Текст книги "Господин следователь. Книга десятая (СИ)"

Автор книги: Евгений Шалашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Смущало всегда и то, что на подарок требовался «отдарок». Вот, вручит мне Иван Андреевич уменьшенную копию Клодтовского коня, что в ответ дарить стану? Я себя бедным человеком не считаю, но с миллионщиком мне не тягаться.

– Иван Андреевич, так вроде бы повода нет, подарки мне делать, – попытался увильнуть я. – Мария Ивановна пирожные обещала – за глаза хватит.

– А мне, понимаете ли, захотелось вам что-нибудь подарить. Без повода, а просто так, от души. Машенька, доставай, – скомандовал Иван Андреевич дочери и та вытащила из-под столика коробку. Лукаво на меня посмотрела и передала мне…

– Сразу и посмотрите, скажете, понравилась или нет…

Коробка не слишком тяжелая, значит, не бронза и не хрусталь. Заинтригован, однако.

Я полез в коробку, снял верхний слой стружек, просунул руки и вытащил на свет божий… козу.

Фарфоровая коза, стоящая на задних ногах, да еще и в каком-то национальном костюме. Так, а кто это может быть? Красная юбка, белая рубаха на лямках, корсаж, передник. Кажется, немецкий национальный костюм называется трахт? Точно, немка.

А для полноты эффекта еще и коса, заплетенная вокруг изящных рожек. Вылитая Анька, только, применительно к национальности данной козы – Анхен.

– Ух ты! – вырвалось у меня. – Красавица! Не то баварка, не то австриячка.

– А я говорила, что Иван Александрович угадает, – повернулась Мария Ивановна к отцу.

– Замечательный подарок, – поблагодарил я отца и дочь. – Я даже догадываюсь, кто выбирал…

А чего тут угадывать? Милютин – человек солидный, вникать в какие-то забавные тонкости, касающиеся домашнего быта судебного следователя Чернавского ему некогда, да и по лавкам антикварным он бегать не станет. А вот супруга моего начальника живо интересуется такими мелочами. А уж коза, ставшая знаменитостью на весь город, не могла пройти мимо ее внимания.

– Надеюсь, фигурка понравилась? – поинтересовался Иван Андреевич.

– Не то слово. Я в нее прямо-таки влюбился.

Пожав руку Городскому голове, поцеловал в щечку его дочь – сама подставила, не отказываться же?

[1] Справедливости ради, это говорил не сам Михаил Афанасьевич, а один из его героев – Виктор Мышлаевский, удивленный, что родственник Турбиных не пьет.

Глава 9
Ночное происшествие

Иной раз жалею, что живу в простом – практически, в деревенском доме. И нет у меня высокого каменного забора, где на воротах нес нелегкую службу Аргус неусыпный – днем дворник, а по ночам – сторож, чтобы не пускали ко мне случайных прохожих. А уж неслучайных – тем более. Чтобы в шею. В-крайнем случае, сгодится злая собака. А у меня что? Деревянный забор, калитка, которая открывается по принципу «дерни за веревочку, она и откроется», а Манька, козлушка толковая, и голосистая, но все равно, напугать никого не сможет.

Правда, не так и часто меня будят. Но иной раз бывает. Вон, как в прошлый раз приперся пьяный господин Литтенбрант и пришлось мне ехать в село Нелазское, Сашку крестить.

По ночам я совершаю путешествия во времени, отправляясь туда, где ездит такси, где можно помыться не раз в неделю, в банный день, а тогда, когда в башку стукнет. И с невестой можно в любой момент связаться по телефону.

Вот, сегодня приснилось, что Надька Зуенко – моя однокурсница, пригласила всю группу на день рождения, а когда гости собрались в какой-то комнате, похожей на лифт, она встала на входе и принялась собирать подарки в сумочку, вроде той, с которыми ходят кондукторы в автобусе, только зеленого цвета и с логотипом Луи Виттона. Не понял, как туда поместились и телевизор, и ноутбук? У меня подарка при себе не было, решил дать деньгами, тем более, что Надюха сказала, что может взять серебряными рублями – мол, из них блесны «уловистые» получаются, хорошо на щуку ходить. Не знал, что Надюха рыбачка. Серебра с собой оказался целый горшок. Только-только начал выгружать, как однокурсница уехала вверх, а передо мной оказалась коза.

Коза с сумкой от Луи Виттона даже для сна перебор, но тут услышал блеяние Маньки, а еще – гулкие удары в дверь и отборный мат. Если бы только стучали, решил бы, что кого-то убили и полиция прибежала за мной, но городовые у нас люди воспитанные, нецензурную лексику себе не позволяют.

Открывать не хотелось. Полежал, прислушиваясь к стукам и матам. Вначале надеялся, что грубияну надоест ломиться в закрытую дверь и он сам уйдет, но нет – отошел от двери, а теперь стучал кулаком по оконной раме, время от времени попадая кулаком по стеклу. Рамы двойные, но стекла – штука хрупкая. Этак он мне окно высадит! Придется вставать и сходить набить морду хулигану.

А ведь ночью встать с постели и выйти к дверям на нежданный стук – тот еще квест. На горшок (прошу прощения), я дорогу нахожу не просыпаясь, каждый вершок на ощупь знаю, а выходить во двор посложнее. Надо предварительно спички найти, свечку зажечь. Есть у меня керосиновая лампа, но она под потолком висит – это ж снимать! А где я оставил спички? Должны быть на табурете, рядом с кроватью, но их тут нет. Точно, у Татьяны «хозяйственные» спички вчера закончились, и я ей отдал свои. Собирался ведь достать коробок из буфета – но забыл, а теперь придется искать его на опечке. Во времена Настасьи Никифоровны и присутствия Аньки, хотя бы зажжённая лампадка висела перед образами – какое-никакое освещение, а сам-то все время забываю ее зажигать. Да и запах горелого масла, по правде-то говоря, не очень нравится.

До печки дошел, едва не наступив на Кузьку – но обошел и хвост остался в порядке, спички на ощупь отыскал.

Ну ё-моё, как же люди хорошо живут, если имеется электричество! Шиш вам, а не план ГОЭЛРО в эпоху императора Александра под номером три.

А теперь еще свечку с подсвечником снять со стола – а воск, как выяснилось, слегка перелился через край, припечатав осветительный прибор к столешнице. Это я сам виноват – подсвечник поставил криво. Посмотрел на часы – половина второго, еще бы спать да спать.

А мерзавец продолжает стучать так, что оконные рамы вот-вот готовы вылететь. Нет, убью гада.

Сунул ноги в калоши, накинул прямо на нижнее белье шинель и пошел к дверям. Подумав, вытащил из стола револьвер и сунул в карман. Кто знает, что там за тип?

– И кого там несет? – почти вежливо поинтересовался я.

– Следователь, открывай! – завопили со двора. – Мне п…й дали, сапоги сняли.

Ничего себе, он ко мне еще и на ты? Застрелить его, что ли, а потом сообщить в полицию, что напали? А ведь и сойдет мне это с рук. Я даже похороны дурака из собственного кармана оплачу, хрен с ним. Но не уверен, что с первого раза убью, а добивать, вроде, и неудобно. Подстрелю, Федышинскому работа, опять будет месяц на меня рычать. Вздохнув, открыл-таки дверь.

Осенней ночью во дворе мало что рассмотришь, свеча тут мало поможет, но разглядел, что передо мной не то мастеровой, не то приказчик – мужик, лет тридцати пяти, пьянехонький, в приличном пальто, в картузе, но босой. Босым в эту пору ходить по улицам не слишком весело.

– Чего орешь?

– Я ж говорю – мне п…й дали, да еще и сапоги сняли.

– Ступай в участок, жалобу приставу напиши, – посоветовал я, собираясь закрыть дверь.

– Тык побили меня – п…й дали, ограбили – сапоги сняли. В участке мне еще раз п…й дадут, да еще и запрут. А ты следователь – злодеев поймать должен, которые меня пи.ли и сапоги снимали..

Вот ведь заладил – люлей да люлей. Нет бы какое-то иное слово употребил. Заело у мужика, словно старую патефонную пластинку. А в полицейском участке, там точно, церемониться с пьяным не станут – поддадут, а наутро добавят.

Объяснять пьяному человеку, что задача следователя – не ловить грабителей, а расследовать преступление, бесполезно. И разъяснять, что обращаться к представителю власти на ты – тем более. В морду бы ему дать, так рука не поднимется пьяного человека бить. К тому же – будь передо мной какой-нибудь купчик или чиновник, врезал бы без зазрения совести, а рабочего человека иной раз пожалеть нужно. Разумеется, мыслю неправильно, но все равно – воспитан так. Так что, бить я его не стану, но в полицейский участок определю.

В кармане шинели у меня револьвер, а еще свисток. Можно стрельнуть, или свистнуть, но лучше этого ночью не делать. Выстрелю – всю улицу всполошу, а на свист городовые могут и не прибежать – дежурный в полицейском участке наверняка спит, не услышит.

Затушив свечу, закрыл поплотнее дверь (на ключ запирать не стану, авось никто не зайдет), кивнул:

– Пошли.

– Куда? – не понял мужик.

– Сапоги искать, – ответил я, ухватывая потерпевшего за руку и поворачивая его лицом к Воскресенскому проспекту.

– Так мне п…й-то дали на Александровском, а мы куда?

– А мы туда.

Мужик не сразу и понял, куда мы идем, но когда понял, попытался вырваться, но уже поздно. Ежели, я кого ухватил, не отпущу. А то, что руку ему немножко вывернул и сделал больно, так он сам виноват – не нужно дергаться. А я злой спросонок.

Не сильно-то я его и обманул – все равно, без полицейского участка не обойтись.

А в участке, конечно же, свет в оконце, но дверь заперта изнутри. На мой стук голос Федора Смирнова посоветовал идти… В общем, далеко бы пришлось идти.

– Федор, у тебя что, борзометр зашкалил? – поинтересовался я. – Своих спросонок не признаешь? Сейчас пешком пойдешь до китайской границы.

Дверь тотчас же открылась и на пороге показался старший городовой Смирнов. Пусть и босой, в расстегнутом мундире, но уже проснувшийся.

– Виноват, ваше высокоблагородие! – покаялся полицейский, а увидев, что я придерживаю трепещущую «добычу», опознал пьянчугу и хмыкнул: – О, Мишка Сазонов нажрался. Сколько ему было говорено дураку – пить не умеешь, не пей.

Воспитательную работу в два часа ночи мне проводить не хотелось, и я просто толкнул пьяного в руки Смирнова.

– Федор, забери этого сукина сына, запри его в камеру, пусть до утра посидит. Утром решим, что с ним делать.

А что тут делать? Пьяный или не пьяный – неважно, а грабеж, он и есть грабеж. Придется жалобу принимать, злодеев искать. Но пущай пока потерпевший в чувство придет.

Сазонов еще покочевряжился, пытаясь что-то доказать, но Смирнов уже тащил его в сторону ближайшей камеры. Открыл дверь, придал ему небольшое ускорение (коленкой, но я этого не видел) и вернулся обратно.

– Готово, ваше высокоблагородие, – радостно доложил Смирнов, а потом рассмотрел – как выглядит господин следователь. Думаю, что в шинели, из-под которой торчат ноги в подштанниках, да еще и в калошах на босу ногу, у меня вид был впечатляющий.

Пришлось объяснить – отчего это у коллежского асессора неподобающий вид.

– Вишь, вломился ко мне во двор этот засранец, козу напугал, чуть стекла не выбил. В чем был, так и выскочил, только шинель накинул, – сообщил я. Но слишком сильно оправдываться, или, тем паче извиняться перед нижним чином не стану.

– Завтра, как пристав придет, пусть показания у него запишет. Мне сказал, что побили (я чуть было сам не употребил нецензурное слово, но сдержался), сапоги сняли. Скорее всего – с кем пил, те и сняли. Завтра расспросите – станет жалобу подавать, нет ли, но внушение за снятые сапоги сделать нужно. Без лишнего членовредительства, но так, чтобы доходчиво.

– Так ваше высокоблагородие, я и так знаю, кто с Мишки сапоги снял. Ванька Курицын да Петька Белов. И сапоги, небось, у Мишки уже дома стоят. Не в первый раз, чай.

– А что, бывало такое? – удивился я.

– Уже раза два бывало. Мишка – мужик неплохой, мастеровой отменный, токарем на заводе Ивана Андреевича Милютина работает. И пьет-то редко. Может, два раза в месяц, может – и всего один раз. Но как напьется – ищет на свою жопу приключений. Прохожих задирать начинает, стекла бьет. И морду ему уже били, и в участке раза четыре ночевал. Как проспится – сам бежит стекла вставлять, прощения просит у того, кого обидел. На него даже мировому судье жалобы не подают – прощают. А в последнее время Курицын с Беловым – дружки Мишкины, с кем он пьет, приноровились так делать – как увидят, что Мишку на подвиги начинает тянуть, наземь его роняют, сапоги снимают, а потом их домой относят, да Вальке – жене Мишкиной отдают. А куда Сазонову без сапог? Босой он сразу домой идет, спать ложится. Валька у Сазонова баба тихая, до поры до времени, но суровая. Пока Мишка трезвый – она пылинки с него сдувает, а как напьется, то может и скалкой огреть. Но тут, значит, к вам пошел, правду искать.

Стало быть, грабежа нет, так мне его и не надо. А если Сазонов жалобу станет писать на друзей, который ему люлей навешали – это уже дело частного обвинения. Тем более, что не заметил я у пьянчужки каких-то повреждений – ни синяков, ни крови на физиономии.

Вроде, мне уже и Мишку Сазонова стало жалко, но я человек злопамятный. Куда годится, чтобы по ночам следователя будили, да еще с матюгами? И я, как не знаю кто, брожу в калошах на босу ногу. Тьфу.

– Рапорт с утра напиши, – приказал я Смирнову. – Дескать, Михаил Сазонов, мастеровой, в нетрезвом виде нарушал общественный порядок – ну, сам знаешь, что написать, потом Антону Евлампиевичу его отдай. Пусть отправит Сазонова к мировому судье, надеюсь, тот ему небольшую отсидку определит.

– Так может вы сами и напишете? – робко поинтересовался Смирнов.

Ленятся господа полицейские бумаги писать. Или сами не хотят хорошему мастеровому жизнь портить. А я, понимаете ли, работу городового делаю, пьяных хулиганов с улиц утаскиваю. А еще, возможно, жизнь дураку спас. К утру заморозок ожидается, замерз бы по пьяни.

– Если я сам напишу, так сколько мировой судья Сазонову забабахает? – поинтересовался я. – Дней десять или двенадцать тюрьмы, да еще и штраф. А если полицейский?

– Дней пять, не больше, – уверенно сказал Федор. Подумав, добавил: – Но, если господин Соколов рассматривать дело станет – так тот не больше трех дней дает.

– Вот и я про то. Без наказания Сазонова оставлять нельзя – все-таки, козу мою напугал, меня разбудил, но десять или двенадцать суток – жестоко. А вот трое суток – самое оно.

Кивнув на прощание старшему городовому, пошел домой, надеясь, что никто не увидит возвращения следователя в подштанниках и калошах. Как же! Только свернул с Воскресенского на свою улицу, увидел, что около калитки стоит женщина – в простеньком шушуне, в платке и с сапогами в руках.

– Сазонова Валентина? – поинтересовался я, хотя и так ясно, что это жена, ищущая непутевого мужа. А кто еще станет бродить по осеннему городу в три часа ночи?

– Она, батюшка, она, – часто закланялась женщина, потом спросила: – А мой-то дурак где?

– В участке он, – хмуро отозвался я.

– Ой, батюшка, да пошто в участке-то? – запричитала женщина, а услышав ее рыдания, из сарайки подала голос Манька. Не иначе, выражала женскую солидарность. Не знаю, кто жалостливее выл – тетка или коза? Но Манька моя голосистее, это точно.

– А что с ним делать? Он, муженек-то твой, мне чуть стекла не выбил, дверь выломать хотел. Козлушку напугал. А Манька – скотина нервная, натура у нее тонкая. От шума да криков понос прохватить может. Ежели заболеет – точно, в тюрьму твоего супруга упеку за непочтительное отношение к животным.

Малость преувеличил, да и с формальной точки зрения есть к чему придраться. Стекол у меня нет, они в окнах, но тетка все поняла правильно.

– Ой, батюшка, так ты бы ему в ухо дал, а стекла он бы завтра вставил. И козлушку твою завтра бы капусткой накормил. Он же, дурак этакий, к тебе правду искать пошел.

– В участке посидит – думать станет, когда и к кому в гости ходить. А правду – пусть на трезвую голову ищет, – сурово ответил я, мечтая об одном – поскорее оказаться в теплой избе. В подштанниках, пусть сверху у тебя и шинель, да в калошах – невелико удовольствие. Но потом спохватился:

– А что за правду Михаил собирался искать? Он ко мне заявился – мол, избили, ограбили – сапоги сняли. Я и велел его до утра в камере подержать, а завтра обидчиков искать станем.

– Так вот, сапоги-то его, – потрясла Валентина парой не новых, но еще крепких сапог. – А правду – так это то, что мастер его на заводе штрафует ни за что, ни про что.

– Мастер штрафует? – заинтересовался я.

Конечно, не мое это дело в производственные дела встревать, но если имеется несправедливость – нужно принимать меры. А как фамилия мастера? За что штрафует? Но замерзшие пятки помешали нести справедливость в жизнь, и я торопливо сказал:

– Пусть твой супруг ко мне в суд придет, только трезвый. Мы с ним обо всем поговорим. Дома я о делах разговоры не веду. Он же с собой токарный станок не приносит, верно?

Не стал говорить, что у меня неплохие отношения с Милютиным, попрошу того разобраться. И фамилию мастера хозяин завода должен и так знать. Мастеров у него и всего-то человек пять.

– Поняла батюшка, благодарствую, – принялась кланяться женщина. – Токмо, батюшка, завтра ему котел на «Громком» чинить, клапан у него полетел, а это недели на две, не взыщи. Пока не сделает, не придет. Ему кольца точить нужно, а кроме моего Мишки некому. А у моего дурака работа сдельная, дорогая.

Котел ему, видите ли, на «Громком» чинить. Как же, ему в каталажке сидеть. А «Громкий», это же из флота Ивана Андреевича. М-да, дела. Что, неужели кроме Сазонова кольца никто точить не умеет? А ведь вполне возможно. Фрезеровщики с токарями у нас в дефиците, а хорошие мастера – те вообще, на вес золота. Получается, накажу я не только Мишку Сазонова, но и всех, кто работает вместе с ним? А хорошему мастеру можно много простить.

И опять вспомнился кузнец, укравший лошадь[1].

Эх, грехи наши тяжкие. Ведь не хотел же я пьянчужку жалеть, полагал, что посидеть несколько суток ему не вредно. А вот, опять проявляю слабохарактерность. Или подождет «Громкий» дней пять? Рабочие, оставшиеся без работы и денег, вздрючку своему коллеге устроят. Авось, хоть это проймет.

– Значит, сделаешь так, Валентина, – сказал я. – Сейчас иди домой, поспи немного, время еще есть. А утром, часам к семи, пойдешь в полицейский участок, скажешь там, что Чернавский его простил – пусть трудится. И не вздумай ему похмеляться давать.

– Ужотка я ему так похмелюсь, так он… смешается, – потрясла тетка сапогами. – Позабудет, в какое горло воду пить.

Судя по воинственному виду женщины – сапогами она точно муженька, отметелит. Так что, одного наказания достаточно.

– В общем, ступай домой, – еще раз велел я Валентине, а сам почесал к родному порогу.

О чем-то там Манька орала – наверное, требовала, чтобы я с тетки штраф взял в виде кочана капусты, но перебьется. Не до нее, замерз я. Если лечь спать, так еще к приходу кухарки и выспаться сумею.

[1] Это опять вспомнился Роберт Рождественский и его «Сказка о кузнеце, укравшем лошадь». У автора, в его биографии, было нечто подобное, когда он служил в армии. Должны были отправить на гауптвахту (признаюсь, заслужил!), но был единственным специалистом-кислородчиком, поэтому не отправили. Посадили бы, пришлось бы полеты отменять.

Глава 10
Идет коза рогатая

Нет в мире совершенства. Когда случаются какие-то происшествия, из-за которых приходится отрывать задницу от стула, бегать, кого-то допрашивать, что-то выискивать, вздыхаешь и думаешь – зачем мне это надо? Вон, как хорошо жить, если ничего не происходит. Ходишь на службу, пишешь свои опусы, а жалованье идет, а заодно и стаж. Я же хочу выслужить свои двадцать пять лет и уйти на пенсию. И дослужить бы оставшиеся 24 года в тиши и в мире.

Но, если все тихо-мирно, тоже беда.

Цыгане благополучно уплыли, ничего не натворив, не украв и, не увезя с собой ни одной девки. Если кто-то сам за ними рванул – их дело. Городовой Яскунов нашелся – он, оказывается, просто уходил домой обедать, не поставив в известность начальство. Нагоняй, конечно же, получил, но в пределах разумного. Кража шуб и мехов раскрыта.

Нет, скучно, когда ничего не происходит. И мне, да и всему городу. Но у нас все-таки разные критерии для волнений.

Недавно Череповец был взволнован – даже ошарашен, поступком купца Ивана Ильича Высотского – хозяина нескольких складов железоделательной продукции и кузниц, а заодно и хозяина Игната Сизнева – Анькиного отца. Я с ним однажды имел дело, когда ходил замолвить словечко за Игната, когда тот профукал купеческие деньги. Собственно говоря. Игнат был сам виноват, но купец его с должности снимать не стал, ограничившись тем, что велел взыскивать с управляющего складом утраченные деньги. Но с учетом того, что Сизнев получил повышение, растрату он покрыл за четыре месяца, без особого напряга для домашнего бюджета.

В доме купца в течение нескольких месяцев происходили странные события. Впрочем, почему странные? Самые, что ни есть обычные, пусть и неприятные – мелкие кражи. Такое, иной раз, случается. Пропадали деньги – не настолько большие, чтобы обращаться в полицию или идти ко мне и требовать, чтобы следователь открыл дело, но все равно – деньги, они и есть деньги. Тут три рубля исчезнет, да еще прямо из кармана купеческого пиджака, там пропадет серебряная мелочь, а здесь куда-то задевается бумажный рубль, выложенный для дворника. Или исчезнет серебряная заколка супруги купца, а как-то пропала золотая брошь. Как водится, грешили на прислугу, Елизавета Степановна жаловалась, а купец, не слишком-то разбираясь, успел уволить трех девок. Те, разумеется, рыдали и отпирались, да кто им поверит?

А вот в один не слишком прекрасный день, Иван Ильич лично застукал воришку, коим оказался его собственный отпрыск – белобрысый реалист Федька, занимавшийся тем, что вдумчиво обшаривал карманы родителя.

Шум, крик, основательно побитый юноша – это-то все ладно, это в порядке вещей, но дальше случилось самое интересное. Купец, не довольствуясь телесным наказанием, приказал заложить коляску, посадил в нее жену и сыночка, уселся сам, а потом принялся объезжать деревни, куда вернулись бедные девки. А там, отыскав дома, где проживали бывшие служанки, останавливал лошадей, выходил сам, выводил жену и сынка, а потом вся семья становилась на колени и просила прощения.

Посмотреть на богатого купца, явившегося просить прощения у простой девки, сбегалась не только деревня, но и вся волость. Однако, никто не подсмеивался, а напротив – проникались почтением и уважением. Надо ли говорить, что прощение было даровано немедленно? Но кроме всего прочего, Иван Ильич дал каждой из девушек по пятьдесят рублей, что для нашей деревни означает либо собственный дом и корову, либо лошадь с козой.

Мнение горожан разделилось. Кто-то говорил, что купец второй гильдии Высотский, отправившись просить прощения у каких-то крестьянских девок, унизил себя, да еще и сына в придачу. Ну-ко, теперь все будут знать, что Федька Высотский вор! А девки? Ну так и что, не убудет с них. Другие говорили, что купец, в общем-то, молодец, но хватило бы и денег, которые можно отправить либо с посыльным, либо просто по почте.

А что касается моего мнения, встретив как-то Ивана Ильича, пожал ему руку и сказал, что я и прежде относился к нему с уважением, а теперь оно подскочило до небес. Еще сказал, что на такой поступок способен только сильный человек. Высотский слегка застеснялся, зато сообщил по большому секрету, что сынок таскал деньги не на какие-то там свои делишки – на табачок или еще на что-то, нечто постыдное, вроде игры в карты или продажных девок, а чтобы подарить их своей зазнобе.

Не то, чтобы это оправдывало кражу, но, смеем надеяться, наследнику урок пойдет впрок и ко мне, за какое-то серьезное правонарушение – сиречь, преступление, он в будущем не попадет.

Но высказать слова уважения человеку, отважившемуся на такой поступок – это одно, а дело – совсем другое. А как бы я сам поступил, оказавшись на месте Ивана Ильича? Гипотетически, разумеется. Увидел, как мой сынок вытаскивает из моего кармана деньги. Неприятно, сыночке бы вставил, как следует, а вот что дальше?

Нет, отдаю самому себе полный отчет – я бы на такой поступок не отважился. Наверное, просить прощения у бывших служанок все-таки поехал – совесть-то у меня осталась, сам же девок увольнял, выплатил бы им некую компенсацию. Даже и не по пятьдесят рублей, а по сто. Но на колени бы вставать не стал, это раз. И два, это то, что сына бы с собой не стал брать и, вообще, его имя бы светить не стал. Возможно, что народ бы догадался и сам, так и ладно. Вслух не сказано, а додумывать никому не запретишь.

Но дело с покаянием купца Высотского и его сына, меня, в общем-то, не касалось. К расследованию руку не прикладывал, довольствуясь слухами и сплетнями, а в остальном, ходил в свой кабинет и скучал. Вроде и другие дела делаю – вспоминаю и записываю «шерлокиану», по-прежнему учу французский и немецкий языки (не знаю зачем, но вдруг-таки пригодится), но делать-то что? Никто никого не убил, не ограбил. Ну скукотища же!

И тут…

Когда я был учителем, то проходил по обществознанию такое явление, как девиантное поведение. В дебри не полезу, но напомню, что это поведение, отклоняющееся от общепринятых в обществе социальных норм. Тема достаточно интересная, а еще можно сообщения деткам давать – скачают с Интернета, выступят перед классом – пятерочка на халяву обеспечена. А мне что, жалко, что ли?

Как правило, распределение девиаций происходило спокойно. Какая разница, о чем сообщать: о пьянстве с наркоманией, преступности или самом опасном виде девиаций – терроризме?

Но особый интерес вызывало коллекционирование.Вроде – и к девиации его сложно отнести, но, тем не менее, не так и мало у нас людей, тратящих деньги и время на старинные (и не очень) монеты, награды не существующих государств, почтовые марки, спичечные коробки или значки Олимпиады-80. Еще собирают оловянных солдатиков (кто-то предпочитает однотонных, а кто-то раскрашивает), елочные игрушки, кирпичи, старинные бутылки, киндер-сюрпризы, пожарные каски и многое-многое другое.

Коллекционирование – любопытная тема, поэтому желающих сделать по ней сообщение было больше, нежели тех, кто хотел поделиться своими соображениями о терроризме. Тут можно и собственного папу упомянуть, что тратит семейные средства на игрушечные машинки или дедушку, заполонившего собственный дом подстаканниками – от серебряных, времен Российской империи, до мельхиоровых или стальных РЖД, которые навязывают проводницы.

Правильно говорят умные люди, что коллекционирование – скрытая форма тихого помешательства. Но кому от них хуже?

В нашей империи коллекционеры имеются. Тут вам и Третьяковы, и Щукины, и Морозовы. Но они, насколько я помнил, предпочитали собирать картины. С учетом того, что эти коллекции стали основой для художественных музеев и выставочных залов – дело важное. К тому же, меценаты очень полезны художникам. Что бы делал Репин или Суриков, если бы у них не было Павла Третьякова?

Не сомневаюсь, что во второй половине 19 века в России есть люди, собирающие старинные рукописи или первопечатные книги, античные монеты и компасы первопроходцев, гравюры и камеи.

Но эти коллекционеры где-то там, далеко – в Москве или Санкт-Петербурге. Все-таки, чтобы собирать картины и платить художникам по пять, а то и десять тысяч за холст, нужно иметь серьезную финансовую основу, вроде парочки полотняных фабрик или пай в акционерном обществе. Наши олигархи пока еще не настолько богаты, чтобы тратить деньги на картины. Вкладываются в благотворительность, в образование – уже хорошо. Возможно, это даже лучше, нежели вкладываться в художников. Кто знает, кто выйдет из земской школы или городского училища

В реалиях провинциального городка я знал только одного коллекционера – Сергея Николаевича Веселова, свихнувшегося на эпохе Наполеона и собиравшего все, что связано с «наполеоникой» – от книги с автографом императора до поеденного молью мундира.

К чему это я? А к тому, что буквально на днях осознал, что помешался.

Подарок Ивана Андреевича и его дочери пришлось отнести на службу, потому что Кузьма – уже не котенок, но пока и не кот, принялся проявлять к фарфоровой фигурке своеобразный интерес: то покушался на ее рога, пытаясь отгрызть, то норовил уронить на пол. С чего бы Кузьме Ивановичу сердиться на Анхен? Кажется, ни Анька его не обижала, ни Манька?

Я, было, поставил козлушку в книжный шкаф, но он с открытыми полками, а рыжий и там пытался ее достать. Конечно, можно фигурку куда-то спрятать, но тогда пропадала вся прелесть обладателя. Какой смысл иметь красивую вещь, и прятать ее подальше?

Посему, отнес ее в Окружной суд и поставил на стол. Но и там покоя моей «Аньке с рожками» не было. Коллеги, заходившие в кабинет почесать языки, покурить (понял, что выгонять бесполезно), норовили ее потрогать, постучать ноготком и с умным видом заявить – мол, немецкий фарфор!

То, что немецкий, я и без них знаю, но точно убедиться, что это фарфор можно только одним способом – разбить фигурку и посмотреть на скол. Ежели он ровный – точно, фарфор, а нет – то фаянс. Но что за дурная привычка брать в руки хрупкие вещи, да еще не свои?

Зато товарищ окружного прокурора господин Остолопов, посмотрев на мою козочку в немецком костюме, хмыкнул, а на следующий день принес в подарок… фарфорового дядьку в костюме 18 столетия – в камзоле, треуголке и в ботфортах, сидящего верхом на козле. Причем, и дядька и козел были в очках, а на рогах животины закреплены ножницы. Надворный советник сказал, что это настоящий мейсенский фарфор, а на мои робкие попытки отказаться – дескать, неудобно же, отмахнулся – мол, досталась от дядюшки – вице-губернатора, а фигурка эта ему никогда не нравилась, хотел выкинуть, но рука не поднималась. А вот в подарок хорошему человеку – в самый раз.

Словно подслушав мысли Остолопова (а может, просто узнав в разговоре?) окружной прокурор Книсниц принес мне в подарок французскую пастушку и симпатичную козочку.

Когда мелких и рогатых скотинок, воплощенных в фарфоре, стало три штуки, в кабинет заглянул один из судебных приставов – Пашка Знаменский. Впрочем, парень недавно был произведен в первый классный чин, поэтому стал Павлом. Коллежский регистратор похихикал, а потом вытащил из-за пазухи скульптурку мальчика, бодающегося с козленком.

Но я окончательно осознал, что все, «приплыл», обнаружив, что рассматриваю в лавке мещанина Строкотова, где у нас продается всякая бакалея, фарфоровые фигурки и вспоминаю песенку из далекого-далекого детства.

Мы старинные игрушки —

Дамы, принцы и козлушки.

Динь-донь!

Нет, там были не козлушки, а пастушки. Но козлушки – куда как интереснее.

Если тронешь нас – как блюдца,

Наши ручки разобьются.

Не тронь!

Мы фарфоровы, мы тонки.

Уходите прочь, девчонки,

От нас!

Если тронешь нас – как блюдца,

Наши ножки разобьются

Сейчас!

Опустите снова крышку,

Отпустите нас, мальчишка!