Текст книги "Земля по экватору"

Автор книги: Евгений Воеводин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Джентльменский линек

Двадцать пять лет назад капитан второго ранга Катальное был простым матросом и ходил на торговом судне Балтийского пароходства. Судно побывало во многих портах, во многих странах. Кагальнову довелось ловить меч-рыбу на Санта-Крус, изнывать от жары в Кейптауне и стоять на вахте во время урагана, который настиг их в злом Бискайском заливе.

Но странная вещь: он спокойно переносил и шторм и тропический зной, однако стоило судну подойти к Ла-Маншу, как на душе Кагальнова становилось неуютно и тяжело и он мечтал об одном – скорей бы пройти пролив и оказаться в открытом море. Впрочем, так чувствовал себя не он один. Боцман Ершов, всего повидавший за тридцать с лишним лет морской службы, иначе и не называл Ла-Манш, как «чертовой глоткой».

В тот день, когда кончился переход через Атлантику, в воздухе стояла душная, густая жара. Все на судне было влажным. Одежда набухла влагой, тяжелые капли скатывались по стенам рубки, вода скапливалась на потолках кубриков. В небе собирались угрюмые тучи, и казалось, им не хватает еще какой-то капли, чтобы обрушиться вниз гремящим, не освежающим, а горячим, как и все вокруг, потоком. Боцман в одних трусиках и тельняшке хмуро смотрел на мертвую ровную поверхность океана и что-то ворчал себе под нос. Кагальнов спросил было его: «О чем это вы, Евсей Евсеич?» – но тот только отмахнулся: «Ни о чем. К „чертовой глотке“ подходим, вот что».

И как бывало всегда, Кагальнову стало не по себе, хотя он и пытался думать о том, что ничего страшного нет, что капитан и штурман – люди опытные и что Ла-Манш они проходили не раз и не два. Но это утешение все-таки действовало плохо.

А к вечеру появился туман.

По черной воде, словно прижимаясь к ней, поползли длинные, разлохмаченные тени. Они ползли медленно, потом отрывались от воды и начинали куриться тонкими струйками. Струйки соединялись между собой и разъединялись снова, вились, будто в медленном танце, а затем вдруг расплывались вширь, образуя густую, непроглядную завесу. Судно разрывало эти струи, но они снова смыкались за кормой, а впереди вставали другие, уже не струи, а разливы тумана. Вот он поднялся до фальшборта, вот уже подобрался к капитанской рубке, вот уже и клотика не видно. Только прожектор тревожно мигает, словно через молоко, – огромный, расплывшийся желтый глаз.

На носу, вглядываясь в туман, стояли трое впередсмотрящих. Судно шло медленно, очень медленно. Казалось, оно с трудом преодолевает туманную пелену. А троим впередсмотрящим казалось другое: что стоят они на крохотном клочке неподвижной суши среди исчезающего мира и во всем мире только и есть, что они трое, да этот клочок палубы под ногами, да этот туман.

Тревожные гудки они услышали одновременно. Где-то там, в белесой мути, стонал, вскрикивал гудок, ему вторила корабельная сирена. Звуки были призывными, они походили на крик раненого. Но невозможно было определить, в какой стороне стонет этот гудок. Звук метался, он возникал то спереди, то слева, то вдруг вырывался откуда-то из-за спины… Кагальнов почувствовал, что у него бегут по спине мурашки. Он не верил ни в бога, ни в черта, ни в многочисленные морские рассказы о «Летучем голландце», но сейчас ему было просто страшно стоять вот так, среди тумана, и слышать этот тоскующий, со всех сторон наваливающийся звук.

Доложили капитану. Но он сам слышал гудки и, хмурый, стоял в рубке, вглядываясь в туман. Ни одного светлого пятна не было видно: туман словно бы нарочно разделял сейчас людей, будто бы назло не пропускал свет прожекторов.

Внезапно Кагальнов вздрогнул. Гудок, прерывистый и задыхающийся, раздался совсем рядом, справа, и, когда он замолчал, явственно донеслись голоса. Ему показалось, что это голоса спорящих – их было много, этих злых голосов:

– Судно по правому борту!

…Через десять минут Кагальнов с группой моряков уже подходил на шлюпке к судну. Им сбросили штормтрап; еще через минуту они были на палубе.

В тумане метались не люди, а тени. Штурман Углов крикнул что-то по-английски, и сразу рядом оказалась фигура человека в морской фуражке с высокой тульей. Кагальнов плохо знал английский: с трудом он разобрал слова «тонет» и «команда не подчиняется». Тут же к штурману подскочил матрос с тонущего судна. Он что-то говорил, очень взволнованно и быстро. Теперь Кагальнов вообще ничего не понимал.

– Быстро, – скомандовал Углов. – Навести пластырь, качать воду. Пробоина в левом борту, в трюмном отделении.

Одни качали воду, другие наводили пластырь. И когда удалось заткнуть зияющую пробоину, оказалось, что туман схлынул, они и не заметили, что прошло уже два с лишним часа.

На палубу Кагальнов вышел, пошатываясь. Иностранные моряки, сами измотанные вконец, подхватили его под руки.

– Что у вас произошло? – спросил Кагальнов и попытался задать этот же вопрос по-английски, но у него ничего не вышло. Один из моряков вдруг сказал по-русски, чуть «окая»:

– Стукнула нас какая-то субмарина и смылась. Капитан приказал покинуть судно, а мы не захотели. Им что: судно застраховано, а у нас здесь все имущество.

– Откуда ты знаешь русский? – изумился Кагальнов.

– Русский я, – тихо сказал матрос. – Родители в восемнадцатом увезли из России, да так вот и мыкаюсь.

Никто не заметил, что в стороне стояли несколько офицеров и прислушивались к этому разговору. Матрос протянул Кагальнову руку:

– Спасибо, товарищ.

Это поняли все. Другой матрос сказал: «Сенкью, комрад», – и тоже пожал руку Кагальнову. Вот тогда-то и подошел к ним один из офицеров.

Высокий, тонкий, с усиками над губой, с узким, как лезвие, носом, он шел спокойно, играя перчатками, зажатыми в левой руке. Подошел, остановился и коротким сильным ударом сбил одного из матросов с ног – того самого, который сказал «сенкью». Потом он повернулся к другому – русскому эмигранту, но Кагальнов перехватил его руку. Офицер попытался вырвать ее – ничего не получилось. Кагальнов почувствовал, как свело пальцы: так он сжал руку офицеру.

– Вот что, – тихо сказал Кагальнов, глядя ему в глаза и не соображая, что тот все равно ничего не поймет. – Вот что, гражданин: ты это брось. А то можно и сдачи дать.

Офицер дернулся. Кагальнов разжал пальцы.

– Еще раз спасибо, браток, – сказал русский. – Расскажи там, как с нами обращаются. На, возьми на память, вот чем нас господа потчуют.

Он протянул Кагальнову прочный линек. Потом, повернувшись и вобрав голову в плечи, пошел к трапу.

Осенью на Балтике часты туманы, и служба погоды донесла, что идет целая полоса туманов, видимость нулевая. На всех заставах выделялись усиленные наряды, береговые радиометристы тщательно выверяли технику. Из управления погранвойск пришло короткое распоряжение: «Усилить охрану границы». На совещании в штабе части ее зачитали всем офицерам. Никому ничего не надо было разъяснять. Требование усилить охрану границы могло быть и не связано с полосой туманов.

На эти дни Кагальнов перебрался из военного городка, где он жил, в дивизион. Из дома он взял подушку и плед. Жена, уже привыкшая к тому, что муж подчас неделями не бывал дома, только спросила:

– Ты хоть позвонишь домой?

– Не знаю, – ответил он. – Ничего не знаю.

Он распорядился оставить на базе только два катера: остальные корабли, в том числе и «морские охотники», вышли в море на несколько суток и стали на якорь возле крохотных безлюдных островков. Сейчас нельзя было вести поиск или ложиться в дрейф: туман мог обвалиться в любую минуту. Специально выделенный торпедный катер обходил участки, в которых работали рыбаки, и предупреждал о тумане. Рыбаки возвращались к берегу.

И туман свалился наконец. Хотя его ждали и готовились к нему, он все-таки был неожиданным: так быстро окутал берега и плотно закрыл море. Надолго ли? И что он несет с собой, этот туман? На душе у Кагальнова было неспокойно, он то и дело спрашивал по селектору радистов:

– Ничего не сообщают?

– Ничего, товарищ капитан второго ранга.

Кагальнов вздыхал и начинал нервно ходить по кабинету, семь шагов в одну сторону, семь – в другую. Что ж, он ведь сам приказал командирам кораблей связываться с дивизионом только в крайних случаях, чтобы нельзя было запеленговать корабельные рации. И теперь остается одно – ждать. Но ждать как раз и было невыносимо трудно.

Он попробовал было читать, но глаза только скользили по строчкам, и он не понимал того, что читает. Поэтому он обрадовался, когда в дверь постучали и на пороге появился флагманский штурман. Очевидно, и его томило ожидание.

– Сыграем?

Под мышкой у него торчала шахматная доска. Кагальнов согласился:

– Сыграем. – И поглядел на часы.

Было уже около трех часов ночи. Туман за окном сгустился еще сильней, он слился с ночной теменью и плотно залепил окна.

– Да-а… – протянул штурман. – Ночка выдалась, прямо скажем…

Они начали расставлять фигуры. Кагальнов играл черными и поставил своего ферзя на белую клетку. Штурман даже не заметил этого, они механически передвинули несколько пешек, и Кагальнов поднялся:

– Не могу. Погоди минутку.

Он подошел к селектору, но в это время динамик, висевший над столом, заговорил:

– Товарищ командир дивизиона, радиограмма с «шестерки».

Вместе со штурманом Кагальнов выскочил в коридор.

Трое радистов торопливо записывали что-то на бумажных лентах, когда он вошел в радиорубку.

– Понял.

– Понял.

– Понял… Прием…

Кагальнов догадался: заработало сразу несколько передатчиков. Он нетерпеливо ждал. Наконец ему протянули первый листок. Так и есть: обнаружено приближающееся судно. Об этом же сообщили с других кораблей, об этом говорилось в радиограмме береговой службы.

Наверху, в своем кабинете, Кагальнов подошел большому столу, на котором была разложена карта стояли маленькие кораблики. Он мог видеть весь участок границы. Вот чужое судно. Оно здесь, в квадрате 76-Е, и, судя по данным, идет к нашим берегам. Заблудилось в тумане? Сбилось с курса? Свое судно или чужое? Квадрат 76-Е был далеко, милях в сорока – сорока пяти от базы, но в хорошую погоду… «Ладно, – решил Кагальнов. – Попробуем и в плохую погоду».

Он передал радистам приказ всем кораблям и, на ходу надевая кожаный реглан, выбежал на пирс. Вдоль пирса тянулась, теряясь в тумане, цепочка фонарей – как на улице. Время от времени из тумана доносился рев дизелей: это на катерах прогревали моторы.

Лейтенант Березный уже ждал командира дивизиона.

– Вот что, – сказал Кагальнов, неуклюже поднявшись в рубку. – Ты меня извини, лейтенант, но сейчас катер поведу я. Дело спешное, а я здесь каждый камешек знаю.

Катер вылетел в бухту, и Березный даже зажмурился. Ему на секунду стало страшно оттого, что его новенький, только что полученный катер может наскочить в этом тумане на какую-нибудь паршивую банку – и тогда прости-прощай долгожданный боевой корабль. Но Кагальнов вел катер уверенно, почти не поднимая глаз от приборов и только время от времени переговариваясь с лейтенантом.

– Как рация?

– Молчит.

– Запросите корабли, узнайте, не изменился ли курс нарушителя.

Березный спустился в радиорубку и кивнул Приходько: передавай… Через несколько минут он докладывал: нет, судно идет прежним курсом, подходит к квадрату 76-Д.

– Это хорошо, – сказал Кагальнов. – Это еще ближе… Это уже в наших водах.

Катер летел, разрезая мглу и туман, и Березный подумал с восхищением: такой человек, как командир дивизиона, может и с закрытыми глазами повести корабль!

– Вижу, – донес радиометрист. Он назвал расстояние, и Кагальнов кивнул: «Очень хорошо. Совсем рядом. Передайте: „Большому охотнику“ идти мористее, отрезать нарушителю обратную дорогу.»

Перед глазами Кагальнова словно бы вставала карта – та самая, что лежала на его столе, и он мысленно видел маленькие кораблики, движущиеся по ней.

…Катер подошел к судну-нарушителю, резко сбавив ход. В тумане ясно вырисовывались очертания «торговца». На малых оборотах Кагальнов подвел катер почти вплотную к борту нарушителя и взял мегафон.

– Что за судно?

Сверху ему ответили по-английски. Тогда Кагальнов – тоже по-английски – повторил вопрос.

– «Хэппи», – донеслось с «торговца».

– Вы зашли в советские территориальные воды! – крикнул Кагальнов. – Остановите машины, спустите трап.

Все было немедленно выполнено. Боцман Лосев поймал штормтрап; судно и пограничный катер стояли теперь борт о борт.

– «Хэппи», – проворчал Кагальнов, сбрасывая реглан. – «Счастливый». Посмотрим на гостя. Вы со мной, лейтенант, и еще двоих из команды.

Вчетвером они поднялись на борт. Кагальнов с неожиданной легкостью спрыгнул на палубу и резко спросил:

– Где капитан?

– К вашим услугам, сэр.

Он уже стоял здесь, высокий, плотный человек в фуражке с большим козырьком. Кагальнов, приложив руку к своей фуражке, повторил, что «Хэппи» зашло в советские территориальные воды и задерживается пограничной охраной.

– Досадная история, – спокойно ответил капитан. – Ничего не поделать: мы заблудились в тумане. Прошу вас, сэр. Все документы к вашим услугам, сэр.

Кагальнов ушел проверять судовые документы. На палубе было пусто. Рядом с Березным остался другой офицер с «Хэппи».

– Вы будете досматривать судно, сэр?

– Да.

– Прошу вас, сэр.

Березный, хотя и сознавал всю ответственность, которая лежала сейчас на нем, все-таки фыркнул: «Прошу вас, сэр Березный!» Он пошел за офицером, оставив двоих моряков на палубе.

Ничего подозрительного на судне не было. Разве только то, что команда отдыхала: почти все матросы спали в кубриках. На палубе не было ни одного человека. Ну что ж, на каждом судне свои порядки.

Кагальнов просмотрел судовые документы. «Хэппи», порт приписки – Глазго, шло с грузом леса, фанеры и целлюлозы из одной прибалтийской страны. Акты таможенного досмотра были составлены по всем правилам. Вдруг Кагальнов поднял глаза на капитана.

– Когда вы кончили погрузку?

– Двенадцатого, сэр.

– А вышли?

– Тринадцатого. Несчастливое число, сэр, не так ли?

– Значит, целые сутки судно под грузом стояло в порту? Вы же знали, что идет туман?

– Нет, сэр!

– Вы сознательно шли на убытки, которые несет фирма в связи с простоем судна?

– О сэр, это все местные чиновники. На судне была санитарная инспекция.

– Перед выходом? Обычно санитарная инспекция поднимается на борт во время прибытия судна.

– У каждого государства свои законы, сэр.

– Свидетельство о санитарном осмотре у вас есть?

– Нет. Увы, нет.

Кагальнов откинулся на спинку кресла. Он был спокоен сейчас; волнение, появившееся было, когда он подводил катер к «Хэппи», уже давно прошло. Мысль работала четко: судно специально задержалось на сутки в порту, ожидая туманов. Но зачем, зачем? Судовые документы не отвечали на этот вопрос: фанера, целлюлоза…

Кагальнов рассматривал теперь капитана. Сначала смутное воспоминание шевельнулось в нем, когда он скользнул взглядом по узкому, как лезвие, носу и поседевшим усикам. Нет, он не мог точно сказать, виделись ли они прежде.

– Вы говорите, что судно сбилось с курса. Судя по всему, вы – старый моряк, а «Хэппи» спущено на воду два года назад. Значит, судно оборудовано новейшими навигационными приборами.

– Вы в чем-то подозреваете меня, сэр? – улыбнулся капитан. – Это не по-джентльменски! Вы же сами видите, какой туман. Мне кажется, что я нахожусь в Ла-Манше!

И сразу Кагальнов вспомнил все. Вспомнил это лицо, черные в ту пору усики и короткий удар, опрокидывающий матроса на палубу. Он резко поднялся; поднялся и капитан.

– Хорошо, – сказал Кагальнов. – Акт составим позже. Я хочу осмотреть судно.

– Но ваш офицер… – начал было капитан.

Кагальнов перебил его:

– Я люблю все видеть сам.

Капитан понимающе улыбнулся:

– Пожалуйста, сэр.

Они поднялись на палубу. Верезиый уже ждал здесь, и, видно, с нетерпением.

– Можно вас на минутку? – шепнул он. Потом, так же шепотом, он рассказал Кагальнову о том, что заметил один из пограничников. Штормтрап на правом борту был свернут, но нижняя часть его оказалась мокрой. Между тем пограничники поднимались на «Хэппи» с левого борта, и штормтрап еще не был убран. Стало быть… Стало быть, кто-то совсем недавно пользовался штормтрапом с правого борта? Кагальнов повернулся к капитану.

– Пользовался ли в последние часы кто-нибудь штормтрапом с правого борта?

– Нет, сэр.

– Почему же у него концы мокрые?

– Не знаю, сэр. Возможно, он мог упасть, на него могли опрокинуть ведро с водой, да и просто отсырел – вот и все.

Кагальнов усмехнулся: вон сколько случайностей!

Через некоторое время с формальностями было покончено. Капитан провожал Кагальнова, держа руку у большого лакированного козырька. Он был предельно вежлив, капитан. Он извинился, что причинил столько беспокойства пограничным властям. Он сам не понимает, как это получилось. Скорее всего, виноват штурман, у него совсем еще мальчишка штурман, это его второй или третий рейс. Но он будет серьезно наказан, разумеется.

– Кулаком под челюсть или линьком? – спросил Кагальнов.

– О сэр, это не по-джентльменски!

– Ну, как сказать… Вы ходили в тридцатые годы на «Мэри Гилфорд»?

– Да, сэр.

– Помните пробоину, которую получили в Ла-Манше в такой же туман?

– Конечно, сэр. – Глаза у капитана стали тревожными впервые за все это время.

– И я помню, – тихо, еле сдерживая злость, сказал Кагальнов. – И как вы матроса ударили, помню. И как я вас за руку схватил, тоже помню. И тот линек, который мне ваш матрос подарил, до сих пор у меня хранится.

Капитан молчал. Теперь у него было растерянное лицо и нервно дергалась щека. Кагальнов взялся за перекладины трапа…

Остаток ночи он провел в штабе пограничного отряда. Под утро на столе дежурного резко зазвонил телефон, и дежурный открыл дверь в комнату начальника отряда.

– Вас, товарищ полковник.

Полковник вернулся через несколько минут и, вплотную подойдя к Кагальнову, спросил:

– Значит, говоришь, концы штормтрапа по правому борту были подмочены?

– Так точно.

– Взяли субчиков, – тихо сказал полковник. – Один убит, двое сдались. Резиновая лодка и все прочее. Любят они туман. Вот почему и команды на палубе не было, и груженое судно в порту целые сутки простояло. Ничего, взяли…

Кагальнов устало провел ладонями по лицу и подошел к большому столу. Это был такой же стол, как у него в кабинете. Маленькие игрушечные кораблики стояли на карте.

– Любуешься на свои? – тихо спросил полковник. – А туман, между прочим, редеет.

– Это рассвет, – ответил Кагальнов. – Я поехал в хозяйство, Леонид Андреевич. Нужно переменить места стоянок. До вечера буду в дивизионе, а потом сам уйду в море.

Мама приехала

Несколько лет назад я писал об одной знатной ленинградской обувщице-закройщице. Мы сидели в комнате, по стенам которой были развешаны многочисленные фотографии: мальчик с большим бантом, он же, чуть подросший, с пионерским галстуком, тот же мальчонка на рыбалке, и играющий с другими ребятами в рюхи, и таскающий кирпич на какой-то стройке; наконец – уже юноша в кителе с погонами курсанта.

– Это, должно быть, ваш сын?

– Да, – ответила она. – Первый год, как мы расстались. Вот захотел стать пограничником. Даже не верится, что Владик – и вдруг пограничник. Вот этот самый Владик, который играет в рюхи…

Помнится, в своем очерке я упомянул об этом разговоре вскользь: в основном речь шла о том, как работает и живет бригада, руководимая Марией Федоровной Раечкиной.

Прошли годы. Разумеется, я уже давным-давно забыл об этой встрече. Впрочем, время от времени в газетах появлялась фамилия знатной закройщицы, один раз даже был опубликован ее портрет. Но, приехав на шестую заставу, я, конечно, не мог и предполагать, что здесь произойдет другая встреча, словно бы продолжающая ту, в небольшой комнате, где висела на стене фотография паренька в кителе с курсантскими погонами.

– Устроим мы вас с комфортом, – сказал мне начальник заставы. – У моего заместителя по боевой подготовке целые три комнаты, а он один. Сейчас он придет, и я вас познакомлю.

Так я познакомился с лейтенантом Раечкиным.

…Он служил на заставе год, и служба уже стала лейтенанту привычной, он занимался боевой подготовкой солдат, и на инспекторском смотре застава сдала боевую на «отлично».

Об этом мне лейтенант рассказывал поздним вечером. И еще он рассказал, как в первый же месяц жизни на заставе им вдруг овладела тоска, как он засомневался в своей пригодности к пограничной службе, даже написал своему любимому преподавателю в училище. Тот ответил:

«Выбрось из головы эти дурацкие мысли. У тебя талант пограничника, а с таким талантом люди родятся. Я даже не хочу разговаривать с тобой на эту тему».

В трех просторных комнатах лейтенант жил один. То, что по городским понятиям являлось роскошью, здесь оборачивалось совсем другой стороной. В комнатах все носило печать какой-то спешки, неустроенности, и разве только коврик над диваном вносил в эту неуютную квартиру что-то домашнее и по-домашнему теплое.

– Пора вам жениться, – шутливо сказал я лейтенанту. Он густо покраснел и ответил с необыкновенной серьезностью:

– Всегда успеется. Нашему брату в этом деле ошибаться нельзя. Надо один раз – и чтоб уже накрепко, навсегда.

Спать нам еще не хотелось. Раечкин прокручивал на магнитофоне одну ленту за другой, и мы слушали музыку, а я жалел, что вечер для меня пропал, пропал окончательно и бесповоротно, потому что от Раечкина не услышишь истории, какими так богата любая застава. С чужих слов он, пожалуй, и смог бы мне рассказать чего-нибудь. И я уже с грустью по поводу вынужденного безделья слушал музыку, курил и перелистывал блокнот с дневными записями.

Раечкин сказал:

– Давайте пить чай с брусничным вареньем.

Он поставил на стол банку и пояснил:

– Мать приезжала недавно– вот, привезла. Неудач но она приехала. Вы спросили – как она живет? Хорошо, только видимся мы редко. Вам, наверно, хочется услышать рассказы о том, как шпионов ловят? Я, к сожалению, ничего такого рассказать еще не могу: не знаю, не видел… А вот о буднях – пожалуйста. Или это писателям не интересно – о буднях-то?

Мы пили чай с брусничным вареньем, которое привезла мать лейтенанта Раечкина – Мария Федоровна, и он неторопливо рассказывал мне о том, как она приехала…

Хотя телеграмма была послана три дня назад, Владик на вокзал не пришел, напрасно Мария Федоровна искала его в толпе.

Потом толпа схлынула, а Мария Федоровна все стояла на опустевшем перроне. В своих письмах он не раз повторял: «Встречу тебя с почетным караулом; только приезжай скорей». И вот она приехала, а Владика нет, по перрону прогуливается скучающий милиционер, да несколько мужчин пьют у ларька пиво.

Она везла Владику несколько банок его любимого брусничного варенья, и чемодан был тяжелым. Там, в Ленинграде, ей советовали отправить варенье посылкой, но она и слушать не хотела. Теперь она должна была идти с этим тяжелым чемоданом в незнакомый город.

Но у дверей с надписью «Выход в город» ее окликнули:

– Мария Федоровна вы будете?

Какой-то солдат смотрел на нее выжидающе, а она не сразу поняла, о чем он спрашивает.

– Что? А, да, я.

– Раечкина? – снова спросил солдат.

– Раечкина.

– Ну, тогда порядок, – сказал солдат, улыбаясь и одергивая сзади гимнастерку. Давайте мне ваш чемодан.

Потом он кивнул в глубину площади, где стоял «газик» с брезентовым верхом, и сказал:

– Поехали. Только, Мария Федоровна, дороги у нас – не витамин.

Город она не успела разглядеть. Он оборвался сразу за многоэтажными домами. Шоссе, будто широкое лезвие, разрезало густой сосновый лес. Скоро машина свернула, и дорога в самом деле оказалась трудной. Мария Федоровна боялась за банки с вареньем: так отчаянно швыряло «газик», хотя солдат вел его с аккуратной боязливостью, тормозя перед каждой выбоиной.

– Да уж, – сказала она, – дорога в самом деле…

– Зато красота-то какая! – сказал солдат. Он словно пытался извиниться перед Марией Федоровной за эту дрянную дорогу, словно хотел оправдаться красотой лесов, уходящих чередой в голубую дымку. Мария Федоровна, придерживая чемодан, глядела по сторонам.

Вообще говоря, она долгое время не понимала, почему Владику обязательно надо было стать пограничником. Он хорошо кончил десятилетку, мог бы поступить в вуз, но послал документы в погранучилище и скоро уехал. Мария Федоровна считала, что это все книжки, романтика вскружили парню голову.

Мало-помалу она свыклась с тем, что Владик приезжает из училища раз в год, в отпуск, и в первый же вечер убегает к своим школьным друзьям.

Последний раз они виделись три месяца назад, когда Владик оказался в Ленинграде проездом на заставу. Они отправились в театр. Вернее, Мария Федоровна пошла одна, Владик должен был подойти. Он появился не один, с ним была девушка, он познакомил ее с матерью и сразу потащил обеих в буфет.

Мария Федоровна разглядывала девушку с откровенным любопытством. Та поначалу смущалась, а потом поглядела Марии Федоровне в глаза с отчаянной смелостью – истинно женский ход, возвращающий ей утраченное самообладание.

Девушка была как девушка, звали ее обычно – Ирина, и Мария Федоровна не могла сказать, понравилась ей Ирина или нет. Временами она перехватывала взгляд, каким Владик глядел на девушку. Было в нем не то восхищение, не то удивление, но Мария Федоровна не понимала, чему тут удивляться или чем восхищаться. Обыкновенная девушка; таких встретишь сто раз на день и не обратишь внимания.

После спектакля Ирина настаивала, чтобы Владик ее не провожал, и это Марии Федоровне понравилось. Но Владик повел их к стоянке такси. Они отвезли Ирину на Выборгскую, Владик вышел с ней из машины «на минутку», и его не было минут десять. В глубине темного подъезда Мария Федоровна видела белое платье девушки, по-, том ей показалось, что они целуются, и она отвернулась.

Шофер такси скучал, курил, наконец сказал: «Задерживается лейтенант», и Мария Федоровна ответила, что это ее сын и что он завтра уезжает. Шофер кивнул – «Понятно» – и вылез размяться и постучать ногой по скатам.

Она не заметила, как за перевалом, густо поросшим можжевельником и низкими корявыми соснами, разом открылись дома и вышка заставы. Солдат сказал:

– Встречают уже. Вон, даже отсюда видно.

– Где?

Она увидела фигурки людей, такие маленькие на расстояний.

– Товарища лейтенанта там нету, – сказал солдат. – Только к вечеру будет. Это вас дежурный встречает и жена начальника.

Через десять минут жена начальника заставы Татьяна Викторовна подвела Марию Федоровну к обыкновенному бревенчатому дому и открыла дверь.

– Вот здесь и живет Владислав Степанович. Как фон-барон – целые три комнаты. Мы с семьей замполит та в другом доме живем – видели по дороге, двухэтажный? – а он здесь.

Мария Федоровна разглядывала комнаты со стесненным сердцем. Занавески на окнах, покрытый клеенкой стол, узенькая койка с солдатским одеялом на ней, в другой комнате – диванчик и столик возле него, на котором лежит почему-то телефонная трубка, а аппарата нет, и еще радиоприемник в углу на табуретке. В третьей комнате была большая печь и кухонный стол – вот и все, что она увидела. Пожалуй, только коврик, прибитый над диваном, придавал одной из комнат какое-то подобие уюта. Да две фотографии висели на стене – ее, Марии Федоровны, и той девушки, Ирины.

– Вам тут записка, – сказала Татьяна Викторовна. – Вон она, на столе лежит.

Мария Федоровна взяла листок с оборванным краем: должно быть, Владик вырвал его из блокнота наспех. «Дорогая мамочка, прости, что не смог встретить тебя – служба! Буду вечером, ты иди к Татьяне Вик. и отдыхай здесь, целую».

Записка тоже была написана второпях.

– Я своего уже два дня не видела, – сказала Татьяна Викторовна. – Пойдемте ко мне, там все приготовлено.

Потом они обедали, и Мария Федоровна видела, что у начальника заставы куда уютней. Просто здесь чувствовались прочный, установившийся быт и хозяйская женская рука.

– А где же ваш сын? – спросила она. Владик писал, что у начальника заставы есть рыжий Андрюшка. Татьяна Викторовна отвернулась.

– В городе, в школе-интернате. Я извелась вся. Никак не могу привыкнуть.

– Скучает, наверно?

– Нет, не очень. Это я скучаю.

– Все мы такие, – сказала Мария Федоровна. – Мне тоже все кажется, что он маленький. Да он и на самом деле маленький. Двадцать один год… Как он тут?

Татьяна Викторовна пожала плечами.

– Как все. Работы у него, конечно, много, он ведь за боевую подготовку отвечает и службу. Ну, устает, конечно. А так ничего – здоров.

Расспрашивать о Владике больше Мария Федоровна постеснялась. Татьяна Викторовна предложила ей пройти на заставу.

– Пойдемте скорее, пока солдаты спать не легли.

– Разве у вас так рано ложатся спать? – спросила гостья, поглядев нэ часы: было начало девятого. Татьяна Викторовна махнула рукой.

– У нас все не так. Сейчас сутки начинаются, наряды только что отправились. Скоро и наши вернутся.

Они вышли. Было уже темно и холодно, накрапывал мелкий, неприятный дождик.

– Вы не знаете, – спросила Мария Федоровна, – в чем Владик пошел?

– Не знаю, – удивленно ответила Татьяна Викторовна.

– А то дома шинель и куртка. Как бы он не промок…

Солдаты стояли в коридоре здания заставы, курили и, когда появились женщины, вытянулись, одергивая гимнастерки. Татьяна Викторовна Спросила, где Геранин, и ей ответили: доит коров. Мария Федоровна подумала, что это шутка, но никто не рассмеялся.

Сначала они прошли в казарму; солдаты толпились в дверях. Мария Федоровна оглядела ряды двухъярусных коек, потрогала одну из них – койка была жесткая.

– На такой не разоспишься, – сказала она.

– Ничего, – ответил один из солдат. – Еще как спим! Дело привычки.

Потом ее повели на кухню. Солдат-повар в белой курточке и колпаке смущенно отошел в сторону, вытирая потное лицо тыльной стороной руки.

– Что же вы? – сказала ему Татьяна Викторовна. – Угощайте гостью.

Повар метался по кухне, стуча сапогами, и, хотя Мария Федоровна отнекивалась, говорила, что сыта – только что обедала, – налил щей. Пришлось опять есть – тут же, в узенькой комнате-столовой. Потом повар притащил тарелку макарон с мясом, и она ела макароны, ела, чтобы только не обидеть повара, и хвалила. Солдаты толпились теперь в дверях столовой и шутили:

– У нас Вася первый разряд по щам имеет.

– Выйдет на гражданку – в ресторан пойдет, шашлыки готовить. Верно, Вася?

– Ерунда, ребята! Женится наш Вася и будет за домохозяйку. Это ж клад, а не жених! Вам таких на фабрике не требуется? А то порасспросили бы девчат.

А Вася стоял на кухне у плиты, глядел на Марию Федоровну печально и выжидающе – он-то знал цену своим щам и своим макаронам – и вздохнул облегченно, когда Марию Федоровну пригласили в учебные классы.

Ей рассказывали о том, как в позапрошлом году на участке заставы был задержан нарушитель, но она слушала рассеянно. Сейчас ею владело чувство, схожее с печалью. Здесь, в классе, собралось человек пятнадцать, и Мария Федоровна невольно разглядывала их. Мальчишки, совсем мальчишки, как Владик, и у каждого есть мать, и как же это трудно – ждать их писем, ждать их отпуска…