Текст книги "«Литке» идет на Запад!"

Автор книги: Евгений Юнга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Тагам на запад!

На север,

на север,

в морской великий путь,

Ложится ледореза

натруженная грудь!

С востока

на запад

задание дано —

Пробиться

впервые

по броне ледяной.

Н. АСЕЕВ.

Топорок картаво кричал над голубыми торосами. Расправив пятнистые крылья и вытянув шею, полярная птица кружила над мачтами ледореза. Она провожала нас до острова Шалаурова, до трех столбов на его каменной вершине – памятник трем кочегарам «Ставрополя», погибшим от цынги на зимовке.

Торопясь наверстать потерянные в порту на ремонте дни, мы поднимались на север, не ожидая, пока чукотские рации передадут скупые слова сводок о благоприятной ледовой обстановке. От Владивостока до мыса Шмидта лежало расстояние в две тысячи девятьсот миль, десять ходовых суток, и, чтобы использовать полностью благоприятную обстановку, надо было караулить ее у кромки[15]15
  Кромка – линия льда, граничащая с чистой водой, свободным морем.


[Закрыть]. Это гарантировало своевременный проход проливом де-Лонга и поворот на запад.

На запад!

К островам Самуила. На помощь зимовщикам первой Ленской.

На запад!

К проливу Бориса Вилькицкого, куда из Мурманска двинулся второй Ленский караван, груженный продовольствием и машинами для Якутской автономной республики.

Восемьдесят семь – наш коллектив: кочегары, матросы, машинисты, капитан, механики, научные работники, летчики, экспедиционный состав.

Наш лозунг – «на запад!» Чукчи дополнили его бодрым словом «тагам!» Оно означает: «вперед!»

– Тагам! – прощально кричал Гемауге, отплывая от борта на просвечивающей желтизной утлой байдаре. Смуглое широкое лицо завскладом фактории Уэллена сияло довольством. Ему выпал хороший денек. Художественно вырезанные из моржовой кости фигурки полярных зверей уплывали на запад вместе с литкенцами, как память о чудесном искусстве уэлленских мастеров.

– Тагам! – откликались на зов Гемауге чукчи из соседних байдар, одетые в расписные кухлянки[16]16
  Кухлянка – чукотская меховая одежда.


[Закрыть]. На макушках обнаженных голов гребцов чернели коротко остриженные, кружком, как у древних запорожцев, волосы.

Приняв запасные части самолета, мы ушли из Уэллена в Чукотское море, к траверзу места гибели «Челюскина», и сторожевая линия Арктики – голубые льды были похожи на причудливо вырезанные чукотские безделушки из склада Гемауге. Льды неторопливо плыли навстречу нам, гулко стучали в борта «Федора Литке» и под синими террасами Рыркарпия[17]17
  Рыркарпий (чукотск.) – Моржовый мыс.


[Закрыть] заполнили все видимое пространство.

Узкими каналами разводий ледорез пробивался вперед, отыскивал прогалины, огибал спрессованные сжатиями горы торосов. Под Рыркарпием капитан перевел ручки телеграфа обеих машин на короткое «стоп». Дальше идти было некуда. Нордовые ветры нагнали в пролив де-Лонга непроходимые поля вечного пака[18]18
  Пак – тяжелые многолетние льды голубого цвета, принесенные течениями и ветрами с полюса.


[Закрыть]. Слева, в туманной дымке, розовые в лучах незаходящего солнца, замыкали береговую линию каменные горы Чукотки, простиралась пустыня, таящая в недрах неистощимые богатства, нетронутая людьми первобытная страна.

В лоции о здешних местах сказано немного:

«Серое обыкновенное небо, низкие, почти прилипшие к земле тучи, бурые горы, бурая тундра, бурый берег».

Вслед за нами в Чукотское море шла Колымская экспедиция капитана Мелехова: «Сучан», «Лейтенант Шмидт», «Микоян», «Урицкий», «Смоленск». Они пробивались сквозь перемычки пролива де-Лонга, везли Чукотке и Колыме людей, провиант, машины.

Только что проводившая челюскинцев и героев-летчиков Чукотка встречала новую фалангу полярников. Обитатели уэлленских яранг с протяжным «каккумэ»[19]19
  Каккумэ – возглас удивления.


[Закрыть] удивленно подсчитывали плывущие от мыса Дежнева корабли.

Когда мы повернули обратно, путь к Ванкарему оказался закрытым. Пропустив нас в ловушку Рыркарпия, льды сомкнули кольцо. Ледяная перемычка в тридцать миль отделяла судно от свободного моря. И в первой лобовой атаке заслезились котлы, полопались связи и дымогарные трубки, обжигались кочегары и машинисты. Кипящая вода, прорвав связи, залила огневую коробку, одного из котлов. Потухший котел дымился в полутьме кочегарки шипящими струйками пара.

Захватив инструменты, третий механик Желтовский полез в огневую коробку. Капли воды падали вниз, обжигая тело. Погасла свеча, не выдержав высокой температуры. Раскрыв рот, как рыба, вытащенная на берег, третий механик исправлял связи и дымогарные трубки. Ледорез чуть накренился, форсируя льды. Вода потекла к незащищенной ноге, расплавленным металлом лизнула ступню. Желтовский взвыл от боли и, теряя силы, продолжал ремонт. Вылез он из котла, когда последняя связь была заделана, застонав, опустился на чугунные плиты кочегарки и выбыл из строя на добрую треть похода.

Котел зажгли снова.

Но несчастье никогда не приходит одно.

Нам памятен день отхода из Касадодока. К борту ледореза подъехал на моторке старший мастер – высохший, как гриб, старик-японец. Он бережно поднял на палубу коричневый ящик и торжественно вручил его первому штурману. Ящик – виктрола – до сих пор стоит в красном уголке «Литке». На его стенке большими буквами выведено по-русски:

«Подарка от Касадодока».

Это был первый подарок.

Второй мы получили нежданно под мысом Шмидта. Наклепанный в трех местах, отремонтированный для вида, форштевень «пустил слезу». Зловеще журча, соленая вода Чукотского моря сочилась в форпик. Кочегары перегибались через поручни полубака, разглядывали форштевень и невесело смеялись:

– Подарка от Касадодока!

Сквозь выбитые заклепки вода проникла в трюм и подступала к аварийному запасу продовольствия. В Чукотском море мы жили авралами: перетаскивали на верхнюю палубу громоздкие ящики с консервами, мешки с мукой, штивали уголь, взятый в бухте Провиденья, латали корпус цементными ящиками. В свободное время слушали лекции профессора Визе и гидролога Березкина о Северном морском пути, искали белых медведей, остатки лагеря Шмидта в торосах и пресную воду в проталинах.

*

Двадцать седьмого июля наша вахта вывела судно к мысу Шелагскому.

– Тагам! – радостно сказал, передавая штурвал, мой партнер по вахте, матрос первого класса Варлаам Чочия. – Держи вдоль кромки на запад. Проскочили!

Пролив де-Лонга лежал позади, и пятнистый топорок, не отставая от ледореза, гортанно кричал над нами:

– Тагам на запад!

Куканов и Куква

«Вся Чукоция есть не что иное, как громада голых камней. Поверхность ее везде шероховата и покрыта каменьями, а из сих камней есть такие, что всякую меру превосходят… Вообще Чукоция есть страна возвышенная, и часто нам попадались горы удивительной вышины: имели мы такие перед своими глазами виды, которые вселяли в мысль нашу восторг и заставляли нас взирать на те предметы не иначе, как с глубочайшим благоговением.

Мореплаватель БИЛЛИНГС.

1791 год».

Припав на крыло, самолет набирал высоту.

Стремительными рывками проваливалась вниз бездонная глубь прогалины. Расстояние тупило изломанные острия торосов, сглаживало неровность раздробленных форштевнем полей, равняло бесформенные груды льдов с грязно-белым лежалым снегом. Дым, как тесто, обвисал по наклонной трубе «Литке», пушисто стлался на воде, затягивая пенистый след, оставленный разбегом амфибии.

Мотор важно гудел. Припав к борту кабинки, Дуплицкий, не отрываясь, смотрел назад, куда тысячью метров ниже убегал отбрасываемый скоростью полета ледорез. Оранжевое солнце несло круглосуточную вахту, бесстрастно освещая унылый полярный пейзаж. Покрытая венозными путами коротких разводьев, вокруг расстилалась ледовая пустыня Чукотского моря. Лиловые шапки Врангеля и Геральда расплывчато колебались в голубых далях.

Куканов вел самолет на запад, отыскивая выход из ледяного мешка, в который попал «Литке», пробиваясь к мысу Шмидта.

Двое суток, не смыкая усталых глаз, капитан пытался вывести судно на чистую воду. Двое суток штурманы поочередно взбирались на марс, водили биноклем по всем направлениям и мрачно кричали неизменную фразу:

– По горизонту торосы!

Ледорез повернул к острову Врангеля, избрав рискованный курс к северо-востоку. Мы шли наощупь, не зная глубин и состояния района. Ни один судоводитель не поднимался этик проходом. Белое пятно неизвестного лежало перед нами, предательски завлекая ширью прогалин, пока сплошная стена многолетних торосов не остановила нашего бега в шестидесяти милях от острова.

Тогда на глянцевитую гладь прогалины спустили амфибию, и бортмеханик заправил баки горючим.

– Внимание! – предупредил он пилота, проворачивая окантованный медью винт. – Контакт!

– Есть контакт! – отозвался Куканов, включая магнето.

Зеленая птица, вздрагивая крыльями, ринулась вперед. Нос лодки глубоко зарылся в воду. Каскады брызг взметнулись над кабиной.

– Надо убавить горючего, – подрулив к льдине, сказал Куканов. – Троих не возьмет.

– Слезайте, Куква, – распорядился Дуплицкий.

Бортмеханик неохотно спрыгнул на льдину.

Освобожденный от лишнего груза, самолет легко ушел в воздух. Куква огорченно махнул рукой: он не умел скрывать своих переживаний. Любопытство, свойственное двадцатитрехлетнему возрасту, заставило секретаря комсомольской ячейки придонской станицы поступить матросом на азовскую шаланду, затем – в летную школу, оттуда повлекло на границу с Америкой – в Уэллен.

Куканов улетел на разведку.

Чукчи хорошо запомнили белобрысого, всегда улыбчивого парня, который исполнял обязанности передвижной мастерской по ремонту «железных уток»[20]20
  Так чукчи зовут самолеты.


[Закрыть] при полетах к лагерю Шмидта. Не любил его единственный человек – шаман с острова Колючина, вшивый старик Пенаульхен, хозяин яранги, где механик квартировал, приводя в надлежащий вид ферму шасси и моторную раму самолета Ляпидевского.

За год Куква обжился на Чукотке.

Слепые полеты в пургу от Биллингса до Уэллеиа научили механика величайшему арктическому искусству – терпению. Долгой зимней ночью, когда приходилось пережидать пургу в лагунах, пока спал в оленьем кукуле[21]21
  Кукуль – меховой спальный мешок.


[Закрыть] пилот, он до рассвета возился с грелкой у трехмоторного «Н-4», разогревая застывшую воду.

Челюскинская эпопея была закончена, и перед тем как вернуться домой, Куканов сговорился с механиком, что через год они снова приедут в Уэллен. Разговор происходил в пассажирской каюте «Хабаровска».

После двухлетнего плена во льдах пароход бункеровался в похожей на горное озеро, окаймленной отвесными скалами просторной бухте Провидения. Куква смотрел в иллюминатор на голые берега чукотской земли и мысленно мчался в уютном купе владивостокского экспресса к вишневым садочкам Азовья.

– Старина, – позвал его Куканов, в раздумья проводя ладонью по лысине, – с «Литке» прислали радио. Начальник экспедиции Дуплицкий предлагает нам идти в сквозной поход.

– Фасонно! – вырвалось любимое словцо у механика.

– Думаю, что ничего не стрясется, если мы немного запоздаем домой, – помолчав, добавил пилот.

– Думаю, Кузьмич, что ничего не стрясется…

Так попал на «Литке» Семен Куква – бортмеханик амфибии «Ш-2».

Возвращаясь с мыса Шмидта бреющим полетом, Куканов искал «Литке».

Туман скрыл видимость. Бессильно багровел солнечный диск. В пятидесяти метрах под самолетом мчались извилистые трещины разводьев. Испуганно подскочил и плюхнулся в черную рябь дремавший на льдине морж.

Разведка была удачной. Серебристые полоски чистой воды змеились от устья реки Амгуэмы до мыса Якан. Под самым Рыркарпием огромная перемычка, закрыв путь к проливу де-Лонга, подступала к каменистым террасам берега. Дальше недоступным соседством темнело открытое море.

Пилот всматривался в молочную пелену. Хрустальные осколки тумана висели на иглах рыжеватой щетины его небритых щек. Обветренное лицо было сосредоточено и спокойно. Не отводя упорного взгляда от слюдяного козырька над кабиной, он рассчитанными движениями поднимал и опускал самолет.

Дуплицкий следил, как уверенно ведет Куканов машину слепым полетом, и, удивляясь опыту и выдержке этого человека, радовался удачному подбору летного состава.

…Чукотку с воздуха Кузьмич знал прекрасно, как знает старый охотник одному ему известные звериные таежные тропы. Сказочное озеро плоскогорья Элергытхын, о котором чукчи сложили легенды и куда не ступала нога исследователя, отражало силуэт кукановского самолета. Задолго до челюскинского рейса Водопьянова и Доронина он поднял экспедицию геолога Обручева над снежными отрогами Анадырского хребта, дважды пересек его и, попав в нисходящий поток воздуха, «едва не сыграл бенца»[22]22
  Выражение, принятое среди летчиков. «Сыграть бенца» – разбиться, погибнуть.


[Закрыть].

Прощально покружив над пароходом, на котором снималась во Владивосток экспедиция Обручева, Куканов лег на курс к седым вершинам «дедушки» Дежнева. Две части света вставали из вспененных вод Берингова пролива: сизые опалы американского материка и, напротив рубиновые отблески флага на избе чукотского исполкома.

У мыса Якан Кузьмич поднялся на борт «Челюскина».

– Пойдете на Врангель, – сказал Шмидт пилоту. – Я полечу с вами.

Четвертый раз в течение месяца «Н-4» нырял в туманы пролива де-Лонга к отрезанному льдами острову.

– Экспрессная линия: мыс Северный – остров Врангеля, – шутил старший бортмеханик Володя Шадрин, помогая сойти на желанную землю материка одиннадцати колонистам, вывезенным с острова.

Летное звено под командованием Куканова обеспечило пятую зимовку на Врангеле. Тонна продовольствия, оборудование для метеостанции и ящик лимонов – подарок челюскинцев – лежали на изрезанном прожилками снега берегу бухты Роджерс.

Ночевали у Минеева. Самого начальника острова не было дома. Он выбирал новое место для колонии на северной стороне. Там находилось топливо – плавник[23]23
  Плавник – прибитые волной к берегу бревна.


[Закрыть], принесенный течениями полярных морей, и легче было переселиться туда со всеми пожитками, чем подвозить топливо на собаках в бухту Роджерс.

Шмидт долго беседовал с зимовщиками. Жаловалась на сердце, но не хотела уезжать жена Минеева. Ерзал на табурете завхоз Павлов, врангелевский абориген, ошалелый от переживаний. За семь лет, безвыездно проведенных на острове, он не испытал столько нового, сколько за последний месяц. Совсем недавно в минеевской комнате гостил Леваневский, потом зачастил Куканов, и вот сидит Шмидт, о котором он так много слышал.

Утром улетели обратно.

Над скалистыми террасами мыса Шмидта крутила поземка. Появились забереги. Начиналась полярная зима. И когда Кузьмич помогал Северо-Восточной экспедиции капитана Бочек выбраться к Берингову проливу, рация мыса получила тревожные вести.

Звал «Хабаровск»:

«Нужна срочная помощь. Стали на зимовку у Биллингса вместе с «Анадырем» и «Севером». Часть пассажиров, взятых на Колыме, больна цынгой. Надежда на самолеты. Выручайте.

Капитан СЕРГИЕВСКИЙ».

Человеческий язык знает немало страшных слов. Одно из них – цынга. Ноги, скрученные судорогой… Бескровные мертвые лица… Кровоточащие десны…

Больные лежали в кукулях, испражнялись под себя, и зловоние наполняло кабину «Н-4», перешибая острую терпкость бензина.

Мотор отказал на полпути. Ледовый хаос Колючинского горла протянул к самолету отточенные щупальцы торосов.

Предстоял «гробовой номер».

Куканов не любит вспоминать о том, как ему удалось «на честном слове» дотянуть до Ванкарема, откуда он помчал на собачьих упряжках к Рыркапию, чтобы взять там запасные части.

Двести сорок километров между Ванкаремом и авиобазой – и ни одной яранги[24]24
  Чукотское жилище, имеет вид шатра: остов из китовых костей, обтянут моржовыми шкурами. Яранга состоит из двух частей: холодной, где помещаются собаки, и теплой – полога, где живет вся семья.


[Закрыть]. Четыре раза короткие ноябрьские сумерки сменяла мглистая ночь. Отдыхали в снегу. Каюры рядом с упряжкой, Кузьмич на обледенелых нартах, подняв воротник кожаного реглана. На час удавалось забыться. Чувствуя, как немеет все тело, пилот вскакивал и яростно стучал деревяжками замерзших рукавиц.

Дорога туда и обратно заняла девять суток. Починив мотор и не признавая отдыха, Куканов ушел в воздух: на Биллингсе ждали цынготные!

Пурга стерегла у мыса Дженретлен. Седой вихрь запорошил козырек кабины, рванул самолет вниз. Пропала видимость. И когда, судя по компасу, было пройдено Колючинское горло, пилот решил прижаться к берегу.

Дальнейшего никогда де забудет экипаж «Н-4». Зрачки бортмехаников расплылись в смертельном ужасе. Куква съежился, пружиня ноги. В свистящем гуле раздернутого занавеса пурги перед ними вынырнул каменный выступ мыса Онман.

Машинально пилот положил самолет на крыло и развернулся в десятке метров от скалы. Набрав высоту, Кузьмич смахнул с мокрого лба застывающие капли пота.

– Чуть-чуть, хлопцы, не разложили мы материальную часть, – сказал Куква, когда после двухчасовой рулежки самолет подплыл к фактории Ванкарема. – Кто-то бы схоронил наши косточки?

– Лучше подумай, где раздобыть горючего, – неожиданно резко перебил его Куканов.

Механик виновато метнулся к бакам.

Бензина осталось на пятьдесят минут. До Рыркарпия, где лежали запасы, на полном газу надо лететь вдвое дольше. Собачьи упряжки могли завезти горючее не раньше, чем через неделю.

Неделя бездействия!

Седоусый Гергойль-Кай, председатель Ванкаремского нацсовета, посмотрев на вытянутые физиономии бортмехаников, молча ушел дамой. Пока летчики грелись у заведующего факторией Георгия Кривдуна, чукча прикатил на упряжке единственный в поселке бидон со смесью бензина и масла, приготовленной для своего моторного бота.

– Хватит? – спросил он Куканова.

– Хватит, – улыбнулся Кузьмич, соображая, где достать горючего на последние пять минут. – Спасибо, старина!

…Бортмеханики давно покачивали головами, слушая судорожные перебои трехмоторного сердца самолета. «Н-4» прожил богатую жизнь. Шестьдесят семь человек перебросил на нем Куканов с Биллингса на Рыркарпий и двадцать один в Уэллен. Моторы требовали капитального ремонта. Но на Чукотке вместо мастерских – каменные просторы, жесточайшая пурга. Какой тут ремонт, когда в эфире зазвучали аварийные сигналы Кренкеля! Раздавленный льдами, ушел на дно «Челюскин», и Кузьмич, торопясь на помощь челюскинцам, первым взял курс на дрейфовавший лагерь. И вновь над торосами Чукотского моря «сдох» левый мотор…

Неделю возились с ним на тридцатиградусном морозе, а на восьмое утро со сломанным шасси валялся на снегу самолет. Мотор не вытянул при взлете, и «Н-4», задев о торосы, закончил свой стремительный бег.

Почти следом, успев лишь забрать из лагеря женщин и детей, у Колючина «разложил» самолет Ляпидевский, и Кузьмич послал своих бортмехаников на помощь товарищу.

О том, что правительство наградило его орденом Красной звезды, Куканов узнал уже на борту «Литке», принимая амфибию «Ш-2».

*

«14 часов 45 минут. Курс норд-вест. Лед разреженный, дорожка исчезла, справа по курсу чистая вода», сделал последнюю запись Дуплицкий. Густое облако тумана скрыло зеленые крылья машины.

«Литке», пожалуй, не найти, – приписал он. – Мерзкая погода».

В ту же секунду начальник увидел, как пополз трос руля управления. Круто свернув, Куканов летел на материк.

На ледорезе готовились принять самолет. Рация мыса Шмидта своевременно предупредила нас о его вылете. Прошло полтора часа. Через двадцать минут капитан ждал результатов ледовой разведки.

Вахтенные матросы водили биноклями по горизонту, кочегары подшуровали в топках, чтобы пилот не проскочил мимо. Волнистыми клубами дым поднимался в безоблачное небо, горячими крупинками сажи осыпал надстройки и палубу.

Воздух был чист и прозрачен.

А в это время в пятидесяти милях от нашей стоянки плутала под колпаком слякотной мглы амфибия, и усталый Кузьмич то снижался к самым торосам, то набирал высоту, продираясь сквозь клейкую сырость тумана.

– Волноваться рано, – успокаивал Куква литкенцев, когда истекли все сроки, а вызванные радисты Рыркарпия и Врангеля ответили, что самолет не показывался. – Кузьмич эти места знает, как свои пять. Наверно, ушел от тумана и пьет чай у Кривдуна в Ванкареме. А там рации нет…

По компасу и указателю скорости самолет подходил к берегу, но отлогие контуры материка стали заметны лишь тогда, когда стрелка альтиметра очертя голову прыгнула вниз. Мгла поредела. Лоскутья тумана стлались на свободной от льда изогнутой луке ванкаремской лагуны. Стряхивая струйки воды с приподнятых крыльев, амфибия ткнулась носом в мокрую гальку.

В торосах Чунотского моря.

– Привет, Федор Кузьмич! – взмахнул ушанкой Кривдун. – Какими судьбами?

– Да вот такими, – пояснил Куканов. – Придется заночевать.

– А, Гергойль-Кай! – заметил он жмурившегося от удовольствия председателя нацсовета. – Жив, старина?

– Верно, верно, Кузьмич, – отвечал чукча, протягивая руку. – А бензину тебе не надо?

Пилот рассмеялся.

– Нет, Гергойль-Кай, не ладо. Займу в баках у Бабушкина. А завтра буду на «Литке».

Но завтра повторилось то же самое. Туман непроницаемой стеной отделил амфибию от ледореза. Только на третьи сутки, после вынужденной посадки на мель, назначив по радио с мыса Шмидта рандеву возле устья Амгуэмы, Куканов добрался до «Литке».

Погрузив самолет на кормовые ростры, мы долго петляли под мысом, пока наткнулись на уязвимое место перемычки. Длинная цепь трещин тянулась вдоль материка. Лавируя переменными ходами, ледорез целую ночь подбирался к трещинам и внезапно, как медведь, караулящий у лунки глупую нерпу, обрушился на них всей силой машин и тяжестью корпуса.

Скрываясь под воду и злобно царапая борта, льды пропустили нас. Отброшенные водоворотом, они медленно сходились за кормой, голубыми языками зализывая рваную рану перемычки. По-прежнему сплошной ледовый барьер упирался торосами в моржевую морду Рыркарпия. Будто и не проходило здесь судно!

Гордо взметнув над рябью разводьев гигантский клюв бушприта, «Литке» птицей скользил на запад…