Текст книги "Господин следователь. Книга 11 (СИ)"

Автор книги: Евгений Шалашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Господин следователь. Книга 11

Глава 1
Правило мертвой руки

– Иван, а на кой ты мне эту мерзость притащил? – с недовольством поинтересовался мой лучший друг – исправник Череповецкого уезда, когда я рассказал свою историю и раскрыл дерюжный мешок, демонстрируя «посылку». – Думаешь, я отрубленных рук никогда не видел?

Офицер-фронтовик наверняка видел отрубленные или оторванные снарядом руки, но я-то такое увидел впервые.

– А куда мне ее девать? – удивился я.

– Выкинул бы, да и весь сказ, – хохотнул Абрютин.

Выкинул бы… Куда ее выкинешь? На помойку? Так мигом какой-нибудь пес отыщет, начнет таскать по Череповцу мертвую руку. Вот весело будет!

Закопать? Тоже не вариант. Выйду с лопатой в огород (а лопата у меня вообще есть?), начну копать. Землю уже морозцем прихватило, замучаюсь. Неглубоко закопать – опять-таки какая-нибудь псина разроет, а глубоко – лень. Соседи еще интерес проявят и отправятся проверять – что там его высокоблагородие закопал? Вдруг клад?

Можно бы еще положить в мешок пару камней, да утопить посылку в Шексне, но до реки идти, а вода уже льдом покрылась.

И, вообще, нужно разобраться – откуда взялась рука и какая сволочь ее прислала?

Стало быть – следует доложить полицейским властям. А власти, вишь, выкинуть предлагают.

– Как скажешь, – покладисто согласился я. – Скажешь, что нужно выкинуть, так и выкину.

– Да ладно, я же шучу. Ты все правильно сделал, – сказал Василий. Прихватив мешок с коробкой, пошел в приемную, где канцелярист уже разжигал самовар. – Илья, как чай нам изладишь, возьмешь мешок и отнесешь Михаилу Терентьевичу. Передашь – исправник велел узнать все, что можно. Возраст, пол – мужской или женский, как руку отпазгнули – отрезали или отрубили. Все ясно? И поскорее.

– Так точно.

Канцелярист принес нам поднос, расставил на столе стаканы, вазочки с баранками и конфетами, потом спросил:

– Ваше высокоблагородие, мне как – сразу идти или вначале вас чаем напоить?

Абрютин посмотрел на меня, усмехнулся:

– Думаю, мы с господином Чернавским, сами в состоянии себе чай налить. А мертвую руку нужно по назначению доставить. Так что – бери мешок, да ступай в покойницкую. Берись осторожно – коробку не опрокинь, не потеряй.

Заметно, что канцеляристу тащиться куда-то с отрезанной рукой не хотелось, но это его дело. Парень вздохнул, демонстрируя покорность. Не судьбе, а собственному начальству.

– Не потеряю, не сумневайтесь.

Илья пошел собираться, а мы с Абрютиным принялись за чай.

Василий Яковлевич, отхлебывая по глоточку, кривил нос, присматривался ко мне, принюхивался, а потом, не выдержав, спросил:

– Иван, это от тебя одеколоном несет? Или мне блазнит?

– От меня, – признался я.

– А что вдруг? Вроде, ты не любитель парфюмов?

– Нет, отчего же, – запротестовал я. – После бритья обязательно личико одеколоном мажу, чтобы раздражения не было.

– После бриться – это понятно. Но ты же никогда так не пах. Словно не коллежский асессор, а приказчик из парфюмерной лавки. Сижу и думаю – чем таким пахнет? Не то бриллиантином, не то духами. Неужто в управе лавку открыли, а я не знаю? А это, оказывается, Ваня благоухает.

– Так я это… – засмущался я, потом признался: – Как посылку открыл, глянул – потом обратно закрыл, в мешок сунул, начал все одеколоном протирать. И стол, на котором ящик стоял, и себя…

– И сколько вылил? – полюбопытствовал Абрютин. – Флакон?

Я только смущенно пожал плечами и кивнул. На самом-то деле израсходовал два флакона – все, что у меня было. Один вчера, когда протирал стол, куда ставил ящик, потом, на всякий случай, протер топор, а следом и все остальное. Утром в сенях примерещился трупный запах – так я еще один флакон извел. Ладно, Кузьма успел удрать, иначе бы и его намазал. А топор, которым крышку открывал, лучше вообще выкинуть, чтобы не думать.

Ну, что поделать, если у меня психоз? Покойников не боюсь, но притрагиваться к ним неприятно. Хуже только лягушку потрогать. Впрочем, не уверен. Покойников иной раз приходится и таскать, и переворачивать, а к лягушкам не прикасался ни в той, ни в этой реальности. Бр-рр.

Надо бы завести бутылку водки для «технических» нужд. Дешевле, раз в десять, и воняет не так убойно. В той жизни, во время ковида, мы с Ленкой держали в прихожей водку, а потом протирали ею упаковки товаров, купленных в магазине. Правда, ковидом мы все равно заболели, но уже к концу карантина и перенесли болезнь довольно легко. Единственное тяжелое последствие – перестал пить чай с сахаром.

Определенно, надо подумать о водке. И польза, и воняет не так, как одеколон.

Но в той жизни спиртовую жидкость мы и на самом деле извели для «стерилизации», а в этой она долго не простоит. Придет в гости тот же исправник, Федышинский, а то и мой кум Литтенбрант прикатит – и все.

– Кошмары ночью не снились? – полюбопытствовал исправник.

Кошмары мне по ночам если и снятся, но лишь такие, что связаны с моим собственным временем. Приснится, что включаю кофеварку, открываю холодильник, становится грустно. А уж про мобильную связь, Интернет, думать не стану.

– Типа – приснилось, что мертвая рука за глотку взяла?

– Необязательно за глотку. Может, за какую иную часть тела – за задницу, скажем, или за мужское достоинство?

– Нет, Василий, определенно, на тебя знакомство с Федышинским плохо влияет, – с досадой ответил я.

– А что поделать? Я ведь живой человек, а не только исправник. И ты на меня влияешь, и Михаил Терентьевич. Куда не кинь – одно дурное влияние. Но, Иван, если уж совсем откровенно – смущен не меньше. Барышни твои посылку видели?

– Избави боже, – перекрестился я. – Леночка дома была, у себя, а Анну, после того, как мы с ее подружками песен попели, я тоже к Десятовым проводил. Посылку потом открывал, один. Ты тоже Вере пока ничего не говори.

– Ты за кого меня принимаешь? Скажу – так она переживать станет, – хмыкнул Василий. – Я уже начинаю раздумывать – пора мне тебя к своей жене ревновать, или нет?

– Нет, пока рано, – совершенно серьезно ответил я. – Вот, если Леночка меня бросит, тогда и начнешь. На дуэль вызовешь, застрелишь. Хотя… У тебя же свояченица есть, незамужняя. Может, за Викторией Львовной поухаживаю?

– Нет, Ваня, тогда уж лучше я тебя к жене стану ревновать. Поверь – начнешь за Викторией ухаживать, дуэль тебе ерундой покажется…. Викторию я очень уважаю, даже люблю, но ты мне друг. А другу плохого нельзя желать.

Виктория Львовна – дама с огромным педагогическим стажем. Мне, лично, она не кажется генералом в юбке, но, как знать?

– Неужели она и тебя застраивает?

– Пытается, – скромно сказал Василий. – Иной раз думаю – не свояченица в доме живет, а теща. Но я домой поздно прихожу, а ее наставления мимо ушей пропускаю.

Эх, Василий, не знаешь ты, что такое теща! А ведь моя бывшая теща – не самый плохой вариант.

– Ваше высокоблагородие, – просунул голову в щель канцелярист. – А если господина Федышинского в покойницкой нет, можно к нему домой идти, где он прием ведет?

– Меркулов, сколько раз тебе говорил – нет такого слова можно! – вызверился Абрютин. – Можно Машку…

Василий собирался сказать – что и где можно, но покосившись на меня, передумал. Видимо, решил младшего товарища страшными выражениями не пугать. И не скажешь отставному офицеру, что я тоже в армии служил. Да что там – про «можно» и «разрешите» знаю с детства. Отец, как-никак, военная косточка.

– Я тебя как-нибудь заставлю тетрадь исписать, – пообещал Абрютин. – Научишься правильно говорить. И экзамены на чин сдавать пойдешь лет через пять, не раньше.

– Виноват, ваше высокоблагородие, забыл. Разрешите к господину Федышинскому домой сходить?

– Разрешаю, – буркнул Абрютин, а потом бросил в спину канцеляриста: – Илья, как придешь, сразу Федышинскому скажи – мол, по важному делу, по приказанию исправника. А не то решит, что ты к его фемине пришел, придется тебя спасать.

– Ух ты, неужели у него с Сонькой все так серьезно? – пришел я в восхищение.

– Серьезно… – фыркнул исправник. – Серьезно, нет ли, но наш лекарь вчера телеграфиста на крышу загнал, а тому на службу идти. Начальник телеграфной станции прибежал – мол, Василий Яковлевич, ну, хоть ты меры прими! Телеграфистов и так не хватает, смена началась, а Филофей на крыше сидит. Фрол Егорушкин пришел, так доктор его по матушке послал. Был бы кто другой, Фрол бы его живо образумил, даром, что статский советник, а Федышинского фельдфебель уважает. Сам понимаешь – военный лекарь, пороха понюхал. Так мы вдвоем с Ухтомским два часа доктора уговаривали – мол, Михаил Терентьевич, не смеши народ-то на старости лет. Что за испанские страсти из-за какой-то портнихи? Так он еще и обиделся. Дескать – и портнихи любить умеют!

– Телеграфист – не Филофей ли Чистов?

– Он самый, – кивнул исправник, потом с подозрением спросил: – А ты откуда знаешь? Ты же вчера в это время с барышнями песни пел. Начальник телеграфа вначале к тебе прибежал – знает, что ты с доктором дружен, но постоял во дворе, зайти не решился, пошел ко мне. А мы с приставом Терентьича за руки держали, чтобы Филофей с крыши слез, да на службу ушел. Иначе остался бы Череповец без телеграфной связи.

Эх, только этого не хватало, чтобы телеграфистов с крыши снимать. И пусть бы сидел, авось, в следующий раз подумает, что жене изменять плохо.

– Это моя вина, что наш эскулап влюбился, – покаялся я. – Мне Прыгунова жалобу приносила – дескать, побили ее жена и теща любовника. Пересказала со всеми картинками.

– Сонька и приставу жалобу приносила, – усмехнулся исправник. – Ухтомский докладывал, что послал подальше. Объяснил дуре, что сама виновата, если в семейную постель влезла. Еще хорошо, что легко отделалась. Убили бы ее бабы, так присяжные бы их оправдали. Так значит, девка и до тебя добралась? А ты-то каким боком виноват?

– А я, вишь, Соньку на три буквы послать не решился, – признался я. – Я же человек воспитанный, к тому же – исполняющий обязанности прокурора. Мы, если и посылаем, то исключительно по букве закона. Поэтому, к Федышинскому ее послал, чтобы тот освидетельствовал, да справку выдал для мирового судьи. Дескать – должны же быть доказательства избиения? Девка к нашему доктору пошла, разделась, а он как раз пребывал в своем любимом… промежуточном состоянии. Вначале решил, что у него горячка, потом подумал, что его Чернавский разыграл, обиделся на меня…

– Иван, а ты старика не разыгрывал? – перебил меня Абрютин.

Василию врать не стану – он все поймет.

– Н-ну… самую малость. Если уж честно – знал я, что наш эскулап в запое. Решил, что и девку спроважу, и Михаила Терентьевича отвлеку от мрачных мыслей. Я же сам нашего эскулапа уважаю. А он потом у Соньки прощения просить ходил. Видимо, все и завертелось.

Господин надворный советник все-таки не выдержал – расхохотался. Отсмеявшись, сообщил:

– А ведь и отвлек. Федышинский уже три недели трезвым ходит, бреется каждый день, рубашки чистые.

Что ж, дай-то бог. Любовь еще и не такие чудеса творит.

– Ревнивец его высокородие… – покачал я головой. – Только, откуда наш доктор про бывшего любовника узнал? Он ко мне приходил, выведывал – отчего его Дульсинея жалобу подавала, но я имя Филофея не называл. Ответил туманно.

– Ваня, ты словно с луны свалился. – усмехнулся исправник. – Это ты у нас человек деликатный, стараешься словами никого не задеть, не обидеть, а у нас народец такой – прямо скажут – кто с кем. Вон, с утра доложили, что ты с гимназистками не только в своем доме пел, но и по улицам с ними разгуливал.

– Тоже верно, – кивнул я.

– Интересно ты выразился – пребывал в промежуточном состоянии, – заметил Абрютин. – Надо запомнить.

Это не я придумал. Это один знакомый философ так выразился – дескать, все истинные творцы пишут в «промежуточном» состоянии, после второй бутылки, между сном и явью. Так это или нет, не знаю, но если почитаешь иной раз какие-нибудь стихи, думаешь – а сколько поэт «накатил»?

– Что мы с рукой станем делать? – поинтересовался я.

– А что с ней делать? Федышинский осмотрит, вердикт вынесет. Полежит у него на леднике с месячишко. Не востребует никто – прикажу закопать. Ты же дело по убийству открывать не станешь?

– Повода для открытия нет, – пожал я плечами. – Мы даже не знаем – чья это рука? Вполне возможно, что в столичном госпитале кому-то руку ампутировали, а пьяный санитар решил подшутить. У нас нет фактов, подтверждающих убийство на нашей территории.

– А что сам по руке можешь сказать?

Конечно, я и судебную медицину изучал (читал, по крайней мере), экзамен по ней сдавал, но такого опыта осмотров у меня нет, но кое-что понял.

– Рука принадлежала мужчине, думаю, достаточно молодому, а вот чем кисть отпилена – не смог понять. Либо пила, либо острый нож.

– Вот видишь, уже кое-что есть, – хмыкнул Василий и пошел наливать нам еще по одной порции чая. Вернувшись, поставил стаканы на стол и сказал: – Ты рапорт напишешь подробный, я тоже. Присовокупим акт доктора, направим бумаги в Новгород, губернатору. Еще я собираюсь запрос в Петербург послать, в Сыскную полицию. Дескать – не потерял ли кто руку? Может, столичная полиция ищет, а она тут, у нас. Правая кисть?

– Правая, – подтвердил я. – А ты шутник, господин исправник.

– Когда о покойниках, да об их частях тела речь заходит, я нашего Федышинского вспоминаю. Вот у него шуточки, так шуточки!

Василий тоже заразился профессиональным цинизмом нашего эскулапа. Но он и знаком с Михаилом Терентьевичем подольше, нежели я. Ничего удивительного.

– Мне интересно – почему посылку тебе отправили?

– Василий, ты не поверишь – а уж мне-то как интересно! – хмыкнул я. – Я из-за этой (чуть не сказал – долбаной) руки полночи не спал, чуть голову не сломал – что за намек такой? Кого-то убили, или – у покойника руку отрезали, мне послали? С какой целью? Напугать, на что-то намекнуть? Я отродясь ни у кого ни рук, ни ног не отрезал.

– Может, намек на твое писательство? – предположил Абрютин, расплывшись в улыбке до самых ушей. – Кому-то не нравится, как ты пишешь и о чем пишешь, вот и намекнул – дескать, продолжишь в этом же духе, так тебе руку отрежем.

Забавно, но в этом направлении я не думал. Уж не настолько мои произведения плохи, чтобы меня пугать. Вот, разве что, некто вычислил, что все публикации Артамонова и Максимова – сплошной плагиат и пригрозил, что накажет за кражу чужого интеллектуального труда. Но для этого нужно, чтобы некто и сам был «попаданцем». Теоретически, такое возможно. Если мое сознание переместилось во времени, то почему бы кому-то другому не попасть в эпоху Александра Миротворца? В этом случае все стыкуется, но тогда тем более нужно отыскать того, кто отправил посылку. Отыскать, побеседовать, а потом действовать по ситуации.

– Читатель должен быть с чувством юмора, как у исправника.

– Иван – сразу скажу, что я тут не при чем, – заверил меня Абрютин. – Сам твои опусы редко читаю – мне больше классика нравится, не обессудь, но Верочка от тебя в восторге. Особенно ей сказка про медведя с принцессой нравится, а еще – про деревянного человечка. «Принцессу Марса» она прочла, но сказала – сцены войны пропускала, а вот про любовь здорово написано! После этого я перечитывать стал. Знаешь, про бой в пустыне ты хорошо написал. И про новое оружие интересно читать. Нам бы такие скорострельные ружья, как ты описал, турок бы месяца за три разгромили. Правда, где столько патронов взять?

– Вот-вот, – кивнул я. – Мне матушка, а она, как-никак, дочь генерала, тоже самое говорила. Мол – и для винтовок-то патронов не хватает, где же их на пулеметы-то брать?

– Мудрая у тебя матушка, – кивнул исправник. – Ты, верно, в нее пошел.

– Ладно, что тебя батюшка не слышит. Обиделся бы.

– Это точно, – согласился Василий. – А уездному исправнику вредно, ежели товарищ министра на него обижается. Кстати, батюшке не забудь обо всем написать. Он все и так узнает, но твое письмо может раньше прийти. Не исключено, что эта рука не для тебя предназначена, а для него. Все-таки, у товарища министра недоброжелателей побольше, чем у тебя. Если через тебя его кто-то хочет достать? Только не спрашивай – как именно, не отвечу. Но у людей всякие причуды бывают.

– Была такая мысль, – признался я. – Я даже собирался телеграмму дать – дескать, получил по почте мертвую руку. Чья рука не знаю, жду дальнейших инструкций. Но потом решил, что горячку пороть не стану. Шифра у меня нет, а написать открытым текстом «мертвая рука» – так неизвестно, кто прочитает телеграмму. К тому же – если бы я был просто следователем, а не сыном товарища министра, что бы стал делать? Точно, не стал бы отправлять телеграмму в МВД. Не по чину.

– Ваня, я тебе сто раз говорил – вроде, ты умный, а иной раз – не очень. Простой следователь, будь он сто раз кавалер, никому не нужен. А ты снова забыл, что ты еще сын своего отца, и внук генерала от инфантерии. У тебя шифра нет, зато у меня есть. Шифром мы не часто пользуемся, только в особых случаях. А здесь, думается, как раз такой случай. Давай-ка мы текст составим, я зашифрую, на телеграф отправим, прямо на имя товарища министра.

Глава 2
Мы в город Изумрудный идем дорогой трудной

– Мог бы Александр Иванович и охрану прислать, – проворчала Анька, устраиваясь на сиденье. Поморщившись, пожаловалась: – Жестко. Могли бы сидушки помягче сделать.

Ну вот, вся изворчалась. Ворчать, вообще-то, не в Анькином духе. Ворчит она на меня, но это другое. Обычно, девчонка все неприятности и невзгоды воспринимает спокойно. Ишь, жестко ей. А ведь недавно на простой лавке спала, под задницу, кроме табурета, ничего не подсовывала.

– Охрану-то зачем? – удивился я.

– Ваня, а ты знаешь, что в Череповце болтают?

– В Череповце много о чем болтают, – хмыкнул я. – Все знать – голова треснет.

– Я про мертвую руку.

А, вот она про что. Понятно, отчего ворчит. Нервничает. Вообще-то, предполагалось, что содержимое посылки сохранится в тайне, но «утечка» произошла в тот же день, когда исправник послал отрубленную руку (вернее – кисть руки), на исследование к Федышинскому. Искать источник информации нужды не было – «фемина» нашего эскулапа. Михаил Терентьевич, проведя обследование, не добавил ничего нового к тому, что я и сам понял, рассматривая «посылку» – кисть руки принадлежала молодому мужчине, возраст от двадцати до тридцати лет. Скорее всего – физическим трудом не занимавшимся, но точно ответить сложно, потому что соль, которой засыпана конечность, штука едкая, способная уничтожить мозоли, а еще и повредить кожный покров. Зато Федышинский уточнил, что кость была не отпилена, а отрублена.

В Череповце же болтали, что «мертвая рука» – это послание следователю Чернавскому. Мол, есть в Сибири острог, где сидят в подземелье самые отчаянные злодеи – от Чуркина-атамана до Ваньки-Каина, которых даже наверх не пускают, зато они решают – кого из честных и добросовестных следователей нужно убить. А кого надумают убить – тому они руку отрубленную посылают. Знак такой. Шайку разбойников на следователя уже посылали – так он поленом отбился (да что б его, это полено!), пусть и пулей ранили, а теперь точно – все.

– Ань, ты же умная барышня – хмыкнул я. – Умная-преумная, а во всякую ерунду веришь. Какой острог, да еще с подземельем? Ну кто же предупреждение посылает? Ванька-Каин давным-давно помер, а Чуркин, равно как и Кудеяр, личности вообще легендарные. Если понадобится – проще сразу убить. К тому же – кому я нужен? Вон, в Петербурге сыщик есть знаменитый – Путилин, сколько лет служит, сколько преступлений раскрыл, никто его не трогает.

– Ваня, да я все понимаю, – вздохнула девчонка, невольно прижимаясь ко мне. – Сплетни это, глупости, но на сердце все равно неспокойно. Вот и думаю – лучше бы господин товарищ министра сыну охрану дал.

Охрану… Не та я персона, чтобы ко мне охрану приставлять. Тем более, из-за дурацких слухов.

– Обидно будет, если и меня вместе с тобой убьют, – хмыкнула Анька. – Я даже в медицинском училище поучиться не успела.

– Тогда не надо было вместе со мной ехать, – пожал я плечами.

– Ага, как же. Придут разбойники тебя убивать, кто заступаться станет?

Вот и пойми женскую логику.

Но все-таки, для Анькиного успокоения, продемонстрировал ей револьвер, а потом засунул его в саквояж.

– Давай мы с тобой полезным делом займемся, – предложил я. – Если при деле, то глупые мысли уходят.

– Рассказик какой напишем? – деловито поинтересовалась Анька, вытаскивая из своего портфельчика блокнот и карандаш. – И вправду, давай займемся. И ехать веселее, и солнышко пока светит.

В почтовой карете солнце светит со всех сторон. Но скоро оно начнет закатываться, придется зажигать лампу. Чем ее заправляют – не знаю. Не то маслом, не то каким-то вонючим жиром. И воняет сильно, и света мало. А еще – не дай бог, опрокинется, загоримся.

– Тогда, по пирожку для затравки?

– По пирожку, – кивнула Анька и полезла в корзинку. – Тебе с чем?

– А что зацепится, то и давай.

Мы с Анной направляемся в Санкт-Петербург, потому что в ответ на шифрованную телеграмму господина исправника, от товарища министра внутренних дел пришла на мое имя телеграмма простая, нешифрованная, состоявшая всего из двух слов: «Приезжай немедленно».

Положа руку на сердце – я чего-то подобного ждал, но надеялся, что пронесет. Типа – отец ничего не знает, но справки наведет. Ну, никак мне в Петербург не хотелось ехать. Успею ли до Рождества обернуться, неизвестно. Правда, у меня еще целый месяц есть, но как сложатся обстоятельства? Какие дела могут навалиться? Вдруг в столице следователей не хватает или, как это было в Москве – кооптируют меня на какое-нибудь заседание суда. Припашут, в общем. А родители Леночки дали добро, чтобы доченька на праздники осталась в Череповце, а не приезжала в Белозерск. Обидно будет, если невеста станет ждать меня у тетушки, а я застряну в столице. И маменька, скорее всего захочет, чтобы сынок остался подольше.

Единственный плюс, так это то, что теперь не нужно переживать – с кем бы отправить Аньку? Выходит, права Мария Ивановна – сам и повезу.

Но, немедленно – понятие растяжимое. Мне же требовалось и отпуск получить, и почтовую карету нанять. Еще и собраться надо, попрощаться. Можно бы и в общей отправиться, там свободные места всегда есть, проходят каждый час, но у Аньки, оказывается, барахла накопилось на три сундука, и на два чемодана. Там и одежда, и обувь, а еще книги. И это, как выяснилось, еще не все.

А как же с собой гостинцев не взять? Картошки (всего-то мешочек, у тети Гали хорошая уродилась); свеклы с морковкой (Ольге Николаевне тертая свекла, с чесночком и сметаной нравится!); лучка (как же картошка без лука?). Штучек шесть судаков – это святое (батюшка ваш министра пригласит!), да, еще и сало, за которым купцы из Миргорода едут.

И в довесок – «шекснинску стерлядь золотую». Без нее нам в столице никак!

А еще снедь в дорогу. Анька опыт приобрела, осознала, что не стоит столько провизии брать, трактиры имеются, ограничилась курочкой и десятком яиц (не сама жарила-варила, а в кухмистерской заказала), зато кухарка расстаралась. И отказываться неловко.

Хорошо, что рессоры у почтовых карет крепкие, а где-нибудь в Кадуе, скорее всего, нас переставят на полозья.

Еще была Манька, которую Анна захотела взять с собой. Мол – в карете и нам места хватит, и козу как-нибудь разместим. Представив, как мы едем вместе с козой, я содрогнулся и уперся. Если бы козьи памперсы существовали, может, и согласился бы. А так – будет у нас все в «орешках», а еще… Ну, все всё поняли.

Везти козлуху в почтовой карете, по меркам будущего времени, все равно, что в бизнес-классе. И экипаж не поймет, и для животного стресс.

Мы с Анькой даже слегка поругались. Она назвала меня бесчувственным деревом, Буратиной, а я ее – голожопой Мальвиной.

– А почему Мальвина? – захлопала глазенками Анька – Она же самовлюбленная дура и эгоистка.

Ну да, в нашем варианте «Приключений Буратино» девочка с голубыми волосами и на самом деле выглядела не слишком привлекательно – самолюбивая, вздорная особа.

Потом до Аньки дошло второе оскорбление. Она даже повернула голову, чтобы проверить – что там с юбкой?

Потом нам обоим стало смешно, а я, как старший и мудрый, предложил:

– Иди мириться, чучело-мяучело.

Мы обнялись, покаялись друг перед другом, попросили прощения.

– Про голожопую вырвалось, извини. Вообще, хотел тебя назвать эгоисткой – привезешь в столицу козу, ни с кем не посоветовавшись. Не оценит мой батюшка.

– И ты меня за бесчувственного Буратину прости. Но я подумала, что у Александра Ивановича конюшня во дворе есть. Четыре лошади, конюх при ней обитает, так неужели в ней уголок не выкроить? И кормить бы я ее сама стала. Пойло на кухне приготовить не трудно, а сена хватит.

Анька иной раз такая наивная бывает, хоть плачь.

– Аня, во-первых, конюшня не отца, а хозяина дома, – начал перечислять я. – Родители только этаж снимают, а заодно и за службы во дворе платят. Во-вторых, нужно все-таки разрешение у отца спросить. Иначе он и обидится может, а как обидится, сразу скомандует, чтобы Маньку на рынок отправили, на мясо. Пусть Манька в Череповце до следующего лета живет. Как только что-то решится по моему переводу – тогда и станем думать. С собой ли ее заберем, в надежные руки пристроим, чтобы коза старость на покое встречала.

– Ваня, да кто станет за козой ходить до старости лет? Гимназистки? Походят первое время, а потом им надоест. Сам же говорил, что мода на козочек скоро пройдет.

Уверен, это не то слово. За козой в самом начале ухаживать интересно – как же, миленькая, блеет, молоко дает. Но когда развлечение превращается в каждодневный труд, это уже не развлечение, а работа.

– Есть у меня один вариант, – с таинственным видом сообщил я. – Иван Андреевич Милютин!

– Иван Андреевич? – растерялась сестричка. – Он что, за Манькой ходить станет?

М-да, как хорошо, что череповецкие краеведы не слышат. Городской голова, ухаживающий за козой!

Удержавшись, чтобы не засмеяться, сказал:

– У Ивана Андреевича своя ферма неподалеку от города есть. Не знаю, сколько у него коров, но они с братом планировали две сотни завести, чтобы парижское масло делать. Если добавится коза – никто не заметит.

– А ты, наверное, им что-то интересное подсказал? – сузила Анька глазенки.

– Подсказал, – кивнул я. – Посоветовал, как парижское масло делать. Вначале собирался тебе секрет раскрыть – ну, когда ты планировала маслобойку поставить, но коли ты передумала, так им рецепт и сказал.

– Небось, за просто так тайну раскрыл? – насторожилась сестричка.

Сейчас она меня опять непутевым обзовет. А сама, между прочем, секрет майонеза за просто так своему дядьке раскрыла. Но мне не жалко.

– Почему это за просто так? – возмутился я. – Десять процентов прибыли. Конечно, не сейчас, а когда они хозяйство развернут, масло начнут отправлять.

– Десять? – переспросила Анька. Немного подумав, сказала: – Десять – это еще ничего. Мог бы мне сказать – я бы с них одиннадцать выбила.

В Анькином взгляде читалось – дескать, а ты, братец, небезнадежен.

– Будем считать, что один процент я им уступлю за уход за Манькой. – улыбнулся я. – Кстати, – вспомнил вдруг, – Есть у меня на примете очень надежный человек – правда, уже старенький… Вернее – старенькая.

– Это не та старушка, которая тебе домик по завещанию отписала? – заинтересовалась Анна.

– Подожди-ка, – насторожился я. – А ты откуда про завещание знаешь? Я бы и сам не знал, если бы тетя Нина мне не сказала. Это же тайна.

– Ваня, да какая тут тайна? – хмыкнула Анька. – Ко мне уже ваш нотариус подходил, интересовался – сколько за дом запросим? Ему сына надо женить, дом понадобится.

– А почему к тебе, не ко мне? – перебил я девчонку.

– Ваня, так народ у нас умный, знают, что тебя спрашивать бесполезно. Ты же все равно со мной советоваться пойдешь. Да и боязно тебя напрямую спрашивать – вдруг под суд подведешь?

– Под суд не под суд, но увольнение с волчьим билетом, обеспечено. А что за нотариус?

– Вань, да ты плюнь, – посоветовала Анна. – Ну, подумаешь поинтересовался. Тайну он не раскрыл… Фи.

– Ань, так ты мне уже половину сказала, – усмехнулся я. – В нашем суде три нотариуса. У старшего, титулярного советника Нечкина, две дочери, обе замужем. Остаются двое – Тютрюмов и Глыбин. У Тютрюмова взрослого сына нет, ему лет тридцать, остается только Василий Глыбин.

– Ваня, ты уж сильно-то его не пугай, и со службы не выгоняй, – попросила Аня.

– Со службы выгнать, власти у меня нет, – признался я. Вздохнув, мысленно представил себе разговор с Лентовским. Николай Викентьевич точно, что просто пожурит нотариуса, вот и все.

– Воспитательную беседу составлю. Придется объяснить человеку о существовании тайны завещания. О том, что разглашать сведения, ставшие достоянием нотариуса, можно лишь после открытия наследства.

– Беседу составь. Тем более – знаешь, сколько он за дом предлагал?

– Рублей сто?

– Сто двадцать, – поправила меня Анька. – Но я дом с улицы видела, на вид – крепкий, фундамент каменный. Такой дом рублей двести, а то и двести пятьдесят стоит. Но надо еще изнутри смотреть – не течет ли крыша, нет ли в подполе сырости.

– Аня, пусть Нина Николаевна до ста лет живет, – сказал я. Вспомнив наш разговор со старушкой, улыбнулся: – Она сказала – дескать, если он мне не нужен, дом могу сестре подарить, вместо приданного. Но тебе, как я понимаю, ни дом не нужен, да и двести рублей не деньги.

– Как это – двести рублей не деньги? – возмутилась Анька. – Конечно, я копейки не считаю, как раньше, но двести рублей – это мне в Санкт-Петербурге полгода жить, а если с квартирой бесплатной – так и год.

– Аня, ты думаешь, матушка тебя за стол заставит платить, или ты сама себе платья с блузками покупать станешь? – поинтересовался я.

– А разве нет? – удивилась сестричка. – Квартиру, это ладно, у Ольги Николаевны лишние комнаты есть, не жалко. Но отчего она меня даром станет кормить? А одежды у меня столько, что года на три хватит. Нет, на три не хватит, я еще расту, все мало станет, придется новое прикупать. Ты еще скажи, что твои родители за меня плату за обучение станут вносить?

– Почему бы и нет?

Платить за обучение барышни станет Череповецкая городская дума, но пока она раскачается, пока придут деньги. Проще из своих заплатить.

– Ваня, одно дело, когда мы все вместе с Москву ездили, на твои экзамены. Но теперь-то мне здесь четыре года придется жить. С чего бы твоим родителям кобылу здоровую поить и кормить? И деньги у меня есть, стыдно на чужой шее сидеть.

Вот на кого, а на кобылу Анька точно, не походила. На козлушку – еще туда-сюда, но козлушки – приличные девушки, пусть и с рогами.