По-моему, я само совершенство.

Судя по усмешке, так и не покинувшей его губы, ее иронию он все-таки слышал прекрасно.

– Совершенство – статика, – сказал он затем. – Оптимальный результат. А результат всегда – нечто конечное. То, что достигло одной идеальной точки, застыло в одном идеальном моменте. Форме. Состоянии. А ты просто невероятно… живая.

Учитывая Евино состояние, слова здорово ее позабавили. Как и сама ситуация. Нормальная влюбленность непременно включает в себя период идеализирования и боготворения, когда свет любви (или того, что ты таковой считаешь) заслоняет для тебя все темные пятна на его источнике. С этого все начинается – и одновременно с ним чаще всего заканчивается. Слишком велико разочарование, когда свет блекнет, и ты вдруг видишь на своем личном солнце все то, чего предпочел бы не видеть.

Опыта отношений, начинающихся с того, что на носу у обоих сразу красуются прекрасные черные очки с надежной защитой от ультрафиолета, у Евы еще не было.

– Пожалуй, ты прав. Предпочту быть живой. – Она рассеянно поскребла кончиками пальцев по его груди, прикрытой тонкой тканью рубашки: каким-то кошачьим жестом, пытаясь найти в себе смелость задать рвущийся наружу вопрос. – А ты… когда в меня… – не решившись произнести то, что хотелось, по причине тошнотворной тривиальности последующего слова, она сдалась и произнесла другое – надеясь, что Герберт поймет. – Я до последнего не видела, чтобы я тебе нравилась. А тому, что видела, не хотела верить.

– И все равно решилась сделать то, что сделала?

– В наших сказках поцелуй традиционно превращает чудовищ в принцев. Я понадеялась, что трюк сработает и здесь.

Он тихо рассмеялся. Ничуть не обидевшись на вновь золотившуюся в словах иронию. А Ева, гревшаяся его теплом – в прямом и переносном смысле, – понадеялась, что ему все же не слишком холодно. Она прекрасно помнила, как в свое время фырчала Динка, когда замерзшая Ева заползала к ней под одеяло, и как вопила сама Ева, когда сестра отвечала ей тем же: даже горячая сестринская любовь не могла компенсировать дискомфорт, возникающий, когда к твоим нагретым босым ногам прижимается нечто, по ощущениям сильно напоминающее снеговика. Ева не особо понимала тех девочек, что страстно вздыхали по прекрасным, сверкающим и холодным как лед вампирам; и мысли об ощущениях во время первой брачной ночи с тем, чей тактильный портрет похож на мерзлую статую, ее не особо прельщали.

Впрочем, сейчас между ними была одежда. Везде, кроме губ и ладоней. И, судя по всему, к холоду Герберт привык.

Профессия обязывала.

– Когда ты играла. Наверное. – Некромант задумчиво накручивал ее волосы на палец, обвивая ноготь бледно-золотистой шелковой прядью. – Может, раньше. Просто в тот момент понял.

– Так хорошо играла?

– И это тоже. – Он помолчал. – Когда ты играешь, ты… другая. И одновременно нет. Как будто суть пропустили сквозь хрустальную линзу, и вместо тихого мягкого света в глаза вдруг бьет слепящий луч.

Ева потупила глаза, изучая узор, черной шелковой ниткой вившийся по вороту его рубашки. Недоверчиво-польщенная – и тихо радующаяся, что, судя по всему, волшебное действие поцелуя не преуменьшали. Особенно когда за ним следует еще десяток-другой.

Может, завтра, проснувшись, он снова закроется. Может, завтра ей снова придется пробиваться сквозь стены. Но пока между ними царила та удивительная, безыскусная, почти невозможная степень откровенности, которой Ева не ожидала даже от себя.

Все черные очки виноваты. Не иначе.

– Никогда не любила смотреть, как я играю. На записях, – буркнула она, пытаясь скрыть смущение. – Всегда казалось, что я на сцене безумно смешная.

– Почему?

– Я за инструментом часто такая… насупленная. Хмурая. Когда мне трудно. А когда не трудно, улыбаюсь, как сумасшедшая.

– Ты просто погружаешься туда, где абсолютно забываешь о себе. Или возносишься. Растворяешься в том, что делаешь, в том, что любишь. Это прекрасно, а не смешно. И у тебя появляется такая трогательная морщинка на переносице… – позволив золотистой пряди размотаться и упасть на его рубашку, указательным пальцем Герберт коснулся ее подбородка, заставив Еву приподнять голову. – Вот здесь.

Когда он слегка коснулся губами ее лба – там, где на записях она и правда видела у себя складку, которую всегда мнила даже смешнее блаженной улыбки, – Ева поймала себя на том, что все еще не верит в происходящее. Что тот, кого она не так давно называла венценосным снобом, может быть таким. С другой стороны, он же был тем, кто совсем недавно на ее глазах так ласково трепал по меховому пузу своего кота… которого держал в стазисе несколько лет, потому что не хотел терять.

Была в нем и нежность, и чувствительность. До недавнего времени погребенная глубоко под слоем льда, которую он по различным причинам никак не готов был показать ей. Сама же когда-то думала: парень, который любит котиков, просто не может быть таким уж плохим.

Оставалось только надеяться, что их сказка и правда про красавицу и чудовище. А не про Золушку, которая снова обернется замарашкой, как только часы пробьют двенадцать.

– Хотя в чем-то ты права, – добавил Герберт. – Ты редко бываешь такой серьезной, как за инструментом.

– Имеешь что-то против?

– Кто-то же из нас должен быть несерьезным. Когда есть возможность. – Улыбка, наметившаяся в уголках его губ, погасла, на миг вернув в лицо отстраненность. – Скоро, полагаю, эта возможность тебе будет представляться не так часто.

Думать сейчас о королеве, восстании и мнимой помолвке Еве совершенно не хотелось. Как не хотелось, чтобы об этом думал Герберт. Так что она отвлекла его от этих мыслей тем же простым и действенным методом, что безотказно сработал на лестнице; и в итоге Герберт, кажется, все же ушел от нее во вполне благостном расположении духа.

А посреди неизменно бессонной ночи, которую Ева коротала за чтением того же любовного фэнтези (сейчас казавшегося еще посредственнее, чем по пути к Гертруде, но тем более забавным), пытаясь как-то отвлечься от лихорадочных мыслей, не позволявших сосредоточиться ни на чем путном, она услышала стук в дверь.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ОТ 26.10:

К счастью, Ева заподозрила что-то еще прежде, чем открыла. Хотя бы потому, что вдруг вспомнила: она слишком давно не видела Мэта, а тот едва ли мог оставить все произошедшее без внимания.

Именно поэтому она не завизжала и даже не отшатнулась, увидев на пороге Герберта в окровавленной рубашке.

– Забыл самое важное, – проговорил тот, протягивая к ней руку.

На расправленной ладони лежало нечто, на первый взгляд напоминавшее кусок сырого мяса. На второй – то, что традиционно предлагают мужчины вместе с рукой.

– Мэт, хватит уже, – устало произнесла Ева, захлопывая дверь у него перед носом.

Естественно, это ничуть не смутило демона, пару секунд спустя спокойно пролетевшего сквозь дерево.

– И вот вся благодарность. А я так хотел исправить то, что наш малыш упустил. – Он был уже в привычном обличии; в глазах плескался голубой огонь, искристая фиолетовая синь одежд не меняла оттенок под лучами волшебных кристаллов. – Спасибо.

– За что? – возвращаясь к кровати, уточнила Ева, не оборачиваясь.

– Что не разочаровала. Всегда считал девочек обманщицами от природы. Не хотелось менять свои убеждения спустя столько лет.

Это все-таки вынудило ее обернуться, непонимающе застыв в шаге от гобеленового покрывала, манящего мягкостью скрытой под ним пуховой перины.

– «Никакой принц, король, эльф или бог для меня не перевесит дом», – пропел Мэт, присаживаясь в изножье кровати, на резной спинке, спустив ноги на одеяло. Вернее, зависнув над спинкой, чуть не касаясь одеяла лаковыми туфлями – так что это вызвало у Евы возмущение куда меньшее, чем слова, озвученные точной копией ее собственного голоса. – Кажется, так кое-кто говорил не так давно? Хотя, если подумать, некромант в перечень не входил, а принцем наш малыш является лишь формально.

– Я не…

– Что? Не собираешься отказываться от дома? Быть в ответе за тех, кого приручила? – в словах прорезалась какая-то кошачья интонация, издевательская в своей мурлыкающей вкрадчивой мягкости. – Ты же вроде так любишь эти слова, златовласка. Или для тебя словами они и остаются?

– Я не думала об этом, – совершенно честно отрезала Ева, падая на постель спиной назад.

– А если подумать?

Она промолчала. Потому что думать об этом ей тоже совершенно не хотелось. Не сейчас, не об одной из главных причин, по которой ей не хотелось сближаться с Гербертом; уж точно не так, как они в итоге сблизились. Ведь бросить его – значит предать, а не бросить – значит предать всех и все, что ждет по ту сторону прорехи.

Включая, возможно, саму себя.

Нет, только не поддаваться на провокации демонической кляксы. Гнать эти мысли из головы. Пока у них с Гербертом столько проблем, что о возвращении домой даже речи не идет. Начиная с той проблемы, что в своем текущем состоянии Ева от некроманта при всем желании никуда не денется.

И надо же было Мэту успешно отравить ей только-только обретенную радость… Впрочем, чего еще ожидать от демона.

– Не грусти, златовласка, – как раз сказал отравитель, пока она лежала, раскинув руки на кровати и старательно глядя в потолок. – Я мог бы разрешить дилемму. Позволить тебе не выбирать.

– Даже слышать не хочу.

– В моем мире я не только сумею тебя воскресить. Оттуда можно без труда открывать прорехи между вашими мирами. Мне это не под силу – законы Межгранья призваны держать нас взаперти, исключая зов извне. Но ты, полагаю, сможешь.

– Даже задумываться не собираюсь.

– Небольшая сделка, и через Межгранье ты сможешь странствовать туда-сюда по мирам не сложнее, чем на самолете. Быть везде как дома. На два дома, конечно, жить тяжеловато, но сама возможность погостить у родителей… или, наоборот, навестить нашего любимого малыша…

– Даже не уговаривай.

– И не собирался. Это просто информация к сведению.

Он действительно замолчал. И, надо сказать, действительно изложил все вышесказанное без искушающих ноток. Просто, доброжелательно, как искренний дружеский совет. И, будь он проклят, в действительности Ева над информацией очень даже задумалась. Несмотря на то, что понимала: даже задумываться над любым предложением демона – очень, очень плохая идея.

Она могла отмахиваться от непрошеных мыслей сейчас, но ей придется решать что-то потом. Рано или поздно. А когда тебе предлагают возможность не взвешивать то, что тебе дорого, на разных чашах весов; не бояться обжечь холодом того, кого обнимаешь – Ева нет-нет да задумывалась об этом уже сегодня, а когда чуть подстынут эмоции, на лестнице снесшие ей все барьеры, подавляющие все доводы рассудка…

Черт. Так вот в чем был его интерес. Вот зачем Мэт хотел, чтобы они сблизились – помимо любопытства зрелища. Потому что таким образом у них обоих появились слабые места. То, на что можно давить, через что можно манипулировать.

И кто знает, что отныне он будет нашептывать Герберту.

– Я открою прореху, а ты со своими дружками-демонами радостно в нее кинешься. Веселиться в моем мире – согласно вашим представлениям о веселье, – вспоминая кое-какой мультик, где активно действовал треугольный демон, которого Мэт ей порой весьма напоминал, произнесла Ева зло: раздраженная на себя в той же степени, что и на него. – Так?

– У демонов не бывает друзей, – безмятежно откликнулся тот. – Лишь в ваших идеализированных мультяшных представлениях. Все, что мне нужно – свобода от цепей Межгранья. Таким сокровищем я не собираюсь делиться ни с кем.

– Тебя одного хватит, чтобы устроить локальный апокалипсис. Или глобальный, если я тебя недооцениваю. – Потянувшись за планшетом, Ева демонстративно уткнулась в недочитанную книгу. – Я не заключу с тобой сделку, Мэт. Даже не надейся.

Краем глаза она видела, как тот пожал плечами. Казалось, ни капельки не разочарованный. И это пугало Еву куда больше, чем если бы его лицо исказил гнев.

Он готов был просто терпеливо подождать другого, более подходящего момента. Вопрос, какого.

– Зачем ты так хочешь ожить?

Странный в своей элементарности вопрос все-таки заставил девушку поднять глаза: почти вопреки желанию, наградив демона недоуменным взглядом.

– Не хочу умирать. Разве не очевидно?

– Не хочу умирать, – безо всякого выражения повторил Мэт. – Одно и то же. Почти всегда. – Мерцающий лазурный свет его радужек странным образом потускнел, делая их почти человеческого оттенка. – Люди… Вы такие забавные. Приставь вам ко лбу пистолетное дуло, и вы закричите «я не хочу умирать», но лишь считанные скажут «я хочу жить». Вы страшитесь смерти при том, что мало кто из вас действительно ценит жизнь. Некоторые умирают внутри задолго до того, как перестают дышать. И ходят, и дышат, и говорят… пустышки, медленно гниющие заживо, зачем-то еще существующие. Лишь для того, чтобы дышать, не понимая, что их дыхание само по себе удивительно. – Взгляд демона был устремлен куда-то сквозь нее. – Ваш мозг хранит тысячи терабайт информации. Ваше сердце перекачивает за жизнь миллионы литров крови. Вы рефлекторно совершаете действия, требующие идеально слаженной работы десятка мышц и миллиардов нейронов. Вы сами – филигранный шедевр генезиса, существующий в мире тепла, красок и невероятностей, способный позволить себе роскошь воспринимать все это нормой вещей. Докучливой обыденностью. И только и делаете, что ноете, и жалуетесь, и скучаете, и, подумать только, считаете жизнь надоедливой…

Ева поймала себя на том, что (вопреки всему, включая здравый смысл и чувство самосохранения) ощутила жалость. Потому что за шутовской маской вдруг проступило нечто бесконечно усталое – и столь же древнее, сколь вселенская тьма, открывавшаяся на дне его узких зрачков. Мэт мог сколько угодно прикидываться милым мальчишкой, но не стоило забывать, что на самом деле рядом с ними абсолютно нечеловеческое существо. Абсолютно сумасшедшее, если брать за точку отсчета то состояние психики, которое люди привыкли именовать нормальным.

Абсолютно одинокое.

Его желание вырваться из холодной, безжизненной, бесформенной пустоты Межгранья, лишавшей его даже толкового подобия облика, вполне можно было понять… если не учитывать, что Мэт определенно не смог бы мирно сосуществовать с теми, кто населяет миры вне этой пустоты. И вряд ли собирался.

– Но наш малыш прав. Ты не из таких, – заключил демон внезапно. – Даже сейчас ты живее многих, кто считает себя живыми лишь на основании бьющегося сердца.

Ева вспомнила, кого жалеет. Мигом вновь напряглась, как почуявший ловушку кролик:

– Зачем ты мне все это говоришь?

– Просто будет очень жаль, если в итоге ты так и останешься мертвой. Или не мертвой, но несчастной. Потому что не пожелала рискнуть и пойти ва-банк. – Мэт благостно улыбнулся; глаза его вновь полыхнули потусторонним фосфором. – Будучи мертвой снаружи, ты вскоре умрешь и внутри, ибо долго такое существование выдержать не сможешь. Не ты. Будучи живой и выбрав любой из миров, ты непременно будешь жалеть о том, который в итоге не выбрала.

К счастью, Ева неоднократно за жизнь досаждала своим недругам тем, что категорически не бралась «на слабо».

– Мы с Гербертом прекрасно обойдемся без твоей помощи. И что-нибудь придумаем, – очень уверенно сказала она. – Когда придет время.

Мэт лишь рассмеялся. Высоким заливистым многоголосьем, нывшим в ушах перезвоном ржавых бубенцов.

Очень зловещим полным отсутствием в нем какой-либо зловещести, если не считать звонкую задорную безуминку.

– Посмотрим, златовласка, – прошептал демон, прежде чем раствориться за гранью зримого. Предоставляя Еве возможность хоть всю ночь невидящим взглядом смотреть на электронную вязь книжных строчек: теперь, в безнадежно испорченном настроении, резавшие глаза и чувство вкуса невыносимой тошнотворной бездарностью. – Посмотрим.

Глава 2. Con fuoco

(*прим.: Con fuoco – с огнем (муз.)

– Честно сказать, я удивлен, – задумчиво изрек Миракл, следующим вечером заглянувший в замок Рейолей.

– Чему, лиэр? – вышагивая рядом с ним по садовым дорожкам, осведомилась Ева.

– Мирк, – мягко поправил тот. – Даже при дворе нареченные зовут друг друга по имени. Привыкайте… вернее, привыкай. – Он вскинул руку чуть выше, освещая путь фонарем, внутри которого мерцал волшебный кристалл. – Удивлен, что вы с Уэртом все же сошлись.

Скрывая обескураженность, Ева сощурилась на белый свет фонаря, разгонявший сиреневую вечернюю мглу. Им Миракла заботливо снабдил Герберт, когда тот предложил Еве повторить прогулку по саду – наедине; и лишь абсолютная невыразительность лица некроманта в этот миг подсказала Еве, что восторга по поводу этой прогулки он отнюдь не испытывает.

Согласилась она на предложение, не особо пристойное после перемены в их с Гербертом отношениях, по одной причине: ей было, что обсудить с Мираклом без лишних ушей. Ему, как она подозревала, тоже.

– Это так заметно? – спросила Ева наконец, не видя смысла отрицать.

При посторонних они с Гербертом друг от друга не шарахались, но и вольностей себе не позволяли. Поутру некромант и вовсе встретил ее в тренировочном зале опущенными глазами, прохладным небрежным тоном и осторожными взглядами искоса. Всем своим видом безмолвно говоря «боже-что-я-вчера-творил», выдавая (как Ева и опасалась) жуткое похмелье после вчерашнего эмоционального запоя – и явно опасаясь в ее лице увидеть то же.

К счастью, разубедить его в этом удалось довольно быстро.

«Хватит так на меня смотреть», – потребовала Ева, вновь проявив инициативу приветственным поцелуем.

Немое «как?» она прочла в его пытливом и немного опасливом взгляде.

«Как будто я – объект жертвоприношения, которому бестолковые жрецы забыли в рот засунуть кляп. А ты – рогатое чудище, которое громкие вопли приводят в состояние неконтролируемой паники, не говоря уже о том, что напрочь отбивают аппетит. – Дождавшись, пока Герберт фыркнет, Ева удовлетворенно привстала на цыпочки, чтобы чмокнуть его в нос, окончательно разбивая тоненькую корочку бесчувственной наледи на его лице. – Я вчера была в здравом уме и твердой памяти, не сомневайся».

«Насколько вообще возможен здравый ум в подобном состоянии», – пробормотал некромант.

«Неживом?»

«Неровно дышащем, скажем так».

«О, тогда тебе точно не о чем беспокоиться, – заверила его Ева, вновь коснувшись паркета невысокими широкими каблучками домашних туфель. – Мое дыхание по причине отсутствия смело можно считать самым ровным в мире. Ровнее не бывает».

Погасив мелькнувшую улыбку, Герберт посмотрел на нее почти сурово:

«Только спуска от меня по такому поводу не жди».

«И в мыслях не было».

Герберт слово сдержал: разучивание заклятия левитации на протяжении двух часов кряду оставило Еву совершенно без сил (и, если б не регенерация, оставило бы еще с разбитыми локтями, коленками и носом). Зато паутина неловкости, соткавшаяся за ночь, больше между ними не возникала.

– Я научился замечать то, что люди стараются сделать незаметным, – сказал Миракл, потрескивая тонкой корочкой льда на лужах, бьющейся под его шагами. – Полезный навык для бойцов и королей.

– И шпионов. Уверен, что не ошибся с выбором профессии?

– С трона шпионить куда приятнее.

– А еще трон делает тебя куда заметнее. И куда… мишенистее.

Не сбиваться на «вы» пока стоило Еве немалых усилий. Тем необходимее было к этому привыкать.

– В том-то и дело, – произнес Миракл весело. – Беспечные люди смотрят вперед и не замечают того, что таится у них за спиной. Люди осторожные привыкли жить с оглядкой – и отвыкают всерьез относиться к тому, что нахально маячит у них под носом. – Он рассеянно оглянулся на окна замка, светившиеся за их спиной. – Значит, тебе удалось к нему пробиться.

– Будто это не ты способствовал тому, чтобы он закрылся, – аккуратно выруливая на ту самую тему, которую ей хотелось обсудить, мягко заметила Ева.

– Не я. – Как и следовало ожидать, лицо Миракла разом стало жестким. – Он сам сделал выбор. Как я сделал свой, прекратив наше общение. Но это не значит, что я ни о чем не жалел.

– А почему не помириться, раз жалел?

– Есть вещи, которые нельзя простить. А если можно простить, то забыть – невозможно. Есть поступки, после которых ты уже не можешь относиться к человеку так, как относился раньше. Даже если захочешь.

– Ты даже не можешь быть уверен, что он действительно этот поступок совершил, – напомнила Ева. Расспросить Герберта о ссоре с братом она еще не успела – тема была слишком опасной, чтобы она рисковала нарушить хрупкое тепло их отношений; но подтолкнуть самого Миракла расспросить о том, что он так и не выяснил годы назад… – Не пробовал поговорить? Куда проще, чем шесть лет дуться в смертельном оскорблении.

– Мне кажется или ты хочешь сказать, что я дуюсь на ровном месте?

– Нет, конечно. «Я увидел вину в его глазах» – это ведь железное и неопровержимое доказательство свершенного предательства.

– Любовь к сарказму у вас обоих в крови, я вижу, – хмыкнул Миракл. – Ева, я знаю своего брата слишком хорошо, чтобы нуждаться в расспросах.

– Зато я знаю своего… некроманта слишком хорошо, чтобы верить в такое, – отрезала она. – Герберт не мог предать того, кого любит.

– Я знаю его с детства. Ты – меньше месяца. А теперь ты говоришь мне, чего он не мог сделать?

– Да. Именно это я и говорю. – Без труда прочтя в его снисходительном взгляде все то, что она сама думала о глупых девочках в стадии влюбленного идеализирования, Ева добавила: – Если резонируешь с кем-то, за месяц можешь узнать его лучше, чем иные – за сотню лет.

Миракл промолчал, мерно вышагивая под зимним небом, хрустальным в своей темной холодной прозрачности, коловшейся проступающими звездами.

– Уэрт рассказывал тебе, что стал самой молодой Звездой Венца за всю историю Керфи? – спросил он затем. – И самым молодым магистром?

Ева кивнула: рассказывал. Как раз вчера, пока они болтали обо всем, о чем не говорили прежде.

О Керфианском Колдовском Ковене, основанном Берндеттом, Эльен ей поведал уже давно. Эта организация объединяла всех магов и некромантов страны, обязанных вступить туда по достижении тринадцати лет – дабы предоставить возможность другим магам направлять и контролировать их деятельность. Над рядовыми магами стояли магистры (как поняла Ева, те маги, что защитили волшебную диссертацию), а управлял Ковеном так называемый Венец Магистров: восемь могущественнейших магов страны, почтительно называемых Звездами. Каждый из них избирался пожизненно, каждый обязан был совершить некое фундаментальное открытие в магической науке и доказать право зваться Звездой, пройдя череду сложнейших испытаний. Испытаний, которые могли убить тебя, если ты переоценил свои силы и замахнулся перескочить планку, до которой пока не дотягивал.

На данный момент Первой Звездой Венца являлась Ее Величество Айрес. Восьмой, избранной после смерти предыдущего обладателя этого звания – Герберт. Вступив в Ковен в положенные тринадцать, в четырнадцать он уже был магистром, а в пятнадцать заявил о праве на место в Венце; открытием, которое позволило ему это сделать, была регенерация мертвых, в свое время позволившая уцелеть Мелку, а впоследствии – Еве. До Герберта магическая регенерация была прерогативой исключительно живых: как только тело умирало, все попытки заставить его раны исцелиться оказывались бесполезны. Стазис с автоматической регенерацией, в котором ныне пребывали Ева и Мелок, был вторым знаковым открытием Герберта, напрямую вытекавшим из первого: прежде стазис предохранял тела от разложения, но нисколько не способствовал заживлению полученных ими посмертно ран.

О третьем – чарам, благодаря которым Ева в итоге смогла вчера с интересом все это выслушать, а не бродить по замку покорным зомби, не заинтересованным даже в чужих мозгах – Герберт по некоторым причинам предпочел до поры до времени не распространяться.

Перспективы Герберта стать самой юной Звездой Венца за всю историю Керфи и были причиной, по которой покойный господин Рейоль так хотел подтолкнуть сына к скорейшему успешному воплощению его аналога «мертвой воды». Любыми способами, включая убийство его кота.

– Я так им гордился. В день, когда он получил звание Восьмой Звезды. Кричал, что мой брат – второй Берндетт… и подумать не мог, что однажды он действительно захочет им стать. – Когда Миракл вновь посмотрел на нее, Ева наконец поняла, почему он хотел поговорить с ней наедине. – Если у кого-то и получится отговорить его от этой затеи, то у тебя.

Обдумывая ответ, она посмотрела в небо.

Замерла.

Миракл проследил за ее взглядом как раз к моменту, когда золотистая точка в небе обернулась стремительно пикирующим драконом. Не говоря ни слова, одной рукой тут же поволок вяло упирающуюся Еву к замку, в другой сжимая молниеносно обнаженный меч. Впрочем, Гертруда аккуратно приземлилась на острые крыши замка Рейолей прежде, чем они преодолели хотя бы четверть пути, отделявшего их от арки внутреннего двора.

Драконица аккуратно склонилась к арке, выпустив из пасти яйцо, янтарем мерцающее в темноте. Когда то осторожно легло на брусчатку, с интересом воззрилась на Еву, виновато выглянувшую из-за плеча Миракла – тот с мечом наголо заслонял девушку собой.

– Здравствуй, золотце, – под аккомпанемент черепицы, бьющейся под ее когтями и глиняным дождем сыплющейся вниз, шелково пропела Гертруда; огненные прожилки жидким металлом разливались меж зелеными чешуйками. – Маленький некромант у себя?

ПРОДОЛЖЕНИЕ ОТ 02.11:

– Здравствуйте! – вежливо крикнула Ева, надеясь, что с такого расстояния ее услышат. Впрочем, для существа, привыкшего слушать песни душ и камней, расслышать человеческий голос за жалкую пару сотен метров – школьная задачка начальных классов. – Не ожидала вас увидеть!

Поскольку расстались они на том, что Герберт сам явится за ответом в драконий замок на другой день ближе к полуночи, то была чистая правда. Впрочем, Ева довольно быстро сообразила, чем может быть золотистая точка в небе – и ничего не сказала Мираклу лишь по одной причине: показать проще, чем рассказать.

Судя по тому, что лиэр Совершенство неуверенно опустил меч, выводы из происходящего он сделал правильные. Даром что о сделке о Гертрудой Миракл ведать не ведал – Герберт хотел рассказать все брату, лишь когда они с драконицей окончательно придут к согласию. Возможно, во избежание казусов стоило бы объяснить ему происходящее прежде, чем незваная гостья приземлилась; но объяснение все равно вышло бы слишком долгим, а бояться в случае казуса явно стоило скорее за Миракла, чем за Гертруду.