Текст книги "Тайна cредневековых текстов. Библиотека Дон Кихота"

Автор книги: Евгений Жаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Евгений Жаринов
Тайна cредневековых текстов. Библиотека Дон Кихота

Жене моей, Оксане, посвящается

Во всем виноваты клопы!

К такому выводу может прийти любой историк, занимающийся проблемой помешательства Дон Кихота.

Сеньора Алонсо Кихано клопы должны были искусать всего, не оставив на его худощавом теле ни одного живого места.

Для полноты картины приведем отрывок из книги знаменитого естествоиспытателя XIX века. О кровожадных повадках так называемых Reduvius personatus, а также Cimex lectularius ученый муж писал с содроганием сердца, писал, заметим, в стиле криминального репортажа: «Я с интересом присутствую при действиях одного редувия, высасывающего богомола. Двадцать раз меняет он на моих глазах места на теле жертвы, оставаясь более или менее долго на каждом. Он кончает ляжкой, которую укалывает в месте сочленения. Бочонок так хорошо высосан, что стал прозрачным. Богомол, в два-три вершка длиной, после действия адского насоса редувия становится прозрачным и похожим на кожицу, сбрасываемую им при линьке.

Эти кровожадные укусы напоминают нашего постельного клопа, который ночью, переходя с места на место, искусывает все тело спящего и под утро, раздувшись, как ягода смородина, уходит прочь».

Отсюда, как вы понимаете, – бессонница, отсюда – желание читать по ночам всякий вздор, всякую беллетристику, чтобы как можно дольше оставаться вне власти этих чудовищ.

А то, что это были и есть чудовища, нас наглядно убеждает следующее описание все того же ученого мужа: «Некрасивы мои животные: пыльно-горохового цвета, плоские, с неуклюжими длинными ногами, – нет, они не внушают любви. Голова такая маленькая, что на ней только и есть место для пары глаз. Эта головка сидит на смешной шее, как будто перетянутой шнурочком.

Посмотрим вниз. Клюв чудовищный. Это не обыкновенный хоботок, какой бывает у насекомых, сосущих соки растений и мирно жужжащих летним полднем в полях и лугах, это – грубое изогнутое орудие, имеющее форму согнутого указательного пальца. Грубость орудия указывает на то, что передо мной охотник, и охотник ночной, властелин тьмы».

Но почему вдруг возникла такая уверенность? Все очень просто. Кровать. Да, кровать – вот причина всех причин.

В те далекие времена кровать была исключительно деревянной. Железных постелей в стиле модерн с шишечками и матрасами на стальных пружинах, а также надувных пластиковых лож во времена Алонсо Кихано и в помине не было. Кровати были деревянными и древними. Они иногда насчитывали не одну сотню лет и переживали на своем долгом веку не одно поколение владельцев.

Как вы понимаете, для клопов, сверчков, жуков-древоточцев и прочих букашек подобные дредноуты в морях снов представлялись целым континентом или, по крайней мере, джунглями в устье Амазонки.

Думаю, что если бы современный ученый-биолог смог перебраться в далекое прошлое и исследовать под микроскопом кровать Дон Кихота, то он открыл бы такие виды и подвиды, наткнулся бы на таких мутантов, о существовании которых даже и не догадывается современная наука: слишком питательной оказалась среда.

Сюда следует добавить и то обстоятельство, что правила гигиены в эпоху Дон Кихота были весьма скромными, скорее напоминающими мусульманское омовение где-нибудь в современном Египте или других беднейших арабских странах.

Известно, что люди неделями не принимали ванны: частое мытье считалось не только вредным для здоровья, но и вообще делом небогоугодным. Вспомним, что во времена инквизиции скрытых мавров и иудеев распознавали как раз по тому, кто чист, благоухает и любит поплескаться в воде.

По данным историка Хёйзинга, например, один из почитаемых деятелей церкви считал, что за телом вообще ухаживать грешно, и когда с тела этого святого падала какая-нибудь гусеница, то он любезно подбирал ее и вновь водружал куда-нибудь на плечо или шею, уверяя при этом своих учеников, что если он, святой, вкушает пищу от щедрот Господних, то и его плоть вполне может пригодиться кому-нибудь в качестве ужина.

То, что Дон Кихот не был большим любителем чистоты, свидетельствует хотя бы тот факт, что на протяжении двух томов он ни разу не вымылся и ни разу не сменил белья.

Но вернемся к кровати. Кровать, повторим, была только деревянной и всегда уникальной. Второй такой же было не сыскать на всем белом свете. Ее изготовляли по специальному заказу и только один раз. В дальнейшем она переходила из поколения в поколение, столетиями накапливая грязь и пот предков. Лишь представители королевского рода могли позволить себе роскошь заказать новое ложе по случаю, например, династического брака. Так, португальский король Хуан V, вступая в брак с австрийской принцессой Марией Анной, специально по этому случаю заказал себе в Голландии новую кровать, в которой, кстати сказать, тут же завелись клопы. И это, заметим, происходило не в конце XVI, а в самом начале XVIII века, то есть сто с лишним лет спустя клопы продолжали успешно селиться в королевских опочивальнях. «Плоские паразиты проникают повсюду, – с негодованием отмечал Виктор Гюго. – В кровати Людовика XIV водились клопы». Значит, можно сделать вполне справедливый вывод: в спальне Дон Кихота их была тьма-тьмущая… И они не давали бедному идальго ни минуты покоя.

Обратимся к источникам, которые содержат, как правило, весьма детальный, даже дотошный перечень предметов повседневной жизни, – это описание приданого и завещания. В центре внимания всегда находится кровать и все, что с ней связано. Она неизбежно занимает первое место в перечне. Перечисляется количество и описывается качество перин и подушек (обычно набитых перьями), простынь (льняных, хлопчатобумажных, шелковых), одеял, покрывал, полога или балдахина (для тепла), скамеечки для ног (кровать, этот клоповник с вековой традицией, была всегда высокой, словно трон).

Разумеется, кровати бедняка и богача сильно отличались одна от другой, но, думаю, лишь внешне, а не по количеству обитаемых в них насекомых.

Приведем описание одной из лучших. Смертельно раненный Тафуро, сын сира Тафуро из Бари, завещает в числе прочего постель: две перьевые перины, три шелковые наволочки – светлую, красную и пурпурную, два покрывала – из белого и лазурного шелка с белой бахромой, суконный балдахин с шелковыми узорами. Указывается и ширина простынь (по количеству нитей), переплетение зеленых и красных нитей в покрывале.

Итак, кровать, сей вековой клоповник, – это символ семейного очага и его благополучия, центр семьи, место, где зачинали и рожали детей, умирали от болезней или старости.

Обратимся теперь непосредственно к правдивой истории о жизни Алонсо Кихано, а точнее – ко второму, последнему, тому и прочитаем в финале следующее: писарь, приглашенный записать завещание, замечает, «что ни в одном рыцарском романе не приходилось ему читать, чтобы кто-нибудь из странствующих рыцарей умирал в своей постели так покойно и так по-христиански, как Дон Кихот».

А что же диктует в качестве завещания Рыцарь печального образа? Догадайтесь! Правильно. Речь идет о кровати. Хотя Сервантес из скромности этого весьма важного обстоятельства и не упоминает. Дон Кихот оставляет своей племяннице все ту же кровать в наследство и, наверное, пускается подробно перечислять пуховики, простыни и балдахины, в которых так и копошатся, так и снуют несметные полчища клопов и прочих насекомых.

Здесь, в этой постели, наверняка и появился полвека назад сам сеньор Алонсо Кихано, здесь согласно Сервантесу он и испустил дух.

Круг замкнулся. Клопы выгнали дона Кихано из кровати, лишив его спокойного сна. Они вынудили сеньора Алонсо все ночи напролет читать один роман за другим, что и привело его слабеющий разум к порочной идее стать странствующим рыцарем. Они же, клопы, и приняли умирающего Дон Кихота в свои объятья, когда история, пробежавшись по кругу, поставила наконец жирную точку, похожую на раздавленного клопа.

Но странствующего рыцаря из тихого и скромного дона Алонсо сделали и так называемые невыносимые бытовые условия.

Книга Сервантеса не случайно начинается с подробного описания необычайно убогого быта главного героя, искусанного до полуобморочного состояния кровожадными насекомыми. Итак, читаем: он был «один из тех идальго, чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке. Олья чаще всего с говядиной, нежели с бараниной, винегрет, почти всегда заменявший ему ужин, яичница с салом по субботам, чечевица по пятницам, голубь, в виде добавочного блюда, по воскресеньям – все это поглощало три четверти его доходов. Остальное тратилось на тонкого сукна полукафтанье, бархатные штаны и такие же туфли, что составляло праздничный его наряд, а в будни он щеголял в камзоле из дешевого, но весьма добротного сукна. При нем находились ключница, коей перевалило за сорок, племянница, коей не исполнилось и двадцати, и слуга для домашних дел и полевых работ, умевший и лошадь седлать, и с садовыми ножницами обращаться».

Дом сеньора Алонсо был не более 70 кв. м. Таков согласно историческим данным был размер среднего жилища. Жилось в нем тесно. По своим размерам этот дом был сравним с малогабаритной трехкомнатной квартирой где-нибудь в России, скажем в Южном Бутове. Но помимо людей на этой жилплощади следовало разместить птиц, Росинанта и какую-то еще домашнюю живность, не считая, конечно, все тех же клопов. К этим 70 кв. м следовало прибавить и двор. Мясо и сало для Дон Кихота готовилось здесь же, в доме, а не покупалось в соседнем супермаркете, что лишь усугубляло и без того стесненные до предела бытовые условия. Если животных забивали во дворе, и делал это, скорее всего, слуга, а туши складывались на чердаке, то всевозможных насекомых, моли, тли, навозных мух, червей и проч. лишь прибавлялось, и злополучная кровать как отстойник лишь аккумулировала всю эту нечисть.

Наш естествоиспытатель XIX века с точки зрения биологии так мог бы охарактеризовать подобную антисанитарию: «Мясник повел меня на чердак, слабо освещенный слуховым окном, открытым день и ночь, во всякое время года, для того, чтобы проветривать помещение. Одного воспоминания об этом чердаке достаточно, чтобы вызвать у меня содрогание. Там, на протянутой веревке, сушились только что содранные кожи овец; в одном углу лежала куча жира, издававшая запах сальных свечей; в другом – куча костей, рогов, копыт. Под кусками сала, которые я приподнимаю, копошатся тысячи кожеедов и их личинок; вокруг овчин мягко летают моли; в костях, сохранивших еще немного мозга, жужжат, влетая и вылетая, мухи с большими красными глазами…»

Какой выход? Выход один: бежать, бежать из этого жужжащего навозного ада, бежать куда глаза глядят. Но задержимся еще на короткое время в доме Дон Кихота, чтобы придать нашему бегству должный импет. Обращает на себя внимание простота (подчас даже убожество) меблировки и утвари подобных жилищ: стол и скамья, редко – шкаф, обычно же сундук для наиболее ценных вещей. Из утвари: котел, печной горшок, сковорода, цепи для подвешивания котелка, вертел, чаша, кубки, ножи, иногда ведро или чан, ступка с пестиком – вот практически и все. Характерная черта быта – плохое освещение, отмеченное не одним хронистом, и отсутствие в большинстве домов очага, обогревающего зимой.

А в качестве звукового сопровождения – непрерывное жужжание мух и насекомых.

Подобный быт – и причина, и следствие того, что значительная часть жизни, особенно у мужчин, проходила на улице, в церкви и в других публичных местах.

Под влиянием всех этих обстоятельств и зрела, наверное, в голове бедного дона Алонсо мысль о большой дороге, о странствующем рыцарстве и о безграничной свободе, не стесненной рамками убогого жилища. Можно сказать, что определенным образом подобранные книги просто, как зерна сеятеля, легли в благодатную почву бытовых неурядиц и дали свои всходы.

Из книги профессора Хуана Риверте «Частная жизнь Дон Кихота, или Привычка к тесноте»

Часть I

Никогда не спрашивай, как пройти, у того, кто знает дорогу, ибо ты лишаешь себя возможности затеряться.

Рави Наман де Браслав

– Смотри! Смотри! Быстрей! Сюда!

– Ага! Здорово!

– Эх, пролетели. Ты всего не видел!

– А смотри, отсюда какой вид!

– Потрясающе!

– И заметь – ни души!

– Как во сне.

– Глазам своим не верю. Разве такое бывает?

Автобус летел по направлению к Сьерра-Неваде. И благословенная земля мавров устроила беззастенчивый стриптиз, демонстрируя в оконном стекле всю свою неприкрытую красоту. Красоту и энергию, подобную сильному сексуальному влечению. Туристы прильнули к стеклу, как к глазку ярмарочного аттракциона под названием peepshow: какое еще покрывало сбросит пышнотелая красавица? Горы, долины – бесподобная Андалусия бесстыдно и нагло все раздевалась и раздевалась, не желая щадить тех, кто подглядывал сейчас за нею через толстое оконное стекло туристического автобуса. Кондиционер гнал приятную прохладу морского бриза, и жара, казалось, только еще пуще злилась от этого. В припадке бешенства в час сиесты она загнала все живое в тень.

Neoplan несся по раскаленному асфальту, и колеса исчезли, расплылись в мареве, исходящем от шоссе. Тяжелая груда металла не ехала, а плыла на воздушной подушке. И все это напоминало волшебство, чудо, сцену из рыцарского романа. Так, наверное, волшебник Фрестон, выкравший библиотеку Дон Кихота, удирал на облаке от своего опасного преследователя.

Для полноты картины не хватало лишь ветряных мельниц. И они появились. Ветряки выросли словно грибы после дождя. Выросли в таком количестве, что, казалось, в этом бурном росте нашла свое отражение беззлобная ирония неведомого арабского автора. Высокие конструкции на длинной, похожей на ногу цапли, опоре весело вращали большими лопастями, напоминающими пропеллер самолета. Казалось, что целая колония механических птиц разом опустилась на землю и заполнила собой все до горизонта.

– Это ветряки, – пояснила экскурсовод. – Так здесь добывают электричество. Тут постоянно дуют ветра – всем от этого одна сплошная польза.

И сеньору Кихано тоже? – не выдержал и поинтересовался московский профессор лет пятидесяти, который сумел-таки выбраться на родину Сервантеса.

Простите, кто? – переспросила экскурсовод.

Понятно, – буркнул интеллектуал, случайно затесавшийся в эту толпу обеспеченных русских туристов.

Шутка, что называется, не прошла, и все продолжили тупо смотреть на разворачивающийся лунный пейзаж за окном. Шок от увиденного стал проходить.

Херня какая-то эта Испания, – громко шепнул на ухо своей соседке крупный мужчина с лицом деревянной фигуры, вырезанной одним ударом топора студентами-стройотрядовцами для детской площадки. – То ли дело на Тайване. Там хоть крокодиловые фермы показывали. Крокодила ели… Вкусно…

От ветряков по салону автобуса заходили тени, словно где-то, совсем рядом, пролетела стая птиц, удивляясь попутно тому, как этот неуклюжий земной механизм смог залететь так высоко…

Да что вы говорите? Крокодила, настоящего крокодила ели?

Ага.

Ну и как он на вкус?

Кто?

Да крокодил?

Ничего. Мягкий.

И тут профессор, немало раздраженный болтовней гурмана, увидел наконец то, что давно уже должно было произойти.

Вдали на холме появилась парочка. Это были всадник с копьем на непомерно тощей кляче и толстяк верхом на осле.

Профессор оглянулся, чтобы привлечь хоть чье-то внимание, и совершил роковую ошибку. Он встретился взглядом с верзилой, который сожрал где-то на Тайване бедную рептилию. В ответ ветряки заработали с удвоенной энергией, словно стараясь сдуть случайно соткавшееся из раскаленного воздуха видение.

Парочка исчезла. Исчезла, как казалось тогда, навсегда.

Профессор тер глаза. Ветряки вращали лопастями. Neoplan летел по дороге. Здоровяк вдавался в подробности о том, каков он, аллигатор, на вкус и как его готовить следует. Соседка записывала рецепт. Все только начиналось…

Из записок путешественника XIX века

Торопливое воображение рисует Испанию краем южной неги, столь же пышно прелестным, как роскошная Италия. На самом деле таковы лишь некоторые прибрежные провинции; по большей же части это суровая и унылая страна горных кряжей и бескрайних степей, безлесная и безлюдная, первозданной дикостью своей сродни Африке. Пустынное безмолвие тем глуше, что раз нет рощ и перелесков, то нет и певчих птиц. Только стервятник и орел кружат над утесами и парят над равниной да робкие стайки дроф расхаживают в жесткой траве; мириад пташек, оживляющих ландшафты других стран, в Испании не видать и не слыхать, разве что кое-где в садах и кущах окрест людских селений.

Во внутренних областях путешественник вдруг окажется среди нескончаемых полей, засеянных, насколько видно глазу, пшеницей или поросших травой, а иногда голых и выжженных, но тщетно будет он озираться в поисках землепашца. Покажется, наконец, на крутом склоне или на каменистом обрыве селеньице с замшелым крепостным валом и развалинами дозорной башни – укрепления былых времен, времен междоусобиц и мавританских набегов.

Ламанча, конец XVI века

Было уже раннее утро, когда сеньор Алонсо Кихано перевернул последнюю страницу сотой книги, посвященной рыцарским подвигам. Он задул уже давно ставшую бесполезной свечу и начал пристально вглядываться в привычный пейзаж, пейзаж своей родной Ламанчи. А в это время в его мозгу начали происходить необратимые процессы. Закрыв обложку последней сотой книги, сеньор Алонсо Кихано словно закрыл за собой дверь, отделяющую его от мира людей. Людей нормальных и, следовательно, слепых. И сеньору Кихано стало немного грустно. Грустно оттого, что он никогда уже не сможет быть таким, как все. Никогда уже не будет слепцом. Прочитать сто заветных книг – это все равно что совершить самоубийство. До последнего момента кажется, что все еще можно исправить и спуститься со стула, ослабив предварительно петлю на шее. Но вот шаг в бездну сделан, ноги задрыгались, потеряв опору, раздался хрип, книгу закрыли, свечу задули, чьи-то невидимые пальцы ударили по струнам испанской гитары, и под ритмы фламенко привычный пейзаж за окном стал раздвигаться влево и вправо, словно тяжелый театральный занавес в начале какого-то грандиозного представления. И мир невидимый, скрытый начал приобретать очертания реальности, а в окно сеньора Кихано полезли отовсюду уродливые морды великанов, во рту одного из которых торчал крокодилий хвост. Соседняя долина между тем стала заполняться враждебными полчищами. Отчетливо слышны были лязг доспехов и ржание лошадей. Чудовища готовились к атаке. Шла перегруппировка сил. Бой был неизбежен. Сеньор Кихано встал с кресла и взялся за меч. И хотя ему уже успело стукнуть пятьдесят, он был еще крепок, худощав и решителен. К тому же силы ему придавала уверенность, что никто в мире, кроме него самого, и не подозревал о таком опасном соседстве…

Из устных показаний племянницы сеньора Алонсо Кихано представителю святой инквизиции местному лиценциату. Приведены по знаменитой книге Мигеля Сервантеса, которую он позаимствовал у какого-то арабского историка:

«Дядюшке моему не раз случалось двое суток подряд читать скверные эти романы. Потом, бывало, бросит книгу, схватит меч и давай тыкать в стены, пока совсем из сил не выбьется. «Я, – скажет, – убил четырех великанов, а каждый из них ростом с башню». Пот с него градом, а он говорит, что это кровь течет, – его, видите ли, ранили в бою. Ну а потом выпьет целый ковш холодной воды, отдохнет, успокоится: это, дескать, драгоценный напиток, который ему принес мудрый не то Алкиф, не то Пиф-паф, великий чародей и верный друг нашего дядюшки».

Итак, сеньор Кихано закрыл последний прочитанный им сотый том и благополучно перешел в мир монстров и чудовищ, готовясь принять неравный бой как неизбежность. Клинок блеснул в лучах рассвета и со свистом разрезал воздух. Монстры, казалось, только этого и ждали. Они толпой рванулись к дому, а великаны, как баскетболисты, полезли прямо в окно. Голова того, у кого во рту застрял крокодилий хвост, сразу упала на пол. Меч не подвел…

Испания, наше время

Neoplan плавно завершил свой полет и остановился у придорожного ресторана. Согласно договору, заключенному с турфирмой, путешественников следовало накормить, напоить, чтобы затем продолжить экскурсию по городам Андалусии. Следующая остановка должна была быть сделана в Гранаде с обязательным посещением знаменитой Альгамбры.

Во время трапезы здоровяк, которому так не нравилась Испания, подошел к экскурсоводу и попросил чего-нибудь, чтобы унять головную боль.

– Словно по шее кто треснул, – жалостливо пояснял любитель крокодиловых ферм.

Из книги о Дон Кихоте, заимствованной Сервантесом у некоего арабского автора Сида Ахмета Бенинхали, что в переводе означает Баклажан

«Вычистив доспехи, сделав из шишака настоящий шлем, выбрав имя для своей лошаденки и окрестив самого себя Дон Кихотом, сеньор Алонсо Кихано пришел к заключению, что ему остается лишь найти даму, ибо странствующий рыцарь без дамы – это все равно что дерево без плодов и листьев или же тело без души».

Испания, наши дни, туристический автобус

За окном продолжали проплывать лунные пейзажи, по-прежнему пустынные и завораживающие. Впереди показалась Гранада.

И вдруг левая щека вспыхнула и зарделась…

Вполне вероятно, что пошлятина зародилась в тот момент, когда на одной из лекций речь зашла о «Дон Кихоте» и о Дульсинее дель Тобоссо. Как знать? Но факт остается фактом – одна из девиц, неумело срисовавшая свой образ с обложки глянцевого журнала с девизом: «Модно быть умной», заслушалась и зажглась, и зажглась не на шутку. Поэтому так и горела сейчас профессорская щека. Девичья любовь – вещь опасная. Она, что конь с яйцами, все топчет на своем пути.

Профессор-лопух в переходе с одного этажа на другой, словно кошка Мурка на помойке селедочной головой, увлекся беседой с первокурсницей и не заметил опасности. Сумасшедшая уже успела занять исходную позицию несколькими ступенями выше.

Щека горела до сих пор, хотя прошло уже месяца полтора-два.

За окном автобуса солнце клонилось к закату. И красным стало все вокруг: морды довольных собой туристов, сам салон и левая сторона профессорского лица.

В ушах звенело, перед глазами пошли круги. Щека горела… Бодро, как азбука Морзе, застучали высокие каблучки довольной собой чертовки.

«Словно бес на копытцах», – вспомнил профессор свои впечатления, вглядываясь сейчас в испанский пейзаж за окном.

«Гуманитарные девицы как биологический подвид обладают весьма деликатной нервной системой, и система эта готова в любой момент дать сбой», – было написано в одном из модных журналов.

Так и произошло. Всесильные СМИ сформировали психику. Девица, оскорбленная равнодушием пятидесятилетнего паладина, который смотрел на нее не иначе как на мошку-поденку и который при этом так живо рассказывал о Дон Кихоте, подкараулила свою жертву на лесенке, когда та, ослабив бдительность, разговорилась с какой-то первокурсницей о том, как бы этой самой первокурснице пересдать ему, профессору, предмет и получить хотя бы «четыре». И вдруг – бац!!!

Вот он, конфликт поколений. Чаще телик зырить надо, профессор. Там все так себя ведут. Чуть что – раз по морде. Передача не то «Дом», не то «Сортир» называется.

Испанский пейзаж за окном аж подпрыгнул от неожиданности. Автобус подбросило, словно колесо попало в выбоину.

Neoplan остановился. Из искусственной прохлады салона пришлось выбираться в зной, который, несмотря на вечер, не ослабевал.

На ресепшене выдали ключи от номера. Комната оказалась декорированной под мавританский стиль, больше похожий на китайскую подделку. В глубоких нишах в стене уже горели светильники, отдаленно напоминавшие серебристые арабские лампы. Среди них могла оказаться и лампа Аладдина, из которой в любую минуту собирался выскочить Джинн-переросток, этакий качок из фитнес-клуба, с бутылкой coca-cola в руках: «Пейте только охлажденной».

Щека продолжала гореть. Из теперь уже далекой Москвы донесся еще один отрывок воспоминаний: первокурсница, не будь дурой, тут же протянула ошалевшему наставнику зачетку и сунула ее прямо в нос. Не растерялась, стерва, – ведь пить надо только охлажденной. Ее так учили рекламные и телевизионные гуру, эти джинны из бутылки.

Отметку исправьте, а?

Одна бьет, другая пользуется моментом – конвейер да и только.

Ну что же ты хочешь – все преподавание уже давно превратилось в образовательные услуги, и профессор даже не заметил, как из разряда неприкасаемых перешел в разряд слуги, ресторатора, метрдотеля.

Кушать подано, чего изволите-с? Что у нас новенького, спрашиваете-с? А вот – рекомендую: испанское блюдо, острое, как южная страсть. Блюдо дня. «Дон Кихот» называется.

Кошмар! Тухлятина какая! Получи, гад!

Дай! Дай ему, девушка! Пусть свеженькое подаст! Ишь – классик! Знай наших!

Короче, полетела, полетела по миру во все стороны «прожорливая младость», словно настал тот самый день, день саранчи.

Бросив чемодан прямо на пол, профессор тут же выскочил на улицу. Его давила вся эта обстановка фальшивого модехо. Хотелось до темноты посмотреть, что это такое, Альгамбра, Красная крепость, жемчужина мавританской архитектуры.

Ноги несли сами. Пришлось бежать. Начался резкий спуск в глубокую и узкую ложбину среди густых рощ. Сердце забилось. Вверх вел крутой склон в узорах дорожек, обставленных каменными скамейками и украшенных фонтанами. Слева над самой головой нависали башни Альгамбры, справа, на другом краю ложбины, возвышались на скалистом выступе еще какие-то башни. Их называли алыми по цвету камня. Они были гораздо древнее Альгамбры. Их выстроили либо римляне, либо, того древнее, финикийцы. Казалось, что в этой ложбине, как в речной заводи, время прекратило свой бег и все застыло. Лишь торопливые движения пришельца нарушали вековой покой. Он бежал так, будто знал, что его уже ждали. Альгамбра, Красная крепость – она защитит. Защитит от московской пошлости, от сумасшедших девиц с обложки на высоких каблуках и с зачетками… Здесь, в ложбине, были бессильны флюиды большого мира. Они сюда не доходили, как радиоволны не могут проникнуть сквозь толщу земных пород, хранящих память веков, и различные окаменелости, которым миллионы лет, гасят голоса теле– и радиоведущих.

Что тянуло его в эту самую Альгамбру? Что заставляло ноги лететь, не чувствуя под собой почвы, к самым Вратам Правосудия?

Дело в том, что он где-то вычитал историю о Прощальном вздохе мавра. Мавр этот был не кто иной, как Боабдил, последний правитель Гранады, который, сдав город христианам, заехал напоследок на самый высокий холм, окинул взором оставленную им Альгамбру и дал волю рыданиям.

Профессору казалось, что он обязательно вот сейчас, вот в этот самый момент, в этот удивительный вечер, всем существом своим, всем сердцем, всей болью ощутит этот плач, эту скорбь и услышит тот последний, тот неповторимый, тот прощальный, прощальный вздох. Вздох мавра…

Это был вздох, но не сожаления оставляющего свои владения правителя, а вздох, как казалось профессору, всех умерших, всех неожиданно отлетевших душ. В этом вздохе, наверное, застыло удивление, удивление от скорого расставания с тем, что было так дорого и что приносило такую радость.

Профессор вдруг вспомнил умершего друга, который во время сердечного приступа взошел на ступеньку своей подмосковной дачки, глубоко вздохнул и присел неожиданно, словно взял – и сдулся, сдулся, как детский резиновый мяч, напоровшийся на гвоздь. Друг сдулся и присел, удивленно глядя на выращенную им одинокую розу, уже успевшую утратить от сентябрьских заморозков свою былую красоту. Роза, кажется, как и Альгамбра, была красной. И Прощальный вздох мавра должен был оживить ее.

Крутой тенистый склон возвел его к подножию громадной квадратной мавританской башни. Это был главный вход в крепость. Башня называлась Вратами Правосудия. Во времена мавров здесь, на этом самом месте, вершили суд.

Профессор почувствовал, что в этот особый вечер должны судить и его…

То, что сохранилось на смятом листке бумаги, так и оставшемся лежать на полу рядом с письменным столом в московской квартире профессора.

Заглавие: «Зеленые ленточки и шлем из картонки». Еще ниже от руки неразборчиво добавлено с явной попыткой стилизации под старинный слог: «Писано накануне моего отбытия в Гишпанию».

Камни летели со всех сторон. Они летели по разной траектории, потому что погонщики мулов оказались кто ниже, кто выше, кто левша, а кто правша. Но каждый из этих булыжников был буквально заряжен ненавистью. Перед этим градом сеньор Алонсо Кихано оказался совершенно бессилен. Накануне посвящения в рыцари на постоялом дворе он позволил двум девам снять с себя доспехи, которые он теперь благополучно и охранял. Писатель Сервантес и некий арабский историк представили этот случай как курьезный, как еще одно бесспорное доказательство сумасшествия дона Алонсо. Мол, ну кто в самом деле будет становиться рыцарем на постоялом дворе. И в этом была этих авторов великая ошибка. А разве Христос не въехал в Иерусалим на ослице и разве не родился Спаситель, согретый теплым дыханием животных, все на том же постоялом дворе, а?

Итак, накануне посвящения в рыцари сеньор Кихано позволил двум девам, авторы называют их шлюхами, и мы тут вновь можем вспомнить Марию Магдалину, чья профессия ни у кого не вызывает сомнения, снять с него доспехи, которые он теперь благополучно и охранял целую ночь от вероломных посягателей.

В руках у рыцаря оказались только щит, копье, а на голове шлем из картонки с зелеными ленточками. Ниже, по мнению очевидцев, в лунном свете можно было различить лишь исподнее, рваное и грязное, да тощие рыцарские лодыжки в чулках с дырочками. Эти злополучные дырочки наш рыцарь, получивший боевое крещение на постоялом дворе, будет аккуратно штопать во дворце герцога в другом, втором, томе сей правдивой истории.

Девы с постоялого двора, или шлюхи, по мнению авторов, загодя сняли с рыцаря нагрудник и наплечье, но расстегнуть ожерельник и стащить безобразный шлем, к коему были пришиты зеленые ленточки, они так и не смогли. По-настоящему следовало эти ленты разрезать, ибо развязать узлы девам, или шлюхам, оказалось не под силу, но сеньор Кихано ни за что не согласился избавиться от этих украшений рокера с косичками растамана. Почему? Это обстоятельство представляет интерес только для психиатра. Что это за ленточки и почему они зеленые, а?

Девы и покормили рыцаря накануне избиения. Заметим, что покормили они его, не снимая злополучного шлема с зелеными ленточками. Эти странные, не проявленные до конца не то девы, не то девки, не то святые, не то грешницы буквально вкладывали треску, то есть рыбу, этот символ христианства, прямо в открытое забрало рыцарю. Что это, как не причастие, а? А вся сцена при этом напоминала ухаживание сиделок за больным с переломанными шейными позвонками где-нибудь в отделении травматологии.