Текст книги "Отечественная война 1812 г. Сборник документов и материалов"

Автор книги: Евгений Тарле

Соавторы: Анатолий Предтеченский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Наполеон в Москве

75

1812 г. сентября 2–3. – Ив дневника Ц. Ложье о вступлении армии Наполеона в Москву.

… В виду Москвы, 2 сентября. Сегодня утром за деревней Черепово, при нашем приближении к Хорошеву, пока саперы перекидывали мост через Москву-реку для третьего перехода через нее, несколько человек из наших разведчиков успели взобраться еще на один холм… последний! Новый мир, так буквально говорят они, открылся им. Прекрасная столица под лучами яркого солнца горела тысячами цветов: группы золоченых куполов, высокие колокольни, невиданные памятники. Обезумевшие от радости, хлопая в ладоши, наши, задыхаясь, кричат: «Москва! Москва!»

При имени Москвы, передаваемом из уст в уста, все толпой бросаются вперед, карабкаются на холм, откуда мы услышали этот громкий крик. Каждому хочется первому увидеть Москву. Лица осветились радостью. Солдаты преобразились. Мы обнимаемся и подымаем с благодарностью руки к небу; многие плачут от радости, и отовсюду слышишь: «Наконец-то! Наконец-то Москва!» Мы не устаем смотреть на огромный город с его разнообразными и причудливыми формами, с куполами, крытыми свинцом или аспидом. Дворцы с цветущими террасами, островерхие башни, бесчисленные колокольни заставляют нас думать, что мы на границе Азии.

От нетерпения войти в Москву мы, не дождавшись постройки моста, вброд переходим Москву-реку. Вице-король, видя настроение войск, дает своей кавалерии приказ тронуться;, пехота следует за ней. Наше сердце разрывается от радости по мере приближения; но нас изумляет то, что все окрестные дома покинуты, как и везде, где мы только проходили. Мы всматриваемся в огромный город и не решаемся верить, что он так же пуст, как и его окрестности. Мы скорее склонны думать, что жители предместий, устрашенные нашим приближением, массами укрылись в столицу. Всякого, высказывающего предположение, что Москва покинута, сейчас же поднимают насмех товарищи. И, действительно, можно ли предположить, что столько роскошных дворцов, великолепных церквей, богатых магазинов покинуты своими обитателями?

Беседуя так, дошли мы до деревни Хорошево, находящейся в расстоянии 1½ мили от Москвы. Колонна остановилась, чтобы привести себя в порядок, надеть парадную форму и подождать возвращения адъютанта вице-короля с приказаниями от императора. Приказания эти жестоко нас разочаровали. Наше вступление в столицу царей было отложено на завтра.

Москва, 3 сентября. С зарею мы покинули это скверное Хорошево и в парадной форме двинулись к Москве. Приближаясь, мы заметили, что город открыт. Простой земляной вал служит ему единственной защитой. В то же время мы не замечаем ни одного дымка над домами, – это плохой знак. Дорога наша идет прямо в город: мы нигде не видим ни одного русского и ни одного французского солдата. Страх наш возрастает с каждым шагом; он доходит до высшей точки, когда мы видим вдали, над центром города, густой столб дыма. Сначала мы все думали, что горит какой-нибудь магазин; русские приучили нас к таким пожарам. Мы уверены, что огонь скоро будет потушен солдатами и жителями. Мы приписываем казакам все эти ненужные разрушения и опустошения. У Звенигородской заставы вместо того, чтобы итти прямо в город, мы получаем приказ двинуться вдоль окраины; мы пересекаем другую, идущую в город, дорогу и начинаем уже думать, что опять наши ожидания будут обмануты; но, наконец, дойдя до С.-Петербургского шоссе, королевская гвардия получает приказ войти в город через эти ворота..

Вице-король во главе королевской гвардии въезжает в Москву по прекрасной дороге, ведущей от предместья Петровского-Разумовского. Этот квартал, один из наиболее богатых в городе, назначен для квартирования итальянской армии. Дома, хотя большею частью и деревянные, поражают нас своей величиной и необычайной пышностью. Но все двери и окна закрыты, улицы пусты, везде молчание, молчание, нагоняющее страх. Молча, в порядке, проходим мы по длинным, пустьгн-" ным улицам: глухим эхо отдается барабанный бой от стен пустых домов. Мы тщетно стараемся казаться спокойными, но на душе у нас неспокойно: нам кажется, что должно случиться что-то необыкновенное. Москва представляется нам огромным трупом; это – царство молчания: сказочный город, где всездания, дома воздвигнуты как бы чарами для нас одних! Я думаю о впечатлении, производимом развалинами Помпеи и Геркуланума на задумавшегося путешественника; но здесь впечатление еще более гробовое.

Мы выходим на красивую и широкую площадь и выстраиваемся в боевом порядке в ожидании новых приказов. Они скоро приходят, и мы одновременно узнаем о вступлении императора в Москву и о пожарах, начавшихся со всех сторон. При таких обстоятельствах решено, что, не имея возможности обратиться к местным властям, мы разместимся по-военному. Вице-король дает приказ полкам, и назначенные для этого офицеры пишут углем на наружных дверях каждого дома указание постоя, а также новые названия улиц и площадей, так что теперь улицы будут называться только «улицей такой-то роты», будут еще «кварталы такого-то баталиона», площади Сбора, Парада, Смотра, Гвардии и т. д. Это странное распределение дает какому-нибудь офицеру возможность занять для себя одного великолепный дворец. Он размещается, как ему заблагорассудится в этих богатых покоях, с их пышной обстановкой, не встречая никого, кто бы оспаривал его права на обладание им или объявил бы себя хозяином.

Ложье, стр. 160–765.

76

1812 г. сентября 2. – Обращение А. Бертье (кн. Невшательского) к жителям Москвы.

Войско его императорского и королевского величества, занявши город Москву, приказано (sic!) обывателям нижеследующее:

1) Поднесть рапорт ген. гр. Дюронелю, командующему в городе, о всех русских, находящихся у них, как р раненых, так и здоровых.

2) Объявить через сутки о всех вещах, принадлежащих казне, которые унесены или о которых имеют какое сведение.

3) Объявить, где находятся мучные, ржаные и питейные припасы, как у них, так и в магазинах русского правительства находящиеся.

4) Они объявят и возвратно обратят г. ген. гр. Дюронелю все оружия, как пики, ружья, сабли и прочие, находящиеся у них.

5) Впрочем, спокойные жители города Москвы должны быть без никакого сомнения о сохранении им имущества и о собственных их особах, ежели они будут свято следовать сему положению.

По указу его императорского и королевского величества подписал кн. Невшательский Александр.

Дубровин, стр. 120.

77

1812 т. сентября 4. – Приказ А. Бертье об истреблении русских солдат, обнаруженных в Москве.

Москва, 4 сентября 1812 г.

Приказ

Прокламацией от 2-го числа сего месяца предписывалось всякому русскому офицеру или солдату явиться в течение 24 часов к коменданту города Москвы. Сегодня, 4-го, в 3-й день после объявления прокламации, было арестовано несколько русских солдат, расхаживающих по улицам и поджигавших дома. Вследствие сего, с получением сего приказа, всякий русский солдат, встреченный на улице, должен быть убит.

Беляев, стр. 107.

78

1812 г. сентября 24. – Объявление Лессепса об обязанностях Московского муниципалитета.

Временные должности предварительной московской муниципальности.

Они будут заниматься:

1) расположением квартирования войск;

2) продовольствием города;

3) надзором за госпиталями;

4) помощью, даваемою бедным;

5) содержанием улиц, дорог и мостов;

6) общею безопасностью и спокойствием;

7) наказательною полицией и мирным содействием;

8) составлением дважды в неделю муниципального совета, в котором занимательно будет средствами обеспечить продовольствие жителей, облегчить их страдание и дать оным помощь, также заниматься будет обо всем касательно администрации, безопасности общей и внутренней города;

9) собранием мастеровых, какой бы нации ни были, назначением им места, где бы им можно было вольно заниматься их рукоделием, работой и платежом за их труды;

10) имением надсмотра, чтобы церкви были почитаемы я чтобы богослужение не было чем-либо обеспокоиваемо;

11) ознаменованием средств, какие город еще иметь может для своего содержания, равномерно как и для теперешнего и будущего содержания жителей оного;

12) укротить беспокойствие обывателей, ободрять их на предбудущее время и возвратить всеобщее доверие, которое есть единственное средство, чтоб усладить их участь.

Возвращение порядка и спокойствия зависит единственно от старания, ревности и деятельности оной отечественной администрации, если муниципальность хорошо вникнет в общую пользу и свои обязанности, тогда исполнит волю его величества императора и короля. Москва, 24 сентября 1812 г. Подписано: управляющий городом и провинциею Московскою Лессепс. Одобрил московский ген. – губ-р маршал дюк де-Тревиз.

Бумаги Щукина, ч. VIII, стр. 425–426.

79

Из воспоминании А. Домерга о деятельности Московского муниципалитета.

…По возвращении в Москву первою заботою императора было помочь бедствию, не терпящему отлагательств. Он занялся организацией) гражданского и военного управления. Герцог Тревизский был назначен губернатором Москвы, ген. Дюронель – командующим войсками, Лессепс – генеральным интендантом или провинциальным префектом. Сами москвичи, движимые чувством человеколюбия или привлеченные выгодным содержанием, поступали в канцелярии новой администрации. Городское управление встретило, однако, некоторые затруднения в своем образовании, вследствие отказов многих лиц, призванных в состав его.

Официальное заявление о том, что муниципальное правление не имеет никакой другой цели, кроме восстановления общественного порядка и безопасности, и, быть может, страх За последствия, какие могло повлечь дальнейшее упорство, заставили некоторых из московских жителей принять новую должность. Это были по большей части купцы. Головою выбрали некоего Никотина[10]10
  Находкина. – Ред.


[Закрыть]. Поведение его в этих обстоятельствах заслуживает упоминания. Представляясь в первый раз Лессепсу, Никотин явился довольно смело во главе первого муниципального собрания' и прямо обратился к начальнику с следующими словами, сказанными по-русски:. «Ваше превосходительство! Прежде чем вступить в исполнение своих обязанностей, я должен официально объявить, что ничего не стану делать против веры и моего государя. Иначе мы скорее все умрем, чем не исполним долга, который в наших глазах есть первый и священный». Несколько удивленный неожиданною речью, Лессепс отвечал им мягко: «Вас, господа, нисколько не касается борьба императора Наполеона с императором Александром. От вас требуется, от вашей гуманности и филантропии ожидают только восстановления порядка и обеспечения частной собственности; вы должны восстановить доверие между жителями деревень и города. Таковы, охотно повторяю, ваши единственные обязанности, господа».

На таких условиях муниципалитет состоялся. Сверх того, в каждом квартале были учреждены полицейские комиссары. Первым делом новых чиновников было собрать несчастных, бродивших по улицам Москвы без одежды и пищи, и приютить их.

Ист. Вести., 1881, № V, стр. 883.

80

Из записки Г. Я. Комьчутина, адресованной неизвестному лицу, о его участии в Московском муниципалитете.

…Французским начальством чрез печатные листы объявлено, что грабеж прекращается и, если кто из французов или русских в том изобличен будет, таковому положена смертная казнь. В сих обстоятельствах напечатано было и о учреждении временного городского правления или муниципалитета и полиции. На первый возложено попечение восстановить в церквах богослужение и чтоб оное было уважаемо, продовольствие оставшимся в городе» жителям съестными припасами и прочее. А на последнюю – восстановление спокойствия, тишины и очищение города от мертвых тел человеческих и скотских, лежащих по улицам. В первом назначен интендантом француз Лессепс, а в последней комендантом таковой же, но имя его нам неизвестно. Приказано ими, чтоб русские избрали из себя в муниципалитет голову с четырьмя помощниками и 20 человек в товарищи или члены, а в полицию комиссаров. Выбор сей происходил мимо нас, следовательно, мы и были покойны. Но в один день пришел в дом наш французский офицер с двумя рядовыми, по записке, у него имевшейся, спросил меня и приказал итти с собою к интенданту Лессепсу…

Представили меня Лессепсу, который объявил мне, что я избран в муниципалитет и занял бы свое место. Я, выслушавши приказание, просил его об увольнении, представя ему, что имею престарелых родителей, жену и осмерых детей малолетных и что дом наш частию выгорел и весь разграблен. Лессепс сказал мне, что он отменить меня не может, потому что выбран я не им, а «вашими русскими и собственно для вас русских». Я стал усиливаться просьбою. Он, долго слушав и осердясь, сказал: «Что ж вы много разговорились? Разве хочете, чтоб я об вас, как об упрямце, донес моему императору, который в пример другим прикажет вас расстрелять?» После сего я не нашелся и не осмелился сказать уже ни слова. Лессепс, походя по комнате, приказал мне итти за собою, ввел в одну отдельную из комнат, где уже голова с прочими муниципальными заседали, приказал им, чтоб показали мне место, а мне оное занять, что я и принужден был исполнить. Перевязали мне на левой руке алую ленточку ь знак, что я муниципал, о каковых знаках припечатано было и в объявлениях. Тут сказано мне особенно головою, в извинение выбора моего, что я, по знанию моему французского и немецкого языков, могу быть верным переводчиком. А на иностранцев, хотя оные и в подданстве, не во всем полагались. Он приказал мне замечать из разговоров их о делах и движениях неприятельских.

В муниципалитете тогда было первое присутствие, в котором имели суждение: кому какую часть назначить и ею заниматься. Мне с некоторыми из членов назначено восстановить в церквах богослужение и чтоб оное было уважаемо и иметь надзор за больными. Сей только один журнал мною и подписан. Окончивши присутствие, взявши себе один экземпляр печатного о муниципалитете и полиции постановления, пришел в дом, рассмотря оные, посоветовавшись с родителем, положили избегать присутствия, чтоб никаких журналов не подписывать, а чтоб являться перед присутствием или после оного и давать о себе знать, что пошел в такой-то приход или в такую-то часть к больным или был там-то, чего однако ж в самом деле выполнить было не можно, потому что церкви были разграблены и осквернены, а больных совокупно нигде не было, что и оставалось без исполнения. Но предлог продолжается по нашему расположению.

За неделю же, или около того, до выхода французов по требованию Лессепса муниципалитет назначил меня в командировку переводчиком при конвое, который французы намерены были отправить для закупки хлеба или фуражировки по селениям, около Москвы находящимся. Один, хорошо мне знакомый из муниципалов, зашел к нам в дом, о сем назначении предуведомил. Первый ужас представился нам: если сей конвой повстречается с русскими, то должно произойти сражение. А пули и картечи не разбирают, что русский по воле или по неволе взят. Второй ужас: участвовать в продовольствии неприятеля было бы против присяги государю, отечеству и совести. Уйти, если бы и нашелся случай: представлялось оставленное семейство, которому мстить могут.

А потому я в необходимости нашелся обвязать себе голову платком, намочив оный уксусом, лечь в постель и не жалеть теплой воды, дабы, сделав испарину, показаться больным. Лицо мое по бескровию вам известно. Оно послужило удостоверением. Мы ожидали ежеминутно присылки, которою и не умедлили. Присланный нашел меня в таковом состоянии. Просьба родителей, жены и представленных восьми человек малолетных детей убедили офицера отрапортовать, что я болен и ехать не могу. Дня через 3 мы узнали, что посылка сего конвоя отменена. Неприятели, как видно, узнав о поражении их корпусов, пришли в приметное движение. Городское правление уже не собиралось, и каждый из русских трепетал о своей участи, о могущих произойти при выходе неистовствах..

По выходе неприятелей, стали вступать российские войска, казаки, гусары и московский эскадрон. Начальник оного г. Гельман, по данному ему предписанию, принял на себя должность временного обер– или просто полицеймейстера. А между тем казаки, объезжая везде по городу, спрашивали у обывателей, не осталось ли в котором доме французов, и, буде где находили, брали пленными. Г. Гельманом поставлен на всех заставах караул, чтоб из города никакового имения и товаров не выпускать, потому что из ближних к Москве селений крестьяне, со вступления французов в Кремль, оставшееся в домах, лавках и гостиных дворах, где бы что ни было, все увозили. Потом г. Гельман, собрав всех, составлявших муниципалитет и полицию, взяв от каждого допрос или показание, обязав подписками о невыезде из Москвы, сделал свободными.

Впоследствии приехал обер-полицеймейстер Ивашкин. Вступя в должность, он приказал собрать всех показанных бывших временными чиновниками и оставил под стражею. Потом прибыл главнокомандующий и донес о сем государю императору, на каковое донесение его и последовало высочайшее повеление, которым утверждена следственная комиссия. Назначены в оную главнокомандующий и сенаторы Модерах и Болотников. По приезде сих последних открыто присутствие, в которое приводимы подсудимые, допрашиваны, рассматривай© существо дела, кто какие исправлял должности или препоручения, а между тем кто какого напред сего поведения был. Собраны повальные обыски, а о купцах, сверх оных, истребовано от дому градского общества сведение, на которое, по предписанию градского головы, собрано было Московское купеческое сословие. Оно приговором своим в честной и похвальной жизни и поведении и меня одобрило. Комиссия, сделав свое заключение, при закрытии своем, многих приказала освободить с роспискою, в том числе и меня, а некоторых оставила под арестом. Сенаторы по таковой же комиссии отправились в Смоленск…

Р. А., 1879, № 9, стр. 49–52.

81

Из воспоминаний д'Изарна о Москве во время французской оккупации.

Вскоре после сражения при Можайске (при Бородине), мы узнали, что армия (русская) отступает; но тем не менее продолжались уверения, что французы не войдут в Москву, уверения, основанные на предположении (так часто повторявшемся) о вторичном сражении в 10 верстах от Москвы, в позиции, прикрывающей город. Говорили, что в случае отбития этой позиции остается еще защищать город, о чем было объявлено заранее и что подтверждалось раздачею оружия жителям и публичными выговорами тем из них, которые покидали город безо всякой надежды на возвращение.

Весь день 1 сентября я провел в том, что несколько раз ходил пешком в Немецкую слободу. Вечером я рано вернулся домой, измученный усталостью и решившись на следующий день рано утром итти разузнать о приближении французов. 2-го, в 8 часов утра, я вышел из дому и, придя в эту часть города, увидал там множество уезжающих. Передо мной без перерыва тянулась целая вереница карет, дрожек, телег и пешеходов, несущих свои пожитки. Видны были женщины из простого народа, обремененные ношею сверх силы и со вздохами уносившие все до последней вещи своего хозяйства. Это стечение отъезжающих продолжалось от 8 часов почти до 12 и так как вследствие разных причин стало не совсем безопасно выходить на улицу, то жители по большей части сидели дома и со страхом ожидали, что будет дальше. Известно было, что кн. Кутузов проехал по городу в 9 часов утра, в сопровождении нескольких отрядов, но это была не армия. Тишина, которая настала после шумного утра, давала нам досуг обдумать свое положение. Все ждали прохода войск или начала враждебных действий. Из моих окон видно было, как по валу проезжали казаки, а за их лошадьми спокойно следовало несколько отрядов пехоты.

Наконец звуки труб заставили нас обратить внимание на эти отряды: то были французы. Какое смущение овладело нами! Они вошли в город по словесному договору, заключенному у Смоленской заставы одним казацким офицером и начальником французского авангарда, между которыми было условлено, что если французы не будут мешать русским войскам очистить город, то они выйдут оттуда без сопротивления. Во время этих переговоров авангард французской армии мирно подвигался в город, по мере выхода оттуда русской армии, и, если бы несколько выстрелов не дало нам знать, что произошла стычка, мы попали бы в руки французов совершенно незаметно. Отряд французского авангарда, под командою ген. Себастьяни, принадлежавший к корпусу короля Неаполитанского, направился в Кремль. Проходя в ворота Кремля, выходящие к Никольской улице, генерал увидел около двухсот вооруженных граждан, которые собрались толпою в Кремле. Он обратился к какому-то любопытному, находившемуся вместе с ним под воротами, и сказал ему: «Вы говорите по-французски? Подите и скажите этим людям, чтобы они положили оружие, – иначе я велю стрелять по ним». Любопытный, очень смутившись этим поручением (он очень мало знал по-русски), но побуждаемый чувством сострадания, которое его приглашали доказать на деле, отправился к русским с переговорами, чтобы предупредить слишком неравный бой. Несмотря на это, французы, все подвигаясь вперед, были встречены несколькими ружейными выстрелами, на которые они ответили двумя пушечными, но, благодаря переговорщику, сражение остановилось на этом. Русские побросали ружья и мирно разошлись.

Между тем как французы занимали таким образом город, на улицах и в окнах показалось лишь несколько иностранцев; все остальные жители заперлись в домах и никому не отворяли дверей. Такая пустота Москвы действительно имела вид засады, тем более опасной, что все дома предполагались наполненными жителями. Таково было положение дел, когда Бонапарте находился у Смоленской заставы в предместье и ожидал прибытия властей или городского магистрата. Но с 12 до 2 часов никто не являлся. Тогда решили послать одного польского генерала вызвать эту депутацию. Генерал встретился с Виллерсом, и тот водил его в Губернское правление, в Думу, в Полицию, к ген. – губернатору, словом, всюду, где была малейшая надежда встретить какой-нибудь остаток чиновников. Эта-то прискорбная встреча доставила Виллерсу место полицеймейстера. После многих бесполезных поисков польский генерал вернулся к Бонапарте, чтоб донести ему, что в Москве не осталось никого из властей и что город был покинут всеми, исключая некоторых оставшихся там иностранцев. Вследствие этого Бонапарте отсрочил свой въезд. Для его гордости было очень больно, что нельзя было составить газетной статьи о вступлении в столицу России. Может быть, и воспоминание о Смоленске внушало ему некоторые опасения. Во всяком случае он все еще рассчитывал, что к следующему дню жители соберут депутацию или что, по крайней мере, его подданные французы, итальянцы, немцы, явятся к нему от своего имени. Ничего подобного не исполнилось. Бонапарте ночевал перед заставой в доме трактирщика, а во вторник в 2 часа двинулся в Кремль, без барабанов и труб, рассерженный тем, что офицеры его свиты называли дерзостью, беспримерным позором.

В ночь с понедельника 2 сентября на вторник вспыхнул пожар – сначала на Солянке, у ворот Воспитательного дома, но был потушен через несколько часов. В то же время загорелось в городе, в особенности в домах правой стороны улицы, идущей по ту сторону каменного Яузского моста. Уже совсем рассвело, когда эти два пожара начали быстро разгораться; в городе не удалось затушить совсем; Яузский же пожар был окончательно прекращен по приказанию Неаполитанского короля, который поместился в доме Баташева и желал обезопасить себя там.

В среду утром опять вспыхнул огонь в городе, на Покровке в доме кн. Трубецкого и на большой Арбатской улице но всему пути, ведущему к Смоленской заставе. Жители смотрели, как горят их дома, с полным хладнокровием, которое могло быть внушено только верой или фатализмом. Некоторые выносили из домов образа, ставили их перед дверью и уходили, другие, когда их спрашивали, почему они не препятствуют распространению пожара, отговаривались страхом, что французы убьют их, если они будут тушить. Понятно, что при таком настроении жителей только благодаря тишине в воздухе и отсутствию ветра не весь город сразу был охвачен огнем. Французы, с своей стороны, видя нежелание жителей спасать свои собственные дома, не давали себе труда положить этому конец; пожар все более и более разрастался, а в частях города, удаленных от поясарища, говорили о нем так, как в Петербурге стали бы говорить о пожаре в Стокгольме. Так прошел весь вторник и ночь под среду. Французских войск в городе было немного; они почти везде устроили биваки, в особенности около разных застав, где они расположились лагерем; жители, просившие караула для своих домов, получали его без замедления; пока беспорядков еще не было.

В среду утром, к 9 часам, поднялся со страшной силой северный ураган. Вот когда начался большой пожар! Из моих окон видно было, как сперва огонь вспыхнул на той стороне реки, гораздо позади Комиссариата, и потом начал распространяться мало-помалу по направлению ветра; в один час огонь разнесся в десять различных мест, так что все огромное пространство по ту сторону реки, застроенное домами, превратилось в море пламени, волны которого бушевали в воздухе, разнося повсюду опустошение и ужас. В то же время пожар снова вспыхнул в городе, еще с большею силой, чем в первые дни. Особенно там, где были лавки, огонь нашел себе обильную пищу в товарах, которые были заперты там. Это обстоятельство, а также сильная буря, теснота места и множество горевших пунктов города делали всякое противодействие огню невозможным, так что несчастные хозяева спешили только захватить с собою самые ценные вещи и бежать. Вот когда начался грабеж, и все, что уцелело от пламени, попадало в руки солдат.

Пока пожар превращал в пепел город, остальные части Москвы также пылали: Пречистенка, Арбат, вся Тверская, затем по направлению вала через Красные ворота и Воронцово поле до самой Яузы, по ту сторону Яузы и Яузке (sic!) – все было в пламени. Вся полоса воздуха над городом превратилась в огненную массу, которая изрыгала горящие головешки; а вследствие расширения воздуха от теплоты буря еще более усиливалась; никогда небо в своем гневе не являло людям зрелища ужаснее этого: огонь решительно всюду, грабители преследуют своих жертв, а бежать некуда. Тогда-то многие иностранцы искали убеяшща в различных лагерях французов, расположенных у городских ворот; как кажется, они были там приняты.

На улицах московских можно было встретить только военных, которые слонялись по тротуарам, разбивая окна, двери, погреба и магазины; все жители прятались по самым сокровенным местам и позволяли себя грабить первому нападавшему на них. Но что в этом грабеже было ужасно, – это систематический порядок, который наблюдали при дозволении грабить, давая его последовательно всем полкам армии. Первый день принадлежал старой императорской гвардии; следующий день – молодой гвардии; за нею следовал корпус генерала Даву и т. д. Все войска, стоявшие лагерем около города, по очереди, приходили обыскивать нас, и, можете судить, как трудно было удовлетворить являвшихся последними. Этот порядок продолжался 8 дней почти без перерыва; нельзя себе объяснить жадность этих негодяев иначе, как зная их собственное бедственное положение. Без панталон, без башмаков, в лохмотьях – вот каковы были солдаты армии, не принадлежавшие к императорской гвардии. Когда они возвращались в свой лагерь, переодетые в самые разнообразные одежды, их можно было узнать разве только по оружию. Что было еще ужаснее, так это то, что офицеры подобно солдатам ходили из дома в дом и грабили; другие, менее бесстыдные, довольствовались грабежами в собственных квартирах. Даже генералы под предлогом розысков по обязанностям службы заставляли уносить всюду, где находили, вещи, которые для них годились, или переменяли квартиры, чтобы грабить в своих новых жилищах…

Между тем предложений мира все еще не было. Русская армия передвигалась с места на место, казаки и крестьяне еильно затрудняли фуражировку; нужно было на что-нибудь решиться. Очень хорошо знали, что ничего не выиграешь, освободив крестьян; попытались заманить их' хорошею платою, чтобы побудить везти в Москву съестные припасы. Но все было напрасно и не привело ни к чему; напротив, те же крестьяне вызвали против себя жестокие меры: в одной деревне стреляли по французам; виновные были расстреляны при входе в церковь; выслушав приговор, они перекрестились и встретили смерть, не моргнув глазом.

Тогда корсиканская тактика принялась за средства более серьезные; начали старательно разыскивать всевозможные сведения о Пугачевском бунте; особенно желали добыть одно из его последних воззваний, где рассчитывали найти указания о той фамилии или фамилиях, которые бы можно было возвести на престол. В этих розысках обращались за советом к кому попало; обращались даже к одному эмигранту, которого под разными предлогами вызывали к одной знатной особе; он с первого слова прямо объявил себя эмигрантом. «Этим не хвастаются и не обвиняют себя», – отвечали ему. Когда ему сказали, в чем дело, эмигрант, как и все другие, отвечал, что ничего не знает о воззваниях, про которые ему говорили. Увидев, что этим не возьмешь, учение Пугачева бросили и тотчас же схватились за великие начала санкюлотиэма. Татарам было предложено итти в Казань призывать своих соотечественников к независимости, обещая им, что, как только они поднимутся, их тотчас поддержат. Но и здесь промахнулись. Оставался еще один путь – переговоры. Послали ген. Лористона к кн. Кутузову под предлогом обмена пленных. Эта поездка была представлена, как последствие предыдущих переговоров, на которые Бонапарте ответил самым умеренным ультиматумом: уступкой всех прежних польских провинций. Лористон вернулся назад, с чем поехал.

Р. А., 1869, стлб. 1405–1430.

82

1812 г. ноября 16. – Из письма чиновника Московского воспитательного дома И. Иванова неизвестному лицу о грабежах в Москве армии Наполеона.

Французы вступили сентября 2 пополудни в 6-м часу с музыкою и барабанным боем. Наполеон остановился в Кремле, во дворце; поставили пикеты по всем заставам и по улицам и по набережной рассыпалась конница, начали стрелять, кто им попадется; наши вооруженные метали ружья и тесаки, а кто бросит, того кололи. Не прошло часа их вступления, как зажгли сначала гостиный двор от Варварки. Главный надзиратель Воспитательного дома, видя опасность, взял с собою архитектора Жилярдия и экономского помощника Зейпеля, пошел просить от них караула для охранения дома. Отпустили жандарм, т. е. конной гвардии 12 человек и при них капитан; главный надзиратель их с собою привел и тотчас приказал дать овса и сена лошадям, а жандармам приготовить стол; после сего у Рождества на Стрелке зажгли попов дом. Мы все бросились на пожар и жандармы с нами; труб в Москве не было, кроме наших четырех, ибо вся полиция и с трубами уехала во Владимир. Мы пробыли на пожаре вск> ночь и главный надзиратель с нами; жандармы с нами заливали трубами. 2 дома сгорели, а прочие отстояли.