Текст книги "Без мужика"

Автор книги: Евгения Кононенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Даты

– Как же все-таки решаем: оливье или винегрет? – спрашивает жена.

– Оливье, – сонно отвечает он.

– Знаешь, к шпротам действительно лучше оливье, а вот к селедке – винегрет.

– Так пусть будет винегрет.

– Да, но твои братья любят оливье, всю салатницу сразу к себе тащат, ну прямо хоть накладывай одному двойную порцию, а другому – тройную!

– Ну делай оливье.

– Но ведь без винегрета не подашь ни селедку, ни грибы… Придется готовить и оливье, и винегрет. – Жена озабочена так, словно речь идет о спасении земной цивилизации.

– Так делай и то, и другое.

– Но это же займет не менее шести больших тарелок, на столе не останется места для консерваций! Огурцов и кабачков должно быть шесть-семь салатниц. Маринованных грибов – минимум – три, это святое. И между прочим, с повестки дня не снимаются ни буженина, ни фаршированные яйца.

– Яйца можно снять, – ему очень хочется спать, он бормочет сквозь сон.

– Да ты что?! Фаршированные яйца – это наше семейное фирменное блюдо! Сделаем все виды фарша – и печеночный, и сырный, и луковый… В общем так: яйца вне конкуренции, даже не обсуждаем… Но какая же будет основа – винегретная или оливьевная?

– Оливковая, – мямлит он на свою голову. Такого презрения к событиям глобального масштаба жена перенести не может. Она включает светильник возле кровати и трясет его за плечо.

– Снова бросаешь меня, оставляя один на один с домашними заботами! Я, кажется, научный работник, а не куховарка! И при этом должна рассчитать, как накрыть полноценный стол минимум на тридцать персон!

– Сколько-сколько?! На черта тебе тридцать персон?

– Да ты что?! Видно, тебе пора уже пройти курс йодистого золота! От склероза! Не иначе! Мы же еще год назад решили, кого будем звать!

Уже несколько ночей подряд жена вдохновенно талдычит про холодные и горячие закуски, напитки и десерт, а до него только сейчас дошло, о чем это она. Да, да, приближается дата. Двадцать пять лет вместе. «Сере-е-бряные свадьбы – негаснущий костер, серебря-ные свадьбы – душевный разговор», – эта песня как раз была популярной в тот год, когда они подъехали на «Чайке» к особняку в Липках, поднялись по белым ступеням, прошли сквозь неимоверно роскошные комнаты, а кто-то из гостей все повторял: «Ну и жили же люди!» – намекая на дореволюционных владельцев. Все было торжественно до умопомрачения. Запомнился багряный маникюр сотрудницы Дворца Счастья, которая тыкала в строчку в реестре, где нужно было поставить свои подписи.

– А теперь поздравьте друг друга, – сказала она, когда, они кое-как – от волнения – вывели те подписи. Они не понимали, чего от них хотят, пока гости не подсказали, что теперь нужно поцеловаться.

Жена была очень горда тем, что они тогда подъехали на «Чайке» и что расписались в старинном особняке на Печерске, а не в «бермудском треугольнике» на проспекте Победы, куда перенесли Дворец Счастья через несколько лет после их свадьбы. Но главная гордость – это то, что они будут праздновать серебряную свадьбу. Никто из их родных или друзей не сподобился такой житейской роскоши. Один из его братьев развелся, прожив со своей Валентиной двадцать лет. Теперь видится с детьми в дни их рождений, когда мамы нет дома. Второй брат тоже развелся, недавно опять женился, родился ребенок, который моложе внучки от первого брака. Сестра жены опять сошлась с мужем, с которым не жила лет десять. С дня их первой свадьбы прошло двадцать пять лет, но праздновать серебряный юбилей было бы смешно. Друг семьи, Михайло, приходит к ним в гости каждый раз с новой женой Еще один друг семьи, Виктор, вообще ни разу не женился. Живет с мамой. У него еще все впереди. Соседка Лариса накануне серебряной свадьбы застукала своего мужа (мастер, кстати, был на все руки!) с беспутной женщиной. Как ни уговаривали ее друзья, близкие, даже мать родная, но Лариса проявила моральный максимализм и прогнала из дома своего мастеровитого супруга.

Подобно им, в мире и согласии прожили двадцать пять лет еще только их друзья Семеновские. Но когда подошла юбилейная дата, Семеновским было не до празднования: главные плоды брака, дети, достались честным и порядочным Семеновским совсем никудышные. И сын, и дочка, окончив школу, нигде не учились и не работали, «доили» преждевременно постаревших родителей, которые никак не могли понять, как это в интеллигентной трудовой семье выросли такие агрессивные тунеядцы. Впрочем, не находили себе места в этом мире не только дети Семеновских. Многие из поколения детей оказывались за бортом жизни. Хорошенькая племянница Оля бросила институт, пошла работать в бар – очень деньги нужны были, – а потом угодила в больницу, сестра и не рассказывает, что же там приключилось. А сын бабника Михайла работает дистрибьютером по продаже памперсов. Хотя сам Михайло – уж какой ни на есть, а кандидат наук. Неужели и вправду поколение их детей – безжалостно «потерянное»?

Тем более могут они гордиться своими детьми, потому что их сын и дочка в это сумасшедшее время придерживаются традиций интеллигентной семьи: сын работает, дочь заканчивает учебу, их не прельщает легкий сомнительный заработок. А также они – и это тоже радует – не спешат заводить собственные семьи. И жена, понимая реалии сегодняшнего дня, не подгоняет дочку определяться с семейным положением, как когда-то подгоняла своего парня, ее, дочкиного, будущего отца: хватит-де проверять чувства, лучше начать углублять их в законном браке, чтоб быстрее родить ребенка и чтоб отпраздновать серебряную свадьбу до пятидесяти. И добилась своего, и сын вырос неплохим парнем. Потом брак укрепился дочкой, и она тоже оказалась способной девочкой, которая не бросает учебу, не идет работать в бар, подобно несчастной племяннице. Конечно, не последнюю роль в этом играет и то, что рядом – родители, готовые прийти на помощь, если что…

Так что нужно приготовить стол как следует, чтоб аж ломился от закусок, и чтоб и водка, и шампанское, пусть потом хоть на копейках сидеть, полуголодными, но со столом мелочиться нельзя: гулять так гулять и праздновать, пусть хоть какие времена на дворе, дом – это самое святое.

Он понял, что в ближайший час заснуть не дадут, и обреченно предложил:

– Сделаем и винегрет, и оливье.

– У праздничного стола должна быть идея! Суммарный вектор!

– Вектор с яйцами?

– Брось! В твоем возрасте двусмысленные шуточки неуместны!

– Почему двусмысленные? – Он только сейчас заметил дешевую пикантность сказанного.

– Селедка – это непременный элемент. Какой славянский стол может быть без селедки? Селедка требует свеклу, твои братья требуют оливье… – Кажется, жену снова зациклило, словно в поисках выхода из мирового кризиса.

– Ну так подай селедку под «шубой» на большом прямоугольном блюде, сверху положи яйца…

– Ну вот! Работаешь головой, когда захочешь! Гениально!

Он невольно загордился от похвалы жены:

– У меня все-таки сорок девять научных трудов!

– Мог бы написать и пятидесятую, юбилейную! Но идея «шубы» может быть засчитана как постдокторат!..

Он и не надеялся, что застольная проблема развяжется так легко. Идея стола окончательно сформировалась. Впереди – ее грандиозное воплощение. Не за горами уже тот августовский день – дата, к которой они шли двадцать пять лет. Дата – итог, дата – венец.

И тут он вспомнил, что вскоре после этой даты на один из первых, еще теплых сентябрьских дней придется еще одна – туманная, прозрачная, нежная, как последнее сентябрьское тепло. Всколыхнется занавеска от синего сквозняка, милые губы задуют тоненькие свечки, остановится сердце, в окно залетит перышко нездешней птицы. Исполнится двадцать лет с того дня, когда над холодным забытым двором на окраине города пролетела сентябрьская звезда и упала в колодец. Поехал проводить почти незнакомую женщину домой, а возвращался последним трамваем сквозь черный грозный лес… До сих пор он помнит, как целовались в том трамвае молодые парень и девушка. Он не любил, когда целуются на людях, но те влюбленные в пустом ночном трамвае казались такими милыми… Где они сейчас? Они были так нескрываемо счастливы. Он же тогда ощущал неимоверную дрожь и был сам не свой. А чувство счастья нахлынуло скоро, когда в этом же трамвайчике снова ехал, возвращаясь из маленького деревянного домика на окраине.

Поначалу параллельная жизнь пугала и тревожила.

– О чем ты думаешь? – спрашивала жена, когда он подолгу смотрел в пустоту.

– Думаю, отрицательная или положительная кривизна у нашего пространства, – отвечал он.

– Полагаешь, это так важно?

– Полагаю…

И вот огромный стол сервирован на тридцать пять персон. В центре – блюдо с селедкой под «шубой». По нему – как декоративной галькой по малиновой клумбе – фаршированными яйцами выложено убедительное число «25». Двойка и пятерка. «Плохо» и «отлично». «Неразрывное единство слабых и сильных сторон законного брака», – пошутил друг семьи бабник Михайло.

– Разве у брака, тем более если он продержался столько лет, бывают слабые стороны?

– Бывают, – гнет свою линию Михайло, пришедший на серебряную свадьбу друзей вместе с одной из своих давних престарелых жен, которую называет «Воспоминания о будущем». – Брак хорош, потому что регулярно кормят. Но он же и плох, потому что заставляют выносить мусор. Под боком гарантированная женщина – хорошо. Но все время одна и та же – плохо.

– Ну есть такие женщины, которые умеют каждый раз быть иной.

– Это искусство свойственно женщинам без стационарного мужа, – продолжает Михайло. – Женщина, которая глубоко интегрировалась в законный брак, может вносить новую изюминку разве что в искусство кулинарии. Ну-ка, невеста, – кричит он в кухню, – что у нас на горячее?

На горячее – «ростбратен» – мясо по-немецки, которое готовится не в кастрюле и не на сковородке, а на противне в духовке.

Это должно ошеломить всех. Суть домашнего праздничного стола – в соединении новаторства и традиций. Фаршированные яйца – дань традиции. «Ростбратен» – веяние нового времени.

– Это в честь падения Берлинской стены? – спрашивают гости.

– Нет, это в честь того, что все вы сегодня здесь, у нас, – отвечает счастливая хозяйка. – Ну что ж, просим к столу!

Столы ломятся от закусок. Они с женой садятся под увеличенное фото двадцатипятилетней давности. Под потолок, салютуя, выстреливают пробки шампанского. После первого же тоста начинают азартно кричать «горько». Он целует жену в щечку.

– Ну-у-у!.. И это после двадцати пяти? – недоволен стол. Тогда они встают и целуются уже в губы. Гости с набитыми ртами громко считают до десяти, отрабатывая шинку, «шубу» и оливье.

А он думает: как давно они не целовались в губы, хотя, естественно, Эрос в пижаме еще кружит над их брачным ложем.

– Дайте мне что-нибудь съесть, а то я выпил и не закусил, – произнес наконец «молодой». Жена заботливо накладывает ему в тарелку всякой всячины, а беспутный сын Семеновских нарочито спрашивает:

– Так вы именно в этот день поженились?

– Да, – гордо отвечает жена, – тогда это была пятница, день свадеб.

– Так что же, ваш Сергей – семимесячный? – А «молодой», между прочим, предлагал жене, учитывая именно это обстоятельство, отметить серебряную свадьбу в июне, но она категорически отказалась, так как в июне еще нет малосольных огурцов.

Стол раздосадован Семеновским-младшим.

– Раз ты так хорошо умеешь считать, так почему не идешь работать хотя бы в магазин?

– Там подсчеты гораздо сложнее, – не лезет за словом в карман нахальный дармоед.

– Именно поэтому Сергей в неполные двадцать пять знает три иностранных языка и получил грант, а ты – неуч и бездельник, – кричит девушка сына, а несчастные Семеновские тяжело вздыхают. Неужели и действительно дело в том, что молодой Семеновский родился спустя полный календарный год после женитьбы родителей?

Ни баламут Семеновский, ни бабник Михаил не могут испортить праздник. Напротив, их двусмысленные реплики, с одной стороны, хоть и противоречат духу и букве праздника, с другой – контрастно подчеркивают чистоту и моральную целостность их семейства. Шампанское льется рекой. Гости отводят душу, от пуза наедаются оливье, розовой шинкой и бужениной, которые в тяжелые времена имеют особенно божественный вкус. Поют «Підманула, підвела» и «Гей, наливайте повніі чари». На горячее и сладкое ни у кого уже не остается сил. «Ростбратен» в полулитровых банках отдают для детей Семеновских. «Наполеон» разделили между соседкой Ларисой, которая безутешно и не скрываясь рыдала, когда кто-то поднял тост за красоту супружеской верности, и сестрой жены, чья дочка уже вышла из больницы после инцидента в баре, но прийти поздравить тетушку с серебряной свадьбой еще, бедняжка, не смогла. Сын пошел провожать свою девушку. Дочка сказала, что мыть посуду не может, так как ей на завтра нужны красивые руки. И вообще, сказала дочка, все прогрессивное человечество, то есть весь цивилизованный мир давно перешел на бутерброды и одноразовую посуду. Так что они с женой остаются вместе с фамильным сервизом, кучей объедков – кожиц от соленых помидоров, недохрумканных малосольных огурцов, надкушенных фаршированных яиц со следами настоящих и вставных зубов.

Два часа ночи… Организм активно требует активированного угля. Напиток счастья – шампанское – уже не усваивается легко и радостно, об этом не стоит забывать. Сколько раз давал себе слово не предаваться так жадно радостям жизни, которые предлагает роскошный славянский стол, и вновь не сдержался! Горячей воды нет. Они с женой по очереди возятся с посудой в миске с жирной водой, где плавают шкурки от помидоров и крошки от хлеба.

– Ты знаешь, – вдруг заговорила жена, – у нас на конференции была одна женщина, – ты, может, помнишь ее, она заходила к нам, такая стройная, с роскошной прической?

– Ну и что эта женщина?

– Мы на закрытии конференции немного выпили, и когда вышли с сигаретами в коридор, и рассказывали – я о себе, она – о себе, – ну вот она мне сказала, что они с мужем в ночь после серебряной свадьбы любили друг друга горячее, чем в первую брачную ночь.

– Пойдем, – решительно говорит он, снимая фартук.

– Куда?

– Как куда? На брачное ложе. – Он готов на все, только бы не мыть эту жуткую посуду.

– Надо домыть…

– Тогда уже нич-чего не выйдет…

Разбивается одна из сервизных тарелок. Ясное дело, на счастье.

– Это нам знак, чтоб на сегодня мы уже бросили эту посуду…

– Нет, нужно все вымыть.

И они моют. До первых петухов моют. До молочно-серебристого света за окном моют. Возвращается сын. Идет к себе, не заглядывая на кухню.

Два-три дня казалось: чувство усталости от серебряной свадьбы никогда не пройдет. Но проходит все. Жена мается: двадцатипятилетие сына еще не скоро и пока что приходится жить без великой цели. Зато великая цель есть у него: вернуть долги – несколько сот долларов.

Август их серебряного юбилея уплывает в небытие. А сентябрь несет ему другую заветную дату. Он любил мечтательно размышлять: куда деваются прожитые дни, как вызревают дни будущие? Недоступные пониманию вещи, как тайна человеческого «Я». Наступит день, и он сядет в вагон метро, вынырнет из-под земли, переедет Днепр, бросит взгляд на очертания Правого берега, отыщет среди новостроек Левого ее дом. Она уже давно не живет в деревянном домике в Пуще, и домика самого давно нет, и колодца, куда падали тревожные осенние звезды. И он, и она поменяли несколько квартир за эти двадцать лет, теперь она окончательно поселилась на верхнем этаже одного из высотных домов Левого берега, в котором во время сильного ветра дрожат стены. Он приедет к ней, едва очухавшись после серебряно-свадебного обострения гастрита, – худой, сгорбленный, лысый человек, который и выглядит на все свои пятьдесят. Принесет белые гвоздики и бутылку красного вина. Теперь она живет одна. Отец умер, у матери своя квартира, сын работает по договору в Соединенных Штатах. Они сядут за стол, она зажжет свечи, поставит в вазу белые цветы, он нальет вина. Она попросит, чтобы сегодня он остался на ночь, но он вздохнет и скажет без слов, что за двадцать пять лет ни разу не… И она расплачется. Двадцать лет не плакала. А в этот день заплачет, заплачет.

– Ты хоть когда-нибудь думал, что я чувствовала, когда ты от меня уходил? Каково мне было оставаться одной, когда ты бежал к себе? Иногда казалось: лучше ничего, чем объедки…

– У нас с тобой были не объедки, а десерт, раз уж мы заговорили на кулинарном языке…

– Разве может спасти шоколад, когда постоянно – смертельный голод.

Это не спасение, он знал. Без мысли о ней не проходило ни одного дня. Дома семья, это навсегда. Недаром на серебряной свадьбе за него пили как за человека долга. И для нее он делал все, что мог. И, возможно, по каким-то меркам сделал немало. Но все равно это мелочь в сравнении с чувством, которое можно оплатить только всей жизнью…

– Я думал, что дарю тебе счастье, хоть вполовину того, которое ты даришь мне…

Поезд метро переехал по мосту через Днепр. Из ее окна Правый берег выглядит еще красивее, чем из окна вагона. С тяжелым сердцем вышел он из метро, поискал глазами цветочниц, ага, вот они, выбрал несколько белых гвоздик и одну темно-розовую. По дороге сорвал со стеблей дурацкие бантики.

Она открыла ему, пригласила в комнату и пошла закрыть балкон, так как неожиданно налетел сильный ветер.

– Какая ты красивая, – прошептал он.

– Да вот, нацепила эти высоченные каблуки, ходить могу только по квартире, на улице упала бы не пройдя и несколько шагов! Это сколько нам уже?

– А мы немного еще обманем время…

Они поцеловались.

– Знаешь, – говорит она, когда они наконец разомкнули объятья, – я впервые поцеловалась с парнем, когда мне было двадцать. Так жалела, что этого не было в мои семнадцать. Тогда казалось, что впереди совсем мало времени. Где-то до двадцати пяти. Но на самом деле все началось только в тридцать.

Они снова поцеловались. Так странно видеть во время поцелуя какие-то предметы вокруг и помнить их потом, как помнится сломанный колодец на убогом дворике и крошечная клумба астр, которую в черноте сентябрьской ночи заливал яркий свет с веранды. И сейчас у нее на столе малиновые астры. Шевельнулась занавеска. Балконная дверь опять распахнулась. Ее руки ласкают остатки его волос. Он усмехается:

– Я скоро буду приходить к тебе на костылях.

– В мой грузовой лифт помещается и инвалидная коляска.

Она приглашает его к столу. Солнце медленно садится на Правом берегу. День кончается. Немного осталось осеннего тепла. Заканчивается в полутьме их нежный ужин. Заканчивается вино в высокой бутылке. Только жизнь продолжается. А его душа переполняется чувствами, которые не передать ни на одном языке. Наконец он говорит:

– Давай я помогу тебе вымыть посуду!

Посуду нужно мыть только после ужина на двоих.

Письмо из Киева

Дорогая Алена!

Очень рада была узнать, что ты не просто жива и здорова, а живешь хорошо, до сих пор работаешь и жизнью своей довольна. Мой внук Славик, с которым ты познакомилась в Германии, передал мне твое письмо, которое ты переслала по компьютеру. Так что я вижу, что ты хоть и принадлежишь к тому же поколению, что и я, – но вполне освоила новейшие способы коммуникации. Я же, «прирожденная училка», как окрестил меня мой внук, так и умру с самопишущей ручкой, вот и сейчас пишу тебе от руки. Надеюсь, ты разберешь, ведь на мой учительский почерк никто не жалуется, а если захочешь ответить, так отвечай любым удобным для тебя способом.

Алена, хоть ты давно уже Элиана, но для меня ты всегда оставалась и останешься Аленой, так что обращаться к тебе буду так. Мы не виделись с тобой почти сорок лет, а это не просто сорок лет, это несколько эпох, когда все векторы поворачивало на сто восемьдесят градусов, и поэтому я просто не знаю, с чего начать. Начну, наверное, с того, что со всей откровенностью скажу тебе: вопреки всем нашим невзгодам, вопреки всему, что нас разъединило, у меня не было подруги ближе, чем ты. Более того, ты расширила мои представления об этом мире, об этой жизни. Да, мы тогда абсолютно искренне осуждали эмигрантов из СССР, потому что считали нашу страну государством справедливости, государством, которое основывается на высокой моральности и уважении к человеку труда. Но у меня в ушах всегда звенели твои слова: «Не могу ходить по городу, где мой любимый идет под руку с другой женщиной». И я в душе благословила твою эмиграцию. И моя мама благословила. И я убеждена: тебе было легче уезжать из нашего города и пережить исключение из комсомола, зная, что ближайшая подруга тебя понимает. И ее мать, которая любила подругу дочери чуть ли не так же, как саму дочь, понимает тебя тоже.

Мы с мамой долго думали: неужели у тебя есть еврейская кровь, которая позволила вашей семье эмигрировать? Нет, ты не подумай, что от этого могло измениться мое отношение к тебе или к кому бы то ни было. Ты же помнишь нашу Берточку Мардер, как все мы ее любили, она, кстати, уехала в восемьдесят восьмом, часто бывает в Киеве. А что касается тебя, так Дмитро объяснил мне, что вы выехали не по еврейской, а по немецкой визе, кто-то там у вас из советских немцев. Я ничего не знала, что у тебя были какие-то немецкие корни. Ведь твой отец был участником Великой Отечественной! И опять же, хоть на определенном этапе мы ненавидели немцев, и это вполне понятно, даже тогда мы с мамой всегда повторяли: среди немцев были и Эрнст Тельман, и Эрнст Буш, и Йоханес Бехер!..

Аленочка, так мое письмо будет бесконечным, я попробую его писать, следуя тому плану, который очертили вопросы из твоего письма. Все они очень болезненны для меня, но это жизнь, моя жизнь, и что уж теперь тут поделаешь?

Так вот, ты спрашиваешь, почему мы с Дмитром расстались и когда это произошло. Более того, ты поставила вопрос достаточно прямо: правда ли, что причина развода та, о которой рассказал Славик? Этот вопрос привел к новому, впрочем, не новому, а очередному шоку в общении с моей семьей, о чем расскажу позже, потому что те моральные векторы, на которых держится матрица моей жизни, никогда не позволят мне привыкнуть к тому, как живут они. Я задала Славику вопрос, что ему известно про подоплеку моего развода с его дедом, с которым и он, и мой сын Олесь, и невестка Анастасия регулярно общались, зная, как это меня травмирует, до самой его смерти – он умер несколько лет назад. Но в ответ я услышала лишь то, что моя ментальность никому не налезает на голову и терпеть меня можно только за сто баксов в час – баксами у нас называются американские доллары, хотя тебе это, наверное, известно… Ах, Аленка, я же обещала без лирических отступлений, а то бумаги в доме не хватит на письмо, тем более что и лирики в отступлениях немного…

Так вот, Алена, ты знаешь, как я любила Дмитра. Так же, как и ты. И поэтому я так хорошо тебя понимала. Этот человек мог вызвать к себе сумасшедшую любовь. Он выбрал меня, хоть я и не применяла никаких запрещенных приемов, никогда ничего плохого о тебе не говорила, лишь стала суеверной, какой не была ни до, ни после того, и молилась, если не Богу, то судьбе, чтобы он полюбил меня. Дальше ты все знаешь. Мы и свадьбу не справляли, хоть день нашей регистрации пришелся на то время, когда тебя уже не было в Союзе. Только поехали вдвоем в Ленинград, где провели две восхитительные недели, и это было гораздо лучше, чем стол с закусками и крики «горько». Мы были счастливы – и ходить по городу, и оставаться на ночь в квартире маминых фронтовых друзей, которые очень радушно принимали нас и отвели нам отдельную комнату. Извини, если тебе больно это читать, поверь, и мне писать это больно. Я и тогда много думала о тебе, о том, почему тебе тут, в Союзе, не встретился хороший парень, только не Дмитро.

Когда мы поженились, Дмитро пришел к нам в коммуналку на Большой Житомирской, которую ты прекрасно помнишь, где мы жили с мамой, где кроме нас жили еще две семьи. Мама была такая тактичная по отношению к нам, молодоженам, старалась ночевать где-нибудь у знакомых, это не всегда получалось. Но когда ее не было, у нас были такие счастливые ночи, каких, мне кажется, и не могло быть, если бы нам сразу после женитьбы дали отдельную двухкомнатную квартиру. Мой внук говорит, что «интенсивность переживаний» – ты видишь, какие слова знает этот сопляк в свои пятнадцать лет? – не обратно пропорциональна степени жизненного комфорта, но я все равно считаю, что слишком большой комфорт приводит только к скуке и потери смысла жизни. Когда материальные блага, как говорят, через губу валятся, то это уже не жизнь, а потребительское существование. Я не за бедность, Алена, я за духовную жизнь, за такую высокую в духовном отношении жизнь, когда не замечаешь дискомфорт… хоть я и не люблю слово «духовность», которое у нас тут употребляют к месту и не к месту, так что оно стало почти ругательным… Но я снова оклонилась от плана, чего постараюсь больше не делать. Так выходит потому, что мы очень давно не общались, и очень-очень многое хочется тебе рассказать такого, что могу рассказать только тебе одной.

Ну вот, про наш с Дмитром недолгий брак и про наш развод. Наш сын Олесь родился во вторую годовщину твоего отъезда. Я родилась в День Победы, чем горжусь до сих пор. А мой внук родился в день провозглашения независимости Украины. Он по этому поводу часто иронизирует. Я в тот день торчала под окнами первого родильного дома, помнишь, это на Печерске, там недалеко жил Костик Рудый из нашей группы, а потом там долгое время было посольство России – представляешь?! Посольство России! Для меня это и до сих пор дикий абсурд! – а Анастасию тогда, в девяносто первом отвезли со схватками прямо с какой-то вечеринки, и я была под окнами родильного дома, а Олесь в тот день поперся на какой-то митинг, куда все тогда ходили, а я даже пропустила провозглашение этой независимости, потому что жалела Анастасию, которая еще не собиралась рожать, но, как оказалось, все произошло вовремя, просто она что-то не так посчитала. Родившегося сына Анастасия с Олесем назвали Вячеславом, в честь тогдашнего популярного политика-незалежника, который мне никогда не нравился, но потом он погиб, так что не будем про покойников.

Снова меня понесло не туда, но переписывать письмо не буду. Столько сил потратила, чтоб написать эти восемь страниц! Но, кажется, до сих пор еще не ответила ни на один из твоих, Алена, вопросов. Итак, я родилась в День Победы, а внук Вячеслав – в день независимости. А сын Олександр – в день второй годовщины твоего отъезда из Союза, грустный день, который имеет значение лишь для меня. И как раз тогда одна из семей нашей коммуналки получила отдельную квартиру на Борщаговке, а мы с Дмитром заняли вторую комнату, ту, двери которой, помнишь, тогда были покрашены зеленым – теперь мои родственнички поставили евродвери. И мама как участник Великой Отечественной войны одна заняла нашу тринадцатиметровку, а наша молодая семья перебралась в ту, шестнадцатиметровую с балконом! И в кухне нам уже принадлежала вся плита, а не две конфорки! Мама иногда брала маленького Олеся к себе, школа моя была недалеко, Дмитру до работы было далековато, но один восемнадцатый троллейбус без пересадки! Тот день, когда мы с Дмитром и маленьким Олесем получили комнату с балконом, был, если выражаться банально, самым счастливым днем моей жизни. А какой день был самым счастливым у тебя, Алена? Когда ты пересекла границу «Империи зла»? Многие бывшие эмигранты возвращаются в бывший Союз бизнесменами или руководителями благотворительных фондов – кажется, чем-то подобным занимаешься и ты – и рассказывают на страницах наших газет, что теперь им здесь намного свободнее дышится, чем в проклятые семидесятые. Я скажу тебе честно и откровенно: так, как мне дышалось на том балконе, где мама посадила петуньи в семидесятом году, мне совсем не дышалось в девяносто первом, когда нам стала принадлежать вся эта квартира, в результате того, что Анастасия, провернув какой-то сложный обмен, умудрилась разъехаться со своими родителями и поменяться с семьей наших соседей. Для меня это был шок! Такая прыткость со стороны молодой девки! Я долго не хотела объединять лицевые счета, не хотела и приватизировать жилье, но что поделаешь, если и так все уже стало товаром?

Ну вот, Алена, я ответила на твой второй вопрос, каким образом получилось, что нашей семье досталась вся квартира, в которой ты много раз бывала в нашей с мамой тринадцатиметровой комнатке. В ней я и сейчас сижу и пишу тебе это письмо за тем самым письменным столом, который я не дала им выбросить, даром что они несколько раз приводили грузчиков, чтоб отнести его в ту квартиру… расскажу тебе и про нее, однокомнатную.

Теперь же у нас квартиры, господи! не даются, не обмениваются, а продаются, и цены сумасшедшие, а тогда, когда вся эта катавасия с квартирами – теперь говорят с НЕДВИЖИМОСТЬЮ – только началась, цены были еще если не в сто, то в пятьдесят раз меньше, и Анастасия очень гордится тем, что приобрела тогда столько недвижимости. Они год работали в Америке, Славика я им не дала, на что они согласились. В конце концов, если на него не тратиться, то можно привезти больше денег. Я водила его в садик, брала больничный, когда он простужался, он тогда еще был чудесным мальчиком, а не тем эрудированным юным циником, которого ты встретила у себя в Германии среди его одноклассников-лицеистов – таким он стал потом, – тогда же, хоть и тяжело было одной с ребенком, но я все вынесла и хорошо подготовила его к школе, и Анастасия в благодарность подарила мне ключи от однокомнатной квартиры, кстати, приобрели ее в «сталинском» доме, ты должна его помнить, такой большой дом недалеко от Лукьяновского рынка, где в твои времена была районная поликлиника. Они хотели, чтобы я освободила им жилплощадь для их бесконечных оргий, просмотров порнофильмов по видео, для их депрессивных ссор и шизофренических примирений. Алена, я отказалась переезжать. Я сказала, слава богу, такая квартира, рожайте второго ребенка, я помогу, может, возьметесь за ум, прекратите уродовать свою жизнь. Но у них на жизнь были свои планы. И на ту квартиру, которую они мне будто бы подарили, тоже.

Я, Алена, переезжать не стала, сказала, что останусь в этой тринадцатиметровой комнате, где умерла моя мама, – это еще отдельная история, смерть моей мамы. Я расскажу тебе, хоть ты меня о том и не спрашиваешь. Как, кстати, твои родители? Мой Славик рассказывал, что у тебя трехэтажный дом с розами и что твой молодой человек на пятнадцать лет моложе тебя, что ты, в отличие от меня, классная тетка, вышла замуж за молодого, вместо того чтобы совать нос в личную жизнь своих детей, что твой старший сын – о господи! – нетрадиционной ориентации, а младший сидит в тюрьме за изнасилование несовершеннолетней, «хоть малая курва сама дала», но немецкие законы на стороне женщин, пишет в тюрьме об этом книгу, а мой Славик берется его книгу перевести, как только она выйдет в Германии… Я понимаю, Алена, Славика хлебом не корми, дай подразнить бабусю, которая его вырастила, водила в кружки и во всякие детские академии, чуть ли не до трех лет подтирала ему задик, потому что эти паскудные родители о ребенке не заботились, он всегда у них ходил замурзанный, с нестрижеными ноготками, они только показывали ему порнокино по видео и дрались при нем, швыряли друг в друга грязные кастрюли, а потом мирились – что значит, лезли друг другу на колени и все такое прочее.