Текст книги "Дама с рубинами"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Евгения Марлитт
Дама с рубинами
Глава первая
Надев рабочий фартук, тетя Софи принялась снимать белье с высоко натянутых веревок, и сердце ее радовалось: скатерти, полотняные простыни и наволочки были белее только что выпавшего снега. Да и надо сказать, что погода с незапамятных времен всегда благоприятствовала отбеливанию полотняных сокровищ почтенной фирмы «Лампрехт и сын». В главном доме, фасад которого выходил на самую лучшую часть рынка, было достаточно комнат и зал, обитателей же было немного, так что в верхнем этаже восточного флигеля не было никакой нужды.
Но люди говорили другое. Несмотря на то, что пристроенный дом, ярко освещенный солнцем, со своими высокими, задернутыми гардинами окнами, и казался таким мирным, он был местом таинственной, постоянной и давней борьбы привидений. Так гласила молва в близлежащих улицах и переулках; обитатели дома ее не опровергали. Да и к чему: ведь с 1795 года, когда в боковом флигеле скончалась после родов красавица Доротея, госпожа Лампрехт, не было ни одного из слуг, кто бы хоть раз не видел длинного шлейфа белого пеньюара, волочившегося по полу коридора. Потому-то никто и не жил в этом доме, говорили люди. Причиной же всей этой, чертовщины было нарушение клятвы.
Юстус Лампрехт, прадедушка нынешнего главы семейства торжественно поклялся своей умирающей жене, госпоже Юдифи, что не женится вторично; она потребовала этой клятвы будто бы ради своих двоих сыновей, но на самом деле из-за безумной ревности не хотела уступить другой своего места рядом с овдовевшим мужем. Однако у господина Юстуса было горячее, страстное сердце, и такое же сердце билось в груди его воспитанницы, жившей у них в доме. Она ни за что не хотела отказаться от своего возлюбленного и готова была идти за ним хоть в ад, тем более – выйти за него замуж, назло ревнивой покойнице. Они жили как два голубка, пока в один прекрасный день прелестная молодая госпожа Доротея не удалилась в боковой флигель, где в убранной с княжеской роскошью комнате и произвела на свет дочку. Господин Юстус Лампрехт чувствовал себя на верху блаженства.
Была суровая зима, и на дворе трещал жестокий мороз, когда в ночь под Рождество с последним ударом двенадцати часов дверь из коридора в комнату роженицы медленно, торжественно отворилась и покойница влетела, точно вся окутанная паутиной. Облако в сером платье и кружевном чепце проскользнуло под шелковый балдахин и легло на роженицу, словно покойница хотела высосать кровь из ее сердца. У сиделки отнялись со страху руки и ноги, и, вся, оледенев от смертельного холода, который шел от привидения, она лишилась чувств и пришла в себя только долгое время спустя, когда закричала новорожденная.
Нечего сказать, хорош был рождественский подарок! Дверь в холодный коридор стояла широко открытой, от госпожи Юдифи простыл и след, а госпожа Доротея сидела, выпрямившись, в постели, вся, дрожа от ужаса и стуча зубами, лихорадочный взор ее был прикован к ребенку в люльке; потом она впала в безумие и через пять дней лежала в гробу с мертвым младенцем на руках. Доктора говорили, что мать и дочь умерли вследствие сильной простуды: сиделка по небрежности плохо затворила дверь, заснула и видела страшный сон. Фирма «Лампрехт и сын» торговала полотнами вплоть до конца прошлого столетия, и нередко даваемое ей название «Тюрингский фуляр» как нельзя лучше соответствовало ее назначению.
Внутренность дома па рынке походила в те времена на пчелиный улей – там царило постоянное движение. Тюки полотен громоздились до самой крыши, тяжело нагруженные фуры вывозили их со двора, откуда они отправлялись во все стороны света. Как все меняется на свете! Торговля полотнами давно кончилась и была заменена производством фарфора на фабрике, находящейся вне города, в близлежащей деревне Дамбах.
Теперь главой фирмы «Лампрехт и сын» был вдовец с двумя детьми; тетя Софи, последняя представительница боковой линии Лампрехт, усердно вела хозяйство в доме, соблюдая строжайший порядок и бережливость и не роняя ни в чем честь фамилии. Госпожа советница и ее супруг, господин советник, родители покойной жены господина Лампрехта, жили на третьем этаже главного дома. Старик сдал в аренду свое дворянское поместье, уйдя на покой, но не мог подолгу выносить городской жизни, а потому часто покидал жену и единственного сына и больше проживал в Дамбахе, на деревенском воздухе, где к тому же и лес, и охота были под рукой; здесь он помещался в довольно большом, примыкавшем к фабрике его зятя павильоне, в котором мог жить сколько угодно.
Поблизости на ратуше пробило четыре часа: это было время послеобеденного кофе, которым кончалось беление. Исполинские корзины мало-помалу наполнялись грудами белоснежного белья, и тетя Софи осторожно укладывала в ящики драгоценные древние полотна. Вдруг ее как ножом полоснуло по сердцу.
– Вот так история, – вскрикнула она испуганно и смущенно, обращаясь к своей помощнице, старой служанке. – Посмотри-ка, Бэрбэ! Скатерть с «Браком в Кане» разорвалась, смотри, какая дыра!
– Конечно, это старая вещь! Ее еще принесла в приданое госпожа Юдифь.
Бэрбэ громко кашлянула и украдкой покосилась на окна восточного флигеля.
– Ах, таких людей, которые не лежат спокойно в могилах, не надо называть вслух по имени, фрейлейн Софи, – выговаривала она ей, понизив голос и неодобрительно качая головой. – Особенно теперь, когда они опять начали появляться. Кучер видел вчера вечером, как в углу коридора мелькнуло белое платье.
– Белое? Ну, так это не было привидением в сером паутинном платье. Толстяк кучер просто дурачит вас там, в людской. Погодите, вот узнает хозяин! Из-за вашей трусости опять начнут болтать, бог знает, что о его доме. – Она пожала плечами и сложила скатерть. – Мне-то, собственно, все равно. Я даже люблю, когда люди говорят: «Белая женщина в доме Лампрехтов!» Да, Лампрехты настолько древняя и значительная фамилия, что могут позволить себе эту роскошь – привидения, как те, что живут в замках.
Последние слова, очевидно, были сказаны не для служанки. Карие глаза тети Софи весело посмотрели по направлению группы лип перед ткацкой.
Там блестели очки на тонком носу советницы. Старая дама вынесла своего попугая на свежий воздух и сторожила его от кошек; она вышивала, а около нее сидел за выкрашенным белой краской садовым столом ее внук Рейнгольд Лампрехт и писал на грифельной доске.
– Вы, конечно, говорите это несерьезно, милая Софи! – сказала советница, слегка покраснев и строго глядя на нее поверх очков. – Такими священными привилегиями шутить нельзя – это неприлично, более строгие люди сказали бы – демократично.
– Ну да, это похоже на ваших строгих людей, – засмеялась тетя Софи. – Им бы только опять бродить по свету с огнем и мечом! Но почему же если человек не хочет ползать по земле, как червяк, то он демократ? Выходцы с того света наводят ужас равно на всех людей, не делая никаких различий, и белая женщина в любом замке выходит из тлена, как и красавица Доротея, жена прадеда Юстуса.
Старая дама сморщила от возмущения тонкий маленький нос. Она отложила свои пяльцы с вышиванием и подошла к Бэрбэ.
– Как, и кучер, тоже видел что-то вчера в коридоре – спросила она с любопытством.
– Видел, госпожа советница, и даже сегодня еще не может опомниться от испуга. Он натирал до сумерек полы в парадных комнатах, а когда стал уходить, ему показалось, что позади него тихонько отворилась дверь в коридор, где, госпожа советница, никогда не бывает живой души! Ноги у него как свинцом налились, и он весь похолодел, но все-таки еще имел силы отойти немного в сторону и взглянуть в угол, когда мимо него по длинному коридору пронеслась тонкая-тонкая фигура, вся в белом с головы до ног.
– Не забудь черных лайковых перчаток, Бэрбэ, – вставила тетя Софи.
– Что вы, фрейлейн Софи, на привидении не было ни одной черной нитки! Долетев до конца коридора, оно превратилось в туман и исчезло, кучер говорит – как дым, развеянный ветром. Его теперь не затащить туда в сумерки и на десяти лошадях.
– Никому и не нужно испытывать его мужество – это настоящая баба со своими россказнями! – сказала тетя Софи, не то, смеясь, не то, сердясь, и взялась за салфетку, чтобы снять ее с веревки, но бросила ее и повернулась, пораженная: – Тьфу, пропасть, что это за окнами мчится там? Ты вечно шалишь, Гретель!
Из-под высокого свода ворот въехала во двор хорошенькая детская коляска, запряженная парой козлов, ими управляла, туго натянув вожжи, девочка лет девяти. Круглая соломенная шляпа с широкими полями слетела у нее на затылок и держалась только на лентах, подвязанных под подбородком, образуя венец, как рисуют на образах, вокруг ее темных локонов, разметавшихся во все стороны от ветра.
Экипаж докатился до лип, под которыми сидел маленький Рейнгольд, здесь он сразу остановился, напугав громко закричавшего попугая; мальчик соскользнул со скамейки.
– Грета, ты не умеешь ездить на моих козлах. Я этого не хочу! – ворчал он слезливо, и его худенькое личико покраснело от гнева. – Это мои козлы, мне их подарил папа!
– Не буду больше, никогда не буду, Гольдхен! – стала уверять сестра, выходя из экипажа. – Не сердись! Ведь ты меня любишь? – Мальчик опять влез на скамейку и неохотно позволил ей обнять себя с бурной нежностью. – Видишь ли, Гансу и Вениамину тоже хочется погулять! Бедняжки так долго были заперты в конюшне в Дамбахе.
– И ты, в самом деле, приехала одна из Дамбаха – спросила госпожа советница, и в ее голосе слышались страх и негодование.
– Конечно, бабушка! Не может же толстый кучер сесть со мной в детскую коляску? Папа поехал домой верхом, а я должна была ехать опять в большой повозке с факторшей, но я не могла дождаться, пока она кончит торговать.
– Какое безумие! А дедушка?
– Он стоял у ворот и держался за бока от смеха, когда я промчалась мимо него.
– Да, ты и дедушка! Вы оба – Старая дама вовремя спохватилась, не докончив своего резкого замечания, и указала на платье внучки. – И на что ты похожа? Ты же по городу проезжала в таком виде!
Маленькая Маргарита теребила ленты своей шляпы, пытаясь их развязать, и совершенно равнодушно взглянула на вышитый подол своего белого платья.
– Пятна от черники! – сказала она хладнокровно. – И поделом вам, зачем надеваете на меня всегда белые платья! Бэрбэ говорит, что лучше всего носить дерюгу.
Тетя Софи рассмеялась, ей вторил мужской голос. Почти одновременно с маленьким экипажем появился на дворе молодой человек, красивый девятнадцатилетний юноша, сын советницы и ее единственный «ребенок» (она была второй женой своего мужа и мачехой покойной госпожи Лампрехт). Молодой человек нес под мышкой связку книг – он возвращался из гимназии.
Девочка бросила на него мрачный взгляд.
– Нет ничего смешного, Герберт, – проворчала она сердито, берясь за вожжи, чтобы отъехать к конюшне.
– Хорошо! Слушаю, барышня! Не смею спросить, готовы ли ваши уроки? Кушая чернику, вы вряд ли изволили повторить французский урок, и могу себе представить, сколько клякс будет в тетради, когда придется второпях писать сегодня вечером.
– Ни одной! Я буду, внимательна и постараюсь писать хорошо назло тебе, Герберт.
– Сколько раз нужно тебе повторять, непослушное дитя, чтобы ты называла его не Герберт, а «дядя», – сердито заметила госпожа советница.
– Ах, бабушка, какой он дядя, хотя бы он был десять раз папин шурин, – возразила упрямо малютка, нетерпеливо встряхивая густыми темными кудрями, которые падали ей на лоб. – Настоящие дяди должны быть стары! Я же хорошо помню, как Герберт ездил на козле и бросал мячиком и камнями в окна.
При этой бесцеремонно высказанной детской критике молодой человек багрово покраснел и засмеялся принужденно.
– По тебе плачет розга, дерзкая девчонка, – проговорил он сквозь зубы, смущенно взглядывая на находившийся как раз напротив пакгауз. Несколько покосившаяся внешняя деревянная галерея, которая шла вокруг старого дома, перед окнами верхнего этажа, вся заросла густо сплетающимися ветвями жасмина, местами образовавшими круглые своды, через которые в комнаты проникали свет и воздух. В одной из таких зеленых ниш поблескивало иногда что-то золотым матовым блеском, из-за балюстрады поднималась по временам нежная белая рука и задумчиво проводила по золотистым волосам. Но в данную минуту там все было тихо и неподвижно.
Госпожа советница одна заметила взгляд, украдкой брошенный ее сыном. Она не сказала ни слова, но насупилась и нарочно повернулась спиной к пакгаузу и въезжавшему во двор всаднику. Фигура всадника казалась весьма величественной. Господин Лампрехт был очень красив – стройный, с густыми черными бровями и небольшой черной бородой, он был полон достоинства, несмотря на то, что каждое его движение выдавало пылкость характера.
– Папа, вот и я! Я приехала на целых десять минут раньше тебя. Мои козлы бежали намного быстрее твоего Люцифера! – торжествовала Маргарита, которая выскочила из конюшни, заслышав звон копыт на мостовой под воротами.
Стук отворяемых ворот вызвал движение и за зеленым трельяжем деревянной галереи над проездом: из-за жасмина выглянула белокурая головка; молодое лицо, сияющее весенней свежестью, и светлое платье девушки так ярко выступали на зеленом фоне листьев, что невольно должны были привлечь к себе все взоры.
Она выглянула из зеленой ниши, будто хотела посмотреть, кто едет, две толстые косы упали на балюстраду, и ветер развевал вплетенные в них голубые ленты. На балюстраде, вероятно, лежали цветы, так как при быстром движении несколько чудных роз упали на мостовую к ногам лошади. Та отпрянула назад, но всадник успокоил ее, погладив по шее, и въехал во, двор. Подъезжая, он снял шляпу, глядя прямо перед собой, и проехал по цветам, не обратив на них внимания и даже не подняв головы к галерее, чтобы посмотреть, откуда они упали: господин Лампрехт был гордый человек; и советница сочувствовала тому, что он мало обращал внимания на жильцов заднего дома.
Но его маленькая дочь думала иначе. Она подбежала к пакгаузу и подняла цветы.
– Вы, наверно, плетете венок, фрейлейн Ленце – крикнула она на галерею. – Две розы упали. Бросить их вам или принести наверх?
Ответа не последовало – молодая девушка ушла внутрь дома, видимо, испугавшись отпрянувшей лошади.
Лампрехт тем временем сошел с лошади и был достаточно близко, чтобы слышать, как советница с неприятным удивлением говорила тете Софи:
– Как могло случиться, что Гретхен так близко познакомилась с этими людьми?
– Близко? Я ничего об этом не знаю, но думаю, что она ни разу не была в пакгаузе. У девочки доброе сердце и ничего больше, госпожа советница. Гретель готова услужить всякому – вот это настоящая вежливость, не то что у тех, кто наговорит тысячу комплиментов, а в душе дурно думает о других людях. Но, может быть, ребенок просто любит все прекрасное, я сама в этом грешна: как увижу прелестную девушку на галерее, у меня просто душа радуется.
– Ну, это дело вкуса! – заметила небрежно советница. – Я никогда не любила блондинов, – прибавила она своим тихим голоском. – Впрочем, я ничего не имею против любезности Гретхен, меня даже удивляет и радует, что и она может быть вежлива. Я, конечно, не принадлежу к тем, кто плохо думает о других, – мне этого не позволяет христианская кротость, но я придерживаюсь консервативных взглядов и считаю, что известные границы должны существовать между людьми. Хотя эта девушка и была воспитательницей в Англии, но здесь она только дочь человека, служащего на фабрике, и это должно определять наши отношения с ней – не правда ли, Болдуин? – обратилась она к своему зятю, который поправлял седло на лошади.
Он поднял голову, и его темные глаза украдкой бросили на кроткую женщину взгляд, полный такой злости, как будто он хотел ее уничтожить.
Она должна была подождать, пока он наконец ответил ей, равнодушно и точно думая о другом:
– Вы всегда правы, матушка. Кто бы посмел не согласиться с вами!
Он надвинул шляпу на лоб и повел лошадь к конюшне, устроенной в прежней ткацкой.
Глава вторая
Под липами между тем поднялся довольно громкий разговор. Маргарита положила подобранные ею розы на садовый стол – «пока не придет фрейлейн Ленц на галерею», – заметила она, становясь коленями на скамейку около маленького брата.
– Посмотри, Грета! – сказал Герберт, показывая на грифельную доску, он все еще был красен и говорил слегка дрожащим, точно не своим голосом. «Вероятно, со зла», – подумала девочка и увидела, как Герберт, вероятно опять по рассеянности, спрятал розу в карман.
Всегда сдержанный молодой человек стал неузнаваем. Бледный, со злыми глазами схватил он маленькую ручку, прежде чем она успела дотянуться до цветка, и отбросил, как вредное насекомое.
Девочка пронзительно закричала, а Рейнгольд, испуганный, вскочил со скамейки.
– Что у вас тут такое? – спросил господин Лампрехт, который только что передал лошадь подоспевшему работнику и подходил к столу.
– Он не смеет, это все равно, что украсть! – кричала девочка, у которой еще не прошел испуг. – Розы эти принадлежат фрейлейн Ленц.
– Ну и что же?
– Герберт взял белую, самую красивую, и спрятал в карман!
– Что за шалости! Какие глупые шутки, Герберт, – сказала в сердцах советница.
Лампрехт казался разгоряченным от верховой езды, точно вся кровь бросилась ему в голову; он молча подошел к Герберту, помахивая хлыстом, который все еще держал в руках. С оскорбительно высокомерной, насмешливой улыбкой смерил он покрасневшего, смущенного юношу взглядом прищуренных глаз, которые, однако, метали искры.
– Оставь его, малютка! – проговорил он, наконец, небрежно пожимая плечами. – Герберт стянул розу для школы, завтра во время урока ботаники он представит своему учителю прекрасный экземпляр «Роза Альба».
– Болдуин. – Голос молодого человека прервался, как будто кто-то схватил его за горло.
– Что с тобой, мой мальчик, – обернулся к нему с иронической поспешностью господин Лампрехт. – Разве я говорю неправду, что лучший ученик школы, самый честолюбивый из всех, может думать перед выпускным экзаменом только о школьных занятиях? – Он насмешливо рассмеялся, потрепал молодого человека по плечу и хотел уйти.
– Мне надо поговорить с тобой, Болдуин, – закричала ему вслед советница, берясь в который раз за стойку с любимым попугаем.
Лампрехт почтительно остановился, хотя не мог скрыть своего нетерпеливого желания уйти. Однако он взял птицу из рук тещи и понёс ее в дом, куда впереди них пробежал как сумасшедший Герберт: было слышно, как он в несколько диких прыжков очутился на верху каменной лестницы.
– Герберт опять оказался прав! – проворчала Маргарита, ударив с сердцем ручкой по столу. – Я не верю тому, что он должен принести учителю розу. Папа пошутил, это, конечно, глупости.
Она собрала остальные цветы, завязала их стебли лентой, которую сняла с головы, и побежала к пакгаузу, чтобы бросить маленький букет на деревянную галерею. Он упал на балюстраду, но никто не протянул за ним руки, нигде не виднелось кисейного платья, и не произнес «благодарю» голос, который так приятно было слышать.
Девочка с недовольным видом вернулась под липы. Во дворе стало необыкновенно тихо. Тетя Софи и Бэрбэ, сняв последнее белье, отнесли доверху наполненные корзины в дом, работник, заперев конюшню, ушел с какими-то поручениями со двора, а маленький тихий мальчик опять сидел на скамейке и с завидным терпением выводил буквы на грифельной доске.
Маргарита села около него и, сложив на коленях худенькие загорелые руки, стала болтать беспокойными ножками, следя живыми глазами за полетом ласточек.
Между тем вернулась Бэрбэ, обтерла тряпкой садовый стол, постелила скатерть и поставила поднос с чашками. Затем начала снимать и сматывать веревки. Время от времени она бросала сердитые взгляды на девочку, которая, совершенно не стесняясь, упорно смотрела на окна верхнего этажа страшного дома: старой кухарке это казалось дерзким вызовом, который нагонял на нее легкую дрожь.
– Бэрбэ, Бэрбэ, обернись скорей, посмотри, там кто-то есть, – закричала вдруг малютка, спрыгнув со скамейки и указывая пальцем на одно из окон комнаты, где умерла Доротея. Невольно, как будто ее толкнула какая-то посторонняя сила, Бэрбэ быстро повернулась к указанному месту, выронив от страха из рук клубок веревок.
– Боже мой! Занавеска качается, – пробормотала она.
– Вздор, Бэрбэ, если б она только качалась, так это от сквозного ветра, – наставительно сказала Маргарита. – Нет, там посередине, – она опять указала на окно, – занавеска раздвинулась, и кто-то выглянул, но как же это могло быть, ведь там никто не живет.
– Видно, опять привидение взялось за свое – та женщина, чей портрет висит в гостиной, – пробормотала Бэрбэ. Не смей рассказывать глупости детям, Бэрбэ, тетя Софи не велит, – закричала рассерженная Маргарита, затопав ногами. – Посмотри, как испугался Гольдхен! – Она обвила руками шею мальчика, слушавшего с широко открытыми, полными страха глазами, и начала его успокаивать, как взрослая. – Поди ко мне, бедный мальчик, не бойся, не слушай того, что говорит глупая Бэрбэ. Привидений не бывает на свете, это все вздор! В эту минуту пришла из дома тетя Софи, принесла кофе и поставила на стол большой круглый, посыпанный сахаром пирог.
– Гретель, дитя мое, что у вас тут такое – спросила она, между тем как Бэрбэ побежала за укатившимся клубком веревок.
– Там в комнате кто-то был!
Тетя Софи, начавшая уже разрезать пирог, вдруг остановилась. Она обернулась и бросила быстрый взгляд на окна флигеля.
– Там наверху? – спросила она, чуть-чуть улыбаясь. – Да ты грезишь наяву, дитя.
– Нет, тетя, там, правда, был кто-то. В том месте, где занавеси краснее, они раздвинулись, я видела даже белые пальцы, которые их раздвигали, и на мгновение мелькнула голова с белокурыми волосами!
– Это солнце, Гретель, ничего больше, – хладнокровно возразила тетя Софи, продолжая равномерно нарезать пирог. – Оно играет на стеклах и вводит в обман. Если бы у меня был ключ, мы бы сейчас же вошли туда с тобой и убедились, что там никого нет, и тебе только показалось, глупышка. Но ключ у папы, с ним теперь бабушка, и я не пойду им мешать.
– Бэрбэ говорит, что выглянула женщина, портрет которой висит в красной гостиной, что она бегает по дому и пугает людей, – жаловался Рейнгольд плаксивым голосом.
– Вот оно что! – сказала тетя Софи и, положив нож, посмотрела через плечо на старую кухарку, которая старательно наматывала веревки на свой исполинский клубок. – Ну, уж хороша ты, Бэрбэ, – настоящая подколодная змея! Что тебе сделала бедная женщина в красной гостиной, что ты пугаешь ею правнуков? – строго сказала тетя Софи. Она налила детям кофе, положила им по куску пирога, потом пошла, высвободить розовый куст из веревок, которыми его замотала рассвирепевшая Бэрбэ.
– Но как Бог свят, это было не солнце! Уж я разузнаю, кто это бродит по коридору и прокрадывается в комнату! – прошептала про себя скептически малютка, сидя за кофе и уплетая кусок пирога.
