Текст книги "Полвека с небом"

Автор книги: Евгений Савицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Вылетели четверкой. Ведомым моей пары шел майор Новиков. Под крылом, куда ни глянешь, идут бои. В городе кругом пожары. В небе дым, гарь, копоть. Видимость из-за этого неважная. Однако к аэродрому вышли безошибочно. Гляжу вниз: вроде бы все в порядке. Широкая бетонная полоса пуста, немецких самолетов нигде не видно.

– Прикрой! – говорю Новикову. – Иду на посадку.

Сел нормально. Вслед за мной приземлились и остальные три «яка». Вылезли мы из машин, отошли в сторонку, обсуждаем, где что разместить. Новиков, расставив циркулем ноги, рисует подобранным прутиком на земле, где, по его мнению, лучше всего штаб полка расположить, а где… Но высказать до конца свои соображения он так и не успел. Внезапно там, куда он только что тыкал своим прутиком, землю вспорола пулеметная очередь. Только комья во все стороны брызнули. Мы, естественно, бегом к самолетам. Запустили моторы, взлетели. А на взлете я уже разобрался, что к чему. Оказалось, немцев успели выбить лишь с восточной части аэродрома, а западная все еще оставалась в их руках. Оттуда и ударили по нас из пулеметов.

Рискованным, если не сказать – дерзким, стало решение перебазировать несколько полков корпуса на такие аэродромы, как Дальгов, Нейруппин, Нойштадт, Бранденбург. Все они находились западнее Берлина, тогда как почти вся авиация 16-й воздушной армии базировалась восточнее, частично западнее Берлина и в черте города. Но мы решились на это, учитывая накопленный во время Белорусской и Висло-Одерской операций опыт, когда, идя вслед за танками, занимали аэродромы на территории, где нашей пехоты еще не было, а встречи с разрозненными группами врага становились более чем вероятными.

Примерно то же самое происходило и теперь. Приведу в качестве примера один из многочисленных случаев, типичных для тех дней.

В последние дни апреля КП танковой армии генерала Богданова, которую мы прикрывали, перебазировался в район города Нейруппин. Двигались небольшой колонной. Впереди Т-34, за ним бронетранспортер, где разместились мы с начальником штаба армии генерал-лейтенантом Радзиевским, следом штабные машины и в конце колонны еще четыре танка. Мы с Радзиевским ехали, высунувшись из люка и глядя по сторонам.

Вошли в какое-то селение и двинулись по узкой улочке. По обеим ее сторонам росли вековые липы. За ними стояли одно-двухэтажные домики. Сквозь редкую еще весеннюю зелень в окнах некоторых из них виднелись белые простыни, наспех вывешенные перепуганными жителями. Вдруг из одного домика – не помню сейчас, был там белый флаг или нет, – выбежала немолодая уже женщина. Правую руку она держала за спиной. Поравнявшись с нашим бронетранспортером, женщина размахнулась и бросила гранату. Граната упала по ту сторону дороги, в кювет, и взорвалась, не причинив нам никакого вреда. Командир машины, коротко выругавшись, вскинул автомат. В ту же секунду к женщине подбежал мальчик лет семи-восьми и прижался к ней, обхватив обеими руками.

Выстрела не прозвучало. Не замедляя хода, мы проехали мимо. Весь эпизод занял не больше десяти секунд.

Вот ведь, подумалось мне тогда, нервы на взводе, а хватило же танкисту тех нескольких мгновений, которые потратил мальчонка на расстояние, отделявшее его от матери, чтобы оценить обстановку и справиться с собой. Как у всякого хорошего солдата – а плохие до апреля 45-го не дотянули, – у командира нашей машины мгновенно сработал инстинкт самозащиты. Секундой позже включилось сознание, которое подсказало: опасности больше нет. Есть только фанатичка-немка и рядом с ней ни в чем не виноватый ребенок. И верх взяла простая человеческая жалость. Простая, но доступная далеко не всем. Нетрудно догадаться, как поступил бы в подобном случае немецкий солдат. Да что гадать! Мало ли их было, таких случаев. И за редчайшим исключением, реакция гитлеровцев была однозначна: кара. Беспощадная и неминуемая. Смерть всем без разбора – старикам, женщинам, детям.

А ведь у немецкого солдата вслед за инстинктом тоже включалось сознание. Как же иначе? Но включалось только для того, чтобы изыскать способ отомстить за страх, который он только что испытал. Пусть, дескать, другим неповадно будет. Фашист всегда и везде был безжалостен и по-изуверски изобретателен. Все, кто не с ним, – так он, но крайней мере, считал – против него. Все, вплоть до собственных союзников. Не случайно еще в 1943 году немцы безжалостно расстреляли во Львове около двух тысяч итальянских солдат и офицеров только за то, что те не пожелали принести присягу Гитлеру.

Откуда все это? Надо полагать, сказывались плоды нацистской пропаганды. Той человеконенавистнической идеологии, которой нацисты годами отравляли немецкий народ. Фашист в каждом человеке видел врага. А советский солдат даже во враге стремился разглядеть человека. И стремление это, как правило, преодолевало страх, ненависть и жажду мести.

К вечеру того же дня мы добрались до Бранденбурга. Командующий армией генерал Богданов принял решение продолжать наступление, обойдя город с северной стороны. На ночлег остановились в соседнем селе. Выставили охранение, легли спать. Глубокой ночью, часа в два, нас с генералом Радзиевским – мы с ним спали в одной комнате – разбудила пальба. Стреляли тридцатьчетверки.

Мы поспешно оделись и, захватив автоматы, выбежали на улицу. Ни души. В двух шагах от дома горит наш танк. Невдалеке стреляют. Прислушались – где-то на центральной площади. Добравшись туда, увидели, что наша танковая рота ведет бой. Немцев было не меньше батальона.

Втроем, с оказавшимися рядом офицером и солдатом, я поднялся на второй этаж пустого, с настежь открытыми дверями дома. Радзиевский с двумя другими офицерами остался внизу.

Окно в комнате, куда мы вбежали, не открывалось. Я выбил раму прикладом. Площадь была как на ладони. Залитая желтоватым лунным светом, она превратилась в поле боя. Можно было легко отличить наших солдат от немецких. И не только по цвету формы.

Как-то иначе наши ребята вели бой, споро и деловито. Будто не со смертью поневоле в орлянку играли, а выполняли привычную, хотя и трудную работу.

Прямо напротив дома показалась группа гитлеровцев, человек семь. Не сговариваясь, мы открыли огонь и почти всех сразу же уложили. Мы пробыли наверху еще некоторое время, стреляя в появлявшихся то тут, то там немцев. Вскоре бой стал стихать. Вдруг прямо из-под нашего окна что-то тяжело ухнуло – и на противоположной стороне площади разорвался снаряд.

Удивляться времени не было, но успел подумать: откуда стреляли? Ведь ни танков, ни орудий перед домом вроде бы не стояло.

Вскоре все стихло, и мы спустились вниз, на площадь. Командир танковой роты докладывал Радзиевскому о том, что произошло. Сначала фаустпатроном кто-то поджег наш танк, и почти сразу вслед за этим немцы открыли с площади орудийный и пулеметный огонь по остальным машинам. Мы потеряли один танк и четырех человек убитыми. Немцев погибло много, но сколько именно, неизвестно. Считать их никто не собирался.

– А вот этот экипаж, – танкист показал рукой в сторону, – уничтожил два противотанковых орудия.

Я посмотрел в том направлении, куда махнул рукой старший лейтенант, и никакого экипажа, а тем более танка не увидел. Только приглядевшись, разобрал, что в первом этаже дома, откуда мы вели бой, расположен парфюмерный магазин. Вот там-то, проломив витрину, и укрылся от вражеских снарядов один из наших танков, выставив наружу ствол орудия.

Наутро солдаты подобрали на площади около двухсот пятидесяти автоматов и пистолетов. Там же стояли два орудия. А за углом, нетронутые пулями и осколками, отыскались два легковых автомобиля, «опель» и «Татра».

На следующий день на По-2 прилетел мой начальник штаба. Он сообщил, что мы оторвались от наступавшей вслед за нами 8-й гвардейской армии на 100 – 120 километров. Начштаба сменил меня на подвижном КП, а я вернулся в штаб корпуса.

В те же последние дни апреля бои в Берлине приняли особенно ожесточенный характер. Авиации к тому времени у противника практически не осталось. И истребители вместе со штурмовиками работали по наземным целям. Удары с воздуха помогали нашим танкам и пехоте продвигаться вперед, подавлять узлы вражеского сопротивления. Работать приходилось в сложных условиях. В горящих, окутанных клубами дыма кварталах трудно было различить, где свои, а где противник. Штурмовики и истребители, выбирая цели для атак, ходили над самыми крышами, сбрасывали бомбы на головы врага буквально с ювелирной или, лучше сказать, хирургической точностью. И все же оставались опасения, что в неразберихе уличных сражений можно попасть по своим. Встал вопрос, а не лучше ли, чтобы не рисковать, вообще отказаться от боевых вылетов. Но командиры наземных частей настаивали, чтобы вылеты продолжались. Пусть в крайнем случае не бомбят, говорили они, пусть хотя бы просто летают: немцы во время налетов прячутся, прекращают вести огонь, а нам во время таких пауз легче ворваться в здание, подавить их опорный пункт. И мы продолжали летать, продолжали бомбить и штурмовать вражеские узлы сопротивления, пока к этому предоставлялась хоть малейшая возможность.

30 апреля начался штурм рейхстага. Вскоре над ним заалело Знамя Победы – его по поручению Военного совета 3-й ударной армии водрузили сержанты М. А. Егоров и М. В. Кантария.

На другой день, 1 Мая, над рейхстагом на малой высоте прошли две восьмерки истребителей под командованием Героя Советского Союза полковника А. В. Ворожейкина и сбросили на парашютах два красных полотнища. На одном из них была надпись: «Да здравствует 1 Мая!», а на другом – одно-единственное, но столь долгожданное и дорогое всем слово: «Победа».

2 мая возглавлявший оборону Берлина генерал Вейдлинг подписал приказ, предлагавший гарнизону города сложить оружие. Аналогичный приказ подписал и заместитель Геббельса Фриче. Солдаты и офицеры Берлинского гарнизона бросали оружие, вылезали с задранными вверх руками из своих убежищ и подвалов разрушенных зданий. Началась массовая сдача гитлеровцев в плен.

Однако приказам Вейдлинга и Фриче подчинились не все. Часть солдат и офицеров Берлинского гарнизона – особенно эсэсовцы, считавшие, что им терять нечего, – предпринимали настойчивые попытки вырваться из окруженного Берлина. Как когда-то на восток, фашисты теперь рвались на запад. Не побеждать – спасать шкуру. Памятуя о своих зверствах на русском фронте и опасаясь возмездия, они предпочитали сдаваться в плен англоамериканским войскам.

В то время как в воздухе – по крайней мере, для летчиков 3 иак – война уже закончилась, на земле мы внезапно оказались в самой гуще сражений.

Рано утром 2 мая личному составу 265-й авиадивизии, базировавшейся на аэродроме Дальгов, и размещенному там же управлению штаба корпуса пришлось вступить в многочасовой оборонительный бой. Бой жестокий, без каких бы то ни было скидок на близкий конец войны. Трем тысячам солдат и офицеров, главным образом эсэсовцам, удалось вырваться из Берлина, из района Шпандау. Вооружения у них хватало – танки, штурмовые орудия, зенитные батареи. Не занимать было и опыта ведения общевойскового боя. Словом, опасность они представляли для нас весьма серьезную, однако о том, чтобы пропустить их на запад, не могло быть и речи. Предстояло не просто отбиться от врага, но поставить на его пути надежный заслон.

В сложившейся ситуации истребители 265-й авиадивизии я решил перебросить на находившийся по соседству аэродром Вернойхен. На выходе с Дальгова приказываю им нанести по врагу штурмовой удар. Тем временем по сигналу тревоги мы занимаем круговую оборону. Мы – это личный состав управления корпуса, авиаторы 462-го и 609-го батальонов аэродромного обслуживания и техники авиаполков.

Хотя наши летчики, совершая один за другим боевые вылеты с Вернойхена, сбрасывали на противника бомбы и расстреливали его из пушек и пулеметов, на земле все равно приходилось нелегко.

Гитлеровцы наступали по всем правилам. У нас дрались все до одного, включая и девушек – рядовых из БАО.

Снова и снова шли в атаку немецкие пехотинцы, ревели, надвигаясь, танки, ухали минометы… Оставалось одно: держаться и ждать помощи.

Держались восемь с лишним часов – части 125-го стрелкового корпуса подошли на помощь лишь во второй половине дня. Суматохи и беспорядка, несмотря на нехватку опыта ведения наземного боя, не было. Мужественно сражались с эсэсовцами парторг эскадрильи младший лейтенант С. П. Лисовский, парторг полка капитан М. И. Лисицын, агитатор политотдела капитан Л. И. Шибаев. Незаурядную храбрость и стойкость проявили рядовые Власенко, Семенов, Чирков, а также девушки-оружейницы В. И. Зиняева, С. П. Варенова, Л. И. Качурина и многие другие. Когда на подмогу к нам пришли две танковые роты и несколько артиллерийских батарей, немцам уже изрядно досталось. Большую помощь оказали нам в этом наши истребители, которым пришлось в тот день непрерывно вести штурмовые действия под яростным огнем зенитных батарей противника. Всего летчики корпуса успели сделать ни много ни мало 168 боевых вылетов.

К концу дня, когда до гитлеровцев, наконец дошло, что пробиться на запад, в желанный плен к союзникам, им не удастся, они стали сдаваться.

Противник потерял в тот день 379 человек. Пленных было тысячи полторы. Мы потеряли, казалось бы, немного – около тридцати солдат и офицеров. Но – в день сдачи Берлина!

У каждого из нас были свои личные счеты с фашизмом, и все вместе помимо чувства Родины и военного братства мы были объединены лютой, неутолимой ненавистью к врагу. Поэтому, когда пленные, почти все в мундирах СС, рослые и откормленные, побросав на землю оружие, собрались в темную, зловещую массу, сил, чтобы сдержать себя, нам понадобилось не меньше, чем ушло за весь этот долгий день.

Нас было около трехсот человек. Поэтому, чтобы личный состав мог отдохнуть и прийти в себя после боя, мы загнали пленных в стоявший на отшибе ангар, сняли с предохранителей хранившиеся там крупнокалиберные бомбы и, соединив их проводами, объяснили немцам, что так ценимая каждым из них собственная шкура находится в его же руках. Это говоря образно, а буквально – в руках часового, рядом с которым висел шнур, соединявший провода. Сработало. Немцы вели себя дисциплинированно.

До самого вечера длился напряженный бой, произошло многое, о чем стоило бы рассказать. Но об одном эпизоде просто нельзя умолчать, он навсегда врезался в память.

Произошло это в самый разгар боя. Над аэродромом показался «як», по бортовому номеру которого я определил, что это самолет 176-го гвардейского полка. Только что отстрелявшись по немцам, он теперь заходил на посадку. Кругом рвались мины и снаряды, садиться было нельзя – и я приказал летчику по радио, чтобы он шел на аэродром Вернойхен. Однако летчик, словно не слыша меня, продолжал снижаться – с креном и с явным перелетом. Коснувшись полосы, он еще долго катился по ней, с трудом выдерживая направление. Наконец истребитель остановился, но из машины никто не вылез. Несмотря на сильный орудийно-минометный обстрел, я распорядился выслать к самолету санитарную машину – мне было ясно, что летчик ранен, и, видимо, тяжело.

Но я ошибся. Капитан Н. Д. Дугин был мертв. Врачи обнаружили у него в груди сквозное ранение от двадцатимиллиметрового зенитного снаряда. Смерть наступила в момент, когда колеса шасси коснулись взлетно-посадочной полосы. Колоссальная воля летчика, позволившая ему с продырявленной грудью зайти на посадку и приземлить самолет, отключилась в то самое мгновение, когда в ней больше не было надобности. Дугин довел дело до конца, посадил самолет и сразу же умер. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

А немцы продолжали рваться на запад и в следующие дни.

Наземные бои продолжались, и нам пришлось участвовать в них вплоть до 11 мая.

7 мая войска 1-го Белорусского фронта вышли на рубеж Эльбы. Берлинская операция была завершена.

По существу, война кончилась. Оставалось только подписать акт о безоговорочной капитуляции. И этот день наступил.

9 мая я получил телефонограмму от командарма Руденко:

«Поздравляю Вас и весь личный состав корпуса с Победой. Фашистская Германия капитулировала. Передайте поздравления войскам от командования армии».

Это было радостное известие, но праздновать Победу нам пока было некогда. Мы, как я уже сказал, были вынуждены отражать атаки рвавшихся из окружения частей эсэсовцев, жандармерии и прочей фашистской нечисти. Захватив чемоданы с награбленным и погрузив все это на бронетранспорты и грузовики, они двигались на запад, чтобы сдаться американцам. Именно так говорили пленные на допросах.

Фашисты во время своего продвижения уничтожали всех, кто встречался им на пути, независимо от того, были их жертвы в военной форме или в штатской одежде. Все, кто не с ними, – либо предатели, либо враги. Так они тогда рассуждали. Необходимо было остановить озверевших вояк, не позволить уйти от заслуженной расплаты.

Наши наземные войска в это время уже были на Эльбе. Так что решать задачу приходилось частично нам, а частично 13-му истребительному авиакорпусу под командованием генерал-лейтенанта Б. А. Сиднева.

Из инженерно-технического состава и тыловых авиационных частей мною были созданы боевые группы по 50 – 60 человек. Чуть ли не половину в каждой из них составляли девушки – оружейницы и связистки. Вооружение наше не шло ни в какое сравнение с тем, что находилось в распоряжении гитлеровцев: пистолеты ТТ, винтовки, по нескольку ручных и станковых пулеметов. У противника помимо автоматов хватало гранат, пулеметов, в том числе крупнокалиберных, и даже фаустпатронов.

Однако нас это не смущало. Кое-какую практику наземных боев мы успели накопить, а в мужестве и решимости своих людей я не сомневался: били врага в войну, сумеем добить остатки фашистов и когда она кончилась. Да и наземные части оказывали нам помощь.

Боевые группы я распределил по секторам обороны. За первый сектор – населенный пункт Дальгов – отвечал мой заместитель по огневой и тактической подготовке майор А. И. Новиков. Второй сектор включал в себя город Нейруппин. Здесь командовал командир 278-й истребительной авиадивизии полковник Орлов. Третий, и последний, сектор находился в районе Бранденбурга. Там обороной руководил командир 265-й дивизии полковник Корягин. Штаб корпуса, он же штаб обороны, размещался в 15 километрах к западу от Дальгова. Во всех секторах были вырыты окопы и ходы сообщения, на дорогах устроены завалы из деревьев. Для этой работы мы мобилизовали немецкое население. С его помощью вывели из строя все шоссе и дороги с твердым покрытием. Причем делали это так, чтобы противник не мог объехать препятствия по полям или другому открытому месту.

В результате, подойдя к Дальгову и Кладову, враг был вынужден бросить технику и двигаться дальше пешком. Вот тут-то его и подвели алчность и хищнические устремления. Вместо того чтобы тащить на себе боеприпасы, фашисты обвешались с ног до головы тюками с добром. Из оружия оставляли только пистолеты, автоматы, немного гранат и незначительное количество патронов. Рассыпавшись на мелкие группки, они начали продвигаться по дорогам и лесам.

То и дело вспыхивали перестрелки, завязывались бои. Но мы прочно держали оборону. Враг нес большие потери. Часть фашистов бросала оружие и сдавалась в плен, часть уходила в лес, чтобы попробовать найти для себя менее опасный путь.

Бои не прекращались до 11 мая.

К тому времени у нас практически кончились боеприпасы. На каждую винтовку оставалось по 5 – 10 патронов, на автомат – по 15 20, а на пулеметы – по 30 – 40.

Положение складывалось сложное. От пленных эсэсовцев можно было ожидать что угодно, а помочь нам охранять их было некому. Поэтому ночь на 12-е стала для нас еще одним испытанием. И все же мы справались: ни один пленный не ушел.

За эти три дня наш корпус понес немалые потери. Были и убитые, и раненые, и пропавшие без вести. Вдвойне горько вести счет потерям на третий день после подписания капитуляции.

Наконец 12 мая 3 иак смог присоединиться ко всеобщему всенародному празднику – Дню Победы над фашистской Германией. И хотя мы отпраздновали его на три дня позже остальных, но никто из-за этого не огорчался. Победа была столь долгожданна и столь велика, что омрачить ее ничто уже не могло. Победа включала в себя Мир, за который целые народы боролись все эти долгие, страшные годы…

Через несколько дней я вместе с первым комендантом Берлина генералом Берзариным ехал в машине по главной улице германской столицы – Унтер-ден-Линден. Стояла непривычная тишина: ни грохота орудий, ни лязга танков, ни даже характерного треска автоматных очередей. Давно мы не слышали такой тишины. Тишины мира.

Но сам город о мире напоминал мало. Вместо домов – развалины, на тротуарах и проезжей части улиц – воронки от мин и снарядов, искореженный гусеницами асфальт, груды битого обгорелого кирпича и щебня. Прохожих, если не считать наших солдат, почти не видно… И все же весна, мирная весна 1945 года постепенно брала свое. Над головами голубело высокое и какое-то тихое, что ли, небо, эдакая лазоревая весенняя пустота с одиноко проплывающим в ней облаком; на улицах то тут, то там ослепительно зеленели на фоне обгоревших стен чудом уцелевшие деревья; появились даже кое-где воробьи и еще какие-то верткие желтогрудые пичуги…

Город едва приметно начинал оживать, будто оправлялся после тяжкой смертельной болезни. Но признаки этого оживления были еще едва уловимы и требовали не столько наметанного цепкого глаза, сколько особого настроя души, изголодавшейся за многие годы по всему тому, что называлось когда-то мирной жизнью, и веры в то, что она наконец пришла. Таким вот внутренним зрением, когда воспринимаешь окружающее не только с помощью органов чувств, а, и впитываешь его всей своей сущностью, всем своим существом, и можно было заметить редкие, слегка намеченные знаки назревающих перемен.

Зато следы войны – безжалостно резкие, материально грубые, жестокие своей обнаженной очевидностью – повсюду бросались в глаза. Война напоминала о себе буквально на каждом шагу.

Поглядывая по сторонам, я вдруг увидел возле одного из полуразрушенных зданий на Унтер-ден-Линден торчащий из пролома в стене неестественно задранный хвост немецкого связного самолета «физилер-шторх». Тот самый, сразу же понял я. И в памяти всплыло, как я встретился с ним две недели назад. В Берлине еще шли бои, на Унтер-ден-Линден рвались снаряды, все вокруг горело, и только часть улицы оказалась расчищенной от обломков, а деревья по ее краям были спилены под корень. И с этого небольшого прямого участка внезапно поднялся в воздух «физилер-шторх». Я срезал его точной очередью прямо на взлете и, выходя из атаки, проследил, как он ткнулся в землю, прошел по ней юзом несколько метров и, задрав хвост, уперся носом в пролом стены. Так и простоял, значит, здесь все эти дни, подумалось мне. Я его даже на свой боевой счет не стал записывать, И вот на тебе – снова встретились!

Проследив за моим взглядом, Берзарин спросил:

– Твоя работа?

– Последний мой сбитый самолет.

– Что ж, поздравляю! – сказал Берзарин и, широко окинув взглядом берлинскую Унтер-ден-Линден, удовлетворенно добавил: – Самое подходящее место нашел, где последнюю точку поставить. – Берзарин ненадолго задумался о чем-то и вдруг спросил: – Или все же многоточие? Истребители-то ведут огонь по врагу очередями…

– Нет, – не согласился я. – Пусть будет – точка.

Берзарин молча поглядел на меня и кивнул головой. Ход наших мыслей был одинаков.

А еще я про себя подумал, что, если бы записал этот «физилер-шторх» на свой боевой счет, общее число сбитых летчиками 3 иак самолетов стало бы не 1953, а 1954. Но мысль эту я отбросил сразу же: 1953 сбитых за войну вражеских боевых машин – тоже совсем неплохо.