Текст книги "Выжившим"

Автор книги: Евгения Мелемина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Евгения Мелемина
Выжившим

Предисловие от автора

«Выжившим» – художественная реконструкция истории бойни в школе Колумбайн. Это первое в истории США массовое убийство в школе, повлекшее за собой наибольшее, на тот момент, количество жертв.

Я готовила книгу, выбирая по крупицам в интернете материалы о подростках-террористах, Эрике Харрисе и Дилане Клиболде.

За моей спиной стояли подобные реконструкции: фильм «Класс», «Апрельские дожди», «Боулинг для Колумбайна» – все они были сняты по мотивам этой бойни.

Я искала свое осмысление произошедшего, и меня подтолкнуло к нему выступление Сью Клиболд, матери Дилана. Она удивительная женщина, обладающая запасом нечеловеческих сил. Она начала свой рассказ так: «Мой сын убил тринадцать человек в школе Колумбайн…»

Полный зал зрителей. Ее слушали в тишине.

Эта история заслуживает внимания, потому что она повторяется снова и снова в разных странах – в последнее время подобные инциденты начали происходить и в российских школах.

«Выжившим» – не документалистика, а художественное произведение, поэтому в нем нет совпадений с реальными людьми, даже случайных: не затронута ничья память, нет сходства в характерах персонажей, обстоятельствах их жизни и воспитания.

При написании книги я четко осознавала, что убийству нет оправдания. Но автор всегда симпатизирует своим героям. Он, как их ближайший родственник, создатель сопереживает, внутренне склонен выгораживать, оправдывать…

Но никто не имеет права лишать другого человека жизни, какими бы ни были его мотивы и причины.

Подобным преступлениям нет оправдания.

Выжившим после любой трагедии, катастрофы, эпидемии решать, как строить свою жизнь дальше, как установить равновесие с миром и с людьми.

PS Перед отправкой книги в издательство прочла в СМИ: «… подросток готовился к расстрелу в школе с января и перенес его в связи с тем, что школы сейчас переведены на дистанционное обучение. Датой нападения он назвал 19–20 апреля – годовщину расстрела американских учеников школы «Колумбайн» 21 год назад»…

Пролог

– С высоты птичьего полета этот городишко выглядит намного лучше.

Томми посмотрел на свои резиновые сапоги, облепленные грязью, а потом глянул наверх. Осеннее небо висело серыми лохмотьями – гардина в старом доме, изгрызенная мышами, в длинной бахроме застарелой пыли, которой уже никогда не коснется хозяйка.

В небе виднелся разлом – тусклая гладь. Просвет в заколоченном окне.

– А как выглядит город с высоты птичьего полета? – нерешительно спросил он, оглядываясь по сторонам, – только бы никто не увидел, что он болтает с бродягой, мама за такое лишит десерта на неделю, а папа может шлепнуть по лбу газетой, не больно, но очень унизительно…

– Хрен его знает, – глубокомысленно сказал бродяга, вынул из рукава окурок и приклеил его к отвисшей слюнявой губе.

Томми не стал дожидаться, пока он закурит, и дымом пропахнет новенький дождевик, и дал деру, а по пути угодил в глубокую лужу, ледяная вода хлынула в сапоги, и потом он еще неделю валялся с простудой.

Глава 1

Карла принесла фото: снимки с самолета, снимки с вертолета, снимки со спутника.

– Вот этот можно в начало дать, – сказала она, разглядывая самый старый снимок, – посмотрите, здесь еще нет Речной улицы, а мост деревянный. Консервный завод только начинает строиться. А эти холмы вовсе срыли…

Томми посмотрел через ее плечо.

– Годится. Алекс сочинит слезливый текст про канувшее в Лету прошлое, о том, как слышал рассказы стариков про светлые дни, когда все они еще были детьми и играли на этих холмах, а ангелы спускались к ним, чтобы потрепать по голове и угостить леденцом…

– Это я могу, – отозвался Алекс, выскребая остатки джема из стеклянной банки. – И про завод потом могу…

– Дай сюда. – Карла протянула руку и отняла у него ложку с банкой вместе. – Ненавижу, когда ложкой стучат… Значит, это фото пойдет в начало. А это – в конец? Томми, посмотри.

Томми взял фото.

– Это последняя съемка?

– Ей год-два.

По линейке вытянутые дороги, геометрически ровные парки, прямые улицы, прямые очертания речного берега.

– Это идиотская затея. Таких городов, как наш, сотни и тысячи, они все одинаковы, как еловые иголки. От того, что мы повесим пару фоток и подпишем к ним парочку слюнявых историй, город не станет интересным. Если бы он был хоть чем-то прославлен, то можно было бы выжать максимум – описать захват маньяка, например…

– Или появление супергероя, – хихикнула Карла.

– Падение летающей тарелки, – добавил Алекс. – Розвилл, да?

– Да хоть прорыв плотины!

– Не надо прорыва плотины. Я не хочу, чтобы мой дом смыло, а я потом плавала в грязи посреди дохлых собак и кур.

Томми пожал плечами и еще раз взглянул на фото.

– Когда-то один бомж сказал мне, что с высоты птичьего полета все видится совершенно иначе.

Карла поднялась и вышла. Вернулась, пританцовывая, мелькая разноцветными полосатыми гетрами. Кудряшки на ее затылке подпрыгивали в такт музыке, глуховато доносившейся из соседней комнаты.

– А мне один бомж сказал, что если я дам ему семь пятьдесят, то он возьмет мой член в рот. – Алекс перевернулся на спину и попытался ухватить Карлу за оборку салатовой юбки.

– Давайте закончим с этим как можно быстрее, – сказал Томми и собрал фотографии в стопку. – Алекс, пиши тексты, Карла, с тебя фотографии. Ищи картины из жизни: сама знаешь, что цепляет, не мне тебя учить.

– А ты?

Карла поставила Алексу ногу на горло и сделала вид, что отплясывает на нем чечетку. Алекс не сопротивлялся, но хрипел и сипел, показывая, как ему плохо и больно.

– А ты… ты-ы-ы… что будешь делать?.. О, смертный, раздавший повеления богам?

– Я богиня красоты, – заявила Карла.

– Я что-нибудь тоже сделаю, – пообещал Томми, – просто я хочу в футбольную команду, и много времени провожу…

– Пялясь на группу поддержки, – закончила Карла.

– И это тоже.

Карла сняла ногу с горла Алекса, раскинула руки, повела глазами и запрыгала по комнате.

– Делай – раз, делай – два! Делай – три!

Томми опасливо убрал пустую стеклянную банку подальше.

– Дееевочки! – запищала Карла, продолжая выступать, – прошлась качающейся походкой, выпятила грудь. – Мы лучшие? Да! Мы лучшие? Да!

Под конец она надула губы, прищурила глаза и сделала жест, который невозможно было не узнать – именно таким Минди взбивала гриву своих белокурых волос.

Карла уселась на пол. Она дышала слегка учащенно и улыбалась.

– Ты ходишь туда пялиться на Минди-ноги-сиськи.

– Тебя не взяли в эту группу поддержки, потому что у них уже полный состав, – сказал Алекс.

Он все еще лежал, но теперь не на спине, а на боку и опирался на локоть. И он, и Томми знали, как долго Карла добивалась местечка в этой группе и сколько часов прыгала перед зеркалом, изучая фирменные движения. Ее не взяли, и не только потому, что Минди, глава этой группы, отличалась скверным характером, но и потому, что ноги у Карлы все-таки были коротковаты, а зад – плоский, и чересчур широкие плечи пловчихи изящества ее коренастой фигурке не добавляли. В ярком трико и короткой юбчонке Карла смотрелась бы, как трансвестит.

Это было ясно всем, кроме самой Карлы, которая упорствовала: Минди завистливая грязная сучка, которая никогда не допустила бы в свою группу действительно спортивную девушку.

Было и еще кое-что, из-за чего Карла устроила свое представление, но это уже касалось всех: и ее самой, и Алекса, и Томми, всей их тройки, дружной еще со времен сопливых носов.

– Томми, я серьезно, – сказала Карла. – На тебя вся надежда: нам нужно хорошее интервью. Ты умеешь уговаривать людей, ты хорошо пишешь. Из нас троих, ты, пожалуй, единственный, у кого настоящий талант журналиста.

– Эй, – сказал Алекс.

Карла только отмахнулась.

– Алекс, твои рассказы нравятся всем подряд. Подумай ты над этим хоть немного.

– Что в этом плохого?

– А ты подумай.

Алекс сел, покачал головой, словно статуэтка буддийского божка:

– Меня просят написать слезливое, я пишу – все плачут, меня просят написать веселое, я пишу – все смеются. Это профессионализм, детка. Профессионализм, а не попытка угодить всем и каждому. Советую тебе перейти на тот же уровень, иначе ты со своими «кубиками» так и застрянешь в этом городишке и в лучшем случае будешь фотографировать матчи местной футбольной команды для паршивой спортивной газетенки, а в худшем – сраные подгузники пятерых своих детишек.

Карла вскочила и ткнула указательным пальцем в лоб Алексу: словно ствол приставила.

– Па-аршивый ублюдок!..

– Ладно, – торопливо сказал Томми. – Вы тут продолжайте, а мне пора на тренировку.

Он ничуть не беспокоился за ссору друзей, потому что знал, чем она закончится: Карла достанет пачку сигарет, и они молча будут курить. Она – красиво обхватывая фильтр полными губами, Алекс – чуть слышно покашливая.

По дороге Томми попался кадр из тех, что Карла называла «кубиками жизни» – парень у автобусной остановки опасливо крошил налетевшим голубям булку из полиэтиленового пакетика. Вокруг парня собралось множество вспархивающих птиц, а он приседал и пытался приманить их поближе, держа вытянутой ладонь с крошками. Голуби терпеливо ждали в сторонке и с рук клевать не желали, но и парень упорствовал.

Так он, пожалуй, пропустит свой автобус.

Получился бы неплохой кадр, подумал Томми, запрыгивая в открывшиеся механические двери. А вот еще один… У окошка дремлет девушка в толстом шарфе, раз пять обмотанном вокруг шеи. На ее щеках красные пятна, кончик шарфа лежит на полу. Сейчас жарко, и девушка явно больна. Куда она едет, сонная, напичканная аспирином?

Томми сел рядом с ней и ощутил слабый запах пота – такой бывает, когда долго мечешься в бреду под толстыми одеялами, а мать все подносит и подносит обжигающий чай.

Автобус мягко тряхнуло на повороте. Томми глянул в окно и увидел белые оградки парка. За ними длинная череда пиццерий и прочих заведений, где можно всегда наскоро перехватить что-нибудь. Заведения, которые никогда не посещала Минди и ее подружки из группы поддержки. Карла в последнее время тоже отказывается от таких перекусов, сидит и цедит свежевыжатые соки. Особенно отвратительны – овощные. Томми пробовал пару раз, хватал губами трубочку из стакана Карлы, и оба раза ему вспоминалось тошнотворное морковное пюре, которым мама любила угощать его в детстве. Витамины, витамины. Что может быть хуже.

Еще пара поворотов, и автобус остановится у школы.

Есть время подумать об интервью. У кого взять такое интервью, чтобы маленький городишко вдруг показался особенным, а не таким же, как сотни городишек штата?

И возможно ли это вообще?

Посещение дома престарелых отпадает, там, среди шамкающих ртов, орущего телевизора и запахов вареной тыквы, ничего полезного не найти. Половина старикашек не помнит ничего, вторая половина с упоением будет рассказывать, как чертов консервный завод не доплачивал им под Рождество.

Это не интервью. Это не бомба.

Учителя будут пытаться обратить внимание штата на проблемы с финансированием: опять сломался кулер и течет туалет на первом этаже. Прибавят что-то о том, сколько прекрасных людей выросло под их присмотром в этом… никчемном городишке.

Взять бы интервью у парня с голубями. Или у девчонки в шарфе.

Этим есть, что сказать. Они могут рассказать про то, что город этот, внешне совершенно благополучный, давно и прочно занимается консервацией не только вишни и персиков, но и мозгов. Что у каждого здесь серое вещество защищено в первую очередь жестяной банкой, а во вторую – черепушкой. О том, что мисс Аффлин, будучи еще школьницей, как-то выскочила пьяной и голой во двор своего дома и оттанцевала румбу, а теперь ей за тридцать, и ни один мужчина не сделал ей предложения, потому что мисс Аффлин – «распущенная девка, танцующая румбу голышом».

О том, что местному бездомному Грегу проезжий как-то кинул с барского плеча пятьсот долларов, и бедняга Грег пытался на эти деньги снять квартиру и устроиться на работу, но никто не сдал ему даже захудалой комнатушки, потому что Грег – это бездомный, так было всегда и так и должно быть.

О том, что школьный уборщик Стэнли – тихий придурок, по которому плачет психушка, уже не раз выбегал на дорогу и пытался лечь под автомобили, но его никогда не уволят и не отправят в больницу, потому что город чтит память его матушки, миссис Берн, известной благотворительницы. Сын такой женщины не может закончить свои дни в больнице, нет, нет, этого никто не позволит.

На Рождество Стэнли дарят сладости, а он ревет и размазывает слезы по небритым щекам.

О таких вещах может рассказать парень с остановки, девушка в шарфе, сам Томми, Алекс и Карла, и многие из тех, кому еще не исполнилось восемнадцати. После восемнадцати щелкает невидимое реле, и консервный завод начинает свою работу.

Некоторые сдаются куда раньше. Красотка Минди ненавидит все, что отличается по виду от куклы Барби, и уже рассуждает о том, как глупо поступил тот самый проезжий, что отвалил Грегу полштуки баксов. Она говорит, что лучше бы он отдал их на благотворительность.

Карла в безопасности, пока снимает свои «кубики жизни», а вот Алекс подает тревожные сигналы: ему нравится писать то, что нравится читать людям. Он составляет тексты для открыток, пишет в пару молодежных журнальчиков и для школьной газеты, и раз в неделю выдает обязательный рассказ о какой-нибудь Глории и Дугласе, которые вместе пробуют наркотики на вечеринке и вместе потом отказываются от дури в пользу здоровой семейной жизни.

Иногда Глория продолжает принимать наркотики, а Дуглас нет, и тогда Дуглас бросает ее. Бывает наоборот – Дуглас продолжает уничтожать себя отравой, а Глория, плача и терзаясь, выходит за приличного молодого человека и уезжает с ним в Париж, где совершенно точно будет счастлива.

Алекс называет себя журналистом и гордится тем, что пишет подчеркнуто заказные статьи и рассказы, а в жизни пытается быть циничным и пошлым.

Томми не журналист. Его интервью пользуются спросом только в Интернете, в реальности же его не подпустили даже к школьной газетенке. Все началось с интервью с Пиппи-кроликом. Пиппи-кролик – это плюшевый заяц, заяц с большим брюхом и мягкими ушами, таких сотни. Живые люди не желали давать интервью неизвестно кому и неизвестно зачем, поэтому пришлось начинать с плюшевой игрушки.

Пиппи поведал читателям Интернет-блога немало подробностей из жизни подростка пубертатного периода и стал недолговечной, но яркой звездой.

После того, как Пиппи изжил себя, Томми опубликовал интервью с одной из малолетних феминисток. Та несколько дней забрасывала его письмами и требовала внимания к проблемам женщин, и Томми согласился: проблемы женщин очень важны.

Интервью с феминисткой перемежалось короткими репликами выдуманного судьи Брейфиса – тот, например, очень расстроился, узнав, что нужно ввести уголовную ответственность за использование женского образа при акте мастурбации.

После пятого или шестого интервью (последней была опубликована беседа с парнем, который живописал процесс осеменения коровы), Томми решился предложить свои услуги школьной редакции.

Ему отказали вежливо и без объяснений, но с таким укоризненным видом, что стало ясно, – о приключениях Пиппи в женских раздевалках преподавателям известно все…

Карла сказала – не переживай. И предложила поучаствовать в конкурсе «Мой город».

– Если мы возьмем призовое место, тебе тоже будет что предоставить колледжу, – сказала она.

У Алекса были рассказы о Глориях, у Карлы – победы на местных конкурсах фотографов, у Томми не было ничего.

Карла была права. «Мой город» – все, что ему оставалось.

Девушка в шарфе вышла раньше и направилась в пиццерию. Томми выпрыгнул на своей остановке, прошел по белой дорожке, с которой Стэнли старательно сметал листья.

Школа стояла тихой и пустой. Изредка только хлопали где-то двери, и в какой-то из учительских сипел приемник, передавая последние спортивные новости.

Через пропахшие потом раздевалки Томми вышел на задний двор и забрался на самую верхушку трибуны. Половина сидений хранила под собой закаменевшие шарики жвачки, между сидениями виднелись цветные комки – пакетики от орешков и чипсов. Сюда Стэнли добирался в последнюю очередь, много позже окончания тренировки.

Прямо под Томми на песчаной дорожке разминалась группа поддержки. Белокурые волосы Минди то взмывали вверх, то почти мели песок – она делала глубокие наклоны. Рядом изгибалась мостиком ее ближайшая подружка Стефани. Красные и синие шары-помпоны лежали грудой, словно парик огромного клоуна.

На Минди-сиськи-ноги Томми глянул мельком, но она учуяла и этот короткий взгляд, выпрямилась, посмотрела с досадой и скривила губы.

Видимо, решила, что Томми приперся за материалом для «женских образов», преступно используемых при мастурбации.

На ее месте Томми подумал бы то же самое – она была хороша журнальной, идеальной красотой, которая не вянет, а со временем превращается в элитную красоту ухоженной дамы в возрасте. Впрочем, Томми видал однажды такую же красотку на шоссе – та оказывала услуги дальнобойщикам и ничем не кичилась. Томми пытался задать ей пару вопросов, но был послан с формулировкой «или плати, или вали отсюда». Платить было нечем, пришлось ретироваться.

Он готов был поспорить, заявись на трибуны школьного стадиона кто-то вроде Генри Стила, местного красавчика, который закончил школу три года назад, Минди вела бы себя иначе. Показала бы высший класс. Но ради Попугайчика Томми, известного только своими идиотскими рыжими волосами, она стараться не будет.

Не видать Томми коронного номера, его допустили на галерку понаблюдать за закулисными приготовлениями, как нищего, которому негде погреться и в котором никто не предполагает ни понимания сцены, ни таланта зрителя.

Пожалуй, решил Томми, если бы я таскался сюда ради нее, мне было бы неприятно и обидно.

И все же он не удержался – помахал Минди рукой, на что она отвернулась и повела пеструю стайку девушек к другому концу поля.

В кармане очень кстати обнаружился пакетик орешков. Уже вскрытый, порванный по краю и тщательно завернутый, и внутри всего пара целых орехов и куча крошек, но хоть что-то. Если сидишь и ешь орехи, ты уже вроде как и беспечен и спокоен, а если в руках ничего нет и рот не занят – явно напряжен и волнуешься.

Чуть левее и ниже, на последней у поля скамеечке, прикрывшись газетой, дремал тренер по кличке Опоссум. Толстоватый рыхлый мужик, уделяющий внимание игре столько же, сколько кольцам Юпитера.

До него футболистов тренировал молодой Кевин Кленси, но пронеслись слухи, что от избытка дружеских чувств он любит похлопывать игроков по задницам, и его уволили. Кленси пытался было еще куда-то дернуться, но все было бесполезно, слухи припечатывали сильнее судебного приговора, и он как-то чрезвычайно быстро спился.

Поначалу Кленси приходил на матчи зрителем, но на него так укоризненно смотрели и так оберегали от него своих детей – начиная с тех, что сидят в подгузнике и сосут очищенные яблочки, – что он перестал появляться вовсе.

Говорят, его приветили в каком-то баре, и говорят, этот бар почти наверняка гейский.

С уходом Кленси школьная команда превратилась в сборище идиотов, которые только и делали, что красовались и щупали девчонок. Они с треском проиграли пять матчей и развалились бы вовсе, если бы не появился Кит Хогарт. Родители Хогарта перебрались сюда три года назад и вроде бы, имели какое-то отношение к плотине, по крайней мере, устроились работать именно туда. Сам Кит благополучно миновал все проблемы, которые поджидали новичков, и умудрился выбить команде нового тренера, и сам его полностью заменил.

По сути, Опоссум получал зарплату за то, что часами спал на скамейке, а славу – за то, что Хогарт сумел вывести команду из аутсайдеров на пятое место в таблице.

Родители были довольны очевидной дряхлостью Опоссума, не позволявшей ему тянуть руки к чужим задницам, школа была довольна победами, Томми был совершенно растерян.

Растерян – поначалу, когда Кит только появился в городе. Прежде Хогарты жили в Нью-Йорке, и выходки Кита, парня-из-большого-города, многих шокировали и пугали. Кит не здоровался с полоумным Стэнли. Один раз поняв, что у того в голове каша, он вовсе перестал его замечать. Это было дерзко.

Кто-то пытался рассказать Киту о заслугах миссис Берн, но он так и не понял, почему за эти заслуги нужно почитать ее придурковатого сыночка.

Хогарты не участвовали в большинстве городских затей: не устраивали весеннюю гаражную распродажу, не приносили коробки с одеждой в день благотворительности, не пекли пирогов и не угощали ими соседей, и даже для того, чтобы сменить масло, выезжали куда-то, а не пользовались услугами местного автосервиса.

Все эти странности вызывали неприязнь к миссис Хогарт – манерная стареющая шлюшка, к мистеру Хогарту – за что, интересно, его поперли из Нью-Йорка? – и создали полосу отчуждения вокруг Кита. Этим отчуждением он ничуть не тяготился. Ему хватало футбольной команды, и он совершенно не волновался от того, что игроки порой не торопились поздороваться с ним вне поля.

Главное – они слушались его на поле.

Они его слушались, и Томми, увидев один раз слаженную игру на тренировке, повадился ходить на поле почти каждый день.

Ему нравился азарт, нравилась сплоченность, с которыми выступала команда. Томми даже сделал несколько быстрых зарисовок на тему интервью с Опоссумом, но порвал листочки, потому что побоялся в открытую высмеивать пожилого, и неплохого, в общем, человека.

В некоторых вопросах Томми был слишком щепетилен. Его дерзкие интервью никогда не касались тех, кому могут причинить боль по-настоящему. Алекс говорил, это непрофессионально. Карла хвалила и рассказывала о дамочке, которая фотографировала автомобильные катастрофы, норовя воткнуть объектив фотоаппарата в самую гущу разваленного человеческого мяса. Карла говорила, эта дамочка получала неплохие деньги, но ее методы… тут Карла закатывала глаза и хмурилась. Алекс смеялся – будь беспристрастна, говорил он. Ни жалости, ни сочувствия. Ты машина, передающая информацию людям, детка. Прекрати ныть и займись настоящим делом.

Томми не вдавался в подробности и тонкости «настоящего дела». Он был любителем, который не сумел тиснуть свой материал даже в школьную газетенку, с него и взятки гладки.

Хотя было бы забавно налететь на Опоссума и спросить, с каким счетом его команда выиграла последние три матча и под каким номером выступает квотербек.

Томми представил сонное, ошарашенное лицо Опоссума: квотербек? Счет? Иди отсюда сынок, мы слишком заняты.

И Карлу бы с фотоаппаратом, запечатлеть момент… Кубик жизни.

Отношение к Киту менялось медленно, но менялось. Еще пару лет назад он был просто «этот квотербек», но весной этого года Томми, наблюдавший молча, заметил изменения.

Первой на разведку отправилась Стефани, ближайшая подруга Минди. Стефани небрежно пригласила Кита на вечеринку, на которую тот не пришел. Мужского пола особи, стоявшие на той же ступеньке общественной иерархии, что и Томми-Попугайчик, грызли себе руки и придумывали, что бы они ответили, подойди к ним Стефани с таким предложением, где бы взяли крутую тачку и сколько бутылок пива смогли бы выпить.

Тачки ни у кого из них, естественно, не было – обычно родители дарили машину по факту поступления в колледж и то со многими оговорками. У Кита машина была. Нью-Йорк, это все Нью-Йорк с его пренебрежением к здоровью и воспитанию детей. По поводу крепкого черного «форда» Хогарта разразился даже маленький скандал – ему не хотели давать место на школьной парковке. У нас так не принято, мистер Хогарт, мягко объяснял директор. Понимаете, здесь дети… и вдруг у одного из них машина.

Мистер Хогарт оповестил, что по законам штата шестнадцатилетний подросток имеет право на личный автомобиль.

Директор копнул глубже и согласился, напомнив, что иметь-то имеет, но вождение после полуночи и до утра ребенку запрещено, а также запрещено катать других подростков. Он так и сказал – «катать».

Мистер Хогарт ничего не имел против. Кит не ездит ночами, и у него нет друзей, которыми можно было бы напичкать несчастный «форд».

Директор сказал, что проследит за этим.

Мистер Хогарт поблагодарил его за рвение, и место на стоянке было выделено.

Наверное, «форд» и стал переломным моментом в отношении Кита. Минди легко перенесла отказ от вечеринки и зашла с другой стороны – предложила собрать группу поддержки для футбольной команды, куда Кит вкладывал все свои силы. Он согласился.

С радостью согласился, сказала Карла, которая слушала разговор, делая вид, что погрузилась в чтение школьной газеты. (Ну и дрянь там пишут, Томми!)

Минди сказала;

– Я все сделаю сама. Ни о чем не беспокойся.

Хотела бы я посмотреть, как Хогарт «беспокоится», резюмировала Карла. Незабываемое было бы зрелище.

Хогарта действительно сложно было вывести из равновесия.

Томми, черкая что-то в блокнотике, как-то придумал определение: в Ките было много неодушевленного. Еще чуть-чуть замкнутости, и его можно было бы назвать аутистом, но он им не был. На уроках всегда отвечал кратко и по существу – ни словом больше, как ни пытались учителя заставить его развить тему. Общался рваными емкими фразами и явно уставал от многословия и болтовни. Риторических вопросов не понимал, шутки игнорировал, хотя сам обладал тяжеловесным метким чувством юмора.

С ним было тяжело общаться – он не поддерживал тем о погоде, не примыкал к веселым компаниям и старательно обходил все разговоры, связанные с ним самим.

Он был единственным, кто не замечал в школьном коридоре большой корзины для валентинок, и не написал ни одного анонимного послания, хотя были такие, кто потратил уйму времени, сличая почерки.

Любовная тематика, на которой держалась вся непринужденная и двусмысленная болтовня старшеклассников, отлетала от него, как резиновый мяч от стенки. Пошлые шутки его не смешили, заигрываний он не понимал.

– Еще немного, и телки выстроятся в очередь, чтобы лечь под него, – сделал вывод Алекс. – Это беспроигрышная тактика, парень знает, что делает.

Алекс тоже наблюдал за Китом, но с другой точки зрения. Ему думалось, что у Хогарта особый, нью-йоркский стиль укладывания девочек в постель, и старательно изучал все приемы, а потом копировал: напускал на себя холодность, бубнил что-то под нос и подчеркнуто не замечал никого вокруг. Алекса надолго не хватало. Он мог просидеть такой неприступной глыбой максимум час, а потом снова начинал дурить, придумывать небылицы вроде той, что у всех психов член больше двадцати пяти сантиметров длиной, и значит, девочкам есть что поискать в штанах Стэнли.

Алекса мало кто принимал всерьез – шумный дурачок с замусореными пошлятиной мозгами.

Вся их троица – Алекс, Карла и Томми, – если и не были аутсайдерами, то болтались где-то рядом. Карла славилась своими попытками пролезть в высшую лигу, вечными неудачами на этом поприще и язвительными комментариями по поводу школьной элиты, в ряды которой так хотела влиться. Томми, еще в младших классах получивший кличку Попугайчик, считался безобидным неудачником с заявкой на оригинальность.

Оригинальность – ахиллесова пята Томми. Он столкнулся с ней очень давно, как-то развив на уроке целую теорию о происхождении человека на Земле. По мнению Томми, он удачно обошел теорию эволюции, но учитель припечатал: не оригинально.

Этот штамп преследовал Томми повсюду. Ему иногда казалось, что таким образом люди просто закрываются от его идей, но доказательств не было никаких. Неоригинальный врунишка с глупой теорией происхождения человека и историей Пиппи-кролика.

Попугайчик – значит, передирала чужих слов и мыслей.

Мама, впрочем, считала, что таким прозвищем Томми одарили по причине его внешности.

– Ты моя тропическая птичка, – ворковала она. – Дай поцелую в хохолок, попугайчик мой…

Попугайчик – ярко-рыжий, с зеленоватыми широко раскрытыми глазами, взъерошенный. Всюду и всегда Томми передвигался скачками или бегом, прыгал в автобусы, носился по лужам, скакал по лестницам и никак не мог приучить себя передвигаться уверенно и степенно.

Ни ростом, ни сложением похвастаться не мог. Мелкий, суетливый, мелькал туда-сюда, и сам себе иногда начинал напоминать дурацкого попугая.

Глупо было объяснять Карле, что собрался в футбольную команду. Ясно же, что никаких шансов у него нет. Только навлек лишних подозрений.

Действительно, Томми, зачем ты таскаешься на эти тренировки?

И Томми, пробираясь между сидениями на поле, ответил сам себе: «Я возьму интервью у Хогарта».

Отличная идея! Хогарт должен дать неплохой материал, взгляд со стороны… Он же приезжий, наверняка видит город совершенно по-другому, иначе и быть не может.

Томми перепрыгнул через вытянутые ноги спящего Опоссума и заторопился к центру поля, откуда принялись расходиться игроки, снимая на ходу шлемы.

Кит пока никуда не уходил. Он наклонился и занялся развязавшейся шнуровкой.

Отличный момент, чтобы подойти, поздороваться и предложить…

Ах, черт, Минди и Стефани с другой стороны поля направляются к нему же. Минди небрежно покачивает шаром-помпоном, солнце блестит в копне белокурых волос. Стефани на ходу говорит что-то быстро и очень возбужденно, то и дело принимаясь хихикать.

Королева с фрейлиной с одной стороны, запыхавшийся Попугайчик – с другой. Королева явно прибудет первой, она уже совсем близко.

Томми выхватил блокнот и ручку – главное, чтобы руки были заняты, тогда ты не просто так, а занят и сосредоточен… Он подоспел к середине начавшегося разговора.

– Значит, я тебя записываю? – Минди тоже держит наизготовку крохотный блокнотик в красивой обложке.

– Пиши, – согласился Кит.

Он тоже уже снял шлем, волосы примятые и мокрые, под глазами синеватая усталая тень. Тяжело вести двухчасовую тренировку на такой жаре.

Стефани мельком глянула на Томми и будто невзначай отодвинула его плечом.

– Это очень важная роль, Кит, – сказала Минди. – Ты будешь играть императора, а я императрицу. Я вчера смотрела претендентов на роль Октавиана, но все они не годятся. Мне нужно что-то истинно римское.

Кит посмотрел на нее и почему-то потрогал свой нос. Томми вдруг поймал себя на том, что повторил этот жест.

– Завтра первая репетиция, ровно в два.

– Ладно.

Кит кивнул кому-то в сторону. Томми даже оглянулся – там никого не было.

– Эй, – позвал Томми, и к нему повернулась Минди.

– Ты тоже хочешь роль, Попугайчик?

– Он тоже хочет роль, – подтвердила Стефани.

– Ой-ой, Попугайчик хочет роль… Ну раз ты проторчал здесь два часа ради того, чтобы поучаствовать в моей пьесе, я подарю тебе роль статуи в покоях императора.

– Мне?

– Тебе, тебе, можешь не благодарить. Репетиция завтра в два, чтобы прилетел как миленький, понял? Запиши.