Текст книги "Зелёная земля"

Автор книги: Евгений Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

КАК ВЕРЁВОЧКА ВИЛАСЬ
1976–1982

Как верёвочка вилась

вензельком неотразимым

по горам и по низинам,

где не раз встречали нас!

Как верёвочка вилась -

то бегом вилась, то шагом,

по горам и по оврагам -

обстоятельно и всласть:

через речку, через мост -

чуть скользя на парапете…

И ничто на белом свете

никогда так не вилось,

и ничья на свете власть,

и ничьи на свете речи

не бывали так сердечны,

как верёвочка вилась!

А любовь была не страсть,

не высоты, не глубины -

мы друг друга так любили,

как верёвочка вилась.

И, когда в последний раз

я исчезну в чистом поле,

ни о чем я так не вспомню,

как верёвочка вилась!

* * *

Тетрадь оставлена в саду -

стихи, промокшие насквозь,

уже совсем нельзя прочесть.

Размыло небо и звезду,

размыло синих ягод гроздь

и всё, что прежде было здесь.

А было несколько имён,

и несколько Любовей к ним,

и сумасшествий, и чудес.

И плавал колокольный звон,

и плавал беспризорный нимб,

и всё, что прежде было здесь.

Чаи гоняли допоздна

и говорили наобум

слова – какие только есть.

И жизнь была ещё нужна -

и смех, и блеск её, и шум,

и всё, что прежде было здесь.

Гадали кто на чём горазд,

пророчествовали о том,

чего не выпить и не съесть.

Лепили из подручных фраз

кто бога, кто корабль, кто дом -

и всё, что прежде было здесь.

Теперь уж не восстановить

ни строчки: тут какой-то бред,

тут дождь навеки промочил

всё-что-имело-место-быть,

но по рассеянности, нет -

по глупости, нет – без причин -

1996

* * *

Старая-старая повесть:

Древний Египет, Китай…

Утро просило: опомнись, -

день говорил: испытай.

Вечер в глухом покрывале

вёл меня в маленький ад -

там меня с толку сбивали

и отпускали назад.

И, в темноте меня бросив,

ветер – фельдфебель, шагист -

в спину бросал мне: философ! -

и добавлял: берегись.

Но, по окраинам мокрым

идучи миром чужим,

тихо твердила: посмотрим! -

милая мудрая жизнь.

* * *

Это Ваши слова – не-печальтесь-пройдёт-

а-печаль-если-прошлая-значит-чужая!

И не помню уже, сколько лет напролёт

я живу с этим знаньем – и не возражаю,

хоть никак не проходит всё то, что должно

проходить, – и, как прежде, то муча, то жаля,

прямо в сердце мне врезано Ваше окно,

и горит, и горит – и я не возражаю.

В том окне всё пируют – и дай-то им Бог

пировать, своих сроков не опережая,

и, бокал подхватив за сверкающий бок,

позабыть обо всём, что я смог и не смог…

Я живу хорошо. И мой сумрак глубок.

И легка моя жизнь, и я не возражаю.

* * *

Старьёвщик-вечер собирает в горсть

нелепые дневные сувениры:

листок породы оторви-да-брось,

брелок с ключами от пустой квартиры,

записка… то есть подпись из неё,

мотивчик – надоедный, хоть не слушай…

Чудесное смешное вторсырье:

дай только срок – оно ещё послужит,

лишь ночь настанет!

И настала ночь,

и я – опять спускаясь в ад из рая -

всё то, что удалось мне приберечь,

кладу перед собой – перебирая

бесценный мой, прекрасный мой утиль:

билетик, кремешок от зажигалки…

А на ботинках серебрится пыль

от нашей с Вами утренней прогулки.

* * *

Когда я вдруг исчезну

в лирическую бездну

и Вам вдруг станет плохо -

Вы напевайте Баха.

Навязчивые мысли

оставив в пыльном кресле,

Вы напевайте Баха

от вздоха и до вздоха.

Забудьте все печали,

пойдите на качели

и напевайте Баха

от взмаха и до взмаха.

А к моему прощайте

себя не возвращайте:

не поминайте лихом,

а поминайте Бахом!

* * *

В этом тяжёлом месиве

слов, поцелуев, встреч

я бы на Вашем месте бы -

но не об этом речь.

Там, посредине пёстрого

мира больших надежд -

что там на месте острова:

музыка или брешь?

А в небесах смущение,

видное через щель:

дескать, что за смещение

всех на земле вещей?

Место предметов – мысленно -

заняли облака.

Бедная моя истина,

Бог с тобой и – пока!

* * *

Не гадать по птичьим стаям,

не гадать по крышам зданий,

сколько мы с тобою стоим

в день базарный, в день бездарный, -

но как можем пощебечем

над весёлыми лотками!

Чем нас взять? Да, в общем, нечем -

разве голыми руками.

Не спасти беспечной ноши

от одной седой стихии -

сдует ветром жизни наши,

словно перышки сухие.

Но на вечность ли польститься

в сутолоке, на базаре,

где – не две ли малых птицы

продаются за ассарий?

* * *

Зацепиться за что-нибудь в светлом потоке

вешних вод полоумных, хватать наугад

золотые соломинки – детские строки

и потопленный там же бумажный фрегат!

И – держаться во что б тебе это ни стало

за крючок обещанья, чей срок миновал,

за верёвочку веры, чьей помощи мало,

и за бант ваш пунцовый, сеньор Карнавал.

Как подумаешь – сколько волшебного хлама

есть у прожитой жизни!

Открыли мешок -

и смотрите-ка: вот вам от жалости – рама,

от любви – поводок, от тоски – ремешок,

от обиды – булавка, от боли – иголка,

от заботы – заколка, от флага – флагшток…

сколько было всего, сколько нету – и сколько

нам ещё принесёт с собой этот поток!

* * *

Я о чём… о тумане, о дыме

и о том, как непрочны следы!

Им бы буквами стать золотыми,

да любовь – ненадёжное имя:

имя воздуха, имя слюды.

Всё качнулось, едва лишь наладясь,

и прискучило то, что влекло, -

стало тихо и пусто в тетрадях:

я забуду тебя, моя радость,

и уеду в моё далеко.

Чем мы жили? Да в общем, случайным

ветерочком, да строчкой чужой,

да серебряной ложки бренчаньем,

да смеркавшимся к вечеру чаем,

да пугливой, как свечка, душой.

А сказать ли, воробышек, сойка,

кто б любовь нашу ни сочинил -

и не так он хотел, и не столько…

Но само это имя нестойко,

словно запах дымков и чернил.

* * *

Рассмеялась ночь сырая -

и над крышею сарая,

нет, над крышею сераля

разожгла звезду.

И она висела сбоку -

празднично и одиноко,

штучка Старого Востока

в молодом саду.

И златая эта шалость

приглушала обветшалость:

обветшалость освещалась

чуть со стороны -

и у старого строенья

подымалось настроенье,

и тогда следы старенья

не были видны.

И тогда столетья наши

потянулись, словно баржи, -

мы так и не стали старше,

но всегда – впотьмах,

в час, когда златая шалость

освещала обветшалость, -

Вечность с Юностью шепталась

о своих делах.

* * *

В узком каменном переулке,

в тесной маленькой тишине

я серебряная иголка,

затерявшаяся на дне.

Было славно петлять напрасно,

да давно оборвалась нить.

Как хоронит людей пространство,

обречённое хоронить:

только вынырнет и запляшет

человек-поплавок на свет -

что там… тросточка, шарфик, плащик! -

и его уже сразу нет.

А когда, на лету старея,

станет утром ночная мгла,

самый тихий могильщик, время,

нам помашет из-за угла.

* * *

Вот изнеженное имя -

и неласковое время

с ним обходится весьма

и весьма неосторожно,

а на свете как нарочно -

не сказать чтобы весна.

Нам ли сетовать с тобою,

что не слишком голубое

небо памяти людской,

что опять всё те же бесы

дразнят нас из той же бездны,

именуемой Москвой,

что все новые идеи

превращаются на деле

в тот же самый страшный сон…

Это труд-но-вы-но-си-мо:

дай мне дольку апельсина -

и забудем обо всём.

* * *

Ну что же, я переживу

и это – не переходя

ни в землю, ни в прах, ни в траву

короткой походкой дождя,

балладу одну допишу

(когда-нибудь этой зимой),

одежду одну доношу

(пальтишко и шарф с бахромой).

И снова – как некий моллюск,

своей щеголяя тщетой, -

я странным богам домолюсь -

и, может быть, вымолю что.

А если не вымолю что -

так пусть, и другим обойдусь:

не рваной моей нищетой -

нирваной, как старый индус.

Всех сразу – простить и понять,

и как-нибудь так порешить:

когда Вы умрёте – опять,

мне этого не пережить.

* * *

Собранье деревьев – седых и сутулых, -

давай не пойдём мимо них,

ночной мой приятель, слепой переулок,

гуляка, обманщик, шутник!

Куда мы сегодня – на пристань, на площадь,

на голос трамвая в ночи,

на свет фонарей – долговязых и тощих…

скажи, объясни, научи.

А вот, погляди-ка, несложный рисунок -

вперёд, переулок, за ним:

за следом каких-нибудь маленьких санок,

за светом надежды двойным!

Хотя ведь ты в этой нежнейшей охоте,

наверное, мне не родня -

и, значит, на первом крутом повороте

забудешь и бросишь меня,

и я улечу в темноту городскую

две ленты ловить, две шлеи,

а там – не распутать уже ни в какую

пути мои, путы мои.

* * *

Я вышел поздно – облаков регату

не проводив к далёким берегам

залива. Подступавшая к ногам

волна почти закончила токкату,

а свет ещё мерцал, но только дунь -

и в тот же самый миг погаснет день…

В конце залива потерялся вход

в балтийский порт – и в опустевшем взоре

на место, предназначенное морю,

ничто не стало – но, наоборот,

глазам открылась, словно в первый раз,

неполнота представленных пространств.

Куда-ж-нам-плыть? Бездомно и рогато

вставал балтийский месяц, меж камней

лежала ночь – и клочья серой ваты

росли и становились всё плотней, -

так в самый первый из эстонских дней

я опоздал на празднество заката.

* * *

Что-то Вы ещё сказали

перед тем, как всё прошло.

Всё-кончается-слезами -

вот что Вы ещё сказали.

Ах, как это хорошо!

Это истина взглянула

коротко на нас.

Это вдруг на спинку стула

бабочка легко вспорхнула

и легко снялась.

Это мудрость на минутку

нас приобняла -

обратив жар-птицу в утку,

превратив всё это в шутку,

вот и все дела.

Ни о чём вздохнула совесть,

как в бутылке джинн, -

и, заплакать приготовясь,

улыбнулась – жизнь.

* * *

Всё вертит нами ветер так и сяк,

всё путает, темнит, сбивает с толку -

мы землю оставляем и подолгу

скитаемся в безумных небесах,

а там такая пустота и ширь,

что не зацепишься, как ни надейся,

за Петропавловский плавучий шпиль

и бледную стрелу Адмиралтейства.

И рад бы, на неясный целясь блеск,

лететь, куда зовёт стрела резная,

а там и – соскользнуть по ней с небес,

да смутен путь… и я пути не знаю,

хоть манят полуптицы-полульвы

назад, хоть тем же самым небосклоном

за мною скачет с берегов Невы

зелёный всадник на коне зелёном.

* * *

Ночи воинство и таинство -

стайка бабочек ночная…

Что ж, пожалуй, расквитаемся -

с небольшого начиная:

с апельсиновой ли корочки,

со скорлупки ли ореха -

по порядку, потихонечку,

как бы так сказать… для смеха!

В смехотворном этом перечне

сплошь потери да убытки:

разочтёмся до копеечки,

до пылиночки, до нитки,

до иголочки-булавочки -

или как-нибудь иначе:

до последней в мире бабочки,

до последней в жизни ночи,

и – как мыслями и письмами

(ненамного тяжелее!) -

под конец махнёмся жизнями,

ни о чём не сожалея.

* * *

Как бы буря ни кружила,

ни сминала, ни крушила

тонких кружев бытия -

всё равно его узоры

зелены и бирюзовы

и летуча кисея.

И, любезнейшая буря,

я ещё покаламбурю,

подурачусь, попляшу

и прошу любую шалость,

если ты не возражаешь,

моему карандашу!

Мир сам по себе прекрасен,

и без нас уже не раз он

после бури выживал -

пусть летает, где захочет,

кружевная стайка строчек:

я не пастырь кружевам.

* * *

Слышишь, как всё удаляется, как по кривой

за косогор удаляется, чтобы на склоне

сбиться с дыхания?

Путь твой не то чтобы твой:

он был навязан тебе, ибо он есть погоня.

Этот вот образ – он так и останется: тот,

чуждый, туманный, подобный далёким планетам…

как всё разбросано, как расстоянье растёт

между названьем предмета и самым предметом:

вот уже только в бинокль, а вот уже лишь -

авиапочтой… а вот уже лишь в сновиденья

ты доберёшься, домчишь, долетишь, допаришь

до осязаемой почвы от вечной идеи:

ты проходил уже прежде по этим местам,

ты уже гнался когда-то за этой эпохой…

Вот она, здесь, твоя жизнь, а ты всё ещё там -

словно Ахилл, устремившийся за черепахой.

* * *

Внезапные встречи, случайные числа,

прогулки по землям чужим…

Пока ещё всякое может случиться,

я рад Вам, разумница-жизнь!

Не это – так то, а не то – так другое:

не бодрствовать ночью – так спать,

не светлая радость – так тёмное горе,

не музыка – так листопад!

Течёт ли в Париже серьёзная Сена,

а в Вене – беспутный Дунай?

Не всё ль равноценно и, значит, бесценно:

не думай, не запоминай.

Есть время ещё для двукратного залпа -

и как-нибудь можно успеть

в двух разных местах оказаться внезапно,

две разные песни запеть,

двух женщин любить и двум правдам учиться:

неправде и лжи – наугад!

А там… если что-то и может случиться,

так выбор уже небогат.

* * *

Что, мой милый старый август,

станем горевать

и искать в бумагах адрес

о пяти словах?

Помню, где-то в этой папке:

вынем и – айда!

Помню, наезжали как-то -

позабыл куда.

Там ещё сперва налево,

а потом – село,

там ещё такое лето

красное цвело,

там один такой зайчонок

прыгал по кустам,

и два ворона учёных

говорили там:

– Если вашими шагами,

то шагов шесть-семь…

Помню, жизнь была другая -

новая совсем.

* * *

Забудем обо всём ночном -

довольно всякого такого:

давайте-ка опять начнём

урок надежды бестолковой,

давайте-ка решим, на что

(авось, всплывёт какая малость!)

мы не надеялись ещё

и чем ещё не занимались?

Займёмся, что ли, чепухой

гаданья на кофейной гуще -

давно осевшей и сухой,

но будущее стерегущей

и осеняющей крылом,

отчётливым и загорелым…

За праздным посидим столом,

за призрачным капризным делом!

А там уж – пан или пропал,

а там уж – что бы ни пропало -

начнёмте вновь, любезный пан,

надеяться на что попало!

* * *

Пожалуй, яблочко зари не слишком-то румяно,

а утра вкус хоть и хорош, да всё же кисловат,

и горек, как табачный дым, вкус нашего романа -

и, вроде б, надо горевать, да что ж тут горевать!

Всё не дотягивает жизнь до счастья, до покоя -

и этот утренний пробел меж тьмою и зарёй

даёт понять, что всё вокруг немного не такое…

что героиня чуть скучна и чуть смешон герой.

Сон не досмотрен до конца и недоварен кофе -

всё брошено на полпути, оставлено как есть,

и в этом вечность, может быть, – нет вещи пустяковей,

чем вечность… завтра как-нибудь закончим, Ваша Честь!

А завтра новые дела – и вот уж новый образ

произрастает на листе, и новые слова

не покрывают жизни всей – и остаётся область

тумана, сумерек, дождя, и снов, и колдовства.

ГОД КОЗЫ

Говорите, всё ясно, но в этом и грусть?

Не грустите, всё очень темно:

ведь и новых понятий неполная горсть -

от неё не светлей всё равно.

Не светлей от того, что гроза есть гроза -

мало ль в жизни таких новостей!

Погремушкой своей золотая коза

собирает на праздник гостей:

при зелёной грозе на лугу пировать,

без конца поминать времена,

где давно не бывали и уж не бывать…

голоса, небеса, имена!

Эти речи по кругу – одна за другой -

и бокалы – один за другим:

о, гроза есть гроза, и покой есть покой

и, конечно же, гимн – это гимн!

Нам надолго запомнится новый урок -

безотрадный, никчёмный, скупой… -

но всегда есть о чём говорить между строк,

между делом и между собой.

* * *

Задвинув в дальний угол тьму,

отбросив страсти, как лохмотья, -

однажды Вы меня поймёте,

и я однажды Вас пойму.

Когда приходит. Всё прошло

с последней точкою в романе,

то от взаимопониманья

бывает пусто и смешно.

Но ты, поэзия, но ты -

ты, объясниться не умея,

всё просишь недоразуменья,

обмолвки и непрямоты,

но ты, поэзия, – дитя:

возьми себе картинку, бусы -

играй, забудься, залюбуйся,

дай разобраться нам, хотя… -

вбегай, пожалуй, в наш роман,

чтобы героев в том романе

мы сами бы не понимали -

да и никто б не понимал.

* * *

По Арбату, говорят, развешан дождик -

экий взяли на себя нелепый труд!

На Арбате, говорят, сидит художник

и рисует там весь-мир-за-пять-минут,

а мольберт его – вселенная на сваях

комариных, выше некуда вознесть!

Мы пойдём к нему: пусть он не забывает,

что и мы с тобой под этим небом есть.

Пусть и нас он нарисует уголёчком,

в уголочке мирозданья, на краю -

инструментом хоть и вечным, но не точным…

Ну конечно, я тебя не узнаю:

горстка воздуха да полщепотки шёлка,

а печаль, хоть и похожа, да не вся…

что до чёлки – золотая эта пчёлка

улетела за моря и за леса!

Но весь мир… с ним так и надо, значит – круто.

Твой ли облик, мой ли, чей ли… ах, пустяк!

Остаётся даже лишняя минута

от пяти… и, рассмеявшись вдруг чему-то,

мастер дарит нам с тобой её за так.

* * *

Горчат пирожные миндальные,

горчит фруктовая вода.

Я вспоминаю об Италии,

в которой не был никогда.

Что там за Piazza в тёмном омуте,

кто там весь день поёт на ней?

Ах, это только шутки памяти

по поводу небывших дней.

Что ж, полетели, моя ласточка,

на Piazza del Чего-Нибудь!

Хвоста причудливая кисточка

пускай нам прорисует путь

на Piazza delle Испытания,

del Одиночества, del Слёз,

где ты грустна, моя Италия,

где я не в духе и так далее,

где это всё переплелось

с запутанными, нерешёнными

вопросами, где до сих пор

два горьких кофе-с-капюшонами

ведут свой тёмный разговор.

Ты говоришь, что день ещё придёт, -

и этот день, как сказано, приходит,

приходит и смеётся во весь рот:

Вот я пришёл – что хочешь, то и делай!

Ты говоришь: Да чтоб вам пусто всем! -

и всем на свете делается пусто,

ты говоришь: Не бить! – стенным часам,

и сутками часы не бьют и терпят.

А скажешь: Бить опять! – опять и бьют,

и музыку играют заводную,

потом ты просишь – и тебе дают,

потом стучишь – и открывают двери,

и в них маячит тёмный силуэт,

но не понять, кто там стоит в проёме, -

тогда ты говоришь: Да будет свет, -

и свет в ответ немедленно бывает.

Так тут ведётся испокон веков -

и всё равно, кто первый это начал,

но нам с тобою хватит облаков,

деревьев хватит и светил небесных.

Прикурим-ка от этой вот свечи

да посидим, не шевелясь, в потёмках…

а станешь говорить – и замолчи,

и пусть тут всё останется как было.

2005

* * *

Вот тебе мой чужой бред:

ничего у меня нет

впрочем город с его тьмой

он-то есть да не есть мой

мне его одолжил век

как одну из ночных вех

чтоб не слишком скучал взгляд

на пустынном пути в ад

ночь мне снега швырнёт горсть

потому что азъ есъмъ гость

и пылает светлей звёзд

нищеты золотой крест

а сегодня я был там

где когда-то стоял дом

в этом доме горел свет

много-много твоих лет…

1990

* * *

Не плачьте, ни стихи, ни жизнь, ни сон!

Пусть грусть шуршит: она всегда шуршит,

как стрекоза, как вереск, как самшит,

как что-нибудь ещё… я обо всём.

Часы стрекочут – тиканье часов

напоминает лето и тепло,

когда цикады сотней голосов

своё сухое тешат ремесло.

Что ж… разведём костёр из сушняка

и в прошлое отныне – ни ногой!

Смотри, сухая времени рука

подбрасывает хворосту в огонь:

горят архивы, и горят мосты,

и мысль твоя – последним огоньком…

чьи отсветы ложатся на листы

сухим воспоминаньем – ни о ком.

* * *

Ну, и чего же ты хочешь -

кроме того, что имеешь,

память моя… я тотчас

назову тебе каждую мелочь:

крохотный сад с лопухами,

большими, как небо и море,

или письмо со стихами -

смешное такое… прямое!

Вот ещё помню – башню

где-то в Литве вечерней,

или явленье Вишну:

индийские увлеченья…

счастье на длинных нитках -

воздушных шаров свобода,

облака на старых открытках

моего небосвода.

* * *

Как всё вокруг звенит, кроме того,

что не звенит, поскольку и не может!

Но я о том, что может: стайка мошек,

монетка по булыжной мостовой

и вот ещё… поэзия – стрела

или, не знаю, льдинка, колокольчик -

позванивает как когда захочет

про разные прекрасные дела!

Поди пойми, о чём она сейчас -

о том или совсем уже об этом?

Ни долгом, ни законом, ни обетом

не взять её: не хочет отвечать.

А глупостям её одна цена

в базарный день – вы знаете какая!

Всё б только ей звенеть, не умолкая,

всё б рассыпаться, путать имена,

обмолвившись, других принять за вас,

надеяться, что вывезет кривая,

задуматься – кого и как назвать…

позванивая, но не называя.

МОЛЕБЕН

…ещё помолимся за тех, кому не надо

ни наших слов, ни понимающего взгляда,

ни прочих глупостей, которым грош цена, -

пусть будет участь их поюнна и вабна.

И пусть никто и никогда их не поймёт,

пожмёт плечами и проходит стороною -

так, как случается с грозою и с войною,

и пусть подольше не настанет их черёд.

Ещё помолимся, чтоб их не поминать -

тем паче если на ходу, тем паче всуе:

пусть, никого на свете не интересуя,

они свершают свой хрустальный променад -

свою прогулку по-над схваткой, по-над тайной…

И Бог, помахивая палочкой хрустальной,

пусть дирижирует их поступью, пока

под их ногами проплывают облака

и в этом мире нету им другой опоры.

За них помолимся, за этих мотыльков,

за долголетие их лёгких облаков

и за бесстрашье неопасной их рапиры.

… ещё помолимся за тех,

кого не жалует успех,

к кому не прилетает слава,

кто говорит: «Нас Бог забыл -

и все приглашены на бал,

а нам не сказано ни слова».

Помолимся за то, чтоб им

не ел глаза жестокий дым -

слезоточивый дым курений,

и чтоб грохочущий обоз

и в этот раз им не привёз

в подарок скипетра с короной.

За лёгкий плот, за горький пот,

за ночь, когда они корпят

над маленьким, над лучезарным,

единственным своим трудом -

да не наполнится их дом,

их бедный дом, жульём базарным!

И да свершат они свой труд,

да не собьют их, не сожрут,

не растерзают людоеды!

Дай им, Господь, в свой час, в свой срок

в горшочке вырастить цветок -

неведомый цветок победы.

…ещё помолимся за тех, кто стиснул зубы,

кто стиснул зубы и молчит и так живёт -

не из гордыни, упаси вас Бог, а дабы

идти вперёд.

За тех помолимся, кому идти вперёд:

чтоб им идти вперёд, зубов не разжимая,

и чтобы жизнь их – неуклюжая, хромая -

вдруг не свершила слишком резкий поворот.

Они как дети – и не видят ничего:

приди возьми их просто голыми руками,

их собирает колокольчик кочевой,

их за собою тащит время на аркане.

Они не помнят, как зовут их, где их дом,

они не делали привала много суток -

и золотой их, их сияющий рассудок

навек пленён несуществующим плодом,

который ждёт их вдалеке, который жжёт…

И, Боже правый, светозарный, златокрылый,

Ты вразуми их, и спаси их, и помилуй,

и пощади, и дай им в руки этот плод.

…ещё помолимся за беглых -

помолимся за этих бедных,

у коих ни пространства нет,

ни времени, куда прибиться:

их кормит небом голубица,

когда они летят на свет.

Дай им, Господь, счастливый путь,

а нет – так просто что-нибудь:

попутчика с весёлым нравом,

окрестность с храмом златоглавым,

пылинку в солнечном луче

или синичку на плече -

всё ладно им, всё благодать,

что бы ни дать.

Помолимся за их несомость

попутным ветром, за их самость,

их отрешённость от земли…

за недоступность всех чертогов

и за бессмысленность побегов -

куда они бы ни вели.

…ещё помолимся за тех, кто не достиг

и не достигнет этой жуткой высоты,

где виться стяг перестаёт, но вьётся стих

и разбиваются все планы и мечты.

Им повезло – кто не достиг, кто не достал,

кто не сумел, – помолимся за малых сих,

кого не встретил огнедышащий портал,

где виться страх перестаёт, но вьётся стих.

Да будет счастлив опоздавший на сто лет

и не успевший поселиться в тех местах,

где раздаётся только звон небесных лат

и виться прах перестаёт, но вьётся стих.

Да будет счастлив и доволен тем, что есть,

и награждён чередованием простых

и смирных слов, которых мы не знаем здесь,

где виться вздох перестаёт, но вьётся стих.

Будь милосерден к ним, далёкий произвол,

пошли им пение ручья и пенье птах -

и не зови туда, куда ты нас позвал,

где виться бог перестаёт, но вьётся стих.

…ещё помолимся за тех,

кому известно только имя

любовь: дай Бог, чтобы и с ними

случился этот смертный грех -

дай Бог, чтоб их настигла вдруг

такая страшная погибель,

хотя бы пару чистых капель

и им даруй – от наших мук…

Ещё помолимся за нас -

живущих под высоким игом,

трепещущих над каждым мигом,

над пламенным – чтоб не угас,

и распевающих псалмы

под сводом чьей не помню кисти -

где улыбается из тьмы

Архиепископмирликийский.

* * *

Воздух жизни непонятной -

вот и тает… или нет,

или да – во рту твой мятный,

твой зелёный леденец.

Это – есть, и это снится

(снится Вам или другим):

на пустом окне больницы

две синицы и снегирь.

Это есть, и это мнятся

в мире тайны без конца,

и у тайны привкус мятный,

зимний привкус леденца.

Никогда не открывая,

что в душе, что между строк, -

со стихом летит за вами

тот зелёный холодок.

Только вспомнишь, как гудело,

как смеялось всё кругом!..

И всегда не в этом дело -

и всегда совсем в другом.

* * *

Что ты скажешь теперь, ученик небосклона,

отстающий по всем дисциплинам земли,

жизнь промчалась почти – где ж твоя Барселона,

неужели же всё ещё где-то вдали?

Так зачем нам размахивать веткой зелёной -

нас не видно оттуда, с туманных земель!

Бог с тобою и с нею, с твоей Барселоной,

это вздор, это бред, это сон, это хмель.

А с другой стороны, ученик небосклона,

отстающий по всем дисциплинам земли,

что ещё на душе, если не Барселона,

может так раскачать лодки и корабли,

может так расколоть вековые устои,

так разрушить границы, обуглить края,

как не это волшебное слово пустое -

Барселона твоя…

* * *

И вдруг закрутилась весёлая прихоть,

весёлая прихоть – в шальную спираль:

прервать разногласья, собраться и ехать

кривыми дорогами в город Февраль -

неважно, куда заведёт нас кривая

его мостовая, а важен полёт:

на дрожках, в санях, на подножках трамвая,

чтоб синие тени ложились на лёд!

Летимте со мною, Несносная Дама,

давайте блаженствовать на вираже -

летимте под крышу несносного дома,

в котором однажды мы жили уже,

который когда-то казался нам раем,

а нынче сараем покажется нам,

в котором мы с места в карьер проиграем

минувшее – по месяцам и по дням…

и пусть всё пойдёт вкривь и вкось и обратно -

тряхнём стариной и рискнём головой!

Кто знает, когда там ещё повторятся

кривые дороги и город кривой!

* * *

Забери мою свободу -

журавля твоих небес,

чтоб ночному пешеходу,

времени наперерез

не нестись, людей сбивая,

и тревоги не нести -

на далёкий зов трамвая,

на кошачий взгляд такси.

Вот тебе слепое знамя -

положи его в карман.

Я – какую ночь, не знаю -

то ли болен, то ли пьян:

то ли плачу, то ли вою,

поперхнувшись пустотой,

и тоскую по конвою,

по тюрьме по золотой.

За несчастную попытку

не мешать (и не мешал!)

привяжи себе на нитку

ты моей свободы шар:

в невесёлую погоду

ей на нитке веселей

плыть с тобой по небосводу -

нежной пленницей твоей.

* * *

А вот и ветер – лёгкий, молодой -

в плаще бордовом (шёлковом, бредовом!)

насвистывает, пахнет резедой,

и бредит далью, и враждует с домом,

поскольку дом… на то ведь он и дом,

чтоб враждовать с ним – чаще без причины -

и, за щеку засунув валидол,

бежать оттуда в сторону пучины

и говорить: я больше не вернусь,

сюда я не ездок… и всё такое.

Летуча радость и сыпуча грусть -

и горсть песка не удержать рукою.

Из мирозданья выглянув на треть,

над космосом висеть, как над болотом,

и наконец спокойно рассмотреть,

что совершается за поворотом:

откуда ненавязчиво блестит

какая-нибудь милая планета,

откуда припеваючи летит

чужая птичка дальнего привета.

* * *

Шляпы японской соломенный кров -

каждый под ним навсегда беспризорен,

горсточка мелких каких-нибудь слов,

горсточка рисовых зёрен…

Этого хватит на целый октябрь:

жить-поживать, изучая затишье,

этого хватит с остатком – хотя б

на золотое трёхстишье!

Жанр называется хокку, но жизнь,

может быть, даже короче, чем хокку:

как ни любезничай с ней, ни кружись,

а не прибавишь ей сроку -

и ни за что не удержишь в горсти

больше, чем эти вот крохи:

больше, чем сможешь с собой унести

по журавлиной дороге.

* * *

Этот образ – он не образ,

а всего лишь тусклый абрис

Положения Вещей.

Хоть ослепни, хоть оглохни -

философствуя на кухне,

ты профессор кислых щей,

ты магистр хлебной крошки,

бакалавр столовой ложки -

и, куда б ни долетал

твой могучий разум птичий,

перед каждой встречной тучей

ты дитя и дилетант.

Согласишься ли… нередко

в мире вовсе нет порядка -

там сумбур, там разнобой.

Что ж ты светлыми глазами

смотришь в тёмное безумье,

бедный школьник… Бог с тобой!

ПОРТРЕТ НЕИЗВЕСТНОГО С ОРДЕНОМ АННЫ

Как горько судьба с нами шутит, как странно -

и что остаётся от нас?

Портрет Неизвестного с Орденом Анны -

холст, масло, забвенье, анфас…

За что воевали и чем рисковали -

холст, масло, забвенье, анфас?

За то, чтобы орден на вас рисовали,

а вас забывали. И нас.

Не помню, как мчались и как разлучались,

не помню, что было потом -

должно быть, весёлость, должно быть, печальность,

но точно – что груз на крючке золотом!

Не то чтобы дерзость, не то чтобы смелость,

не то чтоб фанфары и стяг,

а так… просто глупость, нелепость и мелочь,

Пустяк Пустякович Пустяк!

И даже неважно, что стало с другими

по воле нелепой, ничьей -

и тает, как облачко, лёгкое имя,

и быть не умеет – прочней.

* * *

Вот и виснут, гаснут ленты

там и там… и здесь.

На Москве снимают тенты

непогоды в честь.

Исчезают павильоны

с летних площадей -

и стрекозкою зелёной

улетает день.

Что ж, до нового свиданья,

наш прохладный зной -

газированный, миндальный,

льдисто-слюдяной,

сливочный и шоколадный

марципановый!

Раз пора – так что же, ладно…

не опаздывай.

Мы вослед тебе помашем,

кинем листьев горсть

и в стаканчике бумажном

похороним ос.

И – последний, канительный,

но уже не наш -

из соломинки коктейльной

понесётся марш.

* * *

Какие могут быть вопросы

по поводу стихов и прозы:

художник, перышком строча…

Но мы-то с вами понимаем,

что мир невнятен и туманен,

как речь ребёнка и ручья!

Я о ручье и о ребёнке,

о кротком соло на гребёнке

и просто обо всём таком,

что будоражит и щекочет

и губит самый строгий почерк

одним случайным завитком,

что, невзирая на усталость,

в нас с вами всё-таки осталось -

Кастальской песенкой ключа,

к чему давным-давно дорог нет,

но от чего уж точно вздрогнет

художник, перышком строча.

* * *

Пока крутилась колесом

метель в окне косом,

мне снился сон на пять персон -

не очень людный сон.

Там старый стол и старый стиль -

высокий стол и стиль,

и жизнь, тяжёлая не столь,

как чайных ложек сталь -

нет, мельхиор, нет, серебро,

гусиное перо…

О чём я, о какой поре

и о каком пере?

Период братства, Боже мой,

союз чего-то-там…

мечты, застигнутые тьмой

в пути, – привет мечтам,

привет словам из кисеи,

привет и вам сквозь сон,

персоны милые мои -

как, бишь, вас… пять персон!

ВО ЛУЗЯХ

Душа попала в рай – и с обожаньем,

навеки замирает на стезях

лубка с непостижимым содержаньем

и неземным названьем – «Во лузях»:

столетия чумные бороздях,

крестьяне размещаются и кони

на досточке лубка, как на иконе, -

в языковой пучине, во лузях.

В какие времена, в какие числа

грамматика была так зелена,

так вечна и настолько не исчезла,

что быстрый взгляд умел достать до дна, -

а там, на дне, смеялись имена

и сталкивались круглыми боками,

как рыбы с золотыми плавниками,

которых привлекает глубина!

Где? – Во лузях: по сердце погрузях

в зелёный мир языкового гула!

Привет, как жизнь? – Привет, как во лузях:

от зелени и смеха сводит скулы!

И чем ты ей, бедняге, ни грози,

а жизнь опять свежа и моложава,

и золота забытая держава,

и зелены заветные лузи…

2003

* * *

Тебе наобещают высокого туману,

тебе наобещают попутчика-провидца,

и книгу золотую, и в небе не разбиться,

и сердце на ладони, а ты не верь, не стану.

Душа – подросший даун с картинкою смешною, -

неважно, что таится за дедушкиным креслом!

Теперь не искушают ни девой, ни мошною,

а только смыслом, смыслом – напрасным, праздным смыслом.

Перед тобой на блюдце весёлый универсум -

простые элементы с пустыми именами,

привет родным и близким, и горе – иноверцам!.,

я не пойду за ними, ты не ходи за нами.