Текст книги "Отечественная война 1812 г. Сборник документов и материалов"

Автор книги: Евгений Тарле

Соавторы: Анатолий Предтеченский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Попытки Наполеона вступить в мирные переговоры

114

1812 г. ноября … – Из письма И. В. Тутолмина Н. И. Баранову из Москвы о свидании с Наполеоном.

Милостивый государь Николай Иванович!

…5-го числа в 2 часа Наполеон поехал по городу смотреть «свои злодеяния, по набережной доехал до Воспитательного дома, спросил: «Что это за здание?» – Ему сказали: «Воспитательный дом». – «Почему он не горел?» – «Его избавил оного начальник своими подчиненными». Тут же на месте послал ко мне ген. – интенданта всей армии гр. Дюмаса (я прежде с ним виделся); прискакал в дом, спросил: «Где ваш генерал?» Я был в бессменной страже. Подошел к нему: «Что вам угодно?» – «Я прислан к вам от императора и короля, который вашего превосходительства приказал благодарить за труд и за спасение вашего Дома, притом е. и. величеству угодно с вами лично познакомиться». Я, поблагодаря, принял равнодушно, но тем очень был обрадован, что весь Дом оным окуражился.

6-го числа в 12 часов приехал ко мне от императора статс-секретарь Делорн; я встречаю его; он мне говорит, что прислан от государя просить, чтоб я был к нему. Присланного я знал в Москве назад 5 лет, который у Александра Дмитриевича Хрущова ежедневно бывал; поцеловались, посадя его, стали говорить, как знакомые. Я обрадовался, что он по-русски говорит как русский, расспрашивал про все семейство Хрущова, наконец, взял меня за руку, сказал тихо: «Поедем, чем скорее, тем ему приятнее». Сели на дрожки, а его верховую – за нами. Приехали в Кремль; он, введя меня в гостиную, подле большой тронной. Тут много армейских и штатских, все заняты. Не более десяти минут отворил Делорн двери. «Пожалуйте к императору». Я, войдя, Делорн показал (sic!): «Вот государь». Он стоит промеж колонн у камина. Я большими шагами, не доходя, в десяти шагах сделал ему низкий поклон; он с места подошел ко мне и стал от меня в одном шагу. Я зачал его благодарить за милость караула и за спасение Дома. Он мне отвечал: «Намерение мое было сделать для всего, города то, что я теперь только могу сделать для одного вашего заведения. Скажите мне, кто причиною зажигательства Москвы?» На сие я сказал: «Государь, может быть, начально зажигали русские, а впоследствии французские войска». На то сердито отозвался: «Неправда, я ежечасно получаю рапорты – зажигатели русские, но и пойманы, на самом деле доказывают достаточно, откуда происходят варварские повеления чинить таковые ужасы; я бы желал поступить с вашим городом так, как поступал с Веною и Берлином, которые и поныне не разрушены; но россияне, оставивши сей город почти пустым, сделали беспримерное дело: они сами хотели предать пламени свою столицу и, чтоб причинить мне временное зло, разрушили созидание многих веков; я могу оставить сей город, и весь вред, самим себе причиненный, останется невозвратным; внушите о том императору Александру, которому, без сомнения, неизвестны таковые злодеяния; я никогда подобным образом не воевал; воины мои умеют сражаться, но не жгут. От самого Смоленска до Москвы я более ничего не находил, как один пепел». Потом спросил меня, известно ли мне, что в день вшествия французского войска в столицу выпущены были из темниц колодники, и правда ли, что полиция с собою увезла пожарные трубы. На сие я сказал, что я слышал. Отвечал мне на сие, что дело сие не подлежит никакому сомнению.

Я с ним обо всем полчаса говорил. Он стоял на одном месте, как вкопанный. Фигура его пряма, невелик, бел, полон, нос с маленьким горбом, глаза сверкают, похож больше на немецкое лицо, широко плечист, бедры и икры полные. Отпустя меня, подтвердил еще, чтоб я о сем писал к своему императору Александру и послал бы рапорт чрез одного из своих чиновников, которого он велит препроводить до своих форпостов, что я и исполнил – отправил 7 сентября, но ответа не имел; а как неприятель оставил Москву, то от государыни и Рухин мой возвратился ко мне…

Бумаги Щукина, ч. V, стр. 148–150.

115

Рассказ И. А. Яковлева о беседе с ним Наполеона в Москве по поводу предложения мира Александру I.

2 сентября 1812 г., садясь в карету, чтобы ехать из Москвы, я был настигнут французским отрядом, который отнял у меня моих лошадей и мои экипажи, со всем тем, что в оных находилось. По этой причине я остался в Москве с моим семейством, моею прислугою, с прислугою моих родственников и с сотнею крестьян, их женами, детьми, скотом и со всем их имуществом. Все эти люди, в том числе и я, лишились даже обуви и не знали, чем питаться, ж так как дома наши один за другим погорели, то мы должны были день и ночь скитаться по улицам, не находя убежища. Случайно я встретился с полковником Мейнадье, начальником главного штаба, и спросил его, каким образом выбраться мне со всеми моими за французские аванпосты. Он сказал мне, чтобы я обратился к маршалу Мортье, который был тогда губернатором Москвы и к которому Мейнадье немедленно провел меня. Маршал сказал, что он никак не может дать мне отпуск без соизволения Наполеона, которому он действительно и говорил о том, вследствие чего Наполеон приказал провести меня к себе (это было 9 сентября).

За мною пришел тогдашний секретарь его Делорнь-Дидвиль и провел меня в Кремлевский дворец, в тронную залу. Наполеон, повидимому, ожидал меня. Он дал знак Делорню, чтобы тот не уходил, а сам немедленно обратился ко мне. После обыкновенного приступа к разговору, он начал жаловаться на московские пожары, говоря: «Конечно, не от нас горит город, ибо я занимал почти все европейские столицы и не сжег ни одной. В жизнь мою я сжег только город в Италии и то потому, что жители защищались в улицах. Как? И вы сами хотите уничтожить Москву, Москву святую, в которой покоятся все предки ваших государей!» Я отвечал ему по правде, что мне не известны виновники этого бедствия, но что мне довелось испытать его в значительной степени, так как все мое состояние заключается лишь в том, в чем он меня видит (действительно, в это время я всего лишился, и одежда моя была в лохмотьях). Он продолжал: «А кто у вас в Москве губернатором?» Делорнь назвал ему гр. Ростопчина. «Что Это за человек?» Я отвечал, что это человек очень известный по уму своему. «По уму, может быть (возразил он), но он сумасшедший», и затем продолжал: «Я имел, понятие об этой стране; но, судя по тому, что я видел от границы до Москвы, это страна великолепная: всюду возделанные поля, всюду поселения, но из них одни опустели, другие обращены в пепел. И однако вы сами губите эту прекрасную страну. И зачем вы так поступили? Это не мешало мне итти вперед. Мне понятно, что вы то же самое делали в Польше. О! Поляки вполне это заслужили, потому что они являлись к нам навстречу и кинулись в наши объятия. Наконец, надо же положить конец кровопролитию, надо нам итти к соглашению. Война эта вполне не политическая. Мне нечего делать в России. Я ничего от нее не требую, лишь бы соблюдался Тильэитский трактат. Я хочу уйти из нее, потому что все мой дела с Англиею. Ах! Если бы мне взять Лондон! Оттуда бы я не вышел. Да, я хочу возвратиться. Коль скоро император Александр желает мира, ему стоит лишь дать мне знать о том. Я пошлю к нему кого-нибудь из моих адъютантов – или Нарбона, или Лористона, и мир будет скоро заключен. Но если он хочет продолжать войну, так хорошо, мы будем ее продолжать. Мои солдаты настоятельно просят меня, чтобы я шел в Петербург. Ну хорошо, мы и туда пойдем, и Петербургу достанется участь Москвы.»

В заключение он мне сказал, что так как я просился вытти за французские аванпосты, то он ничего против этого не имеет, но ставит условием, чтобы, проводив всех моих людей в то место, которое я им назначил, сам я отправился в Петербург, где император будет рад увидеть очевидца-свидетеля всему, происходящему в Москве, и чтоб я рассказал обо всем государю. Я отвечал ему, что у меня нет никакого права, ни положения для того, чтобы иметь смелость представиться к императору. Он мне сказал на это, что я могу обратиться к посредству гофмаршала Толстого, которого он знает за хорошего человека; что я могу приказать доложить о себе через государева камер-лакея, что, впрочем, император ежедневно прогуливается, и я могу встретиться ему. Несмотря на мои постоянно отрицательные отзывы, он продолжал излагать мне множество способов представиться моему государю, и я нашелся вынужденным сказать ему: «Государь! Теперь я в вашей власти; но я не переставал быть подданным императора Александра я не перестану им быть, пока в жилах моих будет хоть капля крови. Не требуйте, чтобы я сделал то, чего я не должен сметь делать и чего поэтому я не могу вам обещать». На это он мне сказал: «Хорошо, я напишу письмо к императору; я ему скажу, что призывал вас, что говорил с вами.» Он передал мне содержание письма, которое предполагал он написать и сущность которого состояла в том, что он желает мира. Наконец, он мне сказал, что я должен отвезти письмо это в Петербург, на что я не отвечал ничего, потому, что сказать правду, я не знал тогда, да и: теперь не знаю, в праве ли я был отказаться от такого поручения. Он пожелал мне доброго пути, и я вышел..

На другой день он мне прислал письмо через Делорня и приказал проводить меня до французских аванпостов. Итак, на следующий день я в полдень вышел из Москвы пешком, в сопровождении человек до 500. Вечером я достиг Черной Грязи, где застал полковника (ныне генерала) Иловайского. Я провел там ночь, а на другой день он приказал казакам проводить меня до д. Давыдкова, где находился ген. Винценгероде, который тотчас отправил меня в Петербург в сопровождении офицера. По прибытии к Петербургской заставе, предъявлено было приказание везти меня прямо к гр. Аракчееву, который встретил меня отменно ласково и сказал мне, что император приказал ему взять привезенное мною письмо. В приеме письма я получил от графа росписку, которая у меня цела.

Р. А., 1874, № 1, стр. 1066–1069.

116

1812 г. сентября 8. – Письмо Наполеона Александру I из Москвы с уверением его в дружеских чувствах.

Москва, 8 сентября 1812 г.

Государь, мой брат! Будучи уведомлен, что брат министра вашего и. в. в Касселе находится в Москве, я позвал его к себе и имел с ним беседу. Я предложил ему отправиться it вашему величеству и сообщить о моих чувствах. Прекрасный и великолепный город Москва больше не существует: Ростопчин приказал его сжечь. 400 поджигателей были арестованы на месте преступления. Все они заявили, что поджигали по приказаниям губернатора и полицеймейстера. Они расстреляны. Пожар, повидимому, прекращен. Сожжены три четверти домов– уцелела четвертая часть. Такое поведение ужасно и бессмысленно. Имело ли оно целью лишить меня некоторых ресурсов? Но эти ресурсы находились в погребах, куда не проник огонь. К тому же, как можно было разрушить один из прекраснейших городов мира, создание веков, ради того, чтобы достичь столь малой цели? Это тот образ действий, которого придерживаются со времени Смоленска и который привел к нищете 600 тыс. семейств. Пожарные насосы города Москвы были разбиты или увезены. Часть арсенального оружия попала в руки злоумышленников, и пришлось дать несколько пушечных выстрелов по Кремлю, чтобы выгнать их оттуда. Гуманность, интересы вашего величества и этого великого города требовали, чтобы он был вверен моей охране, если русская армия оставила его незащищенным. Следовало бы оставить в нем администрацию, учреждения и стражу. Так именно поступали * дважды в Вене и в Берлине и в Мадриде. Именно так мы сами поступили в Милане перед занятием его Суворовым. Пожары способствуют грабежу, которому предается солдат, вырывая остатки имущества у пламени.

Если бы я предполагал, что подобные вещи творились в соответствии с приказаниями вашего величества, то я не написал бы этого письма. Но я считаю невозможным, чтобы с вашими принципами, вашим сердцем и правильностью ваших идей вы могли позволить подобные эксцессы, недостойные великого государя и великой нации. В то время, как увезли городские насосы, оставили 150 полевых пушек, 60 тыс. новых ружей, 1600 тыс. патронов, более 400 тыс. килограмм пороха, 300 тыс. мер селитры, столько же серы и т. д.

Я веду войну против вашего величества без всякого враждебного чувства. Одна записка от вашего величества, полученная до или после последнего сражения, остановила бы мое движение, и я даже хотел бы иметь возможность пожертвовать выгодой занятия Москвы. Если ваше величество сохраняете еще некоторый остаток своих прежних чувств по отношению ко мне, то вы истолкуете это письмо в хорошую сторону. Во всяком случае вы только можете быть мне благодарным за отчет о происходящем в Москве. Я молю бога, государь, мой брат, сохранить вас в добром здоровье и благополучии.

Вашего и. в. верный брат Наполеон.

Горяинов, ч. II стр. 92–93.

117

1812 г. сентября 23. – Донесение М. И. Кутузова Александру I из Тарутина о посещении его Лористоном.

Всемилостивейший государь! Я еще сутки должен был задержать ген. – адъютанта Волконского. Сегодняшнего утра, получив чрез парламентера письмо, которым означено, что император Наполеон желает с важными препоручениями отправить ко мне своего ген. – адъютанта, кн. Волконский донесет вашему и. в. обо всех пересылках, которые по сему случаю были. И, наконец, ввечеру прибыл ко мне Лористон, бывший в С.-Петербурге посол, который, распространяясь о пожарах, бывших в Москве, не виня французов, но малое число русских, остававшихся в Москве, предлагал размену пленных, в которой ему от меня отказано, и более всего распространялся об образе варварской войны, которую мы с ними ведем; сие относительно не к армии, а к жителям нашим, которые нападают на французов поодиночке или в малом числе ходящих, пожигают сами дома свои и хлеб, с полей собранный, с предложением неслыханные такие поступки унять. Я уверял его, что ежели бы и желал переменять образ мыслей сей в народе, то не мог бы успеть для того, что они войну сию почитают равно как бы нашествие татар, и я не в состоянии переменить их воспитания. Наконец, дошел до истинного предмета его послания, т. е. говорить стал о мире: что дружба, существовавшая между вашим и. в. и императором Наполеоном, разорвалась несчастливым образом по обстоятельствам совсем посторонним, и что теперь мог бы еще быть удобный случай оную восстановить. «Cette guerre singuliere, cette guerre inouie»

Уход армии Наполеона из Москвы и сражение под Малоярославцем

118

Из воспоминаний Ф. Сегюра о выходе армии Наполеона из Москвы.

… Армия выступала из Москвы без малейшего перерыва. В этой колонне в 140 тыс. человек и, приблизительно, 50 тыс. лошадей всех родов, 100 тыс. солдат, шедших во главе, с ранцами, в полном вооружении, с 550 пушками и 2 тыс. артиллерийских повозок, напоминали еще всемирных победителей. Но остальные в огромной своей части походили на орду татар после удачного набега. Здесь, на бесконечном расстоянии, в 3 или 4 линии, была полная смесь карет, фур, богатых экипажей и всевозможных повозок. Здесь трофеи в виде русских, турецких и персидских знамен, и гигантский крест с колокольни Ивана Великого; там – русские крестьяне, бородатые, сопровождавшие или несшие нишу добычу, часть которой они составляли сами; многие везли тачки, наполнив их всем, что они могли захватить. Безумные, они не смогут продержаться до конца дня; но для их жадности ничего не значили 800 верст пути и предстоящие сражения!

Особенно бросалась в глаза в этом следовании армии толпа людей всех национальностей, без мундиров, без вооружения и слуг, ругавшихся на всех языках, подгонявших криками и ударами тощих лошаденок, в веревочной сбруе тащивших изящные экипажи. Последние были наполнены или провизией или добычей, уцелевшей от пожара. В них были и француженки с детьми. Прежде эти женщины были счастливыми обитательницами Москвы; теперь они бежали от ненависти москвичей, которую вызвало на их головы нашествие; армия была единственным их убежищем. За армией следовало несколько русских девушек добровольных пленниц. Можно было поду< мать, что видишь перед собой какой-то караван, бродячее племя или, скорее, древнюю армию, возвращавшуюся после большого набега с пленниками и добычей. Нельзя было понять, как сможет голова этой колонны тащить за собой и содержать в течение такого долгого пути такой тяжелый хвост.

Несмотря на ширину дороги и усилия своего эскорта, Наполеон только с трудом мог пробираться сквозь эту невообразимую кашу. Не было никакого сомнения, что, чтобы избавиться от всей этой тяжести, нам достаточно было попасть на какую-нибудь узкую дорогу или итти несколько ускоренным шагом или подвергнуться нападению казаков; но только судьба или враг одни имели право так помочь нам. Император же прекрасно сознавал, что он не может ни отнять у своих солдат плоды стольких лишений, ни упрекнуть их за них. Кроме того, съестные припасы скрывали добычу; а он, который не мог обеспечить своих людей провиантом, мог ли он запретить им везти его? Наконец, так как военных повозок не было, эти кареты были единственным спасением для больных и раненых…

Сегюр, стр. 218–219.

119

Из воспоминаний А. Бургоня о выходе армии Наполеона из Москвы.

…После полудня мы двинулись в поход, позаботившись сделать, по мере возможности, запасы напитков, которые мы нагрузили на телегу маркитантки тетки Дюбуа вместе с нашей большой серебряной миской. Почти смерклось, когда мы вышли За город. Вскоре мы очутились среди множества повозок, которыми управляли люди разных национальностей; они шли в 3—^ ряда, и вереница тянулась на протяжении целой мили. Слышался говор на разных языках – французском, немецком, испанском, португальском и еще на многих других; московские крестьяне шли следом, а также и пропасть евреев. Все эти народы со своими разнообразными одеяниями и наречиями, маркитанты с женами и плачущими ребятами – все это теснилось в беспорядке и производило невообразимую сумятицу. У некоторых повозки были уже поломаны, другие кричали и бранились – содом был такой, что в ушах звенело. Не без труда удалось нам, наконец, пробраться сквозь этот громадный поезд, оказавшийся обозом армии. Мы двинулись по Калужской дороге (тут уж мы были в Азии); немного погодя, мы расположились бивуаком в лесу на ночь, а так как было уже поздно, то отдых наш оказался недолгим.

Только что рассвело, как мы опять пустились в путь. Сделав около одного лье, мы снова попали в пресловутый обоз, обогнавший нас за то короткое время, пока мы отдыхали. Большая часть повозок уже теперь пришла в полную негодность, другие не могли двигаться вследствие того, что дорога была песчаная и колеса увязали в почве. Слышались крики на французском языке, руготня на немецком, молитвенные воззвания по-итальянски, призывы к богородице по-испански и по-португальски.

Со мной был также мой парадный мундир и длинная женская амазонка для верховой езды (эта амазонка была орехового цвета и подбита зеленым бархатом. Не зная ее употребления, я вообразил, что носившая ее женщина была больше шести футов росту). Далее две серебряных картины, длиною в 1 фут на 8 дюймов ширины, с выпуклыми фигурами; одна картина изображала суд Париса на горе Иде, на другой был представлен Нептун на колеснице в виде раковины, везомой морскими конями. Все это было тонкой работы. Кроме того, у меня было несколько медалей и усыпанная бриллиантами Звезда какого-то русского князя. Все эти вещи предназначались для подарков дома и были найдены в подвалах или домах, обрушившихся от пожаров.

Как видите, мой ранец должен был весить не мало, но, чтобы облегчить его тяжесть, я выкинул из него свои белые лосиные брюки, предвидя, что они не скоро мне понадобятся. На мне же был надет, сверх рубашки, жилет из стеганого на вате желтого шелку, который я сам сшил из женской юбки, а поверх всего большой воротник, подбитый горностаем. Через плечо у меня висела сумка на широком серебряном галуне; в сумке было также несколько вещей, между прочим, распятие из серебра и золота и маленькая китайская ваза. Эти две вещицы избегли крушения каким-то чудом, и я до сих пор храню их, как святыню– Кроме того, на мне была моя амуниция, оружие и 60 патронов в лядунке. Прибавьте ко всему этому большой запас здоровья, веселости, доброй воли и надежду засвидетельствовать свое почтение дамам монгольским, китайским и индейским – и вы будете иметь понятие о сержанте императорской гвардии.

Буртонь, стр. 61–64.

120

1812 г, октября 11. – Рапорт Иловайского 4-го из Москвы Ф. И. Ростопчину о вступлении его в Москву после ухода армии Наполеона.

Вашему сиятельству долгом поставляю почтеннейше донести, что неприятель вчерашнего дня в ночь вышел из города Москвы по Калужской дороге, конечно, для соединения с своею армией, подорвав сделанными им минами некоторые в Кремле и города места, кроме соборов, храмов божиих и Ивана Великого, которые промыслом всевышнего остались целы.

В отсутствие корпусного командира, ген.-л. Винценгероде, занял я столицу по утру сего числа, выгнав из оной остального неприятеля с довольным его на месте поражением и взятием в плен. Теперь находятся здесь полки: Казачий имени моего, лейб-Казачий, Казанский драгунский и Изюмский гусарский, посредством содержания коими во всех местах города караулов я стараюсь восстановить всякое в городе благосостояние, определяя к тому, в особенности, нарочито полицейских чиновников, сколько оных будет здесь мною открыто, с поручением их под начальство случившемуся здесь московской драгунской команды майору Гельмену.

Подписал ген.-м. Иловайский 4-й.

Нужно надобно еще сделать отряд из корпуса к преследованию неприятеля, вашему сиятельству о сем донося, не бла-гоугодно ли будет приказать сюда командировать войско для Занятия Москвы. Ген.-м. Иловайский 4-й.

Октября 11-го дня 1812 г. г. Москва, № 1048.

Военно-ист. вестник, 1909, № 3–4, стр. 44.

121

1812 г. октября 25. – Из письма А. Я. Булгакова жене Н. В. Булгаковой о состоянии Москвы после ухода армии Наполеона.

Я писал к тебе вчера, милая Наташа, и дал тебе отчет как о нашем путешествии, так и о печальном въезде в Москву. Исключая меня, все в доме спят, и я пользуюсь минутой общего покоя, чтобы побеседовать с тобой подольше. От Богородска до Москвы мы заметили мало следов неприятельского шествия: сожжено несколько деревень, от времени до времени видны были на дороге мертвые тела. Начиная с Зверинца, число мертвых тел увеличилось. Мы въехали через Рогожскую заставу в сопровождении драгун, казаков и гусар, начальники которых представляли свои рапорты по мере приближения к городу. Первый взгляд на Москву не произвел на меня того впечатления, которого я ожидал, ибо уцелевшие церкви с своми золотыми и серебряными главами придавали городу вид довольно игривый. Но боже, что я ощущал при каждом шаге вперед!

Мы проехали Рогожскую, Таганку, Солянку, Китай-город, и не было ни одного дома, который бы не был сожжен или разрушен. Я почувствовал на сердце холод, и не мог говорить: всякое попадавшееся лицо, казалось, просило слез об участи несчастной нашей столицы. На заставе нашли мы Василия Обрезкова. Все это место усеяно лошадиными трупами; но я не почувствовал никакого запаха; только пожалел наших бедных солдат, закапывавших эти трупы, которые, должно быть, вблизи издавали сильный запах. Это мне внушило мысль, которую граф тотчас же одобрил и которая заключалась в том, чтобы употреблять на эти работы, вместо своих, французских солдат, здесь оставшихся и выздоравливающих от ран…

Мы направились к Иверским воротам. Лавки с обеих сторон все сожжены и уничтожены, а те, которые на левой стороне, разрушены выстрелами трех орудий, поставленных у Сената и теперь еще тут стоящих. У Никольских ворот я увидал другое чудо, о котором уже я писал. Арсенал взлетел на воздух, стена, около Никольских ворот – тоже, самая башня разрушена, и среди этих развалин не только уцелел образ, но и стекло и фонарь, в котором находится лампада. Я был поражен и не мог оторваться от этого зрелища. Понятно, что в городе только и толка, что про эти чудеса. Спасские ворота заперты; а так как Никольские завалены обломками башни, шпиля (я разглядел во рву под мостом двуглавого орла, который венчал башню) и Арсенала, то нам нельзя было въехать в Кремль ни теми ни другими воротами, и мы принуждены были ехать по Моховой мимо Пашкова дома через Боровицкие ворота, где стоит пикет и не пропускает никого без особого позволения. Я увидел опять ту маленькую лесенку, на которой, помнишь, мы ждали с графом и Полиной приезда государя. Но как все изменилось! Царское местопребывание стало местом ужаса: дворец сгорел; на большой лестнице валялась солома, капуста, картофель. Грановитая палата сожжена; я вошел во внутрь, во многих местах еще дымилось.

Мы спустились по Красному крыльцу: оба собора представились нашим глазам совершенно целыми, также и Иван Великий, у которого впрочем есть продольная трещина, на стороне, обращенной к Красному крыльцу. Колокольни и все, что примыкало к Ивану Великому, взорвано и представляет страшную развалину: тут и кирпичи, и камни, и колокола, и балки, и кресты, перемешанные в грудах обломков, которыми завалена площадь на большое пространство. Часть стены, обращенная на Москву-реку, разрушена; это сделано было, вероятно, для того, чтобы проложить самый короткий путь к реке, куда французы, кажется, побросали пропасть пушек, ибо видны следы от самого верха до гранитной набережной; а железная решетка была в этом месте снята. Часть Кремля, где прежде стояла царь-пушка, усеяна бумагами, рукописными книгами и пергаментами; некоторые из них я прочел: это сенатские и межевые дела; видно, они из этой бумаги делали патроны.

Оттуда пошли мы на площадь против Сената: Арсенал взорвало, т. е. ту половину, которая к Никольским воротам; прочее только сожжено, но не взорвано. Новая Оружейная совершенно цела, Сенат – также; только в нем все переломано; оконницы и стекла все перебиты. Комендантский дом цел. Выехали мы из Кремля теми же воротами. От Пашкова» дома до Апраксина все сожжено, и театр. С удивлением увидели мы дом кн. Петра Алексеевича: вообрази, что между двух Везувий он остался цел; даже деревянный забор, даже дрова, бывшие на дворе, и те не сгорели. На Пречистенке едва есть 5 домов. Арбат, Поварская почти все сожжены. От Арбатских до Никитских ворот все сожжено, кроме домов Лунина, Лобанова и трактиров. От Никитских до Тверских ворот по левую сторону все сожжено, а по правую – целы дома кн. Щербатова, гр. Строгановой и еще дома с два. Балабина дом, где вы жили, цел. Тверская от Тверских ворот до дома главнокомандующего, по обеим сторонам, вся цела; а потом, от Черткова вниз До Моховой, вся выгорела, по обеим сторонам.

Кроме сего ни один дом не остался цел во всей слободе Немецкой: ни Seannot, ни Фаст, ни Волков, – никто. Образовалось обширное поле, покрытое обгоревшими трубами, и, когда выпадет снег, они будут казаться надгробными памятниками, и весь квартал обратится в кладбище. От Ильинских ворот, по обе стороны, все цело до Покровских ворот. Дома Ив. Дм. Нарышкина, кн. Фед. Николаевича Голицына и гр. Мих. Петр. Румянцева целы; все же прочие до Никиты Мученика сожжены; на противулежащей стороне – таюке, кроме Заборовского и йвух-трех других. Нелединского дом цел. Вот, что видел я собственными глазами, а потому как истинное тебе даю; буде станут у тебя справляться, то можешь на меня ссылаться смело. Ужас и уныние наводит смотреть на опустошение…

Р. А. 1866, стлб. 722–727.

122

1812 г. октября 11.—Из «Краткого журнала военных действий» о сражении под Малоярославцем.

Октября 11. Ген. – от-инфантерии Милорадович доносит, что ген. – адъютант барон Корф получил, не доходя еще до Воронова, рапорт от ген. – майора Карпова, что со светом вместе замечено, что неприятельские посты, оставив Вороново, ретировались. Тот же час казаки заняли сие село. Несколько офицеров свиты его и. в. по квартирмейстерской части и казаки отправлены для открытия неприятеля.

Неприятель, повидимому, оставил совсем Москву, дабы отступить обильнейшими нашими провинциями, потянулся с большими силами по новой Калужской дороге к Боровску. Несмотря на все его намерения его предупреждено (sic!), ген. – от-инфантерии Дохтуров с корпусом своим подвинут был 11-го на 12-е число ночью к Малому Ярославцу, где он нашел его. В 5 часов утра завязалось дело, которое впоследствии с прибытием всех наших войск сделалось довольно значительным сражением, продолжавшимся до 10 часов ночи. Предметом сражения был город, который 8 раз занимаем был нами и столько же был уступаем сильному стремлению неприятеля.

Положение Ярославца оказалось такое, что войска неприятельские, выбиваемые из оного нашими, всегда подкрепляются высотами правого берега реки Лужи, и для того решился главнокомандующий около 1 часа пополуночи город, который со всех сторон от канонады горел, оставить и занять высоты в 2V2 верстах от Ярославца, где армия оставалась готовая к сражению, ожидала неприятеля. Между тем, он с главными своими силами оставался на левом берегу реки, но того дня к вечеру получено известие, что показались войска его, из пехоты и конницы состоящие, по дороге к Медыню, которых передовые, хотя и разбиты были казачьим полковником Иловайским 9-м, но, приметив намерение его итти к городу Калуге, должно было приближаться более к дороге, ведущей чрез Медынь в сей город, и тем прикрыть оный. Для сего в 5 часов утра 14-го числа перешла армия? на весьма выгодные высоты при д. Гончарове, в которой прежде ее прибытия уже начаты нужные укрепления к усилению слабых мест…

Материалы, т. XV, стр. 45–46.

123

Из воспоминаний Ф. Сегюра о военном совете после боя под Малоярославцем.

…Подавленный горем и печальными предчувствиями, Наполеон медленно вернулся на главную квартиру. Мюрат, принц Еввений, Бертье, Даву и Бессьер следовали за ним. Эта бедная хата невежественного ткача заключала в своих стенах императора, двух королей, трех генералов! Они пришли сюда решать судьбу Европы и армии, которая ее завоевала! Целью был Смоленск. Итти ли туда через Калугу, Медынь или через Можайск? Между тем Наполеон сидел за столом; голова его была опущена на руки, которые скрывали его лицо и, вероятно, отражавшуюся на нем скорбь. Царило полное безмолвие. Мюрат, порывисто ходивший по избе, не вынес этой нерешительности. Послушный лишь своему таланту, весь во власти пламенной натуры, он вышел из нее тем, что воскликнул:

«Пусть меня снова обвинят в неосторожности, но на войне все решается и определяется обстоятельствами; там, где остается только атака, осторожность становится отвагой и отвага осторожностью; остановиться нельзя, бежать опасно; значит, надо преследовать неприятеля. Что нам за дело до угрожающего положения русских и их непроходимых лесов? Я презираю все это! Пусть мне только дадут остатки кавалерии и гвардии, и я углублюсь в их леса, брошусь на их батальоны, уничтожу все и снова открою армии путь к Калуге!»