Текст книги "Тайна cредневековых текстов. Библиотека Дон Кихота"

Автор книги: Евгений Жаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Как, однако, произошло столь странное событие в давно уже потерявшей всякий рассудок и здравый смысл Москве?

А вот как.

Все представилось поначалу как игра. Попав однажды в компанию интеллектуалов, профессор не придал происходящему большого значения.

Так, чудачество, не более того.

На эксцентрическую вечеринку, которая должна была произойти в самый канун Нового года, профессора пытался затащить его молодой и необычайно артистичный друг и коллега по фамилии Сторожев.

Этот Сторожев был еще молодым человеком лет 35–36, не более, отличавшимся нагловато-очаровательным нарциссизмом. Щепетильный в одежде, придерживающийся стиля гранж, Сторожев любил, чтобы каждая аккуратно вырезанная самим дизайнером дырка была симметрична другим таким же искусственным прорехам. Это был стиль преуспевающей молодежи, косящей под бомжей, симулякр бедности и нищеты, химера, одним словом. Нужно сказать, что в доценте Сторожеве все было призрачным, не совсем реальным, вплоть до его зимнего морского загара, который он аккуратно возобновлял в солярии каждый четверг. В качестве верхней одежды он носил какой-то демисезонный полуперденчик с вязаными варежками на резинке, как у малышей детсадовского возраста. А голову согревала шерстяная перуанская шапочка, украшенная замысловатым орнаментом.

Любитель эпатажа и провокации, он смущал первокурсниц сомнительными сентенциями о наркотиках (наверное, давал знать о себе перуанский головной убор), блондинках, славе и деньгах, которых Сторожеву, по его же собственному признанию, все время не хватало.

Студенты обожали доцента, и он платил им той же монетой. В общем, любовь оказалась взаимной. Увлекшись не на шутку жизнью студенческой бурсы еще в собственные молодые годы, Сторожев так и не смог выйти из этого состояния, приближаясь между тем к своему сорокалетию. Доцент продолжал до утра шастать по общежитиям. Жадный до беззаботного веселья, он стремился до отказа насытиться энергией неопытного юношества.

Иными словами, личность Сторожева во всех отношениях была романтической, возвышенной и скандальной.

Женька, – по-свойски обратился молодой коллега к своему старшему товарищу, грузному Воронову, именно так звали нашего профессора, надевавшему в это время свое широкое, почти до пят, ратиновое пальто темно-синего цвета и накидывавшему прямо на плечи под воротник длинный вязаный шарф черной шерсти на манер художника с Монмартра, – пойдем, я тебя с такими клевыми чуваками познакомлю. Ой, какой у тебя портфельчик стильный, а? Смотри-ка, Pierre Cardin, не хухры-мухры.

Что это за чуваки такие? – недовольно, слегка отстраняясь от собеседника, буркнул в ответ профессор, которому целый день пришлось принимать зачет у 50 студентов, причем ни один из них так и не смог осилить хотя бы половину заданного на полгода списка.

Поколение Next давно оценило текстуху известного испанца как «отстой». А ветряные мельницы всерьез и надежно проассоциировались с продвинутым брендом пива «Старый мельник».

Пойдем, пойдем, – настаивал на своем Сторожев. – Не пожалеешь. Чуваки клевейшие.

Послушай, Арсений, какие, к черту, чуваки. У меня голова раскалывается. Я на зачете столько нового узнал, что мне собственная профессия вконец опротивела. Иногда даже думаешь – может, в сантехники податься.

Нет, Женька, лучше в палачи: работа-то на воздухе и все-таки с людьми.

Точно. С удовольствием сегодня бы с десяток-другой голов поотшибал. Чего они в филологию, как мухи на дерьмо, лезут?

– Кто от армии спасается, а кто просто дебил; вот он грамоту освоил, бабки в кассу снес и думает: пристроился, пронесет, – пояснил Сторожев, открыв тяжелую дверь и пропуская вперед старшего товарища.

Оказавшись на улице, доцент, казалось, и не собирался оставить уставшего профессора в покое.

Пойдем, а? Ей-богу, не пожалеешь.

Вот заладил: пойдем да пойдем. Ну чего я там еще не видел?

Дело близилось к вечеру. Солнце, зимнее, холодное, еще светило, и лучи его еще слабо золотили центральный вход здания. Снег приятно хрустел под ногами. Морозец ударил в ноздри, освежил лицо. В душе профессор начал колебаться. Сторожев это тут же уловил и продолжил:

Пойдем, и посмотришь. Я тебе больше того скажу: не понравится – развернешься и уйдешь.

Воронов глубоко вздохнул. И ему вдруг стало необычайно легко на душе. Легко и радостно. На секунду он вспомнил про своего покойного друга. В такой же вот денек, лет десять назад, тоже накануне Нового года, они вдруг оказались на подмосковной даче. Трещали дрова в печи, и жизнь, казалось, была вся еще впереди. Видно, редкий, редкий денек выдался, который он почти пропустил, выслушивая всевозможный бред.

А друг его ждал, ждал терпеливо, ждал на улице, ждал без пальто. Откуда у покойников верхняя одежда? Не нужна она им вовсе. Мертвые не мерзнут. Друг ждал, как ждет хороший кулинар, заранее приготовив и солнце, и мороз, и в качестве десерта легкое чувство ностальгии, буквально растворившееся в этом бодрящем морозном воздухе, в этом легком скрипе, скрипе декабрьского снега под ногами, мол, не забывай меня, пожалуйста. Я тут. Я всегда буду рядом, стоит только тебе вздохнуть, вот как сейчас, радостно и полной грудью… Помнишь, как нам хорошо было тогда, на даче? При жизни друг любил поесть и любил угостить всех желающих, называя все это просто – «сделать стол»…

– Там просто, без церемоний, – не унимался между тем Сторожев. – Через пять минут соскучился – скатертью дорога. Никто и бровью не поведет.

Без обид?

Какие обиды, Женька. Я же тебя не жениться тащу.

Ладно, – сдался, сам не зная почему, профессор, и Сторожев тут же поволок его за собой.

Выйдя на улицу Большая Пироговская, друзья поймали частника. Это была «девятка». Сторожев сел на переднее сиденье, а профессор угнездился на заднем, хотя страсть как не любил сидеть в автомобиле сзади и вообще не контролировать ситуацию: эксцентричный характер Сторожева давно стал своеобразной притчей во языцех в родном университете.

Кстати, об alma mater. Бывшие Высшие женские курсы насчитывали уже свыше 130 лет своей славной истории. Чуть меньше было и самому зданию, из которого так поспешно выскочили два приятеля. Внутри оно больше походило на гигантский аквариум: огромный стеклянный потолок зависал над центральным залом, напоминающим римский атриум.

В стекле этого потолка, казалось, обязательно должен был промелькнуть некий зрачок, зрачок Бога, с удивлением рассматривающий людей внутри, как это показывают в какой-нибудь изощренной рекламе плазменных телевизоров.

К слову, именно в этом самом атриуме постоянно что-то снимали для телевидения, иногда мешая проводить занятия.

Что говорить, здание обладало особой магической привлекательностью, и это давно заметили не в меру любознательные СМИ.

Атриум по своим гигантским размерам напоминал готический собор, у которого срезали тяжелую сводчатую крышу и заменили ее стеклянным куполом в стиле модерн.

Высокие колонны придавали атриуму видимость античного храма. Готика и античность – благородная эклектика русского модерна конца позапрошлого века. Ни одного намека на пошлость современных построек.

Здесь должны были учиться барышни, а не представители люмпен-пролетариата или дети новых русских, которым, как говорится, «красиво жить ни за что не запретишь».

В ясный солнечный день, находясь в атриуме, можно было отчетливо видеть, как по всей отшлифованной мраморной поверхности пола медленно и величаво плывет по плитам тень, тень облака.

Получалось – смотришь вниз, а видишь небо. Как поэт, это «облако в штанах» проникало в здание сквозь крышу. «Облакам на любованье» был создан этот необыкновенный стеклянный свод и сам атриум.

Еще одной странной особенностью здания было то, что снаружи, с улицы, оно выглядело невзрачным и не предполагало никаких небесных откровений.

Непосредственно при входе тебя встречали охранник, вечный тусклый свет и сводчатые потолки в стиле казаковских казарм. Но стоило тебе пройти немного вперед, свернуть в арку направо, взбежать по ступенькам, и свет, море света буквально обрушивалось на тебя, как девятый вал.

От такого каждый раз дух захватывало.

Тени облаков плыли прямо по мрамору, отполированному ногами многих и многих давно сошедших в могилу учителей, сверху светило яркое солнце, и ты невольно начинал чувствовать себя Другим, не похожим на быстро меняющийся мир, воцарившийся снаружи этого здания-аквариума.

Наверное, благодаря особому колдовскому свету почти все университетские немного отличались от прочих москвичей…

Москва, канун Нового года. Разговор в автомобиле доцента Сторожева и профессора Воронова

– Так что же это за компания такая, Арсений? Раз уж я согласился, мог бы и поподробнее ввести меня в курс дела, а то едем неизвестно куда…

Никакая это не компания, Женька, а самое что ни на есть настоящее общество.

Скажи еще – тайное.

Ну, тайное не тайное, а общество.

И чем же вы там занимаетесь, в этом своем обществе?

Книги читаем – вот чем.

Вам куда ехать-то? – поинтересовался водитель.

Сначала по Плющихе, пожалуйста, – вежливо пояснил Сторожев, размахивая варежкой на резинке, – а там уж я укажу куда…

И варежка, как катапульта, влетела внутрь доцентского рукава. Одним словом – поехали!

Да, Арсений… Поймал ты меня. Книги они читают. Тоже мне, великое дело. Я, пожалуй, выйду…

Профессор ощутил вдруг, что недавнее чувство ностальгии куда-то исчезло, и на душе стало необычайно тоскливо. Куда в таком состоянии ехать?

Не горячись, Женька, не горячись. Мы не просто там книги читаем. Мы их по-особому читаем, понял?

Как это, по-особому? – переспросил Воронов.

«Как это?» – хотел спросить и водитель, немало удивленный началом разговора двух приятелей. Но тут заскрипели тормоза, и «девятка» чуть было не «поцеловалась» с «Мерседесом». Шофер явно зазевался. Из «Мерседеса» назидательно погрозили кулаком. Шофер покорно кивнул. Сторожева отбросило назад, как седока, который резко дернул поводья.

А вот так, – возвращаясь в прежнее положение, продолжил доцент. – Мы их только в определенной ситуации читаем.

Машина вновь тронулась с места, и казалось, словно заржала, как заржала бы старая кляча, во впалые бока которой впились острые шпоры седока. Водитель ударил по газам. Впереди намечалась солидная пробка.

И что же это за ситуация такая? – опасливо поглядывая по сторонам, спросил Воронов. Пассажиров с силой дернуло вперед.

Не смейся только, – начал оправдываться Сторожев, преодолев, наконец, воздействие кинетической энергии.

Нельзя ли поосторожнее, – бросил он шоферу и продолжил: – Впрочем, на первый взгляд все действительно очень глупым, а главное, смешным кажется. Но это пока сам не попробуешь.

За окном между тем, как линкор по морю, проплыл, прошелестел шинами по хрустящему снегу «Кадиллак». Через мгновение хруст стал оглушительным. «Помню: летим по Монмартру, – вдруг послышался в резиновом шелесте и в снежном хрусте голос покойного друга, – а у баков с мусором коробки с вишней, почти непорченой. Взяли. Водка у нас с собой была, была, Женька. Как же в Париже без водки!»

Снег падал за окном, и друг, огромный, как великан Гаргантюа, заботливо уносил сейчас коробки с красной вишней, похожей на сыворотку донорской крови, слегка запорошенной декабрьским снежком. Уносил, собираясь сделать теперь стол для кого-то другого.

Профессор замотал головой, чтобы отогнать наваждение и всякие там слуховые галлюцинации.

И я про то же, – вмешался водила, уловив взгляд того, кто сидел сзади. – А все говорят – плохо живем. Вон машины какие по городу снуют!

Заинтриговал ты меня, Арсений, вконец заинтриговал, – словно возвращаясь из сна, решил выяснить самое главное Воронов. – Хватит темнить. Выкладывай все начистоту. Говори как есть, а то остановлю машину и выйду…

Ну хорошо, хорошо. Мы их, книги то есть, исключительно во время еды, или совместной трапезы, читаем. В этом весь прикол и состоит.

Хе! – не выдержал водитель и мотнул головой.

И что ж тут такого? Что особенного-то, Арсений?

Москва, события того же дня. Ленинская библиотека, общий читальный зал

Тип средних лет поначалу не вызвал у служительниц никакого подозрения. Это был малопримечательный худощавый человек среднего роста лет сорока в малиновом пуловере, в рубашке батондаун в клетку на американский манер, в темно-коричневых слаксах и ботинках на толстой подошве. С книгой в руке посетитель забрался в самый дальний угол огромного зала, нажал на кнопку, и тяжелая настольная лампа, которая, наверное, лет двадцать назад случайно попала в кадр при съемках фильма «Москва слезам не верит», нехотя бросила на стол огромное желтое пятно света – мол, читай, придурок, если заняться больше нечем.

Ушные раковины этого странноватого любителя книг были изуродованы новомодным пирсингом, на пальцах рук красовались бесчисленные серебряные кольца. Казалось, этот тип очень хотел походить на Железного Дровосека из «Страны Оз» Баума.

Когда ему пришлось проходить через металлодетектор, как в аэропорту, новая деталь эпохи террора, то бедный детектор буквально захлебнулся от звона.

Постовой заставил модника несколько раз пройти сквозь воротца. Результат неизменно был прежним. Пришлось смириться и пропустить великовозрастного металлиста.

Итак, человек в малиновом пуловере пристроился поудобнее в самом углу читального зала и принялся вполголоса бубнить какую-то молитву. Правда, никакого бутерброда он при этом доставать не стал.

Одна из служительниц решила выяснить, в чем дело. В этом царстве тишины допускался только один шум – шелест страниц, но не звуки молитв и человеческого голоса.

Служительница знала всех психов-читателей, что называется, в лицо. Ленинка напрямую была связана с психиатрической службой города, и люди в белых халатах были частыми посетителями зала с зелеными настольными лампами на больших дубовых столах, но привлекали парамедиков сюда не столько книги, сколько те, кто эти книги читал.

У всех психов, обитающих в Ленинке, была одна исключительная особенность: они любили, штудируя какой-нибудь немыслимый справочник, который нормальному человеку и в голову не придет снять с полки, с характерным целлофановым шумом разворачивать свой вонючий бутерброд и со смаком, громко чавкая, жевать его, соря на пол хлебными крошками. Почти все как один психи Ленинки были гурманами, и бессмысленное чтение только подогревало их аппетит. Феномен, над которым безрезультатно ломало голову не одно поколение психиатров.

Новенький же бутерброда доставать не стал, а лишь продолжал бубнить молитву, ритмично раскачиваясь из стороны в сторону.

«Шахид!» – зажглась красная лампочка в голове служительницы, и холодный пот крупными каплями выступил у нее на лбу.

Какой-то завсегдатай в очках с такими толстыми линзами, что зрачки сквозь эти диоптрии смотрели на мир, словно две глубоководные рыбы из бездны подсознания, воспользовавшись моментом (служительница оказалась в дальнем углу зала рядом с человеком в малиновом пуловере), быстро достал свой целлофановый пакет и, безбожно шурша, начал извлекать оттуда необычайно вонючий бутерброд. На столе перед ним лежал старый медицинский справочник, открытый на статье «Преждевременные роды».

Это был условный сигнал. Сигнал предводителя. Все находящиеся в зале психи как по команде начали делать то же самое. Читальный зал буквально взорвался от посторонних целлофановых шумов.

Служительница поняла, что ситуация вышла из-под контроля.

Москва, события того же дня. Продолжение разговора в автомобиле

– В нашем обществе мы читаем исключительно во время еды, – начал свои пояснения доцент Сторожев.

И здесь Воронов вновь невольно вспомнил своего друга, для которого даже самая обыкновенная трапеза была священна. Как-то раз после долгой размолвки они зашли в обычную чебуречную, грязную и вонючую, расположенную почти сразу за бывшим кинотеатром «Россия». Теперь от этого злачного места и следа не осталось. Его стерли с лица Москвы, стерли, как стирают жирное пятно в гостиной, оставленное каким-нибудь неряшливым гостем.

Из чего уж делали эти самые чебуреки, оставалось только догадываться, благо бездомных собак в Москве всегда было много, а вот мяса в самом конце восьмидесятых как раз и не хватало. Но с каким удовольствием, с какой детской радостью Шульц, а точнее – папаша Шульц, притащил на тарелке эти самые чебуреки. И началась, что называется, началась трапеза примирения. Они ели и наслаждались, наслаждались молчаливой чавкающей роскошью человеческого общения. Они с жадностью съели все без остатка. Съели молча. Потому что говорить было не о чем, потому что они на пару делили порции, по-братски отдавая друг другу лучший кусок, проявляя в этом заботу и даже нежность. Так едят перед боем, перед атакой, перед казнью, сидя в одной камере смертников, в одном окопе, зная, что после этой порции, этого куска довольно сомнительного чебурека у тебя уже ничего, ничего не будет в этой жизни. И больше ни с кем и никогда ты уже не сможешь разделить этой общей и понятной всякому нормальному человеку радости.

Папаша Шульц жил согласно правилу: горя нет, горе люди придумали. И эта неземная божественная радость проявлялась в том, как он обожал застолье, любое, пусть даже самое скромное. «Ты колбаску-то режь, режь», – любил повторять папаша Шульц какому-нибудь прижимистому хозяину, у которого случайно оказывался в гостях и с которым ему так хотелось поделиться постоянно переполнявшим его чувством радости, радости совместной бесхитростной трапезы.

Вспомнил Воронов и то, как умирал его отец, умирал от страшной болезни, умирал от голода…

Да ты меня, Женька, совсем не слушаешь, – ворвался в его мысли Сторожев.

Нет, нет, продолжай, – одобрил своего собеседника Воронов, бессмысленно улыбаясь чему-то.

Вспомни, в детстве родители тебе запрещали читать за завтраком, обедом и ужином. Так?

Так.

Частенько они били тебя по затылку, вырывали из рук любимую книжку и говорили, что чтение вредит пищеварению.

Было дело, – охотно согласился профессор, а сам еще раз подумал о своем отце, лишенном под конец жизни такой очень важной радости, радости общения с миром через естество, через пуповину, соединяющую тебя с самим солнцем, чьей энергией и наполняется все то, что идет на стол и в пищу людям.

Но, как известно, устами младенца глаголет истина, – неожиданно продолжил Сторожев.

Это ты к чему? – попытался вернуться из своей задумчивости профессор.

А к тому, что в детском чтении за столом она, истина, как раз и дает о себе знать.

«Пожалуй, он прав, – подумал Воронов. – Я сам замечал, как самозабвенно «жракают» младенцы, как вытягиваются у них губы, как собираются глазки в кучку, как вылезает наружу язычок, стоит им увидеть перед собой мороженое».

Воронов любил подглядывать за маленькими детьми, когда родители покупали им какие-нибудь сладости. Какое выражение блаженства появлялось тогда на маленьких мордочках, украшенных веснушками, косичками, нелепыми чубчиками и ямочками. А если вдруг мамаша забирала назад лакомство, чтобы самой слизнуть замороженный крем со сливками, то малец или девчонка начинали прыгать на месте от досады, поднимать ручонки вверх, беспрерывно кричать: «Дай! Дай!» – и пытаться вернуть назад украденное родителями счастье.

Профессора всегда удивлял тот факт, что из рук своих детей чаще всего сладости отбирали мамаши при полном равнодушии папаш. Что это? Случайность или закономерность? Подглядывая за мамочками, ученый пришел к выводу, что, скорее, это объясняется тем, что женщины способны дольше сохранять память детства, его вкусовые качества, и, забирая у дитяти лакомство, они просто делают слабую попытку хотя бы на миг вернуться в прошлое: им страсть как хочется оказаться в одном и том же состоянии со своим ребенком, как это было уже во время беременности, когда мать и дитя связывала пуповина.

Поясни. Не понял, – вновь вернулся к разговору Воронов. Со своего места ему видно было, как напряглась почему-то шея водителя. Казалось, он также ждал разъяснений.

Я вот тоже своему по шее трескал, когда он за столом комикс листал, – признался неожиданно водитель.

Само представление о рае связано с вечными актами еды и питья, а вы – по затылку, – буркнул недовольно Сторожев. – Шоколадка «Баунти» не случайно зовется еще «райским наслаждением».

Препоганое, прямо скажем, наслаждение, – отпарировал водила, а потом добавил: – Плющиху мы уже всю проехали. Теперь куда?

Прямо. Потом – направо. Потом – Садовое кольцо и мимо МИДа.

То есть на противоположную сторону вырулить, да?

Да. И остановиться у магазина «Седьмой континент». Мы на Старый Арбат пойдем, ко мне, – пояснил Сторожев, вполоборота повернувшись к Воронову.

Понял, – сказал водила, и «девятка» надежно увязла в пробке при выезде на Садовое кольцо.

Разговор незамедлительно продолжился.

Если говорить о религиозной еде, – пустился в пространные рассуждения доцент, время от времени поигрывая вязаной детской варежкой на резинке, – то прежде всего нужно вспомнить греческие теоксении и римские пульвинарии. Я уж не говорю о лекцистерниях.

А чего о них говорить, Арсений, если про эти лекцистернии все равно никто ничего не знает, кроме тебя да Господа Бога.

Согласен, заумно. Заумно вышло, но верно, Женька. Сам же просил ввести в курс дела.

Продолжай. Не обращай внимания. Это я так – к слову.

Так вот, у древних стол, обыкновенный стол для еды осмыслялся не иначе как в образах высоты неба. Более того, именно стол сделался местопребыванием божества.

В этот момент Воронов выглянул в окно и увидел огромный рекламный щит. Маргарин Rama оказался в руках какого-то ангелочка с искусственными крылышками за спиной.

У евреев, – продолжил свои пояснения Сторожев, – в канун Пасхи ритуальная трапеза сопровождается диалогами, чтением священных текстов, символическими действиями. Библия показывает, как во время священнодействия в храме совершается варка мяса, и священник опускает вилку в «котел, или кастрюлю, или на сковородку, или в горшок». Все это показывает, что представление о божестве сопутствовало и представлению о еде.

Отсюда следует вывод: образ человеческой еды не отличается от образа еды божеской.

Трапезу Тайной вечери Игнатий Антиохийский называет «лекарством для бессмертия» и «средством против умирания». Это гарантия воскресения.

Я больше того скажу: еда – центральный акт в жизни общества, на подсознательном уровне он осмысляется космогонически. В акте еды космос исчезает и появляется вновь.

Воронов вспомнил, как от голода истончилось, иссушилось тело отца. От 110 килограмм остались жалкие 46. Его носили на руках в туалет, к столу. Даже голова не держалась, и отец постоянно клал ее на подушку. Некогда сильный, энергичный мужчина за какие-то полгода превратился в слабого куренка, у которого не осталось сил даже на то, чтобы нажать на кнопку радиотелефона.

А Сторожев между тем все продолжал и продолжал рассуждать о священном значении трапезы.

– Ну а теперь перейдем к книге, – сакцентировал неутомимый доцент.

Москва. События того же дня. Ленинская библиотека

Смотрительница приблизилась к молящемуся чудаку в малиновом пуловере как раз в тот момент, когда он шептал заученные наизусть строки из Евангелия от Матфея, глава 5, стих 29 и 30: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя; ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.

И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя; ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».

Под эти слова психи начали с азартом разворачивать свои целлофановые пакеты и доставать оттуда вонючие бутерброды. Наступало время священной трапезы. И книги в этом месте присутствовали повсюду. Одну из них даже цитировали. Цитировали как молитву.

– Молодой человек, – обратилась к странному мужчине смотрительница. – Перестаньте бормотать ваши заклинания. Библиотека – не церковь. А я – старая и убежденная атеистка. Я имею право лишить вас читательского билета…

Психи за спиной у атеистки принялись активно и нарочито громко чавкать.

Человек в малиновом пуловере встал, внезапно вытащил спрятанный за поясом топорик для рубки мяса (такой в качестве сувениров делают зэки на зонах) и левой рукой отсек себе правую кисть.

Кровь хлынула фонтаном.

Побледнев как полотно, парень отбросил отрубленную кисть куда-то в сторону. Затем он вынул ремень из брюк и туго перетянул артерии на образовавшейся правой культе, после чего поднял изуродованную длань свою высоко над головой, истошно прокричав при этом на всю библиотеку: «Свидетельствую!»

Отрубленная кисть угодила прямо на стол одному из психов, который как раз в этот момент с неподдельным аппетитом жевал приготовленный заранее бутерброд. Псих принялся внимательно разглядывать подарочек, упавший прямо с неба. Как-никак, а мясо, да еще свежее…

Служительница упала в обморок, громко ударившись затылком об пол.

Человека в малиновом пуловере, только что отрубившего себе руку, начал бить озноб. Он потерял слишком много крови. Пришлось вновь сесть на стул. Держать руку все время вверх уже не хватало сил. Сидя за столом, он напоминал сейчас школьника-инвалида, который поднял свою окровавленную культю, словно желая дать единственно правильный ответ и получить пятерку у учителя. Но его, кажется, и не собирались ни о чем спрашивать. Учитель проигнорировал своего талантливого ученика.

Казалось, что в читальном зале резко упала температура и ртуть застряла на отметке ниже нуля, будто вылетели все стекла из окон, и зимний морозный воздух проник вовнутрь знаменитого на весь мир книгохранилища.

Культя продолжала еще торчать вверх над самой головой несчастного, а учитель продолжал, в свою очередь, игнорировать эту настойчивость отчаяния.

Несчастный принес в жертву свою руку лишь для того, чтобы вырваться из мира химер в мир реальный. Ему казалось, что подобной жертвы и веры будет достаточно. Но на беду свою, оказался в мире еще больших химер. Запутанный лабиринт закончился тупиком.

А холод между тем все усиливался и усиливался, сковывая сознание и провоцируя бред. Химеры не отпускали. Человек в малиновом пуловере почувствовал себя Каем из сказки Андерсена о Снежной королеве. Пуловер не согревал. Бога в его бредовом сознании сменил какой-то образ Вечной Женственности из манихейской ереси. Химеры праздновали полную победу.

Между тем псих с бутербродом поднял окровавленную кисть со стола, деловито поднес ее к носу, принюхался.

Несчастный в малиновом пуловере начал терять сознание. С его уст стали слетать богохульства.

Небеса оказались пустыми и холодными для него. Там не было никого, кроме Снежной королевы.

Москва, события того же дня. Продолжение разговора в автомобиле

– В том-то вся и штука, Женька. В том-то вся и штука. Еда, трапеза, понимаешь, накладывают свой отпечаток. Не все книги выдерживают этот ритм, который создает позвякивание столовых приборов, ритмичное движение челюстей и постоянная необходимость отрываться от текста и бросать взор на тарелку. В нашем обществе есть даже свой штатный психолог, который делает соответствующие замеры и потом беседует с каждым отдельно о полученных впечатлениях. Он собирается защищать докторскую. По его мнению, чтение во время еды имеет прямое отношение к явлению трансперсональной психики.

Да у вас там действительно все очень серьезно.

Конечно. Среди нас даже есть один биолог, который говорит, что чтение – это воплощение жизни и что ДНК человека – это так называемая читающая структура.

Tout aboutit en un livre – Книга вмещает все, – решил уточнить Воронов.

Кто это сказал?

Малларме, кажется.

Вот-вот, и мы о том же.

Так вы различаете, какие книги можно читать во время еды, или трапезы, а какие – нет. Я правильно понял?

Это все индивидуально. Я, например, не могу во время трапезы воспринимать художественную литературу. Положим, герой объясняется в любви, а ты голову вниз и вилкой что-нибудь подцепляешь. Сам понимаешь – все сразу начинает казаться фальшивым. Жуя и прихлебывая из бокала, я с трудом могу уловить и логику какого-нибудь философского трактата.

Что же остается тогда, Арсений? Легкое чтиво, да?

Разговор прервался. По Кольцу с сиреной, лавируя между автомобилями, плотно стоящими в пробке, из Склифа пыталась прорваться куда-то в центр карета «Скорой помощи».

Москва. События того же дня. Ленинская библиотека

Паника началась не сразу.

До читателей, среди которых в этот час мало было абсолютно нормальных, не сразу дошел смысл произошедшего. Но когда наконец дошел, то все как один повскакали с мест, и стулья, падая спинками вниз, принялись отбивать дробь наподобие африканских ритуальных барабанов.

Кто-то закричал, и женский визг стал невыносим.

Толпа бросилась к выходу. Началась давка.

Сообщили, что из-за пробки на Садовом кольце карета «Скорой помощи» задерживается. Ждали реанимобиля, причем для двоих – и для самого членовредителя, и для служительницы-атеистки, у которой, судя по всему, случился сердечный приступ.

Носилки нельзя было пронести сквозь двери и по узкой лестнице. Когда пострадавшего выносили в желтой и вонючей клеенке, то он, как школьник, продолжал упорно тянуть свою изуродованную культю вверх, к холодному зимнему небу, откуда, как с рекламного щита, ему улыбалась лишь Снежная королева, словно предлагая выбрать самый лучший в мире холодильник.

Выносили пострадавшего из здания библиотеки четверо случайно подвернувшихся аспирантов. Персонала в службе «Скорой помощи» не хватало. Прислали двух молоденьких девушек-практиканток да водителя, который не выносил ни запаха, ни вида крови. Он нервно курил одну сигарету за другой, заметно бледнея с каждой минутой.

Аспиранты тоже старались не смотреть на изуродованную руку, которая так и вылезала из клеенки.

Невесть откуда в холле библиотеки появились и ребята с телевидения из передачи «Дорожный патруль».

Летопись дня писалась на камеру по горячим следам.

Москва, события того же дня. Продолжение разговора в автомобиле

– Я лично предпочитаю историческую литературу. Лучше всего – какие-нибудь популярные биографии знаменитых людей прошлого.

– А почему именно такой выбор?

– Сам не знаю. Карлейль как-то заметил, что вся мировая история – это бесконечная божественная книга, которую все люди пишут и читают одновременно. И в эту книгу кто-то уже успел вписать и их самих.

По-моему, вся наша так называемая история на кухню похожа. Во-первых, шеф-повар. Он единственный знает заранее, что должно получиться из этого обилия ингредиентов, то есть рецепт. Это и есть цель, которой подчинен весь процесс, весь кухонный хаос. История без цели – уже не история, а одна сплошная бессмыслица, нонсенс.