Текст книги "Женщины на российском престоле"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Цвет крови

Казнь Долгоруких произвела тягостное впечатление на общество, хотя всем была ясна политическая подоплека кровавой расправы с людьми, которые давным-давно уже не угрожали царице, – месть злопамятной Анны Иоанновны. Но не успели утихнуть разговоры о деле Долгоруких, как началось новое политическое дело, уже в самом Петербурге, не на шутку обеспокоившее местных жителей.

Накануне знаменитого праздника Ледяного дома произошел неприятный инцидент, имевший серьезные последствия. Кабинет-министр Артемий Волынский избил поэта Тредиаковского, который пришел жаловаться на его самоуправство. Произошло это в приемной Бирона и стало последней каплей, переполнившей чашу терпения временщика. Он уже давно заметил, что Волынский, его выдвиженец и преданный слуга, все больше и больше отдаляется от обожаемого раньше патрона, перестает быть благодарным, не ищет, как обычно, ласки. Такие люди, как гордый и честолюбивый Волынский, недолго ценят услуги тех, кто помог им взбежать по служебной лесенке. Став кабинет-министром по воле Бирона, Артемий Петрович был недоволен своей зависимостью от него, жаловался друзьям на то, что угодить капризному временщику очень трудно. В Кабинете министров он был на ножах с Остерманом, который подставлял своего молодого и горячего коллегу под выволочки Бирона. Андрей Иванович вел себя, как всегда, осторожно, а сам только и ждал момента, чтобы выбросить Волынского из Кабинета. Но для этого требовалось подготовить самого фаворита – человека недоверчивого и пристрастного (как писал Клавдий Рондо, ставить вопросы Бирону бесполезно, этим ничего от него не добьешься).

И вот постепенно, благодаря усилиям Остермана до Бирона стали доходить слухи о попытках сближения Волынского с племянницей императрицы принцессой Анной Леопольдовной, вышедшей к тому времени замуж за принца Антона Ульриха. Это весьма обеспокоило фаворита – ведь от этой пары они с Анной Иоанновной надеялись получить послушного наследника.

Кроме того, стало известно о каких-то ночных бдениях в доме Волынского. Действительно, Артемий Петрович и его друзья-«конфиденты» сочиняли «Генеральный проект поправления государственных дел». Знания и опыт кабинет-министра и его товарищей, чиновников высокого ранга, позволили усмотреть немало недостатков в государственной системе и предложить пути их исправления.

Вечеринки в доме холостяка Волынского и даже сочинение проекта в принципе не содержали в себе криминала – прожектерство было тогда делом распространенным и весьма поощряемым властью, но подозрительный Бирон усмотрел в инициативе «конфидентов» преступный умысел.

После случая с Тредиаковским Бирон, страшно раздраженный на Волынского и умело управляемый Остерманом, потребовал от царицы убрать Артемия Петровича. Та не без колебаний согласилась, а уж Ушаков дело свое знал хорошо. Начались допросы. Их протоколы почти сразу же попадали во дворец, к Анне Иоанновне, и она вошла во вкус розыска и даже собственноручно написала «допросные пункты» для Волынского: «1. Не ведом ли он от премены владенья, перва или после смерти государя Петра Второва, когда хотели самодержавство совсем отставить. 2. Што он знал от новых прожектов, как вперот Русскому государству быть. 3. Сколько он сам в евтом деле трудился» – и т. д.

С 7 мая начались пытки. Ими вынудили Волынского признаться, что он хотел с помощью заговора сам занять российский престол. В начале следствия Артемий Петрович просил его помиловать – плакал, валялся в ногах у следователей, но когда дело дошло до застенка и дыбы, он – перед лицом смерти – разительно изменился. По крайней мере, материалы следствия говорят о высоком достоинстве гордого кабинет-министра – он не рыдал, не стоял на коленях, не оговаривал невинных и даже стремился выгородить «конфидентов», взять их вину на себя.

20 июня 1740 года созванный указом Анны Иоанновны суд – Генеральное собрание – приговорил бывшего кабинет-министра к урезанию языка и посажению на кол, а его приятелей – Хрущева, Мусина-Пушкина, Соймонова, Еропкина – к четвертованию, Эйхлера – к колесованию, а Суда – к простому отсечению головы. Кто вынес этот лютый приговор? Не Бирон или Остерман, хотя именно они были тайными руководителями следствия, а члены суда: фельдмаршал князь Н. Ю. Трубецкой, канцлер князь А. М. Черкасский, сенаторы – все русские, знатные люди, почти все – частые гости и собутыльники хлебосольного Артемия Петровича. Приходя в его дом, они любили посидеть, выпить да поесть с Артемием, наверное, ласкали его детей – сына и трех дочек, живших с Волынским-вдовцом. А 20 июня они, не колеблясь, приговорили самого Артемия к посажению на кол, а невинное существо – отроковицу Аннушку, старшую дочь своего приятеля – к насильному пострижению в дальний сибирский монастырь, и спустя четыре месяца, когда Волынского уже казнили, не воспрепятствовали этой жестокой экзекуции. Патриотическое, дружеское, любое иное гуманное чувство молчало, говорил только страх. Ведь известно, что один из судей над Волынским (а ранее вместе с ним – судья над Д. М. Голицыным) генерал-полицмейстер В. Ф. Салтыков подписал в 1736 году приговор о ссылке князя Алексея Дмитриевича Голицына в дальний Кизляр вместе с женой. А женой сына верховника была его, Салтыкова, родная дочь Аграфена Васильевна! И ничего, смолчал, стерпел и думал, вероятно, как и все остальные судьи: «Господи, только пронеси мимо меня чашу сию!»

Анна Иоанновна, как и раньше в подобных случаях, показала милость: Волынскому вырезали язык и отсекли голову на площади Обжорного (ныне Сытного) рынка. Того же удостоились Петр Еропкин и Андрей Хрущев. Остальных били кнутом, плетью и сослали на каторгу.

Белый призрак

Но все это не волновало Анну Иоанновну. Она жила, как и прежде: охотилась, вволю гуляла, шуты и артисты веселили ее, а повара готовили тяжелые и обильные блюда, что тучной сорокасемилетней женщине было не безвредно. Многое уже ей прискучило в этой жизни, и лишь страсть к Бирону не проходила. Чтобы быть всегда рядом с ним, она стала даже учиться верховой езде: Бирон много времени проводил в манеже, а его конюшня считалась лучшей.

12 августа 1740 года произошло важное событие: у Анны Леопольдовны, племянницы императрицы, родился мальчик. Его нарекли Иваном. Все были убеждены, что именно он будет наследником престола, но полагали, что императором Иван станет не скоро: крепость здоровья Анны Иоанновны была такова, что, как передавал прусский посланник А. Мардефельд, «все льстят себя надеждой, что она достигнет глубокой старости», но 5 октября с императрицей «вдруг совершенно неожиданно случилась сильная кровавая рвота и состояние ее здоровья стало ухудшаться все более и более».

Издавна Анна Иоанновна страдала почечнокаменной болезнью, осенью 1740 года произошло ее обострение, началось омертвение почек. Накануне ее смерти, 16 октября Мардефельд сообщал, что «императрица спала довольно хорошо прошедшую ночь, но она менее спокойна с тех пор, как истерика присоединилась к ее прочим болезням». Врачи связывали это с тяжелым климаксом царицы. А может быть, нужно связать это и со странным происшествием, случившимся ночью во дворце незадолго до ее смерти.

Дежурный офицер, несший караул во дворце, вдруг заметил в темноте фигуру в белом, чрезвычайно схожую с императрицей. Она бродила по тронному залу и не откликалась на обращения к ней. Бдительному стражу это показалось странным – он знал, что Анна Иоанновна отправилась почивать. То же подтвердил разбуженный им Бирон – уж ему ли не знать, где была императрица. Фигура между тем не исчезла, несмотря на поднятый шум. Наконец разбудили Анну, которая вышла в зал посмотреть на своего двойника. «Это моя смерть», – сказала императрица и ушла к себе. И смерть, действительно, вскоре пришла за ней. 17 октября 1740 года, прожив сорок семь лет и процарствовав десять, Анна Иоанновна отдала Богу душу. Умирая, она до самого конца смотрела на стоящего в ее ногах плачущего Бирона, а потом сказала ему…

Нет, лучше пусть передаст это Э. Финч – английский посланник, писавший 18 октября 1740 года в Лондон о последних минутах царицы: «Her Majestry looking up said to him: „Niebois!“ – the ordinare expression of this country, and the import of it is: „Never fear!“» («Ее Величество, глядя на него, сказала: „Небось!“ – обычное выражение в этой стране, означающее „Никогда не бойся!“»).

Глава 3
Cекретная узница и ее дети: Анна Леопольдовна

Военная, но дружественная рука

История эта начинается задолго до рождения Анны Леопольдовны в 1718 году, и уж тем более – до рождения Ивана Антоновича в августе 1740 года. И чтобы рассказать ее, нам нужно ринуться в самую гущу военных и политических событий, потрясших Европу в годы Северной войны…

В 1712 году русские войска Петра Великого вместе с союзниками – саксонцами и датчанами – вступили в Мекленбург-Шверинское герцогство, расположенное на севере Германии. Да, к этому времени Северная война России, Саксонии, Дании и Польши против Швеции, начавшаяся в 1700 году под Ригой и Нарвой, докатилась и до Германии. Целью союзников были германские владения Швеции – Померания, остров Рюген, а также несколько приморских крепостей. К 1716 году почти все эти территории были захвачены союзными войсками, и в руках шведов осталась только крепость Висмар, стоявшая на мекленбургском берегу Балтики. Ее и осадили союзники России, к которым на помощь спешил корпус генерала А. И. Репнина.

К этому времени между Петром и герцогом Мекленбургским Карлом Леопольдом наладились весьма дружественные отношения. Герцог, вступивший на престол в 1713 году, видел большую пользу в сближении с великим царем. Во-первых, Петр обещал помочь Мекленбургу вернуть некогда отобранный у него шведами город Висмар, во-вторых, присутствие русских войск на территории герцогства очень устраивало Карла Леопольда, так как его отношения с мекленбургским дворянством были напряженными, и он надеялся с помощью русской дубинки укротить дворянских вольнолюбцев, недовольных тираническими замашками своего сюзерена.

Петр также искал свою «пользу» в Мекленбурге. Царь не собирался легко уходить из столь удобной Северной Германии – важной стратегической зоны, откуда можно было грозить не только шведу, но и датчанину, который требовал пошлины с каждого проплывавшего через пролив Зунд торгового корабля. Петр мечтал о том, что русские корабли будут плавать по всем морям и зундская пошлина будет российской комерции в тяггость. 22 января 1716 года в Петербурге был подписан договор, давший начало всей истории, о которой и пойдет речь ниже. Согласно этому договору Карл Леопольд брал в супруги племянницу Петра Екатерину Иоанновну, а Петр, со своей стороны, обязывался обеспечить герцогу и его наследникам «совершенную безопасность от всех внутренних беспокойств военною рукою». Для этого Россия намеревалась разместить в Мекленбурге девять-десять полков, которые поступали в полное распоряжение Карла Леопольда и должны были оборонять его, герцога, «от всех несправедливых жалоб враждующего на него мекленбургского шляхетства и их приводить в послушание». Кроме того, Петр обещал подарить будущему зятю еще не завоеванный союзниками Висмар. Дело требовало быстроты, и свадьбу решили сыграть, не откладывая, в вольном городе Гданьске, сразу после Пасхи.

И вот, как сообщает «Журнал, или Поденная записка Петра Великого», «в 8 день [апреля 1716 года] государь, будучи во Гданьске, поутру герцогу Мекленбургскому изволил наложить кавалерию ордена Святого Андрея по подтверждении трактата супружественного, а по полудни в 4 часу щасливо совершился брак Ея Высочества государыни царевны Екатерины Ивановны с его светлостью герцогом Мекленбургским при присутствии государевом и государыни царицы, королевского величества Польского (Августа II. – Е.А.), также генералитета и министров российских, польских и саксонских и других знатных персон, и ввечеру был фейерверк», который устроил и поджег на рыночной площади Гданьска сам Петр – большой любитель огненных потех.

«Свет-Катюшка»

Молодая жена герцога Мекленбургского по критериям XVIII века, когда замуж нередко выходили в четырнадцать-пятнадцать лет, была не так уж молода: она родилась 29 октября 1691 года и, следовательно, вышла замуж в двадцать четыре года. Жизнь ее до брака была вполне счастливой. Почти все детство и отрочество – с пяти до шестнадцати лет – Екатерина провела в Измайлове. Там, в уютном деревянном дворце своего покойного дедушки царя Алексея Михайловича, среди полей и садов, она жила весело и беззаботно вместе с матушкой, вдовствующей царицей Прасковьей Федоровной, и двумя младшими сестрами – Анной и Прасковьей. Но когда в 1708 году Екатерине пришлось расстаться с обжитым и родным Измайловом, она перенесла это легко. В отличие от многих петербургских новоселов, тосковавших на болотистых, неприветливых берегах Невы по «нагретой» Москве, Екатерина Иоанновна быстро приспособилась к новой, непривычной обстановке, к стилю жизни молодого Санкт-Петербурга – еще неофициальной столицы царя-реформатора. Этому благоприятствовал характер царевны – девушки жизнерадостной и веселой, даже до неумеренности. Ей, как, впрочем, и другим юным дамам, новые порядки светской жизни, праздники и, конечно, моды, так активно внедряемые Петром, были необычайно симпатичны, открывали необъятные возможности для проявления собственной личности. А вообще же, создается впечатление, что русская женщина XVII века только и ждала петровских реформ, чтобы вырваться на свободу. Этот рывок был так стремителен, что авторы «Юности честного зерцала» – кодекса поведения молодежи – были вынуждены предупредить девицу, чтобы она блюла скромность и целомудрие и не носилась, «разиня пазухи», не садилась к молодцам на колени, не напивалась бы допьяна, не скакала по столам и скамьям и не давала бы себя тискать «яко стерву» по всем углам.

Екатерина особенно полюбила петровские ассамблеи, где отплясывала с кавалерами до седьмого пота. Маленькая, краснощекая, чрезмерно полная, но живая и энергичная, она каталась, как колобок, и ее смех и болтовня слышались повсюду. Не изменился жизнерадостный характер Екатерины и позже: «Герцогиня – женщина чрезвычайно веселая и всегда говорит прямо все, что ей придет в голову». Так писал Берхгольц, камер-юнкер герцога Голштинского. Ему вторил испанский дипломат герцог де Лириа: «Герцогиня Мекленбургская – женщина с необыкновенно живым характером. В ней очень мало скромности, она ничем не затрудняется и болтает все, что ей приходит в голову. Она чрезвычайно толста и любит мужчин». Екатерина была полной противоположностью высокой и мрачной сестре Анне, и насколько не любила Прасковья Федоровна среднюю дочь, настолько же она обожала старшую, «Катюшку-свет» – так называла царица дочь в письмах. И для того чтобы удержать возле себя любимую дочку как можно дольше, царица, как уже сказано выше, в 1710 году отдала за герцога Курляндского Фридриха Вильгельма среднюю дочь Анну, хотя испокон веков принято было выдавать первой старшую дочь. Но в 1716 году наступил момент расставания и с Катюшкой – отправляясь в конце января из Петербурга в Гданьск, Петр захватил с собой племянницу, которая смело поехала навстречу своей судьбе.

Несчастливый брак

Тридцативосьмилетний жених, собственно, ждал другую невесту – он рассчитывал получить в жены более молодую Иоанновну, герцогиню Курляндскую Анну, которая овдовела почти сразу же после своей свадьбы. Но у Петра было иное мнение на сей счет, и он в раздражении даже пригрозил Сибирью упорствовавшему мекленбургскому послу Габихсталю. Мекленбуржцам пришлось согласиться на Екатерину.

Не смела спорить с грозным «батюшкой-дядюшкой» и сама невеста. Отправляя племянницу под венец, Петр дал ей краткую, как военный приказ, инструкцию, как жить за рубежом: «Веру и закон сохрани до конца неотменно. Народ свой не забуди, но в любви и почтении имей паче прочих. Мужа люби, почитай яко главу и слушай во всем, кроме вышеписаного».

О любви, конечно, говорить не приходится: Карл Леопольд такого чувства не вызывал ни у своих подданных, ни у своей первой жены, Софии Гедвиги, с которой он к моменту женитьбы на Екатерине едва успел развестись – благо Петр из своего кармана выплатил деньги за развод. Это был, по отзывам современников, человек грубый, неотесанный, деспотичный и капризный, да еще ко всему страшный скряга, никогда не плативший долги. Подданные герцога были несчастнейшими во всей Германии – он их тиранил без причины, жестоко расправляясь с жалобщиками на его самодурство. К своей молодой жене Карл Леопольд относился холодно, отстраненно, подчас оскорбительно, и только присутствие царя делало его более вежливым с Екатериной. Вернувшись после свадьбы в Мекленбург, герцог своей неприязни уже не скрывал, и Екатерине пришлось несладко. Это мы видим по письмам Прасковьи Федоровны к Петру и его жене царице Екатерине Алексеевне. Если вначале она благодарила царя «за превысокую к Катюшке милость», то потом письма вдовы наполнились жалобами и мольбами: «Прошу у Вас, государыня, милости, – пишет она Екатерине, – побей челом царскому величеству о дочери моей Катюшке, чтобы в печалях ее не оставил… Приказывала она ко мне на словах, что и животу своему (то есть жизни. – Е.А.) не рада…» По-видимому, много пришлось вытерпеть вечно жизнерадостной Катюшке в доме мужа, если мать умоляла ее в письмах: «Печалью себя не убей, не погуби и души».

Положение герцогини было чрезвычайно сложно. Карл Леопольд считал себя обманутым, так как обещанный Висмар ему так и не достался: союзники даже не впустили русскую армию Репнина в отобранный у шведов город, что стало причиной международных трений. Еще больший скандал начался после того, как Петр Великий, будучи в Мекленбурге, не церемонясь особо, арестовал дворянских представителей, недовольных его зятем. Это, как и присутствие «ограниченного контингента» русских войск в Мекленбурге, вызвало крайнее раздражение многих германских властителей и особенно ближайшего соседа, ганноверского курфюрста Георга Людвига, который тогда был одновременно английским королем Георгом I и имел, таким образом, особые интересы в Германии. Мекленбург к тому же был составной частью Священной Римской империи германской нации, и мекленбургские дворяне и их встревоженные соседи стали жаловаться на герцога своему верховному сюзерену – цезарю, то есть австрийскому императору. Петр, увидев, сколь серьезное сопротивление вызывают его попытки внедриться в Мекленбург, решил отступить и, в сущности, бросил герцога на произвол судьбы. По крайней мере, он решил отложить помощь Карлу Леопольду до завершения Северной войны.

После заключения Ништадтского мира 1721 года сам не склонный к мягкости царь писал Екатерине Иоанновне: «И ныне свободно можем в вашем деле вам вспомогать, лишь бы супруг ваш помягче поступал». В другом письме царь советовал, чтобы герцог «не все так делал чего хочет, но смотря по времени и случаю». Но «своеобычливый» герцог к компромиссам был абсолютно не приспособлен и продолжал свою губительную политику борьбы с собственными дворянами и всем окружающим германским миром.

«Милостию Божию я обеременела»

По переписке самой Екатерины видно, что она, как жена, воспитанная в традициях послушания мужу, поначалу не стремилась бежать из Мекленбурга, да к тому же боялась ослушаться дядюшку-царя. Повинуясь деспотичному мужу, Екатерина даже писала письма царю в его защиту. В них она просила, чтобы Петр, ведя большую игру на Балтике, не забыл и интересы Карла Леопольда: «При сем прошю Ваше Величество не переменить своей милости до моего супруга, понеже мой супруг слышал, что есть в. в. на него гнев, и он, то слыша, в великой печали себя содержит».

Екатерина оказалась в незавидном положении жены человека, которому было бы уместнее жить не в просвещенном XVIII веке, а в пору средневековья. Пренебрежительно относились к ней и бароны немецких медвежьих углов, называвшие московскую царевну «Die wilde Herzogin» – «Дикая герцогиня». Бесправность и униженность герцогини Мекленбургской видны во всем: и в повелительных, хозяйских письмах к ней Петра, и в ее подобострастных посланиях в Петербург. 28 июля 1718 года она пишет царице Екатерине: «…милостию Божию я обеременела, уже есть половина, а прежде половины писать я не посмела до Вашего Величества, ибо я подленно не знала». И 7 декабря в Ростоке герцогиня родила принцессу Елизавету Екатерину Христину, которую в России после крещения в православную веру почему-то называли Анной Леопольдовной, а не Анной Карловной.

Девочка росла болезненной и слабой, но была очень любима своей далекой бабушкой-царицей Прасковьей Федоровной. Здоровье внучки, ее образование, времяпрепровождение были предметами постоянных забот царицы. А когда девочке исполнилось три года, Прасковья Федоровна стала писать письма уже ей самой. Они до сих пор сохраняют человеческую теплоту и трогательность, которые возникают в отношениях старого и малого: «Пиши ко мне о своем здоровье и про батюшкино, и про матушкино здоровье своею ручкою, да поцелуй за меня батюшку и матушку: батюшку в правой глазок, а матушку – в левой. Да посылаю тебе, свет мой, гостинцы: кафтанец теплой для того, чтоб тебе тепленько ко мне ехать… Утешай, свет мой, батюшку и матушку, чтоб оне не надсаживались в своих печалех, и назови их ко мне в гости и сама с ними приезжай, и я чаю, что с тобой увижусь, что ты у меня в уме непрестанно. Да посылаю я тебе свои глаза старые… (в этом месте письма рукой царицы были нарисованы глаза. – Е. А.)уже чуть видят свет, бабушка твоя старенькая, хочет тебя, внучку маленькую, видеть».

Желание увидеть любимую дочь и внучку становится главной темой в письмах старой царицы к Петру и Екатерине Алексеевне. Прасковья страстно хочет завлечь их в Россию хоть на время и оставить там навсегда, благо дела Карла Леопольда идут все хуже и хуже: объединенные войска германских государств, призванные на помощь мекленбургским дворянством, изгнали его из герцогства, и герцог вместе с женой обивал имперские пороги в Вене. Помочь ему было трудно. С раздражением Петр писал Екатерине Иоанновне весной 1721 года: «Сердечно соболезную, но не знаю, чем помочь? Ибо ежели бы муж ваш слушался моего совета, ничего б сего не было, а ныне допустил до такой крайности, что уже делать стало нечего».