Текст книги "Тайна старой девы"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Евгения Марлитт
Тайна старой девы
Глава I
—Скажи мне, ради Бога, куда ты идешь, Гельвиг?
– С твоего разрешения прямо в N! – прозвучал полуупрямый, полунасмешливый ответ.
– Но ведь по дороге туда не было никакого пригорка! Ты не в своем уме, Гельвиг... Остановись, я хочу вылезти! Я вовсе не желаю выпасть из экипажа и сломать себе ноги... Да остановишься ли ты наконец?
– Я опрокину экипаж?.. Ну, это было бы в первый раз за всю мою жизнь, —хотел, по-видимому, сказать правивший, но раздался страшный треск, и экипаж внезапно остановился. Послышалось фырканье лошади, которая изо всех сил старалась подняться на ноги, и когда ей это удалось, она умчалась как ураган.
– Вот-те на! – проворчал первый из говоривших, поднимаясь с мокрой, свежевспаханной земли. – Гельвиг, Бем, вы живы?
– Живы! – отвечал Гельвиг, но в его слабом голосе уже не слышалось ни самонадеянности, ни насмешки.
Маленький экипаж, в котором три приятеля выехали утром из своего родного городка N на охоту, лежал колесами вверх возле злосчастного пригорка. Топот умчавшейся лошади давно затих вдали, и темная ночь великодушно скрыла печальные последствия самоуверенности Гельвига.
– Не оставаться же нам тут ночевать, однако! Тронемся в путь! – воскликнул Гельвиг уже более бодрым голосом.
– Разумеется, – проворчал один из потерпевших, толстяк, – я не намерен ночевать в этом логове, придумай лишь способ выбраться на дорогу... Я не двинусь с места, пока не будет света! Хоть я и наверняка заполучу от этой сырости ревматизм, но все-таки у меня нет желания сломать себе шею в ямах и канавах этой милой местности.
– Не говори глупостей, доктор, – сказал третий собеседник. – Не можешь же ты сидеть тут, пока мы с Гельвигом доберемся до города и пошлем тебе помощь. Я уверен, что мы можем выйти по полю на проезжую дорогу. Идем...
Толстяк проворчал что-то, недовольно переглядываясь с приятелями. Идти было нелегко: тяжелые комья грязи приставали к их охотничьим сапогам, затрудняя и без того утомительный путь. Проезжающие кареты, колеса которых часто попадали в глубокие лужи, обдавали несчастных пешеходов с ног до головы холодной водой. Наконец путники завидели впереди огни проезжей дороги и, собрав последние силы, мужественно двинулись вперед.
Около города они заметили быстро приближавшийся к ним свет, и скоро Гельвиг увидел ярко освещенное лицо своего привратника Генриха.
– Это вы, господин Гельвиг? – воскликнул он. – А хозяйка уже думает, что вы разбились насмерть!
– Откуда же она знает, что с нами случилось несчастье?
– Недавно к гостинице «Лев» подъехала повозка комедиантов, а с ней шла наша лошадь. Хозяин гостиницы сам привел ее к нам. Барыня очень испугалась и послала меня искать вас, а Фридерике велела заварить ромашку.
– Ромашку?.. Ну, мне кажется, стакан глинтвейна или, по крайней мере, горячая похлебка помогли бы скорее.
– Я тоже так думаю, господин Гельвиг.
– Ну, иди вперед с фонарем. Пора нам, наконец, расходиться по домам!
На городской площади товарищи по несчастью молча расстались.
На другое утро на улицах были расклеены красные афиши, объявлявшие о прибытии знаменитого фокусника Орловского, а неизвестная молодая женщина ходила из дома в дом, предлагая билеты на представление. Она была очень красива, но ее лицо было «бледно как смерть», и когда женщина изредка поднимала веки, опушенные золотистыми ресницами, темно-серые глаза принимали трогательное и кроткое выражение.
Она пришла и в дом Гельвига, самый красивый на площади.
– Госпожа, – сказал Генрих, отворяя дверь комнаты нижнего этажа, – пришла жена фокусника.
– Что ей нужно? – строго спросил женский голос.
– Ее муж дает завтра представление, и она хотела бы продать билет.
– Мы истинные христиане, и у нас нет денег на такие глупости. Скажи ей, чтобы она уходила, Генрих.
Парень закрыл дверь и смущенно почесал себе затылок, – жена фокусника наверняка все слышала. Ее бледное лицо вспыхнуло, и тяжелый вздох вырвался из груди...
В это время, выходившее в переднюю маленькое окошечко отворилось, и мужской голос попросил один билет. В руке молодой женщины очутился талер, и прежде чем она успела поднять глаза, окно задернулось зеленой занавеской.
Добродушно улыбающийся Генрих отворил выходную дверь, и бедная женщина побрела дальше.
Привратник вошел в комнату своего хозяина, маленького старого человека с худым, но удивительно добрым лицом.
– Ах, господин Гельвиг, – сказал верный слуга, – как хорошо, что вы купили билет! На бедную женщину было жалко смотреть, хоть ее муж и нечестным трудом зарабатывает себе хлеб... Ну, да ему здесь не повезет, помяните мое слово!
– Почему же, Генрих?
– Потому что наша лошадь пристала к их повозке, когда они въезжали в город. Это не к добру, ведь лошадь прибежала с места несчастного случая.
И, не дождавшись ответа, Генрих вышел, укоризненно качая головой.
Глава II
Зала ратуши уже была полна зрителей, а по лестнице все еще поднимались люди. Генрих пробирался в толпе, усердно работая локтями.
– Боже, если бы госпожа узнала, вот была бы гроза! Барину завтра же пришлось бы идти исповедоваться, – прошептал он своему соседу, показывая на Гельвига, сидевшего со своим другом, доктором Бемом, у боковой стены зала.
Программа обещала разные чудеса, а в ее конце было написано следующее:
«Шесть солдат выстрелят в госпожу Орловскую из заряженных ружей, но она одним взмахом меча рассечет в воздухе все шесть пуль».
Жители городка N. собрались, главным образом, посмотреть на это чудо. Все было забыто, когда на помосте появились шестеро солдат под командой унтер-офицера. Публика заволновалась, затем настала жуткая тишина.
Фокусник подошел к столу и сделал на виду у публики патроны. Он постучал молотком по каждой пуле, чтобы убедить зрителей в их подлинности, затем раздал солдатам патроны и велел заряжать ружья.
Из-за ширмы вышла его жена и встала напротив солдат. В левой руке она держала щит, а в правой – меч. Белая одежда ниспадала на пол широкими складками. Грудь прикрывала сияющая кираса.
Ни один мускул на ее лице не дрогнул, когда раздалась команда офицера в мертвой тишине зала. Послышался залп, меч со свистом рассек воздух – и половинки пуль упали на пол.
Еще одно мгновение была видна высокая неподвижная фигура фокусницы: пороховой дым скрыл ее, затем она вдруг покачнулась, щит и меч со звоном упали на пол, и со стоном: «Боже, я ранена!» – женщина упала на руки подоспевшего мужа. Он унес ее за ширму и как безумный бросился к солдатам. Им было заранее приказано вынуть пули из патронов, раскусить их пополам и держать во рту, чтобы выплюнуть эти половинки тотчас после залпа. В этом, собственно, и состоял весь фокус. Но один из них, неловкий крестьянский парень, совершенно смутился при виде такого количества людей и забыл исполнить приказ: его пуля и поразила несчастную женщину.
В зале произошло смятение. Некоторые дамы попадали в обморок, послышались голоса, зовущие доктора. Но доктор Бем давно уже находился за ширмой у раненой. Он вышел оттуда бледный как полотно и тихо сказал Гельвигу:
– Спасения нет... Смерть близка.
Через час жена фокусника лежала на постели в гостинице «Лев». Ее вынесли из зала на диване, и Генрих помогал нести ее.
– Ну что, господин Гельвиг, разве я не был прав? – спросил он, проходя мимо своего барина, и крупные слезы покатились по его щекам.
Бедная женщина тихо лежала с закрытыми глазами. Ее распущенные золотистые волосы спускались на темный ковер. У постели на коленях стоял фокусник, и рука раненой покоилась на его руке.
– Фея спит? – еле слышно прошептала молодая женщина, с трудом открывая глаза.
– Да, – ответил муж, – дочь хозяина взяла ее к себе в комнату. Нашей дочурке там хорошо... Мета, жизнь моя!
Несчастная со страданием взглянула на мужа.
– Яско, я умираю!
– Мета, Мета, не оставляй меня! – воскликнул он. – Ты – единственный свет на моем темном пути! Как я буду жить, когда не будет этих лучистых глаз и сердца, полного невыразимой любви? Как я буду жить без твоего волшебного голоса, без твоей небесной улыбки? Как мне жить с сознанием, что я увлек тебя за собой и сделал такой несчастной? Боже, Боже!
Он тихо заплакал.
– Я хочу искупить свою вину перед тобой, Мета. Я начну честно работать для тебя в поте лица, киркой и заступом. Мы тихо и мирно поселимся в каком-нибудь глухом уголке... Мета, останься со мной, мы начнем новую жизнь!
Страдальческая улыбка промелькнула на лице умирающей.
– Яско, успокойся, будь мужчиной! – простонала она. – Ты несправедлив к самому себе... Я не была несчастна... Я была так любима, а эти годы любви и счастья стоят целой жизни... Я знала, что отдаю свою руку фокуснику – и спокойно ушла за тобой из родного дома, который отрекся от меня из-за этой любви. Если мое счастье иногда и омрачалось, то в этом виновата я сама – я не рассчитала своих сил и малодушно страдала от твоего жалкого положения... Яско! – продолжала она, понизив голос, – мысль о Фее мучит меня... – Она схватила его за руку и привлекла к себе. – Яско! – продолжала она умоляющим голосом. – Расстанься с Феей, отдай ее простым, хорошим людям, дай ее вырасти среди спокойной, тихой семейной жизни. Обещай мне это, мой любимый!
Приглушенным слезами голосом муж поклялся в этом умирающей. Наступила ужасная ночь – борьба жизни со смертью длилась бесконечно. Но когда заря заглянула в окно, ее розовые лучи упали на прекрасную покойницу, с лица которой уже сошли последние следы тяжелых страданий.
На третий день к вечеру жену фокусника похоронили. Сострадательные граждане усыпали ее гроб цветами, и в числе многих провожавших покойницу был и Гельвиг… Когда первые комья земли упали на гроб, фокусник покачнулся, но Гельвиг, стоявший рядом с ним, поддержал его, затем отвез в гостиницу и несколько часов оставался с несчастным, пытавшимся даже наложить на себя руки.
Глава III
Наступил вечер. Резкий ноябрьский ветер гулял по улицам, первые снежные хлопья падали на крыши, на мостовые и на свежий могильный холм.
Госпожа Гельвиг сидела в столовой за маленьким столиком и вязала длинный шерстяной чулок. Это была высокая широкоплечая женщина лет сорока. Может быть, ее лицо и было красиво когда-то, но прелестной ее едва ли можно было назвать даже в молодости. В ее лице было что-то окаменевшее, а серые ледяные глаза смотрели холодно. Головной убор и черное платье простого фасона с белыми манжетами придавали госпоже Гельвиг вид пуританки.
По временам боковая дверь отворялась, и в просвете появлялось морщинистое лицо кухарки.
– Еще нет, Фридерика! – монотонно говорила каждый раз госпожа Гельвиг, не поднимая головы.
Наконец в прихожей послышался звон колокольчика и раздался детский голосок: «Ах, какой милый звоночек!»
Госпожа Гельвиг положила вязанье в корзиночку и встала. Недоумение сменило на ее лице выражение нетерпения. Муж подошел к ней слегка неуверенным шагом, неся на руках маленькую девочку лет четырех.
– Я принес тебе, Бригитта, – начал было он просящим голосом, но замолк, встретив взгляд жены.
– Ну? – спросила она, не шевелясь.
– Я принес тебе бедную девочку...
– Чью? – сухо прервала она.
– Несчастного фокусника, потерявшего жену таким ужасным образом... Милая Бригитта, прими девочку ласково!
– Разумеется, только на одну ночь?
– Нет... я поклялся отцу, что ребенок вырастет в моем доме.
Белое лицо госпожи Гельвиг покраснело.
– Боюсь, что ты не здоров, Гельвиг, – сказала она холодно. – Я стараюсь, чтобы мой дом был храмом Господним, а ты приносишь мне дочь комедианта... Это более чем глупо!
Гельвиг вздрогнул, и его всегда добродушные глаза блеснули.
– Я не пущу в мой дом это дитя греха, дитя пропащей женщины, которую постигла кара Божья!
– Ты так думаешь, Бригитта? Так скажи, пожалуйста, за какие грехи был наказан твой брат, застреленный на охоте неосторожным стрелком?
Вся кровь отлила от лица госпожи Гельвиг. Она замолчала и удивленно посмотрела на своего мужа, проявившего вдруг такую решительность.
Между тем девчурка, которую Гельвиг поставил на пол, сняла свой розовый капор, прикрывавший прелестную головку, покрытую каштановыми локонами, и принялась бродить по комнате, разглядывая новую для нее обстановку. На ней было надето светло-голубое шерстяное платьице, украшенное вышивкой, может быть, последней работой успокоившихся материнских рук.
Но именно это нарядное платьице, свободно ниспадающие на лобик и шейку локоны и грациозные движения ребенка возмутили суровую госпожу Гельвиг.
– Я бы и часу не потерпела ее около себя, – сказала она вдруг. – Это маленькое существо с растрепанными волосами совсем не подходит к нашему строгому домашнему укладу. Взять ее – значило бы впустить легкомыслие и распущенность... Ты, конечно, позаботишься, Гельвиг, чтобы девочку доставили куда следует...
Она позвала кухарку и приказала ей:
– Одень ребенка, Фридерика!
– Отправляйся сейчас же в кухню! – сердито приказал Гельвиг.
Фридерика ушла в смущении.
– Ты доводишь меня до крайности своей черствостью и жестокостью, Бригитта! – воскликнул раздраженный муж. – Будь благодарна своим предрассудкам, если я наговорю тебе теперь таких вещей, каких в ином случае никогда бы не сказал... Кому принадлежит дом, который ты хочешь превратить в храм Господень?.. Мне... Ты вошла в этот дом бедной сиротой, но потом забыла об этом, и чем больше ты говорила о Боге, о христианской любви и смирении, тем более гордой и жестокосердой ты становилась... Этот дом – мой дом, и за хлеб, который мы едим, плачу я. И я решительно объявляю, что ребенок останется тут... Но если твое сердце слишком сухо и черство для того, чтобы почувствовать материнскую любовь к бедной сиротке, то я требую от моей жены, чтобы она, по крайней мере, позаботилась о ребенке как женщина... Если ты не желаешь потерять авторитет у прислуги, то сейчас же отдай нужные распоряжения насчет приема ребенка, иначе это сделаю я сам.
Ни одного слова не произнесла в ответ побелевшая госпожа Гельвиг. Любая другая женщина в такую минуту употребила бы последнее средство – слезы, но эти глаза не знали слез. Она молча взяла связку ключей и вышла.
С глубоким вздохом Гельвиг поднял малютку на руки и стал ходить с ней по комнате. Он выдержал страшную борьбу, чтобы обеспечить приют этому покинутому созданию. Он смертельно обидел свою жену, он знал, что она никогда не простит ему горьких слов, которые он сказал. Его жена была крайне злопамятна.
Глава IV
С улицы позвонили, и Генрих ввел в комнату мальчика лет семи.
– Добрый вечер, папа! – сказал тот. Гельвиг нежно поцеловал сына в лоб.
– Добрый вечер. Натанаэль, посмотри-ка на эту маленькую девочку, ее зовут Феей.
– Глупости! Как ее могут звать Феей, когда нет такого имени?
– Так звала ее мама, – мягко сказал Гельвиг. – Ее настоящее имя – Фелисита... Это бедное маленькое создание... Ее маму сегодня похоронили. Она будет жить у нас, и ты станешь любить ее как сестренку, не правда ли?
– Нет, папа, я не хочу сестренку!
Мальчик был живым портретом матери. Время от времени он злобно поглядывал па девочку. Когда та приблизилась, было к нему и радостно схватилась за игрушечную саблю, висевшую у него на поясе, мальчик сердито оттолкнул девочку и побежал к вошедшей матери.
– Не надо мне никакой сестры, – повторил он плаксиво. Мама, прогони эту гадкую девочку. Я хочу быть один у тебя и у папы!
Госпожа Гельвиг молча пожала плечами и встала около накрытого стола.
– Молись, Натанаэль! – приказала она. Мальчик, как и мать, сложил руки и прочел длинную предобеденную молитву. При настоящих обстоятельствах эта молитва была отвратительной профанацией прекрасного христианского обычая.
Малютка кушала с аппетитом. Конфеты, которые Гельвиг положил около ее тарелки, она деловито спрятала себе в кармашек.
– Это для мамы, – доверчиво сказала она, – она так любит конфеты. Папа всегда приносит ей большие кульки.
– У тебя вовсе нет мамы! – враждебно крикнул Натанаэль.
– Ну, этого-то ты не знаешь! – взволнованно возразила малютка. – У меня мама гораздо лучше, чем у тебя!
Гельвиг испуганно и робко посмотрел на жену.
– Ты позаботилась о постельке, Бригитта? – торопливо спросил он кротким, просящим голосом.
– Да.
– Где же девочка будет спать?
– У Фридерики.
– Разве в нашей спальне ей не нашлось бы места, хотя бы па первое время?
– Если ты вынесешь постель Натанаэля, то найдется.
Возмущенный Гельвиг отвернулся и позвал прислугу.
– Фридерика, – сказал он, – эта малютка будет ночью спать под твоим присмотром, будь добра и ласкова с ней. Эта бедная сиротка привыкла к ласкам доброй матери.
– Я не сделаю ничего дурного ребенку, господин Гельвиг, но я дочь честных родителей, и мне за всю жизнь не приходилось иметь дела с комедиантами. Неизвестно ведь, были ли эти люди обвенчаны...
– Это уж слишком! – гневно воскликнул Гельвиг. – Сегодня я убедился, что во всем моем доме нет места ни состраданию, ни милосердию. И ты думаешь, Фридерика, что можешь быть безжалостна потому, что дочь честных родителей? Успокойся, эти люди жили в законном браке. Предупреждаю тебя, что буду очень строг, если только замечу, что ты обижаешь ребенка.
Он встал и отнес девочку в комнату кухарки. Она послушно дала себя уложить и скоро заснула, помолившись за папу, маму и доброго дядю, который отведет ее завтра к маме, и за «большую женщину со злым лицом».
Фридерика пришла спать поздно ночью. Она была раздражена тем, что ей пришлось так долго работать, и сильно шумела в комнатке. Маленькая Фелисита проснулась, села в постельке, отбросив локоны со лба, и стала испуганно озираться па закопченные стены и жалкую мебель узкой, слабо освещенной каморки.
– Мама, мама! – громко позвала она.
– Молчи, нет тут твоей матери. Спи! – ворчливо сказала раздевавшаяся кухарка.
Девчурка испуганно посмотрела на нее и тихонько заплакала.
– Ну, заревела... Только этого еще не хватало! Спи, комедиантское отродье! – И Фридерика угрожающе замахнулась. Малютка испуганно спряталась под одеяло.
– Ах, мама, милая мама, – прошептала она, – где же ты? Возьми меня к себе, я так боюсь... Я буду послушной и сейчас же засну... Я для тебя кое-что спрятала, я не все скушала... Или дай мне хоть твою руку, тогда я останусь в своей постельке и...
– Замолчишь ли ты, наконец! – закричала Фридерика и яростно бросилась к постели ребенка...
Девочка больше не шевелилась, только время от времени из-под одеяла слышалось еле сдерживаемое всхлипывание.
Старая кухарка давно спала мирным сном, а бедный ребенок все еще плакал по умершей матери.
Глава V
Гельвиг был купцом. Унаследовав значительное состояние, он еще более увеличил его, участвуя в различных промышленных предприятиях. Но по болезни он довольно рано оставил деловой мир и зажил в своем родном городке, где его имя пользовалось большим уважением. Прекрасный сад за городом и дом на площади давно уже принадлежали семье Гельвиг. В двух верхних этажах дома окна были постоянно задернуты белыми гардинами, исчезавшими только три раза в год, перед большими праздниками, когда все чистилось и проветривалось. Эти комнаты пустовали: в семье Гельвигов никогда не сдавали в аренду хотя бы часть дома.
Госпожа Гельвиг вступила в этот дом двенадцатилетним ребенком. Когда ее родители умерли, почти один за другим, и оставили детей без всяких средств, Гельвиги, ее ближайшие родственники, взяли девочку к себе. Молодой девушке было нелегко жить у старой тетки, женщины строгой и гордой. Гельвиг, единственный сын хозяйки, сначала жалел ее, а затем это чувство перешло в любовь. Его мать была против этого выбора, но после многих неприятностей влюбленный настоял на своем и женился. Он принял угрюмую молчаливость любимой девушки за девичью робость, холодность – за нравственную строгость, упрямство – за характер и, женившись, совершенно разочаровался. Очень скоро этот добродушный человек почувствовал железную власть деспотической души и там, где он надеялся встретить благодарную преданность, увидел лишь грубый эгоизм.
У Гельвигов было двое детей: Иоганн и маленький Натанаэль, который на восемь лет был моложе своего брата.
Еще одиннадцатилетним ребенком Гельвиг отвез Иоганна к жившему на Рейне родственнику, директору мужского пансиона.
Таково было семейное положение Гельвига, когда он взял в свой дом дочь фокусника. Ужасное происшествие, свидетелем которого он стал, глубоко потрясло его. Он не мог забыть умоляющего взгляда несчастной матери, когда она стояла, униженная, в его прихожей, принимая талер. Его мягкое сердце страдало от мысли, что, может быть, именно здесь бедная женщина в последний раз почувствовала горечь своего положения. Потому-то, когда фокусник сказал ему о последней просьбе покойной, он сразу же предложил взять к себе девочку. Только выйдя с ребенком на улицу, Гельвиг подумал об ожидающем его противодействии, но он полагался на миловидность ребенка и на то, что у них самих не было девочки, – несмотря на горький жизненный опыт, он еще не вполне понимал характер своей жены.
В доме все шло по-прежнему. Госпожа Гельвиг несколько раз в день обходила все комнаты, осматривая, нет ли где-нибудь пылинки или соринки. По-прежнему все вместе молились и вместе обедали, а по воскресеньям супруги ходили в церковь. Но злопамятная женщина с железным постоянством избегала разговаривать с мужем. Она отклоняла все его попытки к сближению. Так же мало замечала она существование нового маленького члена семьи. В памятный бурный вечер она раз и навсегда приказала кухарке готовить лишнюю порцию и бросила в комнату девочке несколько штук постельного белья. Маленький сундучок с имуществом Фелиситы принесли из гостиницы «Лев», и Фридерика должна была отворить его при хозяйке и показать маленькие платьица. Этим и ограничилась навязанная госпоже Гельвиг забота о «дочери комедианта». Только еще раз проявила она заботу о девочке. В то время, как портниха шила Фелисите из темной материи два платьица совершенно такого же строгого покроя, какой носила сама хозяйка дома, госпожа Гельвиг прижала девочку к своим коленям и до тех пор действовала щеткой, гребнем и помадой, пока ей не удалось заплести чудные локоны Фелиситы в две уродливые косички. Отвращение этой женщины ко всякой миловидности пересилило ее упрямство и твердое намерение совершенно игнорировать присутствие ребенка.
Но было еще горячее сердце, у которого сиротка могла искать утешения, – сам Гельвиг любил девочку как своих родных детей. Правда, он не смел выражать это открыто, исчерпав весь запас своей энергии в тот знаменательный вечер, но он постоянно заботился о Фелисите. Как и Натанаэль, она имела свой уголок в комнате приемного отца. Там никто не мешал ей ласкать своих кукол и убаюкивать их песнями, которым ее научила покойная мать. Когда Фелисите минул шестой год, она так же, как Натанаэль, стала брать уроки у учителей. Как только начинал таять снег, и на клумбах появлялись крокусы и подснежники, Гельвиг ежедневно отправлялся с детьми в свой загородный сад. Там дети учились и играли, возвращаясь домой только к обеду.
Госпожа Гельвиг редко ходила в сад, который один из предков Гельвига устроил в старофранцузском стиле. Из зелени выглядывали бронзовые статуи в натуральную величину. Эти светлые фигуры резко выделялись на темном фоне тисовых деревьев, и прелестные обнаженные формы Флоры и Прозерпины, как и мускулистая нагота похитителя последней, тотчас же привлекали внимание входившего в сад, и приводили в ужас госпожу Гельвиг. Сначала она властно требовала, чтобы муж удалил «греховные изображения человеческого тела», но Гельвиг спас своих любимцев, показав завещание отца, категорически воспрещающее перемещение статуй. Тогда госпожа Гельвиг поторопилась окружить скульптуры целым лесом вьющихся растений. В один прекрасный день Генрих, по приказанию хозяина, с восторгом вырвал всю эту зелень, и с тех пор госпожа Гельвиг избегала посещать сад, опасаясь погубить свою душу и не желая видеть насмешливо улыбающихся бронзовых свидетелей ее поражения. Именно поэтому сад и стал любимым местом пребывания Фелиситы. За стеной из тисов находился большой луг, который пересекал шумящий мельничный ручей. По его берегам росли густые кусты орешника, а маленькая плотина покрывалась весной полевыми цветами.
Фелисита училась неутомимо, но когда Гельвиг наконец объявлял, что на сегодня учение окончено, она вся преображалась. Девочка без конца могла бегать по лугу, с быстротой молнии влезала на деревья, а через минуту уже лежала внизу у ручья. Заложив руки за голову, она задумчиво смотрела на зеленый ковер ореховых листьев и мечтала.
По небу проносились белые облака. Глядя на них, девочка вспоминала свое загадочное прошлое. Такое же белое и блестящее было платье ее матери, все усыпанное цветами. Фелисита до сих пор удивлялась, что мать не дала ей ни одного цветка. Она раздумывала над тем, почему ей тогда не позволили разбудить маму поцелуями, как она делала это каждое утро. Она не знала, что мать, всегда обращавшаяся с ней так нежно, давно умерла. Гельвиг не решался сказать ей правду. Хотя она, по прошествии пяти лет, уже не плакала так горько и не просила с таким жаром отвести ее обратно к родителям, но всегда говорила о них с трогательной нежностью и несокрушимо верила в двусмысленное обещание приемного отца, что она когда-нибудь снова увидит их. О профессии своего отца она тоже ничего не знала. Он сам не захотел этого, и Гельвиг строго следил за тем, чтобы никто в доме не говорил с Фелиситой о прошлом. Но он не подумал о том, что давно сторожившая его смерть откроет эту тайну. Он давно был неизлечимо болен, но, как и все легочные больные, надеялся на долгую жизнь. В любимый сад его уже вывозили в кресле, но он списывал это на временную слабость и строил планы обширных построек и путешествий. Однажды вечером доктор Бем вошел в комнату Гельвига. Больной сидел за письменным столом и усердно писал, окруженный со всех сторон подушками.
– Что за выдумки? – воскликнул доктор, грозя тростью. – Черт возьми, кто позволил тебе, писать? Изволь сейчас же положить перо!
Гельвиг повернулся к нему с веселой улыбкой.
– Вот тебе еще один пример, – сказал он насмешливо. – Я всегда говорю, что между доктором и смертью существует неразрывная связь... Я пишу Иоганну о маленькой Фее и меньше всего думаю теперь о смерти, но вдруг, во время твоего прихода в дом, у меня вышла из-под пера такая фраза...
Доктор наклонился и прочел вслух: «Я высокого мнения о твоем характере, Иоганн, и поэтому безусловно поручил бы тебе заботиться о вверенном мне ребенке, если бы я умер раньше, чем...»
– Баста, сегодня больше ни слова! – сказал врач, выдвигая ящик письменного стола и кладя туда неоконченное письмо. Затем он сосчитал пульс больного и украдкой взглянул на два красных пятна, горевших на резко выступающих скулах Гельвига.
– Ты точно ребенок, Гельвиг! – проворчал Бем. – Стоит мне отвернуться, как ты сейчас же делаешь глупости.
– Ты постоянно мучаешь меня... Вот подожди, в мае я удеру отсюда, и тогда можешь искать меня в Швейцарии.
На следующий день окна комнаты больного в доме Гельвигов были открыты настежь. Сильный запах мускуса вырывался на улицу, а по городу расхаживал человек в траурном платье, извещая по поручению городских властей о том, что господин Гельвиг скончался час тому назад.
