Текст книги "Дурацкое пространство (СИ)"

Автор книги: Евгений Сапожинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Не буду я делиться. Ни с кем. Маргарита – моя.

Чего стоит твоя гнилая патетика?

Господи, какие ужасные вещи я говорю. Самый настоящий кошмар. Ведь любовь – единственное, ради чего живешь. Познание? Круто. Но любовь-то куда круче. И весь этот прекрасный долбаный мир не может в принципе сравниться с тетей Фросей, которая тебя любит.

Ее я не хочу. Любовь предполагает заморочки, а я хочу покоя (смерти, что ли? – толкнуло меня в бок, похихикав, альтер эго).

Дело не в ответвенности. Да это же прекрасно – ответственность. Ради любимой ты снимешь звезду с неба или сходишь в пивной ларек, дабы опохмелить ненаглядную. Разница не так уж и велика, смейтесь.

Ладно. Почему?

Маргарита утверждает, что все не так. А в ее мире так? Допустим, существует какой-то Маргаритин мир с ее правильным устройством, звездолетами, ее семьей, состоящей из нее, мужа и двух сыновей, по которым она теперь плачет, по-бабски попав сюда. Вот ведь в чем загвоздка, довольно-таки страшная загвоздка – ведь Перемещению подвластны только особы прекрасного пола. Я немного оговорился, употребив термин «люди». Принять этот мир? Хорошо, но где он?

Да най кой он мне нужен? Хотите сказать, что в нем больше любви, чем в этом? Идите вы в жопу.

Миры очень похожи, что бы ни писали фантасты. Любви в каждом из них не больше и не меньше, чем в этом.

Так стоит ли менять шило на мыло?

* * *

Надумал зайти к Димитрию. Димитрий, мой друг (это спорно, впрочем), был довольно-таки душным человеком. Первое, что обламывало – его понты. Он курил дорогущий табак – мне он был не по карману, как и обычному смертному, имел водяной калькулятор на тысячу восемьсот литров и собирался перейти на новомодный электрический – что являлось для меня мечтой просто запредельной. Это был толковый чувак. Не лишенный гордыни похабной; я его почему-то любил. Как ни странно, Димитрий нуждался в моем обществе тоже. Почему? Загадка.

Было, конечно, полным безумием завалиться к нему с утра. Утро, было, впрочем, относительным – я успел сходить в лабаз, пока заряжается вода, потрещать с продавщицей немного больше, чем обычно, проконтролировать дистиллятор на кухне, выйти снова, дабы отдать должное кружке водянистового пива и уж только потом, прихватив двадцатиллитровку, побрести в гости. Дверь Димитрия была закрыта; обман, легкий обман; решил я, подцепил ее ногтем, и вошел в квартиру. Хозяин явно не слышал меня. Разувшись, я прошлендал в так называемую гостиную.

Чел медитировал. Эту иллюзию надо было бы прекратить самым беспардонным образом, попросту выдернув трубку изо рта извращенца, но я уважал право любого предаваться своим порокам, пока это не задевает прочих. Клубы дыма (он явно косил под знаменитого британского сыщика девятнадцатого века) таинственно взмывали вверх, но, увы, чересчур быстро расплющивались о потолок типичной убогой квартиры. Хрущоба, хоть и кирпичная, мало смахивала на английскую гостиную.

Мысль, однако, мысль! Зачем я пришел? За советом.

Как-то я (забегу вперед) надумал сделать портрет Димитрия. История кончилась плачевно: он попросту дал мне в морду. А ведь на самом деле портрет вышел реалистичиский: очень нежный, задумчивый затылок, загадочно маячивший в створках трюмо. Он не понял юмора, хотя и считал себя великим.

Я грохнул канистру на пол, примериваясь к горловине. Димитрий отвлекся от самосозерцания, отложил, как ни странно, трубку и молча понаблюдал за процессом. Мне удалось вылить почти все, прежде чем он заговорил.

Инфа булькала, и процесс этот был в некоторой степени похабен. Димитрий будто через себя пропустил жидкость. Наконец, с клацаньем реле, зажглись сигнальные лампы.

– Обещал? Сделал, – сказал он. На редкость молчаливый Димитрий кивнул, будто в подтвержение. Его система представляла собой удивительно хитроумный лабиринт; стакан воды, влитый на входе, появлялся на выходе в лучшем случае спустя минут двадцать, если вообще появлялся. Но качество обработки – это уж признавали все – было попросту великолепным.

– Давно хотел сказать тебе одну вещь, – монстр сумрачно прокашлялся (да, курение трубки, что бы он ни говорил, явно не шло на пользу здоровью).

Первая засветила в окно; Второй, конечно, при таком тумане не было видно. Да и Первая виднелась еле-еле.

* * *

Блин, я ее любил. Все эти пейзажи пошли на. Я любил ее. С этим ничего нельзя было поделать. Мне было все равно. Лажа.

* * *

Булькало.

* * *

На мутном зеленоватом экране наконец-то засветилось нечто.

– Будешь говорить? – Димитрий протянул мне изрядных размеров шишку микрофона.

Изображение на какой-то миг пропало; по экрану побежали дурацкие прямоугольники, расплывчатые, как мозг деревенщины, приехавшей зачем-то на проспект Электриков; Димитрий сказал: «Внимание! Включаю запись» (булькало); еще немного, и на экране проявилась морда – кого бы я думал! – не Презика, конечно, но какой-то его близкоприближенной сволочи. Рекордер похабно поскрипывал, мотая проволоку. Лицо полуперечеркивало. Побежали полосы, не косые, как я предполагал, а прямые – слава богу, приемник работал. Теперь мне оставалось только передавать информацию.

Да! – я вспомнил было – ведь я – это я.

* * *

Почему Маргарита не купила проектрор? Обладая такое коллекцией, было глупо подзабрасывать неудачника, вопящего о том, что ему, видите ли, хреново жить.

* * *

До чего же я люблю дождь.

Я себя чувствую художественной проституткой, вроде Сарагины. Она прекрасна.

Захотелось сблевнуть. Превозмог.

* * *

Дождь, дождь. Я его хавал. Пил. Дождь.

* * *

Маргарита.

* * *

Она не купила вот почему систему. Она хотела, чтобы к ней пришли.

Думал.

* * *

Зигзаг, или так, или вот это так же – угол перестает становиться девяноста градусами – когда пьешь, занимаешься таким самоанализом: то ли ты пьешь, то ли пьют тебя. А-а, дэцл все ровненько. Любовь? Как же.

* * *

Маргарита.

Сучья ты башка, любимая кошачья голова.

Люблю.

А ведь все это когда-нибудь закончится.

* * *

Заря чиркнет отсыревшей спичкой по фотоэмульсии неба, и свет будет, и будет день, и я снова стану рабом транспорта, этого города, и рабом самого себя. Я буду так же стоять на остановке, ждать автобуса, а в этом долбаном мире Маргариты не будет. Лучше не было б меня. Будь проклят этот мир. Будь прокляты все эти дурацкие гребаные вселенные. Я хочу жить. Я буду жить. Без Маргариты?

* * *

Закончилось.

По крайней мере, мне так показалось.

Дело было так: я шел; общага справа маячила ночным клубом. Там отплясывала моя бывшая из благоверных.

До чего ж люблю дождь. Я начинаю нажираться и слушать М7. Чего стоит вся твоя жизнь? Идиотская беготня в этой несчастной туманной перспективе? Плутаешь между дубов, а где ты? Чего ты стоишь, идиот? Говоришь, любовь. Где?

И какова тебе цена – тебе, когда ты смеялся, словно дурачок, над картонными придурками? Дождь. Дождь уравняет всех. Он пригладит нас всех, что ли.

Знаешь, он ласковый. Тебе херово – херово, когда ты, как сумасшедший, выпрыгиваешь из окна, и думаешь – да пошла она в задницу, эта осень. Ты начинаешь знать себе цену, о. Врубаешся: архитектура-то, оказывается, очень интересна, злые люди в черном так себе-присяк стоят тут, курят сигаретки, и в общем-то, все не так уж и ужасно. Было.

Я любил Маргариту.

Почему говорю в прошедшем времени? Потому что в дальнейшем вышла полная лажа.

Ее исчезновение было закономерным. Я пускал сопли, как идиот. Нет, нет, нет, нету мое любимой Маргариты. Туман скондерсировался в дождь и наконец-то хлынул. Нет, не хлынул. Пародия. Лет пять, как минимум, не было человеческого дождя, а так, туман. Отвратительно.

Дурацкая морось; ты идешь, не понимая: то ли падающая доля воды, то ли какая-то ерундовина – открыть зонт и нужно стать – зачем? – традиционным пешеходом – может быть, умнее мокнуть.

Умнее, может быть, вломиться в «тридцать четвертую», если в ней, конечно не очень много народа. Сорвать шапку, будто входишь в храм; тут же натянуть на уши довольно-таки громоздкие сонькины телефоны; левый канал обозначен точкой, ее выпуклость кое о чем тебе напоминает. Нажать кнопку. Сначала включится фон, напоминая тебе о бренности. Потом, может быть, зазвучит Бах, если не заест.

Тяжелы аккумуляторы. Свинец.

* * *

Еще на лестничной площадке, позвенев ключами, я понял, что как-то херово в этом несчастном космосе. Мироздание, твою. Маргариты не было. В холодильнике уныло валялась бутылка кефира. Зачем проверял?

Сел на кухне на табуретку и закурил.

Что делать? Спать? Ждать ее?

Очень нехорошее чувство поднялось откуда-то из желудка и ударило в голову. Алармовский сигнал утомил, не успев толком добудиться до мозга. Что-то было явно не так. Рухнул на тахту.

* * *

Но спал недолго. Где Маргарита? Что теперь делать? Идти в полицию? Обзванивать морги? Теперь мне были глубоко неинтересны начинания; планы, куда мы съездим, освободившись от тягот. Мне хотелось разорвать карты.

Карты, эти карты. Сколько раз мы смотрели на них, мысленно путешествуя. «Вот смотри, – говорила она, беря остро заточенный карандаш марки Т, – карандаш затачивал я, – давай-ка поедем сюда». Ничего не имел против этих несбыточных планов. Хотя и не испытывал по этому поводу восторга. Да, это было в кайф: сначала некоторое напряжение мозга, а затем снятие. Маргарита умела меня выключать. Умела выключать сознание.

Надев штанцы и куртку, я вышел на улицу и решил покурить сигаретку.

Тревожно.

И тут я понял.

Я никогда, никогда ее не увижу. Никогда.

Морось, наконец-таки созревшая, сфокусировалась у меня там. В голове.

Никогда.

Нет. Останутся эти деревья, этот дурацкий и бесполезный рельсовый путь, а Маргариты не будет. Не будет, и все. Не будет этих несчастных мостиков, по которым мы ходили, протягивая друг другу руки – мостиков в этом парке – он ведь располагается буквально в ее дворе; выйди, и ты там. Не будет ничего. Потому что без Маргариты, друзья мои, ничего мне не светит. Самоубийство? Нет, мне никогда не нравилась эта тема, да и сейчас – тем более.

Я поплелся на хату.

* * *

По пути возникли некоторые приключения. Магазин на перекрестке Джазовой и Миттерана работал; шоу, блин. Надо ж так назвать долбаный проспект: проспект имени проекта Миттерана. Проект Миттерана; так называется и наша станция; кажется, и этот приют убогих попал в книгу рекордов Гиннеса; самая загруженнная станция в Питере; глупее только понятие термина нарезного батона в нарезке.

А что, приходится получать.

И есть.

Купив кефир, хлебнул. Педераст остался при своих расчетах. В этом была некоторая красота, а мыслишка меня долбила: где же Маргарита, где.

* * *

Говно был свет.

Дошел-таки, поурчал ключами.

Ненавижу замки.

Тишина. Она.

Хлопнул дверью.

Плевать. Что-то тут не так, я понимал это – что-то было не так; ее непонятная предполагаемая смерть начинала казаться мне каким-то фарсом. Сходил еще раз туда. Ржавый остов так и лежал, водичка хорошенько, плавно обтекала его. И островок был вроде себе между этих блядских рукавов реки.

Джазовая. Конечно, эта вода была не той, что тогда. Мелко как-то.

Изуродавынные шрапнелью домишки, та самая трехэтажка, в которой было столько интересных историй!..

Храм.

Забор.

* * *

Зачем.

Нет, почему.

Впрочем, в последнее время я не вижу смысла ставить знаки препинания – вопрошать «зачем», «почему»? Мне тяжело без нее.

Псевдоспасение было. Требовалось лишь впрыгнуть в мотрису, урчащую дизелем и, прождав достаточно долгое время, явить себя на привокзальной площади города-спутника, города, который уже много лет на это звание не мог претендовать – герб его, нарисованный на жести, давно облупился; краска осыпалась – даже керосиновую лавку давно закрыли, мотивируя это тем, что, мол, некому работать – не то что б приехать. Храм хоть отреставрировали. Поднимаюсь вверх, на гору. Замороженное солнце изволит вставать.

Децентрализация.

Хорошо.

Но ведь нас нет. Мы ничто. Пустота. Это пробивает, когда стоишь на обычной вроде бы улице, тебя обтекают то ли описанные, то ли нарисованные персонажи; ты хочешь закурить – да, сигареты есть, ты вынимаешь из пачки волшебную наркотическую палочку и, спустя две или три секунды начинаешь озираться: спичек-то нет. Мимо тебя идут якобы люди, и вроде бы ничего страшного нет в том, если попросить у кого-нибудь огня. Тебе стремно: улицы догоняют одна другую в своей непонятной перспективе, все куда-то валится; чтоб встряхнуть нечто вроде мозгов, ты, поозиравшись, находишь гнусную разливуху. Шагаешь внутрь. К тебе относятся нейтрально. В былые времена ты хряпнул бы стакан плодово-выгодного, сейчас же (облико морале) скромно берешь стошечку в некотором смысле водки, употребляешь и идешь дальше. Железнодорожный свисток напоминает, что в запасе три поезда.

Ежели кругом одни центры, посещает тебя мысль, то где же перифирия? «Центр» – это, конечно, обобщенно. Мир. «Мир Электроники». «Море Рыбы». «Планета Обуви». «Вселенная Подгузников». Центр вообще. Миры. Поймите, уроды. Все слова с заглавной буквы – дык это некультурно, фак вашу мать. Хочется взять и загасить ебала умников, которые вот так, запросто, продали язык за копейку. Эти феерические маразматики получают не такие уж маленькие деньги за право издеваться над языком именно таким, бля, образом. Сволочи. Вот он, финал.

Тупое хомячье никак не может взять в толк, что это гибель. Это надругательство не над языком, нет. Не над культурой.

Над человеком.

Нельзя сказать, что нас расселили. Мы сами как-то расфокусировались. И в этом есть какое-то благо. Для гипотетического жителя города с восьмисоттысячным населением (а говорят, были города на полтора миллиона, но я в эту херню не верю, как и в зеленых человечков) – нет, ты дышишь ветром, ты, сумасшедший, ты, глотнувший холодного сырого воздуха на той самой станции в ноябре – ты, пытавшийся любить.

* * *

Она тихо булькала, вода. Из-за идиотской густой дымки я не видел противоположного берега. На кой черт придумали эту улицу, по которой течет. На кой придумали все.

Я опустил ногу в струю, которая мягко и ласково обволакивала. Нет, лгал себе. Она была холодная и враждебная. Приподняв задницу рывком, мне удалось бы, наверно, осторожно касаясь подошвами сандалий, проковылять на ту сторону; но нет, дело было не в том; камни склизские. Не нравилось идти вслепую. Я хотел двигаться хотя бы как-то, на сигнал в тумане, свет в окне, что ли. Желтая лампа в убогой хибаре, где меня ждут.

Помедлив, погрузил и другую ногу. У меня всегда были неплохие отношения с ними. Левая куда чувствительнее правой – что в горячую воду ее опускай, что в холодную. А-а. С трудом сдерживаю себя, чтоб не завизжать от щекотки.

Мне нравилось наблюдать за тем, как псевдокожаные изделия распускаются в чистой холодной воде, словно лук в кастрюле, сваренный по рецепту Горшечкина. Еще немного – и они растворятся.

Сдуру дав старт, я слегка завис. 0, 07g, не более и не менее. Почти невесомость. Оттолкнулся от валуна и полетел вверх. Не тут-то было – антигравитационные приколы, как я уже говорил, не распространялись выше нескольких метров.

Пошел дождь.

Хотелось поджать ноги. Ничего глупее я не мог придумать.

Тяжесть капель в конечном итоге меня мягко приземлила. Сандалии казались рыбами; они не были обувью, сии уже не принадлежали мне: начиналась у них какая-то странная, непонятная жизнь, независимая от меня никак; я вспомнил о чеке, выданном мне продавцом на рынке и попытался подняться еще раз.

Нет. Иллюзия не воплотилась. Бахнул колокол. Порыв ветра смахнул кусок тумана и на мгновение мне приоткрылось то, о чем я мечтал: светящиеся окна. Увы, не те.

Побрел. Суки, скользкие какие. Как-то все было не так. Следовало, видимо, выбросить их куда подальше, эти сандалеты. Я странным образом балансировал на круглых валунах, матерясь сквозь зубы. Дойдя до середины, оглянулся. Холодная вода растворяла ремешки, она их ела, наподобие кислоты. Психоделическое зрелище: нет ни того берега, ни другого. Все в этом долбаном мареве. Что говорить о будке, если даже окна домов что по эту сторону, что по ту не видны.

Чуть не упал (на камнях наросла какая-то плесень, а, впрочем, фантазии), кое-как дотащился до берега. Колокол дал по мозгам еще раз. Шаркая почти оторванными подошвами, как-то добрался до квартиры. Диван.

* * *

Утро было тоскливым. Опять выходной, опять воскресенье. Туман загустил, он явно не собирался сделать перерыв на обед; что было вчера, то же самое было и сегодня, хотел я этого или нет. Стекла окон были на редкость тупо-матовыми, вот очередной повод их не мыть. Хотя пол чист, и в духовке не так уж грязно.

С момента пробуждения меня клинила мысленка: надо бы пойти в дом Маргариты; может быть, она, нагулявшись в своих сраных параллельных мирах, уже и вернулась. Нет, бесполезно. А сколько не оттягивай решение – все равно ведь придется войти в пустую квартиру, глуховато брякнув ключами (не забыть бы подкинуть какой-либо тухловатой рыбешки лестничной кисуле), поозираться, нагло просмотреть ленту телеграфа, усесться и ждать. Когда-нибудь она появится. Проспать бы сутки, лучше двое, но это нереально. Маргарита, ведь ты когда-нибудь придешь.

Сколько я ни оттягивал поход, путешествие все-таки пришлось совершить. Я, как обычно, обогнул старый дом, который так и не удосужились отреставрировать: следы ББ – бактериологических бомб, этих въедливых зараз, которые семьдесят лет назад жрали буквально все: металл, камень, пластмассу, дерево, да и человечинкой не брезговали – собственно для того они и были придуманы – оставили на фасаде следы; завернул за угол, поборолся немного с искушением заглянуть в заведение, где пиво не всегда было жидким; дальше. Прошел, благо было немного. Вот и подъезд. С консьержкой мы уже друзья. Как-то пошло она себя ведет: накидывает зачем-то свитер, который я оставил, забыв, у Маргариты. Доброму вору все впору. Киска мяучит. А Маргариты нет.

Я так и знал.

Вот ведь обломище.

Забавно, но в холодильнике у нее, как и у меня, находится лишь пачка кефира. И еще заплесневелый сырок. О, теперь можно почувствовать себя аристократом.

Жру эту гниль.

Где Маргарита?

Н-да, как-то мне не очень поверилось в эти ее разглагольствования о параллельных мирах. Я, поверьте, человечек простой, книжек умных не читаю. Не верю я в это дерьмо.

Ведь эдак можно дозвидеться до шут знает чего. Иные миры. Как-то читал я этих ваших фантазеров. Да, чувак там салют как попал. Таинственные ситуации объясняются очень элементарно – баба не в состоянии думать своими мозгами никак, она думает, увы, щелью. Мой жизненный опыт говорит: не верь. Все это пиздеж.

Все ложь. И Маргарита, выходит, тоже?

Лгала она мне когда-нибудь?

Заморочился. Перешел в малую и стал рассматривать копии.

Я вторгся во что-то интимное. Было стыдно.

Копиями был под завязку забит нижний ящик секретера; я даже удивился, как Маргарите удалось так плотно все это засунуть. Так. Fello. Scoce. Аnioni – одно лишь созерцание пленок вызывало чувство, граничащее с самыми похабными фантазиями. Маргаритиной аккуратной рукой были приклеены ярлыки; на каждом яуфе красовалась бумажка, надписанная красными чернилами, и была закатана под скотч. Липкая лента была шире и длиннее росчерка; только на втором справа контейнере вышло не так. На нем была надпись – ящик был обозначен; красовалось единственное словечко: «Я».

Я спускал ленту на пол, меня уже не трогали этические проблемы вкупе с мозговыми тараканчиками. Зачем?

Не было проектора, вот засада. Да и пес с ними всеми, глаза умеют работать наподобие скачкового механизма, будь он грейферным или мальтийским. Если достаточно быстро моргать, ряд из трехсот скульптур, обнаруженных на том самом затонувшем – и внезапно поднявшимся из пучины островом – он, оказывается, дает кинематографический эффект. Предки не были дураками и оставили нам такое вот каменное кино.

Фильм этот, коротенький, не раз демонстрировался в сборниках.

* * *

Есть другие города. Странные, может быть? Города, по которым бродишь, как чокнутый; сесть на автобус и проехать всего лишь одну остановку кажется похабщиной: это как пройти через канал, заебнуться, кося глазом на магистральный; увы, набор светлячков – не мерцает – он тупо включается и выключается; а лампа так называемая накаливания, имея в своем напряжении то ли двенадцать, то ли всего двадцать четыре вольта, или около того, раздумывает, чтобы включиться. Потом она раздумывает, когда приходит время выключаться. Короткопереходники или что-то в этом роде не нравятся никому; включение, оно же выключение: это, знаете, не по кайфу, ребята. Слишом нехорошо это как-то мигает, неправильно, слишком жестко; а вот что: не надо трогать линзы Френеля и лампы накаливания, оставьте, ради бога. Вы даже не можете представить себе, каким дерьмом обернулась ваша забота о нас. Угол поля зренияё помозговали вы, да идите в жопу, лампа – идиот. Сигнал должен быть, теоретики. Он, во-первых, должен быть сфокусирован уже трех градусов, во-вторых, он обязан приходить к машинисту, как напоминание о неверности жены! Сигнал должен читаться ясно и четко!

Я не прав? Говорят, да.

Поспорите?

* * *

Вообще-то задолбало. Страная скульптура на улице Авангардной (вот тоже название придумали): одна бетонная стрела влево, другая, повыше, направо. Куда? Ладно, – куда, еще можно понять. Но зачем?

Я выхожу на свою улицу. Мне все по барабану.

Моя.

Улица.

* * *

Сигнал. Говоришь, он четким и конкретным должен быть. Да – нет. А знаешь, как это утомляет, это дерьмовое шоу насекомых? Гребаные. Жаль будущие поколения – впрочем, что жалеть? Они ведь примут это как должное, зеленый свет будет сменяться желтым или красным четко, как самка, готовая, либо не готовая к совокуплению. Красный – зеленый. Кретины, вам не понять, что такое инерционность. Вы просто никогда не видели – то есть не обращали внимания на то: лампа – лампа разгорается как бы нехотя, потом начинает светить через линзу, спрашивая машиниста: ну что, поедешь? А я вот захочу и запрещу. Иногда работает желтый с зеленым, что говорит о том, что дальше – только желтый, а там уж и до красного недалеко, тепловоз промахивает под некий. Ему предстоит желтый – желтый мигает. Локомотив свернет и, может быть, встанет на запасный путь. Икаю, словно дурак. Как такое может быть? Понимаю, как они устали. Куча светофоров куда хуже сокровищ Буратино. Им бы только закончить смену и смыться, доехать пассажиром, доплестись до койки и рухнуть на топчан – ага, любовь, говорите, а завтра будет то же самое. Бесконечные рельсы. Держа клапп-камеру в кармане, я выгружаюсь на станции с граффити. Как всегда, невесело. Мне плевать. Я иду. Дорога уходит наискосок. Где я? Зачем сюда пришел?

Зачем взял фотоаппарат, это убогое, паршивое фуфло? Компактная камера, творение Истмена, уставшего от жизни; тасмовская пленка проворачивается с подозрительным скрежетом – еще один неаккуратный поворот зубчатого маховичка – транспортировка из каких-то непонятных соображений однорядна – возникает риск порвать все свои художественные замыслы и, потоптавшись (темноты нет), поехать домой. А как поступить иначе?

Делать нечего, я снимаю, покручивая колесико как можно осторожней. Поворачиваюсь на семьдесят пять градусов – да, пейзаж. Достали. Все равно Маргариты нет. Зачем себя обманывать? Я бреду мимо бесконечного состава – эти китайские тачки кому-то предназначены. Не мне. Не нам.

Зависть?

Нет, я об том дерьме не думал.

Перестал даже думать о Маргарите.

Вломился в автобус – видимо, я был свиреп настолько, что хомячок так называемого женского пола не осмелился подойти ко мне и задать традиционный вопрос. Я проехал две остановки. Вышел.

Где Маргарита?

Может быть, что-то есть на телеграфной ленте?

Пусто. Где Маргарита?

Снова сходил, опять скрежет ключа. Металлическое изделие еще не довернулось, а я уже знал, что это совершенно бесполезно.

Как?

Как, твою мать?

Понял, как.

Чертово дебильное пространство ее поглотило. Трахнутое на хуй пространство. Я ненавидел этот мир. Этот ебаный грязный хуев мир. Мир, блядь, который сожрал Маргариту. Я знал, что подобным дерьмом все закончится.

Суки. Затрахали.

Я вышел и доперся до молочника. Взял не более-не менее – три пакета кефира. Этот подонок еще ухмыльнулся.

Дождь сволочно мочил. Мне было противно. Я убил башку пакета и присосался.

В кефире было что-то не совсем. Да и вообще это был не кефир. Малая стремительно падала за серый дом старой постройки, той, еще довоенной. Большая находилась где-то, по видимому, в надире. А мне было глубоко плевать.

Я сидел на поребрике, скинув наконец-то сандалии и наплевав на все. Отхлебнув, я понял.

Это был какой-то алкоголь.

Решил пойти в лабаз и набить этому деятелю морду. Шутка? Ни черта себе шутка!

Ну, блин, умник.

Потом я успокоился. Пошел домой.

Как я доплелся – тема для романа. Очень кружным путем шел. Вместо того, чтобы пойти прямо, зачем-то пошел латинской буквой L. И как-то дошел.

* * *

Я лежал. Рычал холодильник. Что не так и – а! – я же не положил туда это хреново дерьмо. Порнография какая, надо встать и определить. Завтра на работу не нужно, я так решил.

Кот не мяукал – он давно сдох; растения занимались своим ростом. Где-то вставало солнце. Странно как-то было.

Замок заскрежетал. Ерундовина, не верю.

Маргарита нашаривала тапки. Я слышал эти звуки.

Какая-то измена.

Я въехал в подушку и прорыдался. Конечно, коротко, так, чтобы Маргарита не успела заметить.

Шорох. Она надевает халат. Я не знал, как быть с мокрой непонятно чем-то набитой дрянью.

– Знаешь? – сказала она. – По-моему, вся эта научная фантастика – бред собачий. – Она пошла в душ, затем вернулась; на ее голове был похабный белый тюрбан. Вот восточная ты моя подруга, подумал я.

– Кстати, – любуясь собой в дурацком трюмо, которое я то и дело собирался выкинуть, но все как-то не получалось, она спросила, – а выпить-то у тебя что-нибудь есть?

– Конечно, – я подпрыгнул, как заводной заяц, игрушка – новая? – паяц, любитель фантастики. – Есть, ясное дело. – Налил.

– Блин, – сказала Маргарита, – ведь это же кефир, блядь.