Текст книги "Земля по экватору"

Автор книги: Евгений Воеводин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

И вдруг внезапно, словно бы подминая под себя все эти привычные звуки, раздался сигнал боевой тревоги, и Званцев выскочил на палубу, на ходу надевая «канадку». Будто не было полутора часов сна: тяжелая, давящая тревога охватила его сейчас, и он не сразу даже заметил, что на море волна поднялась сильней, а дождь встал непроглядной белесой пеленой.

Подняться на мостик было секундным делом, и, только оказавшись там, наверху, он мало-помалу начал соображать, почему командир объявил боевую тревогу.

Расплывчатый силуэт рыболовной шхуны проступал сквозь дождь с левого борта.

– Каким курсом нам идти? – донеслось оттуда. Ратанов ответил через мегафон. – Спасибо, – послышалось с моря. – Счастливо вам! Будьте осторожны! Счастливо!..

Шхуна ушла, словно растворилась, растаяла в этой холодной октябрьской мути…

– Мина, – коротко сказал Ратанов.

«Большой охотник», казалось, не двигался. Окруженный со всех сторон густой пеленой мелкого дождя, он будто бы неподвижно застыл среди огромного и страшного пространства, где вот точно так же, покачиваясь на волне, плыла замеченная рыбаками мина. Они обнаружили ее примерно час назад, еще до того, как начался дождь, и бросились прочь, подальше от верной гибели. Невидимая, она плыла своим слепым путем, холодная, какими бывают только змеи, так же, как и они, молчаливо несущая свою смертельную начинку.

– Большой фарватер рядом, – сказал Званцев.

– Да, – ответил Ратанов. – Если б не этот дождь…

– Ты уже сообщил?

– Сообщил.

– Что ответили?

– По обстановке.

Оба замолчали. Сейчас они понимали друг друга даже в этом молчании. Они думали сейчас об одном и том же…

«…Я хотел сказать, что это немыслимо – найти сейчас мину и расстрелять ее. В этой белой пелене ее просто невозможно было обнаружить, разве что только случайно. Но случайность могла стоить всем нам жизни И я не сказал Ратанову ничего. Мы должны были найти мину. Понимаете – обязаны были разыскать эту сволочную железку, потому что рядом был Большой фарватер, и по нему все время шли наши и чужие…

Страх? – спросите вы. Человек всегда испытывает страх перед смертью. Полностью бесстрашных людей не существует. Но есть, очевидно, в душе силы, которые словно бы приглушают, если хотите, обезвреживают его. Я не знаю, как эти силы называются, – быть может, чувство долга, что ли. Но дело не в этом. Я не испытывал особенного страха, и Ратанов тоже. Он поглядел на меня, я – на него. И этого было достаточно. Мы рисковали многим, но мы должны были сделать это…»

Чувства движения не было, и время слоено бы остановило свой ход. Званцевым владело странное ощущение нереальности всего происходящего. Так бывает во сне, когда образы смещаются, превращаясь в фантасмагорические фигуры, за которыми невозможно уследить– они появляются я исчезают в настороженной тишине. То же самое происходило и сейчас: из дождевой пелены медленно выкатывались волны и уходили, качнув корабль, их место занимали другие, а дождь закрывал даль, где они рождались.

Потом это неприятное чувство прошло, все встало на свои прежние места. Господи, да такую ли погоду доводилось видеть Званцеву! Похуже случалось, и ничего ведь, выдерживали все. Стало быть, дело вовсе не в погоде, а в том, что ожидало всех их – от командира корабля до кока – в это ближайшее время.

Званцеву казалось, что прошла целая вечность. Он поглядел на часы: большая стрелка успела пробежать всего полкруга, значит всего только полчаса, как они начали искать эту проклятую мину. Двое впередсмотрящих едва были различимы с мостика – две фигурки, зябко кутающиеся в теплые куртки. Акустики и радиометристы (Званцев не видел их) замерли у своих приборов. Все, кто свободен от вахты, были на палубе: приказ командира… Званцев нехотя надел под куртку ярко-оранжевый спасательный жилет: тоже приказ командира.

Потом, еще раз взглянув на часы, он с удивлением увидел, что прошло уже почти полтора часа, а он даже не заметил, как быстро они проскочили. Время от времени раздавался чей-нибудь полос: «Справа по борту плавпредмет» или «Слева по борту плавпредмет» – и тогда он рывком переносил себя то на правую, то на левую часть мостика. Но это были ящики из-под салаки, должно быть смытые волной с палубы рыболовной шхуны; мелькнул и остался за кормой бочонок; как огромный поплавок, показалось бревно, стоящее торчком…

В эти секунды сердце Званцева замирало, а потом начинало стучать с удвоенной силой. «Неужели трушу?» – спросил он себя. Нет, это был не страх. Им владело то нервное напряжение, которое не находило себе выхода. И с каждым на корабле сейчас происходило то же самое: огромное нервное напряжение, и ничего больше.

– Слева по борту плавпредмет!

И сразу же чей-то высокий, срывающийся крик:

– Мина-а-а!..

Кто-то не выдержал этого напряжения. Мина была близко. Совсем рядом. Она словно бы вынырнула из туманной мглы и, покачиваясь на волне, шла на корабль.

И опять все было, как во сне, когда пропадает чувство реального. Крик, и содрогнувшееся тело корабля (это Ратанов резко перевел ручку машинного телеграфа на «Полный вперед»), и чья-то фигура, словно бы перелетевшая через палубу туда, в море, в волну, навстречу черной мине, и снова крик: «Человек за бортом!»

Званцев кинулся по трапу вниз, на палубу. А сверху уже гремел голос Ратанова.

– Вывалить шлюпку! Всем стоять по местам!

Корабль быстро уходил прочь. Мина была еще видна. Но между ней и кораблем виднелись голова и руки человека. Человек плыл навстречу мине. Он хотел преградить ей путь – это Званцев понял сразу…

Мичман Жадов вывалил шлюпку, и шлюпочная команда заняла свои места. Жадов отлично знал мины – на его счету было уже восемь таких мерзавок, подорванных в море. Эта должна была стать девятой… Но, спускаясь сейчас в шлюпку, мичман успел шепнуть Званцеву:

– В случае чего, товарищ капитан-лейтенант… Словом, сами знаете…

– Идите, мичман, – зло сказал Званцев. – Не раскисайте.

… Был взрыв там, далеко за пеленой дождя. Он прозвучал глухо, будто из-под толщи воды, отозвавшись в каждом отсеке корабля металлическим звоном. Были еще поиски шлюпки, и ликующее «Вон они!», и пошатывающиеся матросы на палубе, и мичман Жадов, пытающийся закурить дрожащими руками.

Степана Вовка начали раздевать тут же, на палубе. Одежда плотно облепила его тело. Он словно бы одеревенел от холода, и робу с него приходилось стаскивать силой. Потом его совсем голого увели на камбуз. Там было жарко, и Степан уснул, привалившись головой к стенке. На него набросили два одеяла, укутали, как младенца, и он даже не пошевелился.

На мостике мичман Жадов доложил командиру, что мина подорвана, а потом, подумав, добавил:

– На нас шла, сука. Если б не Степан…

– Знаю, мичман.

– Между прочим, плавает-то он неважно… А жилет надуть забыл. Не до жилета ему, видимо, было. Мы, когда подплыли, увидели, что он одной рукой мину отталкивает, а другой загребает по-собачьему… Словом, черт его знает, как уцелел парень…

Ратанов молчал.

Званцев спустился вниз. Ребята потрошили карманы мокрой робы Степана, и оттуда сыпались куски проволоки, кусачки, какие-то железки, и наконец выпал на палубу сложенный листок бумаги. Званцев нагнулся и поднял его. Лиловые чернила расплылись на бумаге пятнами.

– Высушите и это, – попросил Званцев. Он знал, что ему делать. Он пошлет это письмо той девушке, хотя, наверно, уже невозможно прочитать, что там написано. Он пошлет это письмо вместе со своим и расскажет девушке, как надо жить: жить для других, а не ковыряться в собственной душе.

А Степан опал, во сне причмокивая губами. Мокрые пряди волос прилипли к его лбу. Званцев стоял посреди тесного камбуза и чувствовал, что вот-вот заплачет. Клубок стоял в горле, и его никак было не проглотить. Протянув руку, Званцев убрал волосы со лба Степана и, нагнувшись, поцеловал парня. Никто этого не видел…

Вечером Ратанов вызвал Степана к себе. Тот выспался; неглаженая роба висела на нем. Вовк, нагнувшись, вошел в каюту командира, и Ратанов шутливо проворчал:

– Думаешь, хвалить буду? Ругать буду. Кто тебе разрешил покинуть судно? Выходит, в самоволку сбегал?

Вовк понял шутку и, облегченно вздохнув, выпрямился. Раздался стеклянный треск, и Ратанов, махнув рукой, крякнул:

– Все. Последний плафон, чтоб тебя… Ну зачем тебя мама родила таким длинным, скажи ты на милость!

6

Вы, наверное, думаете, что у этого рассказа может быть другой конец? – опросил меня Званцев. – Можно было бы придумать и другой. Например, как Степан познакомился с той девушкой, ну, а раз познакомился, стало быть, любовь и все такое… Нет, ничего не надо придумывать. Он не познакомился с той девушкой. Месяц он пролежал в госпитале с крупозным воспалением легких, потом получил отпуск, жил дома, в деревне. Его наградили медалью «За отвагу».

И вот однажды зимой, когда корабль стоял на базе вахтенный закричал:

– Братва! Два Степана приехал!

Его тискали, обнимали, хлопали по спине, его разрывали на части, а он стоял, растерянный, и только улыбался. И надо было видеть, сколько счастья было на его лице.

Потом он пришел ко мне и, переминаясь с ноги на ногу (ох, уж эта привычка!) сказал:

– Товарищ капитан-лейтенант, меня тут доктора вроде бы забраковали… На сушу списывают вроде бы… Так вы бы заступились за меня, а? Смех ведь один – моряку на суше, сами понимаете…

Куст белой сирахаги

– Вы не замечали, – опросил меня Званцев, – что когда друзья рядом, когда в любой час ты можешь встретиться с ними, это даже не волнует тебя? Все привычно! А вот когда друг так далеко, что даже письмо к нему не дойдет и ответа не будет, сердце начинает ныть… У меня есть такой друг. Я не видел его, кажется, тысячу лет. И, наверно, никогда уже больше не увижу… Даже его фотографии у меня нет, так что не могу вам показать.

Он японец. Звали его Синдо.

1

На Дальний Восток Званцев приехал сразу после окончания училища. Был он в новеньком, только со склада, кителе с новенькими лейтенантскими погонами – совсем еще мальчишка, ужасно гордый своим новым положением. Он забросил чемодан на багажную полку, там чемодану предстояло пролежать всю дорогу. Больше у него вещей не было – всего один чемодан, наполовину набитый книгами. Самостоятельная жизнь для Званцева должна была начаться там, на неведомом Дальнем Востоке.

На Дальний Восток он напросился сам. При распределении туда не посылали, он это знал, и можно представить, как обрадовался, когда начальник училища вызвал его и сказал:

– Вы, кажется, хотели на Дальний? Поедете на Дальний. Только в морские части погранвойск.

Званцев вытаращил глаза: он ведь кончал артиллерийское училище! Начальник улыбнулся и махнул рукой: идите. И вот теперь выпускник артиллерийского училища ехал на Дальний, и на нем была морская форма, и один-единственный чемодан при нем, и все впереди… Приятно вот так начинать жизнь в двадцать два года!

Целыми днями он простаивал у окна. Мелькнул белый столб с надписями «Европа» и «Азия». За Уралом потянулась однообразная равнина с корявыми березами. А ему-то казалось, что вся Сибирь – сплошная тайга! Но тайга началась позже, через несколько дней. Однажды он увидел оленя и вскрикнул от неожиданности. Олень вышел из тайги и стоял, подняв рогастую голову, словно ожидал, когда наконец пройдет поезд и он сможет перейти железнодорожное полотно…

На какой-то станции неподалеку от Читы поезд застрял надолго, и уставшие от длинной дороги пассажиры вышли из вагонов. Вышел и Званцев. Словно опьяненный свежим воздухом, он шел к лесу, нагибаясь и срывая огромные красные цветы, похожие на пионы, – Марьин корень. Неожиданно из густой травы, словно подброшенные пружиной, вскочили два человечка в выцветшей, аккуратно залатанной одежде и согнулись в поклоне. Званцев опешил.

Это были пленные японцы. Должно быть, ни работали здесь, на станции, и сейчас у них был перерыв – вот они и завалились вздремнуть в траве. Так Званцев впервые увидел японцев. Потом он видел много пленных из окна вагона. Пленные работали на дороге – укрепляли полотно, рыли дренажные канавы…

К месту своей будущей службы – в пограничный дивизион на острове К. – Званцев добрался лишь через месяц. К осени. Собственно, дивизиона еще не было. В бухте возле пирса стояли тральщик и три старых катера. Под сопкой, словно прижавшись к ее мохнатому, поросшему елками телу, лежал большой поселок. Пограничники должны были построить несколько зданий, пирсы, мастерские – здесь, на островах, мы становились навсегда…

В воздухе остро пахло гнилыми водорослями. Волна, набегая на берег, лениво уползала назад, и тогда вслед за ней, боком, торопясь и словно бы спотыкаясь, бежали крабы. Тишины не было: океан гудел, набегая на остров, и, казалось, невозможно было привыкнуть к этому однотонному, нескончаемому гулу. Но через несколько минут Званцев привык и не слышал, как гудит океан.

Он остановился в маленьком доме рыбака-переселенца, в крохотной комнатке с узким, как бойница, окошком. Рыбак жил здесь уже пол года, был он инвалидом: потерял на войне глаз, и обезображенное шрамом, одноглазое лицо казалось жестоким и злым. На самом деле он был редкой души человек, Иван Силантьевич Боровиков. Поблескивая глазом, он говорил Званцеву:

– Ты, лейтенант, молодец, что сюда приехал. Богатейший край! Трудно, конечно, океан дело не шуточное, но зато красота-то какая!

Он любил красоту, Боровиков. И угощал Званцева соленой лососиной.

Из поселка время от времени увозили японцев. На острове работала комиссия, и их отправляли партиями сначала на материк, потом в Японию. А с материка те же пароходы привозили переселенцев, в основном рыбаков и лесорубов. Они занимали пустые дома, и в распадке, в стороне от поселка, росла гора японских железных кроватей, узеньких и коротких, похожих на детские.

Как-то раз, вернувшись домой, Званцев увидел гостя. Маленького роста японец сидел с Боровиковым за столом, на котором стояла бутылка какой-то мутной жидкости и миска с жареной рыбой. Боровиков был заметно под хмельком. Когда Званцев вошел, Боровиков кивнул ему:

– Знакомься, лейтенант. Это Синдо. Мировой, доложу тебе, мужик!

Японец начал быстро-быстро кланяться, прижимая руки к груди и выпячивая в улыбке крупные, выступающие вперед зубы.

– Синдо, Синдо… Милавой мужик.

Пить самогон Званцев не стал, ушел в свою комнатку. То, что в доме появился японец, его насторожило, и он разозлился на хозяина: зачем приглашать в дом чужих, когда здесь живет советский офицер. Черт его знает, что это за японец. Званцеву уже рассказывали, как, уезжая с материка, один такой рыбак, ни слова не понимавший по-русски, обратился к нашему офицеру на чистейшем русском и попросил прикурить. А когда тот ошалел от неожиданности, «рыбак» усмехнулся и начал читать Пушкина: «Прощай, свободная стихия, последний раз передо мной ты катишь волны голубые…»

Так что к этим рыбакам нужно приглядываться, но уж во всяком случае не у себя дома, и к тому же за выпивкой…

2

Синдо пришел через несколько дней и принес Званцеву подарок – зажигалку, сделанную из гильзы от крупнокалиберного пулемета. Подарка Званцев не взял. Синдо расстроился и, повертев зажигалку, выбросил ее в открытое окно.

– Зря обидел человека, – сказал Званцеву Боровиков, когда Синдо ушел. – Он свой парень. Больной очень, поэтому его и в армию не взяли. Ты поговорил бы с кем надо, лейтенант, чтобы Синдо не отправляли в Японию. Не хочет он ехать туда. Он здесь много лет прожил.

– Мало ли что он хочет, – резко ответил Званцев.

– Он хороший парень, – упрямо повторил Боровиков. – Не хочешь, я сам пойду просить за него. Ясно?

Боровиков обратился в комиссию – ему отказали. Тогда он вытащил из сундука слежавшуюся гимнастерку, долго прикреплял к ней ордена и медали: Боевое Красное Знамя и два ордена Славы на черно-оранжевых ленточках и медаль «За взятие Вены»… Торжественный, Боровиков появился перед командиром дивизиона, а вышел от него потускневший, словно слинявший. Командир даже слушать его не стал. Ведь вопрос о переселении японцев не в его компетенции – это раз, а во-вторых… Во-вторых, он посоветовал Боровикову не лезть не в свое дело. Повыше его есть люди, и они знают, что правильно и что неправильно.

В этот день Боровиков ушел к Синдо, прихватив бутыль самогона. Домой его привел Синдо, и Боровиков тяжело повалился на топчан. Званцев слышал из своей комнаты, как Боровиков бормотал:

– Ах ты, парень, черт тебя подери… Ну, на кой леший ты родился японцем, а? Рыбачили бы вместе, а? Жили бы – во!..

– Во! – повторил Синдо. Впрочем, Боровиков тут же тяжело захрапел, и Званцев вышел, чтобы посмотреть, ушел ли Синдо. Японца в комнате не было. Званцев выглянул за дверь. Синдо сидел на корточках, прижавшись к дому, и плакал, закрыв лицо руками. Худенькие, острые, как у подростка, плечи мелко тряслись, и Званцев тронул его рукой.

– Ты чего, Синдо?

– Дом Синдо здесь, – ответил японец. – Синдо не нада Нипон. Помоги, капитана. Синдо друг – вот.

Он протянул к Званцеву руки, повернув их ладонями вверх. Званцев увидел, что ладони почти коричневые. Он положил свою руку на руку Синдо и почувствовал, что ладонь японца словно покрыта твердой роговицей.

Это были мозоли – одна сплошная мозоль, от которой плохо сгибаются пальцы. Такие руки бывают только у тех, кто всю жизнь работает. Отец Званцева был до войны слесарем на Балтийском заводе, и у него были точно такие же руки…

– Не могу, Синдо, – тихо сказал Званцев. – Не могу я вмешиваться в это дело. Ну, никак не могу.

Синдо смотрел на него, не отрываясь. Черные глаза японца были блестящими от слез. И Званцеву вдруг передалась эта тяжкая, острая, как боль, тоска человека, которого отрывают от родного дома. Он отвернулся. Он не мог больше смотреть на плачущего мужчину. Когда он повернулся снова, Синдо уже не было рядом. Японец уходил, сгорбившись, бесшумно ступая по камням. Только теперь Званцев увидел, что Синдо хромает, тяжело опираясь на правую, вывернутую ногу.

Сам не понимая, зачем он это делает, Званцев пошел за ним. Синдо слышал, конечно, что советский офицер идет следом, но не оборачивался. Так они дошли почти до конца поселка, и только у своего дома японец обернулся и показал на дверь, приглашая войти.

Но Званцев не спешил. Он оглядел дворик: здесь лежали тюки с морской капустой, на шесте болталась бумажная рыбина. «Наверное, чтобы отгонять злых духов», – решил Званцев. Но он ошибся. Японцы вывешивают на шестах бумажные рыбы в день «праздника мальчиков».

Синдо пропустил его вперед, и, когда глаза привыкли к полумраку комнаты, Званцев увидел сначала множество цыновок. Цыновки были на полу, на окнах, на стенах. И еще – жаровня в углу вместо печки («холодно, должно быть, здесь зимой», – подумалось Званцеву), а в другом углу что-то вроде гитары. Синдо перехватил взгляд офицера и объяснил:

– Самисэн. Капитана гость – Синдо играй.

– Не надо, Синдо, – сказал Званцев. Бедность, почти нищета этого жилья отзывалась в нем физической болью. И если человек не хочет оторваться от этой бедности – стало быть, ничего лучшего он не ждет и на своей родине. А здесь… Что ж, сейчас на острова пришли другие времена, и, если Синдо останется, он сможет жить по-человечески…

– Я попробую, Синдо, – тихо сказал Званцев. – Ты понимаешь меня? Я попробую.

– Спасибо, капитана, – так же тихо ответил Синдо.

Но помочь Синдо так и не удалось. В конце сентября он уехал на материк, увозя с собой тюк с постелью и посудой, свой самисэн, связку сэнко[1]1
  Сэнко – палочки, которые зажигают в день поминок. (Прим. автора).


[Закрыть] да еще фуросики – цветной платою в который была завернута еда на дорогу. Боровиков провожал Синдо до парохода. Возле пирса они и встретились со Званцевым.

– Нет Синдо, – сказал японец. – Ты хороший капитана. Синдо еще будет здесь. Не хочешь подарок – Синдо не хорошо. Подарок есть потом – сирахаги. Самая красивая сирахаги.

Он уехал.

Боровиков не знал, что такое сирахаги. И спросить об этом было не у кого – с острова уехали последние японцы.

– Странно, – сказал Званцев. – Вы с ним такие разные, а вот ведь – подружились!

Боровиков старательно отворачивался от Званцева, но тот заметил, что Иван то и дело вытирает слезящийся глаз. Или это от ветра?

– Он, между прочим, меня из воды вытащил, – объяснил Боровиков. – Еще весной, в мае. Если б не Синдо, кормил бы я сейчас крабов. Вот так-то…

Пароход вышел из бухты, а Синдо все еще был виден. Он стоял на палубе, на корме, – неподвижная крохотная фигурка в белой соломенной шляпе. И если существует бог печали, то его изваянием был сейчас маленький хромой японец на палубе «Отто Шмидта»…

3

Тот, кто хоть месяц провел на Дальнем Востоке, знает, что жизнь там нелегкая, и особенно нелегка она у людей, связанных с морем. Званцев мог бы многое рассказать о годах, проведенных на Дальнем. Штормы и бураны – это еще полбеды. Он помнит цунами, задевшее остров К. И жертвы были, и тупое, отчаянное ощущение беспомощности перед стихией, когда хочется заплакать, закричать во все горло, да нельзя… Пограничники спасали рыбаков, унесенных штормом. Спасли не всех. Среди погибших был и Боровиков. Сам Званцев – в ту пору уже замполит на тральщике – свалился с тяжелейшим воспалением легких и еле выкарабкался на свет божий, – вот что такое Дальний…

Званцев не вел счет задержаниям, в которых ему доводилось участвовать. Старый тральщик делал свое дело: пограничники вылавливали браконьеров на лежбищах котика, задерживали рыболовные суденышки японцев, забравшиеся в наши воды, дважды открывали огонь по неизвестному катеру, который норовил пройти к материку… С катера открывали ответный огонь. Все бывало…

И все-таки каждый раз, когда моряки задерживали рыбацкие суда, Званцев неизменно разглядывал всех членов команды – усталых, с измученными, бесстрастными лицами рыбаков – в тайной надежде обнаружить среди них Синдо. Шли годы. Званцев уже был капитан-лейтенантом. Один из катеров вернулся из похода, таща за собой рыболовное суденышко. Званцев смотрел из окна штаба, как швартуется катер, а затем на пирс сходят наши матросы и задержанные рыбаки. Вдруг он вскрикнул: один из рыбаков шел, тяжело припадая на вывернутую ногу…

Он не ошибся. Это был Синдо Низко кланяясь и прижимая руки к груди, Синдо заплакал, увидев Званцева.

– Штраф не нада, капитана. Синдо бедный, она бедный, и она тоже бедный. – Он показывал на остальных рыбаков. – Плоха, плоха. Рыба нет. Риса нет. Фуросики совсем пусто…

И встряхивал своим фуросики – пестрым платком, словно желая подтвердить, что есть им нечего.

Было ясно, что они забрели в наши воды не преднамеренно, и рыбаков отпустили, накормив «расходом» – дневными остатками дивизионного камбуза. Но, все так же низко кланяясь, Синдо попросил разрешение посмотреть его дом. Званцев пошел с ним.

Синдо почти бежал, подпрыгивая на изуродованной ноге. Дошел до того места, где стоял когда-то его дом, и остановился. Теперь здесь красовался огромный домина, срубленный из лиственниц, добротный, по-сибирски крепкий, ставленный, как говорится, навек. Жила здесь рыбацкая семья. Синдо только беспомощно вертел головой, словно недоумевая, куда мог деваться его домишко.

– Зайдем? – предложил Званцев.

Синдо осторожно подошел к крыльцу. Очевидно, их увидели раньше, потому что дверь распахнулась прежде, чем они поднялись по ступенькам. Хозяйка пригласила их в дом с тем радушием, с каким здесь встречают всякого пришедшего.

Званцев смотрел, как Синдо вошел в сени, а потом в нерешительности остановился у порога.

– Вы входите, входите, – сказала хозяйка.

«Как кошка идет», – подумалось Званцеву. Это кошка обычно так робко входит в незнакомый дом. Синдо напоминал кошку, боящуюся перейти из темных сеней в светлую комнату.

Потом Синдо стоял посреди комнаты и медленно обводил глазами стены, мебель, вещи, лежащие на комоде, игрушки, брошенные на полу… Казалось, он хотел запомнить все, что было здесь. Увидев приемник, он вздрогнул, протянул руку и погладил лакированную крышку.

– Спасибо, – сказал он наконец, поклонившись хозяйке. – Спасибо…

– Садитесь, я сейчас чай поставлю.

– Не нада чай, пора, пора, – торопливо пробормотал Синдо. – Спасибо.

Он выскользнул в сени, потом на улицу и вот опять почти бежал, подпрыгивая, словно гонимый отсюда. Званцев не побежал за ним. Синдо обернулся и крикнул:

– Твоя рыбак – хорошо! Моя рыбак – плохо! Подарок потом Синдо даст капитана!.. Синдо помнит: белая сирахаги…

…И он привез белую сирахаги, странный кустик, который расцвел потом в квартире Званцева белыми цветами, похожими на гвоздику. Синдо сдержал свое слово. Это был кусочек страны, где щедро светило солнце и тряслась земля, свирепствовали тайфуны и женщины рожали слепых от атомной радиации детей… Гвоздики цвели долго, но перед их появлением была тревожная неделя, и, поливая куст сирахаги, Званцев каждый раз вспоминал ту встречу с Синдо – встречу, которая оказалась последней…

В августе пограничный катер задержал в наших водах три японские шхуны. Факт браконьерства был налицо – японцы не успели освободиться от пойманного лосося. Пока катер вел нарушителей в базу, стемнело, и тогда радиометрист засек еще одну шхуну. Катер повернул, чтобы отрезать ей выход в открытое море, но, к удивлению пограничников, шхуна вильнула к берегу. Очевидно, расчет у японцев был простой: пользуясь мелкой осадкой, спрятаться в прибрежных скалах, уйти, когда их прекратят искать.

– Рискуют, – усмехнулся командир катера и приказал: – Дайте шифровку в дивизион. Ну, и мы рискнем…

Но рисковать не пришлось. Шхуна сама выскочила из-за островка прямехонько на катер, так что к тем трем, которые уже болтались за кормой, вскоре прибавилась и эта четвертая – «Коцу-мару»… Командир снова приказал передать в дивизион, что ведет четыре «мару» сразу.

В бухту вошли уже на рассвете. Усталые моряки сдали задержанных. Японцы начали выгружать из трюмов рыбу. На всякий случай из баков «мару» было выкачано все топливо; теперь рыбаки не смогли бы выкинуть какой-нибудь номер, даже если бы захотели.

Все судовые документы были переданы в штаб дивизиона, и оперативный дежурный, перелистывая их, мучительно морщился, как от зубной боли: черт разберет эти иероглифы! И вообще надоело возиться с рыбаками: ты их выставляешь в дверь, а они лезут в окно… Знают, хитрецы, когда идет лосось у наших берегов.

Пока в штабе допрашивали капитанов, к Званцеву на «большой охотник» (теперь Званцев был уже замполитом на новом корабле) поднялся матрос и сказал, что капитан-лейтенанта хочет видеть какой-то японец из задержанных.

– Хромой? – спросил Званцев.

– Да, – удивился матрос. – Знакомый ваш будет, товарищ капитан-лейтенант?

– Знакомый.

Синдо ждал его на пирсе. Взглянув на него, Званцев понял, что Синдо чем-то взволнован. Он не кланялся, не улыбался. Он сказал сразу:

– Американ здесь. «Коцу-мару» здесь американ.

Званцев не понял: какой американец? Все задержанные были ^псинами. Но Синдо твердил свое, пугливо оглядываясь на шхуны. Нет, их никто не видел, рыбаки спали в своих кубриках… А Синдо твердил: американ…

Переводчик и офицер из отряда смогли прилететь только на четвертый день. Три дня Званцев сам следил за рыбаком, на которого ему показал Синдо. Сухой, маленький японец ничем не отличался от остальных. Он ел, спал, кидал камни в чаек, пел вместе со всеми или просил у проходящих матросов: «Плиз, сигаретт…» Званцев нервничал: Синдо мог чего-нибудь напутать. Но когда Синдо встретился с переводчиком, Званцев вздохнул облегченно…

…Этого человека звали Нисикава. Он появился на «Коцу-мару» за день до выхода в море. Капитан коротко бросил рыбакам: если попадемся, скажете, что работаем вместе уже год. Это раз. И второе: один из рыбаков, оказывается, видел Нисикаву в Токио, в Асакуса, где находятся всякие увеселительные заведения. Да, этот рыбак ездил туда к своим родственникам и видел Нисикаву с американцами. Сам Нисикава был в хорошем костюме, а не в такой грязной и вонючей робе, разумеется. И еще Нисикава пил и говорил с американцем по-английски, а потом пошел спать с сестрой этого рыбака: дело-то происходило в Асакуса, как-никак… И главное, на нем был хороший костюм. Понимаете, очень хороший дорогой костюм!

Переводчик вызвал Нисикаву не сразу. Сначала проходили другие рыбаки, с других шхун. Офицер из отряда и переводчик долго беседовали о чем-то с Синдо и, когда тот ушел, переглянулись. Наконец очередь дошла до капитана «Коцу-мару».

– Почему уходили к советскому берегу?

– Боялись встретиться с пограничниками. Штраф. А мы – люди бедные.

– Назовите по именам членов команды.

Капитан назвал всех семерых. Нисикаву назвал третьим.

– Давно знаете друг друга?

– Давно.

– Точнее.

Прикрывая глаза, капитан называл даты. Они совпадали с теми, что значились в судовых документах.

Странным было то, что Нисикава числился членом команды с сентября прошлого года. Офицер отряда, проводивший допрос, пристально осмотрел бумагу и усмехнулся:

– Подчистка. Здесь было другое имя. Скорее всего, они пытались высадить Нисикаву и не смогли, что-то им помешало. А ну-ка спросите, с кем встречался капитан за два дня до выхода в море?

Переводчик спросил. Капитан пожал плечами. Он встречается со множеством людей. С приемщиками рыбы, например…

– Нет, – перебил его переводчик. – С теми, кто велел вам взять Нисикаву.

Капитан не стал запираться. Раз все известно, лучше выпутываться из этого дела сразу. Да, ему пригрозили, что выгонят с работы: ведь «Коцу-мару» принадлежит не ему… Да, к нему вечером пришли двое американцев и этот Нисикава…

– Он был в хорошем костюме? – спросил переводчик.

– Да, – растерянно ответил капитан.

Так вот они договорились. То есть капитану пригрозили, а уже утром Нисикава пришел на «Коцу-мару» с каким-то ящиком. Этот ящик был на шхуне все время, пока они не нарвались на пограничный катер. Тогда Нисикава спихнул ящик в воду…

Капитана увели. Званцев, присутствовавший на допросе, сказал:

– Возможно, это была электронная аппаратура, и этот Нисикава не должен был высаживаться, а?

– Спроси его самого, – усмехнулся подполковник. – Давайте сюда вашего американа.

Званцев слушал и удивлялся тому, как спокойно, почти лениво держится этот седой, немолодой офицер из погранотряда. Откуда Нисикава родом? Ах, вся команда из От-Дзесю! Как же, там чудесные храмы, верно?..

А давно ли на «Коцу-мару»? Почти год? Очень хорошо. А когда в последний раз Нисикава был в Токио? Очень давно? Вот как?

Казалось, подполковник устал от всех этих разговоров с задержанными рыбаками. Он пил холодный чай, потом отставлял стакан и долго разминал в пальцах очередную папиросу, словно бы наслаждаясь этим занятием.

Значит, очень давно не был в Токио? Ну, а если вспомнить… Асакуса… И один американец еще был с ним.