Текст книги "Дама с рубинами"

Автор книги: Евгения Марлитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава третья

– Мне надо поговорить с тобой, Болдуин, прошу тебя, удели мне несколько минут, – сказала советница, а с тех пор, как господин Лампрехт имел честь назваться ее зятем, ее просьбы равнялись для него приказаниям, которые он всегда почтительно исполнял.

Советница направилась к одному из маленьких, стоявших в глубоких оконных нишах кресел, полускрытых складками и кружевами шелковых гардин. Она привыкла видеть отсюда зятя за маленьким письменным столом с изящным письменным прибором.

– Ах, как это восхитительно! – воскликнула старуха, остановившись около письменного стола и глядя на лежащий, на нем портфель.

Действительно, на медальоне, украшавшем портфель, с изумительным искусством были изображены акварелью переплетающиеся нежные ростки папоротника и просвечивающая сквозь них низкая лесная поросль.

– Оригинальная идея и прелестное выполнение, – прибавила советница, рассматривая рисунок в лорнет. – Вот колокольчик тянется из своей чашечки и ягода земляники. Удивительно мило! Вероятно, это работа женских рук, не правда ли, Болдуин?

– Возможно! – сказал он, пожимая плечами. – Промышленность пользуется теперь многими тысячами женских рук.

– Так это придумано не собственно для тебя?

– Скажите мне, кто из всех наших знакомых дам, был бы в состоянии сделать такую художественную, требующую громадного терпения работу, к тому же для человека, сердце которого для них навсегда закрыто?

Потом отошел к другому окну, между тем как старая дама удобно устраивалась в маленьком мягком кресле.

– Ну да, в этом ты, пожалуй, прав! – сказала она, улыбаясь и тем равнодушным тоном, которым говорят о давно решенных, неоспоримых и достаточно известных истинах. – Фанни унесла с собой в могилу твою клятву в вечной верности. Еще третьего дня опять зашел об этом разговор при дворе. Герцогиня заговорила о том времени, когда моя бедная дочь была еще жива и возбуждала своим счастьем общую зависть, а герцог заметил, что ни к чему превозносить доброе старое время и сравнивать с нашим, что теперь бывают люди еще более благородные; например, уважаемый всеми Юстус Лампрехт, которого даже боялись за его строгость, открыто нарушил в молодости клятву верности, его же правнук пристыдил его, доказав свою верность и твердость характера.

При словах тещи Лампрехт опустил глаза. Казалось, он на минуту потерял почву под ногами, утратил свою гордую самоуверенность, свою смелость, сознание того, что он богат и силен, – он стоял, как пристыженный строгим выговором, низко опустив лицо и до крови кусая губы.

– Ну что же, Болдуин! – воскликнула советница и наклонилась, всматриваясь, будто пытаясь понять, отчего он так тихо стоит в оконной нише. – Разве тебя не радует такое лестное мнение о тебе при дворе?

Шуршание шелковых гардин, когда он отходил от окна, заглушило вырвавшийся у него глубокий вздох.

– Герцог, кажется, больше ценит в других эти благородные качества, чем в себе самом, – он женился во второй раз, – произнес он с горечью.

– Подумай, ради бога, что ты говоришь! – накинулась на него с испугом старая дама. – Слава богу, что мы одни и нас никто не слышит! Нет, я просто не понимаю, как ты можешь позволять себе подобную критику! – прибавила она, качая головой. – Да и здесь совсем другое дело! Первая супруга герцога была очень болезненна.

– Прошу вас, не горячитесь, матушка, и оставим этот разговор!

– Да, оставим этот разговор! – передразнила она его. – Тебе хорошо говорить. Ты застрахован от искушения. После Фанни ты не можешь никем заинтересоваться. Что же касается герцогини Фредерики, то она была, напротив.

– Зла и дурна.

Господин Лампрехт сказал это, очевидно, только для того, чтобы перевести разговор на другую тему, не касающуюся его лично.

Она опять неодобрительно покачала головой.

– Я бы не позволила себе таких выражений – блеск высокого происхождения украшает и примиряет со многим. Кроме того, как я уж сказала, здесь большая разница: герцога не связывало никакое обещание, он был свободен и имел право вступить во второй брак.

Сказав это, она опять прислонилась к спинке кресла и спокойным, мягким движением руки отодвинула от лица кружева своего чепчика, потом сложила руки на коленях и задумчиво опустила глаза.

– Вообще ты не можешь судить о подобных дилеммах, милый Болдуин. Фанни была твоей первой, единственной любовью, и мы с радостью отдали за тебя нашу дочь. Твои родители плакали от счастья, когда ты с нею обручился, они называли тебя своей гордостью, потому что сердце твое всегда стремилось ко всему высокому, и никакие заблуждения молодости не могли тебя заставить увлечься чем-то низким. – Она вдруг замолчала, тяжело вздохнув, и устремила печальный взор в пространство. – Один Бог знает, какой заботливой, верной своему долгу матерью была я всегда, конечно, не хуже твоих родителей, и вот я должна быть свидетельницей того, как мой; сын сбивается с пути. Герберт причиняет мне много горя в последнее время.

– Ваш примерный сын, матушка? – воскликнул Лампрехт.

– Гм, – откашлялась советница и даже приподнялась в раздражении. – Да, он еще остался примерным сыном во многих отношениях. Великая цель его жизни. – Это то самое, что я говорил при дворе. Он будет подниматься все выше и выше, пока не обгонит всех других и не признает выше себя только главу государства.

– Ты этого не одобряешь?

– Боже сохрани, я этого не говорю, хорошо только, если у него хватит на это сил. Но сколько людей отказываются от своих убеждений, лицемерят, льстят сильным мира, чтобы из низкопоклонствующих лакеев с довольно ограниченными умственными способностями превратиться впоследствии во влиятельных людей.

– Ты так презрительно отзываешься о верности, преданности и самоотверженности, – сказала сердито старая дама, – но спрошу тебя, неужели ты можешь быть настолько зол и дерзок, чтобы не признавать достойным одобрения стремление к высшим сферам? Я ведь прекрасно знаю, как тебе приятны приглашения в аристократические дома, и не припомню, чтобы ты когда-нибудь противоречил господствующим там мнениям.

На это резкое и основательное замечание господин Лампрехт ничего не возразил. Он упорно смотрел на висевший перед ним на стене ландшафт и спросил после короткой паузы:

– В чем же вы упрекаете Герберта?

– В унизительном волокитстве, – вспылила советница. – Не будь это слишком грубо и вульгарно, я бы сказала: хоть бы эта Бланка Ленц провалилась в преисподнюю. Мальчик постоянно стоит у окон галереи и все смотрит на пакгауз. А вчера сквозняк на лестнице принес к моим ногам розовый листок, который, вероятно, выпал из тетради влюбленного юноши и на котором был написан, как и следовало ожидать, пламенный сонет Бланке. Я просто вне себя!

Лампрехт стоял все в той же позе, повернувшись спиной к теще, но вдруг взмахнул сжатым кулаком, словно стегнул кого-то воображаемым хлыстом.

– Молокосос! – проворчал он, когда она в изнеможении замолчала.

– Не забудь, что этот молокосос знатного происхождения, – тут же заметила ему теща, подняв палец.

Лампрехт резко засмеялся:

– Простите, милая матушка, но я не могу при всем моем желании считать опасным обольстителем безбородого сына господина советника, несмотря на ореол его рождения.

– Предоставь об этом судить женщинам, – раздраженно сказала советница. – Я имею основание думать, что во время своих ночных прогулок под деревянным балконом этой Джульетты.

– Он осмеливается? – перебил Лампрехт, и его красивое лицо до неузнаваемости исказилось от гнева.

– Осмеливается по отношению к дочери маляра? Ты бог знает, что говоришь, – воскликнула в свою очередь глубоко возмущенная старуха. Но зять ее не стал выслушивать потока раздраженных слов, который должен был за этим последовать, а отошел к окну и начал так сильно барабанить пальцами по стеклу, что оно зазвенело.

– Скажи мне, бога ради, Болдуин, что с тобой? – спросила советница несколько смягченным, но все же раздосадованным тоном, идя следом за ним.

– Как вы этого не понимаете, матушка? – спросил он в свою очередь вместо ответа. – В моих владениях, даже в моем собственном доме, мальчишка, школьник, вызывает на свидания, а я, по-вашему, не должен возмущаться? Не будем сердиться, матушка! – сказал он спокойнее, пожимая презрительно плечами. – С подростком, который должен бы знать только свой греческий и латынь, нетрудно справиться – разве не правду я говорю?

– Вот видишь, мы с тобой одного мнения, хотя ты слишком жесток в своих выражениях – с видимым облегчением воскликнула советница.

– Чтобы жениться на дочери живописца по фарфору? Возможно ли, его превосходительство, наш будущий министр! – рассмеялся Лампрехт.

– Карьера Герберта вызывает у тебя сегодня едкую насмешку! Но чему быть – того не миновать, – сказала она колко. – Оставим, однако, это теперь главное, чтобы он хорошо выдержал экзамен. И наша священная обязанность устранить все, что может его отвлечь, и конечно, прежде всего, надо удалить его от этой несчастной любви в пакгаузе. Я вообще не понимаю, почему эта девушка так долго зажилась в Тюрингии, – продолжала советница. – Сначала говорили, что она опять вернется в Англию, и приехала только на четыре недели к своим родителям, чтобы отдохнуть. Но прошло уже шесть недель и я, как ни слежу, не вижу никаких приготовлении к отъезду. Таких родителей надо хорошенько проучить, господи прости! Девушка буквально ничего не делает по целым дням: поет и читает, прыгает туда-сюда да втыкает цветы в свои рыжие волосы, а мать восхищается ею и в поте лица разглаживает каждый день на галерее ее светлые платья, чтобы принцесса была обольстительно – кокетливо одета. И к этому-то блуждающему огоньку стремятся все мысли моего бедного мальчика. Она непременно должна уехать отсюда, Болдуин!

Листы книги зашуршали под быстро переворачивающими их пальцами.

– Не отправить ли ее в монастырь?!

– Убедительно прошу тебя оставить твои шутки, когда мы говорим о серьезном и даже оскорбительном деле. Мне все равно, куда она отправится, говорю только, что она должна уехать из нашего дома.

– Из чьего дома, матушка? Это, насколько мне известно, дом Лампрехтов, а не имение моего тестя, к тому же живописец Ленц живет довольно далеко, на том дворе.

– Да, вот это и непонятно, – прервала она его, делая вид, что не слышала предыдущего замечания. – Не помню, чтобы пакгауз когда-нибудь был обитаем.

– Но теперь там живут, милая матушка, – сказал он с хорошо разыгранным хладнокровием, небрежно бросая книгу на маленький столик.

Она пожала плечами.

– К сожалению, да, и еще для этих людей там стены оклеили новыми обоями! Ты начинаешь баловать своих рабочих.

– Живописец – не заурядный рабочий.

– Какая разница, он красит чашки и трубки и поэтому заслуживает, по-твоему, жить в доме хозяина, в отличие от других? Ведь в Дамбахе места достаточно.

– Когда год тому назад я нанимал Ленца, он поставил мне непременным условием, чтобы я позволил ему жить в городе, потому что у его жены хроническая болезнь, которая требует иногда немедленной врачебной помощи.

– Вот что! – Советница на минуту замолчала, потом заявила коротко и решительно: – Согласна, против этого ничего нельзя возразить, с меня было бы довольно, если бы эта кокетка перестала порхать по галерее, и голос ее не раздавался во дворе. Ведь есть же в городе квартиры для бедных людей?

– Вы бы желали, чтобы я ни с того ни с сего выгнал Ленца из его тихого убежища только потому, что у него красивая дочь? – В глазах Лампрехта сверкнул мрачный огонь, когда он взглянул на старуху. – Все мои люди подумали бы, что Ленц в чем-то провинился, а я этого не желаю и ни за что этого не сделаю, выкиньте это из головы, матушка!

– Но, боже мой, надо же что-нибудь сделать, так не может продолжаться! – воскликнула она почти с отчаянием. – Мне остается только пойти к ним самой и постараться уговорить девушку уехать. Я не постою даже за деньгами, если понадобится.

– Вы действительно думаете так сделать? – В его голосе слышался как будто испуг. – Вы будете смешно выглядеть, а главное, подорвете этим странным поступком мой авторитет как хозяина. Можно будет подумать, что судьба моих служащих зависит от ваших частных интересов. Я этого не потерплю. – Он приостановился, почувствовав, что зашел слишком далеко в разговоре с чувствительной дамой. – Я всегда считал за счастье, что родители моей жены живут у меня в доме, – прибавил он уже с большим самообладанием, – ваша власть в нашем домашнем обиходе была всегда полна и безгранична, я остерегался в чем-нибудь нарушить ваши права, но требую, чтобы вы не вторгались в мою область. Простите, милая матушка, но между нами могли бы возникнуть по этому поводу неприятности, что было бы нежелательно для нас обоих.

– Ты горячишься понапрасну, мой милый, – перебила холодно советница, заставив его замолчать движением руки, – в сущности же ты отстаиваешь так упорно только свой каприз, потом тебе будет совершенно все равно, где и как живет живописец Ленц с семейством, – я тебя хорошо знаю. Но как бы то ни было, я уступаю! Конечно, у меня не будет с этих пор ни минуты покоя, я всегда буду настороже.

– Вы найдете во мне самого верного союзника, будьте покойны, матушка, – сказал он с сардонической улыбкой. – Даю вам слово, что не будет больше ни ночных прогулок, ни высокопарных сонетов. – Я как полицейский буду следовать по пятам за влюбленным юношей – положитесь на меня.

Дверь в галерею чуть слышно отворилась, в зале раздались быстрые шаги вприпрыжку.

– Можно войти, папа? – послышался голос Маргариты, и пальчики ее что есть силы, застучали в дверь.

Лампрехт отворил и впустил обоих детей.

– Дитендорфское печенье вы съели еще вчера, лакомки вы этакие, а теперь не осталось никаких сладостей.

– Нам ничего и не надо, папа! У нас внизу есть сладкий пирог! – сказала девочка. – Тетя Софи просит дать ей ключ – ключ от комнаты в конце коридора, которая всегда заперта.

– Откуда только что посмотрела во двор женщина из красной гостиной, – дополнил Рейнгольд.

– Что за бессмыслица и что должен значить этот вздор о женщине из красной гостиной? – сердито спросил Лампрехт, не сумев, однако, скрыть напряженного ожидания ответа.

– Это только рассказывает глупая Бэрбэ, папа! Она страшно суеверна, – отвечала Маргарита и рассказала о том, что видела, как в окне раскрылся большой букет посредине спущенных гардин и в образовавшейся широкой темной щели показались белые пальцы и голова со светлыми волосами, как тетя Софи уверяла, что это был отблеск солнца, но что она, Маргарита, этому не верит.

Господин Лампрехт отвернулся во время этого рассказа, и опять взял, отброшенный было миниатюрный томик, чтобы поставить его на книжную полку.

– Конечно, это было солнце, глупышка, тетя Софи совершенно права, – сказал он и, поставив, наконец, с необыкновенной аккуратностью книгу на место, повернулся к девочке. – Рассуди сама хорошенько, дитя мое, – продолжил он и постучал, улыбаясь, пальцем по ее лбу. – Ты приходишь ко мне за ключом от запертой комнаты, и он действительно у меня – висит вон в том шкафу вместе с другими ключами. Как же могло попасть туда какое-нибудь существо, ведь не через дверную же щель?

Девочка стояла молча и задумчиво смотрела перед собой. Видно было, что она не убеждена, на ее круглом упрямом личике было ясно написано: что ни говори, я это видела собственными глазами!

Советница многозначительно покачала головой, бросив выразительный взгляд на зятя, и прижала руки к груди.

– Только бы за всем этим не скрывалось чего-нибудь между Гербертом и теми людьми! Одна мысль об этом приводит меня в бешенство!

– Черт возьми! Неужели вы думаете, что такое возможно? – сказал Лампрехт, поглаживая бороду. – Тут действительно понадобятся глаза и уши Аргуса. Вечные россказни нашей прислуги мне и так надоели до тошноты – про дом пойдет дурная слава. Я нахожу, что сделали большую ошибку, оставив флигель пустующим, из-за этого с годами и укреплялись бабьи слухи. Но я положу этому конец. Можно было бы поселить там сейчас же несколько рабочих с фарфорового завода, но им пришлось бы ходить по галерее мимо моих дверей, а я не выношу шума! Однако чтобы скорее покончить с этим, я сам поселюсь на некоторое время в комнатах госпожи Доротеи.

– Это, конечно, было бы радикальным средством, – заметила, улыбаясь, советница.

– Надо бы сделать еще запирающуюся дверь, которая отделила бы коридор от галереи, тогда эти трусы, приходя наверх, не косились бы вечно за угол и не выдумывали бы себе никаких видений. Я этим обязательно займусь!

Он взял бонбоньерку с письменного стола.

– Ну, вот вам, все-таки вы получили конфет, – сказал он, высыпая их в руки детям. – А теперь идите вниз. Папе надо много писать.

– А ключ, папа? Разве ты забыл? – спросила маленькая Маргарита. – Тетя Софи хочет там открыть окна; она говорит, что дождя не будет, так пусть ночью хорошенько проветрится, а завтра будут мыть полы в комнатах и в коридоре.

Лампрехт покраснел от досады.

– Это вечное мытье становится просто невыносимым, – воскликнул он, нетерпеливо проводя рукой по густым волосам. – Недавно в галерее было настоящее наводнение, у меня еще и теперь шумит в ушах, так там скребли мочалками. К чему все это! Пойди вниз, Гретхен, и скажи тете, что это еще успеется, я сам поговорю с ней.

Дети убежали, и советница натянула крепче пелеринку, намереваясь уйти; она довольно холодно простилась с зятем – мучившая ее забота не исчезла, живописец тверже, чем когда-либо, сидел в пакгаузе, а всегда рыцарски вежливый зять становился несносно упрямым. Вот и теперь, несмотря на почтительный поклон при прощании, в глазах его не было и тени раскаяния или сознания своей вины, они выражали только нетерпеливое желание поскорее остаться одному. Она вышла, шурша платьем и, видимо, рассерженная.

Лампрехт неподвижно стоял среди комнаты, ожидая, когда хлопнет дверь галереи и маленькие ноги в золотистых башмачках протопают по ступеням; когда, наконец, замер последний звук на лестнице, он одним прыжком очутился около письменного стола, схватил миниатюру, прижал ее к груди, к губам, провел ладонью несколько раз по акварели, словно хотел стереть с нее взгляд старой дамы, и запер в ящик стола. Все это было делом нескольких секунд, затем комната опустела, розовый свет погас, и она стала мало-помалу наполняться легкими вечерними тенями.

Глава четвертая

В общей комнате тетя Софи привольно расположилась у окошка и занялась починкой поврежденного лица распорядителя пира на «Браке в Кане» – ей нелегко было привести в первоначальный вид черты лица распорядителя пира, чтобы не было заметно штопки. Рядом с домашними уроками устроились Маргарита и Рейнгольд.

Под окном подрались две маленькие нищенки. Маленькая Маргарита наклонилась, достала из кармана полученные от отца конфеты и высыпала их в подставленные фартучки нищенок.

– Умница, Гретель! – сказала тетя Софи. – Вы в последнее время слишком много едите сладкого, а бедным детям это большая радость!

Относительно того, что дети ели в последнее время слишком много лакомств, тетя была совершенно права. Им даже опротивели сладости.

Как переменился папа! Раньше они проводили целые часы у него наверху; он катал их на спине, показывал и объяснял картинки, рассказывал сказки, делал бумажные кораблики, а теперь? Теперь, когда они приходили, он все бегал взад и вперед по комнате, часто смотрел на них сердито, говорил, что они ему мешают, и отправлял вниз. Иногда он забывал о присутствии детей, хватался за голову, топал ногами, потом, опомнившись, совал им в руки и карманы сласти и приказывал уходить, так как ему надо писать, много писать. Глупое писание, уж от этого одного оно всякому опротивеет! Вследствие этих неприятных мыслей и особенно полного ненависти заключения перо было глубоко всажено в чернильницу, и на бумаге очутилась громадная клякса.

– Ах ты, несчастная! – бранила ее, поспешно подходя, тетя Софи.

Пропускная бумага была под рукой, но когда стали искать перочинный ножик, и прежде чем тетя Софи успела что-либо сообразить, девочка уже выбежала из комнаты, чтобы попросить у папы его ножик.

Через несколько мгновений она стояла в сильном смущении наверху около его комнаты.

Дверь была заперта, ключ вынут, и через замочную скважину она могла видеть, что никто не сидел на стуле за письменным столом. Что же это такое? Значит, папа сказал неправду, что ему надо много писать, – он вовсе не писал, его даже не было дома!

Девочка осмотрелась в обширной галерее; она была ей хорошо знакома, но в эту минуту казалась новой, другой. Как часто бегала и играла она тут с Рейнгольдом, но никогда не бывала здесь одна.

Теперь она была здесь в одиночестве, около нее не было маленького брата, который оттаскивал ее назад за юбку или испуганно кричал, чтобы она вернулась.

Она шла все дальше по коридору и только хотела остановиться перед одним из шкафов, как вдруг явственно услышала, будто кто-то поворачивает дверную ручку совсем около нее. Малютка прислушалась, с радостным удивлением приподняла плечи, тихонько рассмеялась и скользнула в темное место между двумя шкафами, откуда наискосок была видна дверь в противоположной стене. Интересно будет посмотреть, какие глаза сделает тетя Софи, когда она ей расскажет, что это было вовсе не солнце. Тогда, наконец, она поверит Гретель, что-то была Эмма; как она ни притворяется, что боится, а все ж таки это она была там, в комнате. Ее надо напугать, да хорошенько, будет ей поделом.

В эту минуту дверь неслышно отворилась, и с ее высокого порога ступила на пол коридора маленькая ножка, потом кто-то весь в белом скользнул в узкое отверстие приотворенной двери.

Правда, не было видно ни белого фартука с нагрудником, ни кокетливо подобранного платья с оборками горничной – фигура была с головы до ног окутана густой вуалью, обшитый кружевом край которой волочился даже по полу. Но это все же была Эмма, хотевшая всех напугать, у нее были такие же маленькие ножки в хорошеньких башмачках с высокими каблуками и бантиками. Броситься на нее! Вот будет славно!

Ловко, как котенок, прыгнула девочка из своей засады, помчалась за поспешно удаляющейся фигурой, набросилась на нее сзади всей тяжестью своего тела, и обхватила обеими руками, причем правая ручка сквозь отверстие в вуали попала в мягкие волны падающих ниже талии волос – Маргарита крепко вцепилась в них, и так грубо дернула в наказание за «глупую шутку», что закутанная голова пригнулась к спине.

Раздался испуганный крик и вслед за тем жалобный крик боли. Все, что случилось потом, произошло с такой поразительной быстротой, что малютка никогда впоследствии не могла дать себе в этом отчета. Она почувствовала только, что ее схватили, резко встряхнули, потом ее маленькое тело было отброшено, как мячик, на довольно большое расстояние, почти к началу коридора, и упало на пол.

Здесь она лежала некоторое время, ошеломленная, с открытыми глазами, и когда, наконец, подняла веки, то увидела перед собой смотревшего на нее отца. Но она едва узнала его, испугалась и опять невольно закрыла глаза, инстинктивно чувствуя, что должно совершиться нечто ужасное; вид у отца был такой, как будто он хотел задушить или растоптать ее.

– Встань! Что ты тут делаешь? – заговорил он с ней не своим голосом, грубо схватив и поставив на ноги.

Она молчала, страх и неслыханно грубое обращение сковали ее уста.

– Ты поняла меня, Грета? – спросил он, несколько овладев собой. – Я хочу знать, что ты тут делала?

– Я пошла сначала к тебе, папа, но дверь была заперта, и тебя не было дома.

– Не было дома? Что за вздор! – сердито сказал он, направляя ее к выходу. – Дверь вовсе не была заперта, ты не сумела ее открыть. Я был здесь, в красной гостиной, – он показал на дверь, мимо которой тащил ее, – когда услышал твой крик.

– Но ведь я не кричала, папа, – сказала Маргарита, подняв на отца широко открытые удивленные глаза.

– Не ты? Так кто же мог кричать? Не будешь же ты меня уверять, что здесь был еще кто-нибудь, кроме тебя!

Он сильно покраснел, как всегда от гнева и нетерпения, и смотрел на нее с угрозой. Он думал, что она солгала! Правдивую девочку до глубины души оскорбило подобное предположение.

– Я ни в чем не желаю уверять тебя, папа. Я говорю правду! – храбро заявила она, прямо глядя в его пылающие гневом глаза. – Это правда, что здесь наверху кто-то был, какая-то девушка, она вышла из той комнаты, знаешь, где я видела в окне голову со светлыми волосами. Да, она вышла из той комнаты, и на ней были башмачки с бантиками, и я слышала, как стучали ее каблуки по полу, когда она убегала.

– Такое безумие!

Он опять шагнул по коридору. Розовое вечернее облачко уплыло дальше, и в высокое маленькое окошко смотрело только побледневшее небо, серые сумерки спустились в длинный коридор.

– Видишь ли ты там что-нибудь, Грета? – спросил он, стоя сзади нее и тяжело надавливая обеими руками на плечи ребенка. – Нет? Опомнись же, дитя. Ведь девушка, о которой ты говоришь, не могла убежать через галерею – мы сами загораживали ей дорогу; все двери заперты – я это хорошо знаю, потому что у меня от них ключи, ей оставалось только вылететь через окошко там наверху, но разве это возможно?

Видимо успокоившись, он взял дочь за руку, подвел к одному из окон галереи и, вынув носовой платок, стал вытирать с ее лица слезы, вызванные предшествующим ужасным испугом. При этом взгляд его вдруг выразил сострадание к ней.

– Понимаешь ли ты теперь, какая ты была дурочка? – спросил он, улыбаясь, и, наклонившись, заглядывал ей в глаза.

Она порывисто обвила его шею своими маленькими ручками.

– Я так люблю тебя, так люблю, папа! – уверяла она со всем жаром горячего детского сердца, прижавшись худеньким загорелым личиком к его щеке. – Но не думай, что я солгала. Я не кричала – это она! Я думала, что это Эмма, и хотела напугать ее за глупую шутку. Но у Эммы не такие длинные волосы, я только сейчас сообразила это, рука моя еще пахнет розами от косы, которую я держала, – от девушки пахло, как от чудной розы. Да, это была не Эмма, папа! Через маленькое окошко, конечно, никто не может вылететь, но может быть, дверь на лесенку, знаешь, которая ведет на чердак пакгауза, была не заперта.

– Упрямая девочка! – воскликнул отец в сердцах, его лицо становилось все мрачнее. – Бабушка права, говоря, что тебя плохо воспитывают. Чтобы настоять на своем, ты выдумываешь всякие небылицы. Кому нужно прятаться в полном крыс и мышей чулане только для того, чтобы напугать и подразнить такую маленькую девочку, как ты? Я знаю, ты проводишь слишком много времени с прислугой, и она забила тебе голову своими бабьими сказками, о которых ты потом грезишь целый день. При этом ты становишься каким-то сорванцом, а тетя Софи слишком мягка и снисходительна. Бабушка давно просила меня положить этому конец, и я теперь же исполню ее просьбу. Года два под чужим руководством сделают тебя кроткой и воспитанной.

– Я должна уехать? – воскликнула девочка.

– Только на два года, Грета, – сказал он мягче. – Будь благоразумна! Я не могу тебя воспитывать; бабушка при ее расстроенных нервах не может быть постоянно с тобой и выносить твой буйный нрав, а тетя Софи, ну на ней лежит все хозяйство, и ей некогда заниматься тобой как следует.

– Не делай этого, папа! – перебила она его с твердой решимостью, удивительной в ребенке. – Да это и не поможет – я вернусь!

– Увидим!

– Ах, ты не знаешь, как я могу бегать! Помнишь, ты подарил господину в Лейпциге нашего Волчка, и однажды утром добрый старый пес очутился у нас перед дверями, полумертвый от усталости и страшно голодный? Он истосковался, перегрыз веревку и убежал – я сделаю то же.

Надрывающая сердце улыбка мелькнула на дрожащих губах девочки.

– От тебя всего можно ожидать, настолько ты необузданна. Но ты должна будешь покориться, с такими упрямицами расправа коротка, – сказал отец строго, а сам отвернулся и, делая вид, что смотрит во двор, беспокойно взглядывал искоса на личико, на котором отражалось страшное душевное волнение.

Вдруг, как бы повинуясь какой-то непреодолимой силе, он быстро наклонился и нежно погладил мягкую, лихорадочно пылающую щечку ребенка.

– Будь моей доброй девочкой! – уговаривал он ее. – Я сам отвезу тебя, мы поедем вместе. У тебя будут красивые платья, как у принцесс.

– Ах, подари их лучше какой-нибудь другой девочке, папа! – возразила малютка упавшим голосом. – Я не умею их беречь, запачкаю или разорву, Бэрбэ всегда так говорит: «На этого бесенка жаль что-нибудь надеть», и она говорит правду. Да я и не хочу быть такой, как девочки в замке, – она вызывающе подняла голову и перестала теребить свои пальцы, – я их терпеть не могу, потому что бабушка всегда так перед ними приседает.

По лицу Лампрехта скользнула саркастическая улыбка, тем неменее он сказал строгим тоном:

– Видишь, Грета, вот такими-то словами ты и приводишь в отчаяние бабушку! Ты невоспитанная девочка, с дурными манерами, тебя приходится стыдиться. Как раз пора увезти тебя отсюда!

Девочка подняла на него свои блестящие от слез выразительные глаза.

– Маму тоже увозили, когда она была маленькой? – спросила она, с трудом удерживаясь, чтобы не плакать.

Вся кровь бросилась ему в лицо.

– Мама всегда была благонравным, послушным ребенком – ее не надо было увозить. – Он говорил, понизив голос, как будто, кроме него и ребенка, здесь был еще кто-то, кто мог их слышать.

– Как было бы хорошо, если бы мама не умирала. Она брала, правда, Гольдхена на колени чаще, чем меня, но никто не говорил тогда, что меня надо куда-нибудь отправить. Мамы всегда лучше бабушек. Когда бабушка уезжает на морские купания, она всегда так радуется, что даже забывает хорошенько проститься с нами. Она же не знает, как дети любят всех и все – и наш дом, и Дамбах.

Девочка остановилась, ее маленькое сердце готово было разорваться при мысли о разлуке. Прижавшись головкой к стеклам окна, она с мольбой заглядывала в глаза высокого мужчины, барабанившего пальцами по подоконнику и, видимо, старавшегося побороть свое волнение.

Тот не отвечал ни слова на красноречивую жалобу ребенка, бесцельно блуждая взором по открывающемуся перед ним далекому ландшафту; отведя от него глаза, он вздрогнул и перестал барабанить. Папа испугался, но чего?

Малютка подняла на него глаза с настойчивой мольбой:

– Ты еще любишь меня, папа?

– Да, Грета. – Но он не взглянул на нее, по-прежнему устремив взгляд на какую-то точку в пространстве.

– Так же, как ты любишь Рейнгольда? Да, папа?

– Ну да, дитя мое!

– Ах, как я рада! Так ты меня оставишь здесь? Кто же будет играть с Гольдхеном? Кто будет его лошадью, когда меня не будет? Другие дети не захотят, потому что он так больно бьет кнутом. Ты несерьезно говорил это?