Текст книги "Зелёная земля"

Автор книги: Евгений Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

но я легко смущаюсь, Маргарита,

и забываю звуки золотые.

И я стою немножко в отдаленьи

и говорю бессмысленные вещи,

к примеру: как здоровье, Маргарита?

И мучаюсь, и не умею проще.

И с каждым мигом делаясь всё дальше,

глупею на глазах и молодею -

а Вы так молчаливы, Маргарита,

и блещете, и пахнете водою.

Юлия

Чем чертить удачи линию

по ладони, вниз и влево,

Юлия, возьмите лилию

и пребудьте королева.

Чем гадать да думать попусту,

лучше так или иначе

обойтись с судьбою попросту:

что нам дарят, то и наше!

Юлия, возьмите лилию:

нет волшебнее приманки,

чтобы снова стать счастливою -

по-былому по-романски.

Вам её сегодня срезали

прямо с грядки подмосковной -

да вести Вам род от Цезаря:

род прекрасный, род греховный.

А не так… тогда могу ли я

попросить (и будем квиты!):

лилия, возьмите Юлию

под высокую защиту.

Ада

Всё совсем не так уж плохо:

вот любовь – костёр и плаха,

плаха в пламенных цветах…

Ада, что от нас зависит!

Нас убьют, потом повесят -

и прекрасно, коли так.

Не грусти, малышка Ада,

не грусти, малышка ода:

вытрем слёзы – и не сметь!

Есть отраднейшие темы:

скажем, кто увил цветами

нашу жизнь и нашу смерть?

Кто так весел был, ей-богу,

что украсил розой шпагу,

чей на пепелище сад?

И – всего святого ради! -

не раздумывай об аде:

что такое, Ада, ад?

Будущность необозрима,

Ада смотрит вдаль и мимо -

дескать, как там, в облаках? -

и, обняв колени немо,

улетает прямо в небо,

кистью пледа помахав.

Ариадна

Куда как ново и отрадно

держать в руках клубок судьбы!

И все-то мы твои рабы,

царица, вечность, Ариадна.

А город полон нежных тайн,

лукавит свет, и ночь нарядна,

всё бред полночный, Ариадна:

не слушай, мимо пролетай!

Луна туманная громадна

и дымным пламенем горит,

но бред полночный – лабиринт -

распутывает Ариадна

и говорит: не бред, а брод,

не ложь, а блажь!.. И пусть, и ладно:

всё так, как видит Ариадна, -

хоть всё совсем наоборот.

Ведь так, как видит Ариадна,

никто не видит – и до дна

вся жизнь прозрачна и ясна,

и неоглядна, неоглядна.

Мария

Летучей новостью, случайным разговором

подхвачен день и унесён, как лёгкий чёлн.

Взгляни, Мария, это мир, он пахнет морем!

Но он отчаливает, вот ведь дело в чём.

Ещё видны в туманном мареве, Мария,

его примерные черты и огоньки -

ах, Боже праведный, как нас они манили,

покуда не были ещё так далеки!

Мираж оранжевый, прощай: не узнаю вас,

заметы прошлые – твою, рябина, гроздь…

Смотри, Мария, как относит нашу юность -

и вслед за нею нашу глупость, нашу злость.

Смирись, Мария: ничего не будет снова,

в ночь после бала всё становится золой,

и мир отчаливает – урони хоть слово,

пошли ему хотя б воздушный поцелуй.

Смирись, Мария, не сердись: ведь мы не знали,

что так случится, – в тот момент, когда, бочком,

ты прямо в море обронила мирозданье

и подтолкнула – остроносым башмачком!

Валерия

Короткая пугливая история -

какая там любовь, Бог с вами… мания!

Простимся же, нет больше сил, Валерия,

всё это было недоразумение.

Игра да вот… неловкое чудачество,

две тени, словно ангелы, крылатые,

начищенное мелом одиночество

и встреча – только раз в тысячелетие.

Мы оба вышли из осенних сумерек:

смятение, Валерия, авария -

и это было: морок, было: обморок,

забудем и так далее, Валерия!

А если что потом… проделки памяти,

тоска или очей очарование,

так это что же… Вы ведь это знаете!

И время даст Вам силы на забвение.

Анна

Анна, кто же как не ты,

наклонилась над страницей!

Скажешь «дева красоты» -

сразу Франция приснится:

что за милый оборот,

что за дальние напевы -

оборот-наоборот

(красота, допустим, девы!)

Анна, погаси огни,

Анна, опусти ресницы,

отпусти и извини:

мне никак не объясниться!

Так случилось, что слова

слишком зыбки, слишком странны,

так случилось, что права

Анна – или имя Анны.

Я за ним, слепой ездок,

мчался молодо и браво:

мимо станций Честь и Долг,

мимо станций Блеск и Слава -

и любовь в семи верстах

промелькнула огонёчком:

нет, не станцией, а так…

полустанком полуночным.

* * *

Чай холодный спозаранку -

Ледовитый океан.

Это лето наизнанку,

и на всей Москве туман.

Пешеход не кажет носа

в нежилое бытиё -

и опять мы разминёмся,

время чудное моё!

Кто бы ни было ты – солнце,

птица или деревцо, -

мне никак не удаётся

разглядеть твоё лицо,

кто б я ни был сам – заблудший

лист, залётный воробей,

мне никак не выйдет случай

познакомиться с тобой.

В шелесте небесной манны

не слыхать твоих шагов

возле острова Буяна

на другом конце тумана

у молочных берегов.

* * *

Вот и встретил наконец хорошего человека:

он прожил на земле года три или четыре -

и у него была своя большая забота,

переполнявшая его маленькое «я»:

она гнала его всё дальше и дальше,

от одного незнакомца к другому незнакомцу:

его забота заключалась в вопросе:

«Как тебя зовут?»

Я тотчас же отвечал хорошему человеку,

что зовут меня так-то и так-то, -

и мне сделалось не то чтобы грустно,

а просто немножко не по себе:

что я знаю так много другого

и что несколько пудов соли,

съеденных на протяжении жизни,

совершенно испортили её вкус.

* * *

От честных слов и бурных чувств

под плащ сухую душу пряча,

я потихонечку учусь

отточенной повадке грачьей:

смотреть на мир со стороны -

хоть и рассеянно, но метко.

Не знаю, чем Вы смущены -

я просто грач со средней ветки.

Немножко искоса, внаклон,

так беспристрастно и так сбоку

я вижу жизнь, как видят сон,

заснув в трамвае неглубоко,

когда что дружба, что вражда

годятся разве для заметки,

когда и жизнь почти чужда -

я просто грач со средней ветки.

Так видят мир из-за угла…

Я просто грач со средней ветки -

и хороши мои дела:

я средней, стало быть, руки,

и мне немножко велики

слова «до завтра» и «навеки».

* * *

Не то чтобы мир был настолько уж беден и плох,

не то чтоб любая стезя была слишком кривая -

всё может удаться и сбыться, и дай-то вам Бог,

всё может быть просто прекрасно, но я уплываю.

Какие пожитки? Я тут ничего не собрал:

сперва не умел, а потом не поладил с весами…

Вы будете царь или раб, а я буду корабль -

хороший такой, одномачтовый и с парусами.

Вы будете правы, а я буду снова не прав -

не прав так не прав, всё равно моя жизнь кочевая!

Тут столько цветов золотых и серебряных трав,

тут столько всего дорогого, но я уплываю.

И как со мной быть, если цену не я назначал,

и не торговался, и не предлагал для обмена

ни душу, ни тело, ни прочее по мелочам -

тем паче страну: я не знаю стране этой цену.

Какие погожие лета стоят на дворе,

какая погода, какая природа живая!

И все, кто грешил, сожжены на высоком костре,

а кто не грешил, тот прославлен, но я уплываю -

не то чтобы знаю зачем или знаю куда,

не то чтобы всё показалось и пусто, и тщетно,

а просто вода, дорогие, а просто вода

несёт свою лёгкую ношу – соломинку, щепку!

* * *

Смотри, какие годы отшумели -

и вслед за тем, своею чередой,

летит к нам тихое недоуменье

зелёной изумлённой стрекозой.

Она стрижёт умелыми крылами

беспечный воздух, газовую ткань… -

а всё, что в этой жизни было с нами,

полно загадок и высоких тайн.

И, обернувшись розовым туманом,

бок о бок с нами ходят наши сны,

но мы в них ничего не понимаем -

и этим бесконечно смущены

и прельщены…

И жизни чёрный ящик,

в котором тьма приманок и наград,

мы открываем, чтобы, растерявшись,

извлечь оттуда что-то наугад -

и, взяв уже знакомое на пробу,

мы понимаем: мы в конце пути,

и эта жизнь была дана нам, чтобы,

всплеснув руками, руки – развести.

* * *

Застряв беспечных слов промеж,

не перелистывай страницы:

там где-то тропочка таится -

пойдёшь по ней и всё поймёшь,

там мальчик-с-пальчик набросал,

ведомый, помню, в лес дремучий,

так… камешков на всякий случай

по безутешным небесам.

Иди по камешкам, иди:

авось не потеряешь следа

к руинам дома людоеда

шварцвальдской ночи посреди.

Там станет ясно, что к чему,

что ник чему…

И тут же память -

ей незачем теперь лукавить! -

начнёт вести тебя сквозь тьму

страстей и страхов, и судьбы,

и преисподней в отдаленьи -

в одном знакомом направленьи:

где кони стали на дыбы,

где жизнь, собравши все счета

и, расплатившись чем сумела

за всё вокруг, шагнула смело,

не понимая ни черта,

в неведомую благодать -

и разошлись два очевидца:

моё Счастливо-оставаться -

с твоим Счастливо-покидать.

* * *

С божеством и дождём на плече, с небольшим божком, -

тут лишь Небо и Время, тут можно идти пешком,

можно хлюпать по грязи – и… хлюпать, и славить дождь, -

так из грязи да в князи не ведаешь, а придёшь.

Это только вопрос небес и вопрос времён -

никаких по пути известий и перемен,

только дымка в глазах, только ветер свистит в ушах -

не заметишь и сам, как к тебе подобрел ландшафт,

не заметишь и сам, как на рынке твоих полей

продают по дешёвке бальзам, продают елей,

как к тебе по пути заплутавшим щенком приник

неродной твой язык, твой отныне родной язык.

С божеством и дождём на плече в никуда, вперёд -

где гуляет, земли не касаясь, чужой народ,

принимающий за своего и тебя, и всех

и светящийся светом лазоревым из прорех.

Может, люди, а может, и птицы – не всё ль одно:

будет ткаться и ткаться воздушное полотно,

пузырьковое, лёгкое, пенное… пять минут -

не заметишь и сам, как тебя в него завернут,

не заметишь и сам, как приснится весёлый сон -

о каком-нибудь дне миновавшем… и обо всём,

что своими шагами стирал и стирал с листа,

перед тем как заснуть за пазухой у Христа.

* * *

А за ниточкой за тонкой

пропасть пролегла:

чур! – на пропасть хворостинкой,

распахнув крыла…

Полетишь – за что держаться?

Не за что пока:

ни тебе рукопожатья,

ни тебе кивка,

ни привета никакого

от кого-нибудь,

ни хотя бы просто слова -

дескать, добрый путь.

Да придётся, Ваша Робость,

в бездну, в глубину…

А минуешь эту пропасть,

и ещё одну,

и ещё одну похлеще -

вот и угодил:

загуляешь в райской чаще,

да опять один -

исключение из правил:

сам с собой играй!

Всех вокруг переупрямил:

вот тебе твой рай.

ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
1993–1996

* * *

Я не знаю, зачем произносится День Восьмой

и что делать мне в День Восьмой, что мне петь, что есть.

И посею я в землю разорванное письмо -

на клочки разорванное письмо я посею здесь.

Время сеять письма, разорванные на клочки,

время сеять буквы – и сеять их только тут,

эти полуживые окружности и крючки

время сеять тут и думать, что прорастут.

Вышел сеятель сеять, и сеять, и думать, что -

что попало, и что придётся, и что почём.

И в руках у него было сумрачное решето,

и висело облако, как в учебнике, над плечом.

А потом, сразу вслед за облаком, приходил

полоумный март – и угадывались в ростках

двадцать опер, пятнадцать баллад и ещё один

то ли вальс, то ли марш с безрассудным флажком в руках.

На пустынной окраине безутешного сентября,

где давно ничего не родится ни так ни сяк,

ты позволь мне вырастить этот сад для тебя -

весь в чернилах, и весь в потёках, и весь в слезах.

Миссия

Т. И. Матвеевой

1

Эпоха дыма по тысяче за кольцо

в полуподвале с античными головами.

Мы лучше многих умели играть в серсо

в полуподвале, где мы дневали и ночевали.

Как называлось то, что всех нас свело?

Никак… ну, скажем, дымок, но дымок не имя.

И он удалялся сквозь выбитое стекло -

других морочить или играть с другими.

Мерцала в чашке сумрачная звезда,

смерзалась в горле солнечная рулада,

но было весело рушить своё тогда

и строить завтра из кубиков шоколада.

Вот так и прожили жизнь неизвестно чью,

счета остались, расходные книги, чеки…

Зима дымилась – не помню в каком краю,

и кофе Jacky – не помню в каком веке.

2

При умирающем на глазах дирижёре

в гулких залах аварийного сентября

мы собрались, чтобы сыграть в форс-мажоре

всем известную пьесу исключительно для себя.

Мы почти не смотрели в истлевшие ноты -

мы из свежего воздуха ткали этот мотив,

и летали по воздуху рукописи и банкноты,

птицы, листья и звёзды – восхитительный коллектив.

А когда ураган, притаившийся в сводах старинных,

рухнул сверху и всё это смял и стёр,

мы остались играть под обломками, на руинах

совершенно новую пьесу в тональности форс-мажор.

* * *

Что за грустную тему – Шильонского узника -

затянуло внезапно в нашу ветхую сеть,

где шуршала над залом бумажная музыка -

и бумажная музыка не умела взлететь,

где простая мелодия чёта и нечета

увлекла опекаемый музами зал -

и маячила в форточке голая веточка

(и могла бы взлететь, да Бог крыльев не дал)!

А когда уже лектор положил свою дудочку

на старинное дерево стольких сразу веков,

оказалось, что истина – просто нищая дурочка,

у которой есть песенка из одних лоскутков.

* * *

Ничем отродясь не владея

из прелестей этой земли,

моя дорогая идея,

я тут без тебя на мели!

Так-так… времена не из лучших:

не знаю, подняться ли над!

Но сто пятьдесят безделушек

теперь нас уже не пленят.

Ну, что там у Вас, извините?

Подвеска – стеклянная чушь,

бубенчик на тоненькой нити,

трезвоном пугающий глушь,

почёт, перевитый бечёвкой,

и страсть на крючке золотом,

какая-то дама с ночёвкой,

ручные слова не о том?

И – в тысячный раз – холодея,

раскачиваюсь на краю,

но вновь дорогая идея

по душу летит по мою.

* * *

Так поздно, что почти в такую рань

уже не засыпают, друг сердечный.

И ты восстань и говори, что – янь,

но также инь, а после снова янь

и снова инь – и дальше, дальше, дальше…

Китайство хитроумное, когда

ты наконец оставишь нас в покое,

отпустишь нас на запад, скажешь да,

но также нет, а после снова да

и снова нет – и так без остановки!

Мы выучили это назубок,

и нас не проведёшь и не поймаешь,

когда мы повторяем слово Бог,

но также чёрт, а после снова Бог

и снова чёрт – и временами плачем

или смеёмся надо всем вокруг,

как всё вокруг печально и забавно!

И в этом нас поддержит старый друг,

но также враг, а после снова друг

и снова враг – и, может быть, другие.

А глупое фортуны колесо

напрасно машет щедрою рукою,

поскольку так и так у нас есть всё

и ничего, а после снова всё

и снова ничего – и всё такое.

И жизнь уже дошла до той черты,

где ни случайных, ни необходимых,

но только круг кромешной пустоты,

с самой собой вступившей в поединок.

КАЗИМИР МАЛЕВИЧ.

ЧЁРНЫЙ КВАДРАТ

Н. Б.-Р.

Положи за пазуху стрелу или пулю -

мчится век по воздуху, по чёрному полю,

у эпохи-нищенки похитив скрижали!

…белёсые трещинки, куда побежали?

Зеркало коробится по тайной причине:

чудо-юдо-рыбица резвится в пучине.

Боги все повергнуты, поют комиссары,

по речной поверхности гуляют узоры.

Воевали весело – легко умирали:

наварили месива для всей камарильи -

кушали нас заживо, оружьем бряцали,

а потом всё зажило… да только с рубцами.

Ах, Твоё Ребячество усталое Время,

ничего не лечится устами твоими!

Толпы всякой нечисти на долгом постое

населили вечности пространство пустое -

и у всякой личности достало умений

провести по вечности хоть парочку линий

не мечом – так ножиком каким, поострее:

слава им, художникам… в штыки, батарея!

Небо исцарапано – копьё или пика, -

кровавая крапина, какого ты века?

Это красных рот вина: шли по небосводу, -

тяжёлая рытвина, какого ты роду?

Летопись по Пимене – сплошные атаки,

и на чёрном знамени белеют потёки.

Ваше Белокровие Отчизна былая,

выпьемте за здравие, смертельно болея…

молодость и ненависть глядят из бокала -

бесстрашная летопись, куда поскакала?

По тяжёлой пашенке бегут кракелюры -

где промчались грешники дефис юбиляры, -

на пирушку скачете… да не до потехи:

вам на чёрной скатерти – одни лишь прорехи!

Всё давно истрёпано, истёрто, измято -

только и настряпано что вечная смута.

Знала лишь метелица одна в белой рясе,

чьи черты затеплятся на чёрном убрусе:

видела, затейница, корпя над картиной,

что потом затянется времён паутиной!

Мы пойдёмте вместе-ка в далёкие гости -

под защиту крестика на чёрном погосте:

светлая слезинка да земли три аршина…

поздняя позёмка, куда заспешила?

Патина истории легла без мотива,

жизнь-то штука старая, да сердце – ретиво…

Ниточка-иголочка, ти-ти, улети,

красную ленточку с собой захвати!

2004

Всё как прежде: те же слуги

с тем же мёдом на устах,

с тем же ядом… Жизнь в испуге

на серебряные круги

возвращается свои.

Время, съехавшее набок,

держится на остриях

разных брошей и булавок…

Обитатель модных лавок,

видишь, всё это – твоё.

Ты теперь у нас хозяин -

полоумный этот бред,

он тобой организован:

сшей нам всем парчовый саван

нас пора похоронить.

Ибо мы не знаем правил

этой мелочной игры,

ибо всеми нами правил

только голос, только профиль,

только призрак, только сон.

Мы помешаны на слове -

слове лживом, но своём!

Присягнем любви и злобе

на серебряном изломе

девяностой нищеты.

* * *

Ну что ж, привет-привет вам, Полный Крах,

Крушение Надежд и Всё Такое!

На стол поставлю золотистый мрак,

исполненный весёлого покоя.

Пылай же, лампа, сумрачней пылай,

сжигай судьбу, как бабочку ночную:

я заслужил желанный этот край -

домашний рай при лампе одесную!

Так всё на свете века испокон

смиряется и делается бытом -

и тонет в чашке солнечный лимон,

и горько пахнет детством позабытым.

Но сладок чай, но лампа весела -

я рад, что больше нечем восхищаться,

и птичка в клетке на краю стола

поёт ручные песенки о счастье.

* * *

Ночные сюжеты: огней коромысла

над площадью и через ночь,

остатки лукавого здравого смысла,

слепая, как музыка, речь:

вот, дескать, ноябрь – и окна остыли,

вот, дескать, идём к декабрю.

Что ж тут говорить? Я не знаю пустыни

безлюдней, чем ночь, говорю.

И слов бестолковых летучие мыши,

пускаясь в пустынный полёт,

несутся в потёмках – не видя… а слыша?

Да кто же их, милый, поймёт!

Для слов бестолковых есть цепкие нити -

и прочно раскинута сеть,

но есть ещё и золотое наитье -

чтоб мимо предметов лететь.

* * *

Тут, видишь ли, задумались глубоко:

за дымом за табачно-голубым,

тут без подсказки – разве что от Бога

молчащего (за это и любим!) -

живут и пишут сутки напролёт:

так, всякое… что в голову придёт.

Ни перед кем на свете не в ответе,

ни мнений, ни оваций не ловцы,

от века не причисленные к свите

иной, чем летописцы и писцы

истории, – сидят и терпят труд,

покуда над трудом и не умрут.

Тут, значит, что ж… собою не владея,

а уж тем паче – кем-нибудь иным,

живут, как им хрустальная идея

велит – и шестикрылый серафим.

А дело принадлежности другим

считают и пустым, и неблагим.

Тут пуще лжи не любят панибратства -

и только выстрел пушечный даёт

понять, докуда стоит подбираться,

чтобы ядро не тронулось в полёт

и чтобы невзначай не разнесло

на части – имя, город и число.

Тут, видишь ли, прекрасное далёко -

то самое, куда заказан путь,

прекрасное далёко – видит око,

да зуб неймёт… продолжи как-нибудь,

но не входи и не вноси огня

туда, где нет тебя.

И нет меня.

* * *

Всё в порядке: невидимый скрежет

пролетающих мимо планет,

всё в порядке… а ну как забрезжит

хоть какой-нибудь узенький свет -

что тогда? Я не знаю, я занят:

из податливой уличной тьмы

мой старательный взгляд вырезает

кружевную фигурку зимы.

Чтоб пустая ночная прогулка

не была ни пустой, ни ночной,

пусть её украшает фигурка

темноглазой работы ручной…

Вы, душа моя, вряд ли поймёте,

что искусство – пугливый предмет

и живёт в неприметной работе,

и смущается, выйдя на свет.

ХОДИКИ

…говорят, будто, гайку подвесив к одной из гирь,

можно гайкой заставить Время ходить точней -

например, на несколько лет, недель или дней:

так и сделали, значит…

И Время ходило точней,

но не сильно – всегда не хватало эпохи-другой:

например, на то, чтоб собрать наконец свой скарб,

например, на то, чтоб взвалить этот скарб на горб.

И подвесили к гире молот, а после – серп.

И добились, чтоб Время ходило ещё точней!

Невнимательный маятник – ринувшись было вспять,

но отчаявшись – как-то случайно успел успеть

размолоть на своём пути человечью плоть.

Его вытерли красной тряпкою – на лету…

Цепи чуть не сорвались с цепей в направленьи степей,

и замешкалось время – впрочем, поняв, что теперь

ему нечего больше терять, кроме этих цепей.

Цепи, правда, остались на месте – а как без них?

Чем приковывать будем ко Времени праздный люд,

если все разбежались, разъехались – и норовят

оторвать от бессмертья хоть пару, хоть тройку лет!

И, спасая бессмертье, подвесили к гире меч,

а ещё – на всякий случай – подвесили щит:

и сперва было слышно, как-то вблизи пищит,

только этого писка решили не брать в расчёт.

И добились, чтоб Время ходило ещё точней!

Уже можно было загадывать наперёд,

что тогда и тогда-то – хотя бы вот через год -

каждый будет счастлив… по крайней мере, богат.

Шестерёнки крутились – и жизнь была б хороша,

если б только не этот, совсем небольшой, зазор

между прошлым и будущим – щёлочка между эр,

где всегда собирается некий досадный сор.

И подвесили жёрнов к гире: он не молол,

но висел не без дела, поскольку тянул на дно

всё, чему на поверхности было не суждено

коротать свои дни с историей заодно.

И утопленников находили на берегу -

вниз лицом, словно все они загодя пали ниц,

но никто не тужил, ибо жизнь-то не без границ -

и почти что всему на свете приходит конец.

И добились, чтоб Время ходило ещё точней!

Уже были назначены сроки всему вокруг,

уже явь различали от сна и от прочих врак,

уже знали, кто друг, кто не друг, но коварный враг.

Лишь немножко смущал – иногда, среди ночи – бой,

неуместный такой, когда все, предположим, спят -

безобидною, стало быть, кучкой лесных опят,

предназначенных завтра на праздничный стол господ.

И подвесили к гире, чтоб выровнять бой, медаль

или орден – он, разумеется, тяжелей,

и минутная стрелка, себя возомнив стрелой,

пропорола навылет век – уже пожилой.

Кстати, веку давно пора было умирать.

Хоронили его без почестей и без речей:

оказалось, что век этот был вообще ничей,

а потом, как заметил народ: не последний, чай…

И добились, чтоб Время ходило ещё точней!

И оно заходило, и рядом был часовой:

значит, в оба смотри, значит, в сумерках не зевай -

а заря над землёй становилась всё розовей.

Рано утром считали убитых – не без того! -

и смеялись: дескать, дошастались по ночам…

Но утешить убитых уже не могли ничем,

и рыдал часовой, и честил себя палачом.

И тогда поднимались убитые – все подряд,

к палачу подходили маршем – за взводом взвод,

говорили: мол, успокойся, мол, всё пройдёт,

мол, не плачь, дорогой, а ступай, дорогой, вперёд.

И пошёл часовой за Временем как герой -

а потом перешёл на бег и пошёл бегом,

и подвесил он к гире гранату, и все кругом

с благодарностью пали к тяжёлым его ногам.

И добились, чтоб Время ходило ещё точней!

И оно зашагало – точный чеканя шаг,

а за ним собирали кости в чёрный мешок

и несли к большаку, чтоб костями мостить большак.

И шагало новое Время по большаку,

только кости окрест летели под ветра свист,

и вставали дни грядущие во весь рост -

и тогда наконец подвесили к гире крест.

2005

* * *

В облаках моего безумия,

за качающимися снами,

моя милая Тарабумбия,

что случилось с тобой и с нами?

Из империи винно-водочной,

чьи огни уже отмерцали,

уплывает пустынной лодочкой

Тарабумбия с мертвецами.

В этом глупом огромном городе

не осталось живых в помине -

по прошествии лет, по Ироде,

по забытым Отце и Сыне.

А из текста с его прорехами

(что ж, где тонко, брат, там и рвётся!)

все сто лет уже как уехали

и никто теперь не вернётся.

Потихонечку понемножечку

распрощаемся со стихами:

пусть одна золотая ложечка

вечерами звенит в стакане.

* * *

Юрию Левитанскому

…и снова нечаянно выпив вино,

и снова увидевши беса на дне,

Вы бесу сказали – довольно темно -

что, собственно, Марбург искали в вине.

И – в Марбург скользнув по пустому стеклу -

мы всё позабыли в одном кабачке,

где только любовь подавали к столу -

беспечную бабочку в вечном сачке.

И Вы говорили, что здесь все свои

и что наконец-то не надо хранить

в дырявом сознаньи былые бои,

что память есть нить – и что лопнула нить.

И, вывернув напрочь карман потайной,

Вы вдруг принялись предъявлять, торопясь,

обрывки минующей жизни земной -

и всё повторяли: нарушена связь…

Мы их разложили на круглом столе,

пытались собрать, но собрать не смогли -

всё в крошках от хлеба, в табачной золе

и в пороховой заскорузлой пыли.

И тут Вы сказали смеясь: «Это Вам», -

и, всё со стола осторожно сгребя,

смели мне в карман драгоценный свой хлам,

оставив трамвайный талон – для себя.

* * *

Наступала судьба – так и помню: малина со сливками,

закрома, тайники и секреты с конфетами липкими,

двух потерянных пуговок встреча в районе орешника

и кристальная совесть совсем малолетнего грешника.

Дальше – больше: полёты во сне и походы к заутрене

(наступала судьба) – брови сдвинуты, щёки обветрены,

тайники со стихами запретными, записи шифрами

и пустые вчера вперемешку с великими завтрами.

Дальше – снова-здорово: напрасные поиски имени -

то есть поиски бремени в некоем замкнутом времени

(наступала судьба), тайники с псевдонимами, масками

и глухая борьба со страстями и мыслями низкими.

Дальше – всё как по нотам: молва, златокудрая бестия,

приносила с базара любезные сердцу известия -

и, плодами запретными балуя, пичкая… пачкая

(наступала судьба), приучала смиряться с подачками.

Наступала судьба, наступала как вражее полчище,

громкогласное молчище, неодолимое волчище,

и рубила сплеча, и колола отравленным дротиком,

и стояла душа, как свеча, оловянным солдатиком.

2003

* * *

Оставлю только два часа прогулки

и – выбросивши сразу всё, что сверх, -

деталями украшу облик булки:

изюм, цукаты, земляной орех…

Неспешные шаги по Патриаршим

и пиршество на левом берегу -

подхваченное мимолётным маршем

на, кажется, двенадцатом кругу:

оркестр играл…

И осень собирала

имущество из листьев и плодов.

Всего, чего мне в жизни было мало -

так это той прогулки у прудов.

Но распугала светлые детали,

пока приподнималась на носки,

глупышка-память – и пред ней предстали

два сумрака: смятенья и тоски.

Видишь, в храме, в полом храме…

Ничего не видишь в храме -

только пусто слышишь в храме,

слышишь и не понимаешь:

как-то всё тут не по-русски -

как-то всё по-древнерусски,

по-предельнодревнерусски -

полусвет лишь, полутьма лишь.

Впрочем, узнаётся слово.

Слово узнаётся снова -

дважды… Что ж до остального,

остальное непонятно.

А из этих слов – не сразу -

можешь сам построить фразу.

Или лодку. Или фразу.

И уплыть на ней обратно:

где темнеет Понт Эвксинский

и белеет флаг российский:

Понт Эвксинский, флаг российский -

Понт ли с флагом не знаком?

Блещет маленькое небо,

плещет маленькая рыба,

вьются альфа и омега

исчезающим дымком.

* * *

Да будет песенка с тобою кочевая

бродить по улице с котомкою пустой,

бродить и бредить, никого не задевая

из окружающих – ни мыслью, ни мечтой;

и день прозрачный в небесах читать прозрачных,

и легкомысленный придерживать берет,

и ничего ни в чьей судьбе уже не значить,

а на свою судьбу – и вовсе не смотреть,

и долго слушать, как бормочет по-китайски

листва сухая… но язык листвы сухой

почти совсем не понимать – и не пытаться,

а только слушать – сознавая, что не твой,

и только слушать – сознавая, что отныне

твоё родство с другими сделалось бедней

и что один язык звучит в твоей пустыне,

тебе известный да вот… песенке твоей.

* * *

По новейшему завету,

без креста на всех путях

это беженцы по свету,

это беженцы летят:

это вроде бы и как бы

те же птицы в небесах -

горстка пуха, горка скарба

на неправильных весах.

И неправильное время

озирается вокруг,

на лету под корень брея

бывший сад и прошлый луг.

Помнишь, жили… помнишь, пели

«Отче наш» и «С нами Бог»?

А теперь одна Помпея -

песней на ничьих губах.

Как стираются скрижали,

как истаивает стяг…

Было: саженцы сажали,

стало: беженцы летят.

* * *

У тихой одной переправы – из этого дня,

не знаю, в другой ли, но в новый – стоит оборона:

не то чтобы флот или войско – лодчонка одна,

челнок… неприкаянный шест да улыбка Харона.

Пустые формальности – кто не ходил за черту…

досмотр на таможне: работа, дружок, есть работа!

Так что там у Вас, извиняюсь?

– Монетка во рту:

велели молчать и хранить её пуще чего-то,

чему я на самом-то деле не знаю цены -

монетка, таблетка от сердца, пластиночка мяты…

Ах, эллины, эллины, страшные детские сны!

Голубчик Харон, я не помню, что там – после Леты.

Там, кажется, осень… зима, Санта-Клаус с шестом,

опять переправа и снега пространство рябое -

и там моя радость с лукавым, изменчивым ртом

мне снова задаст свой бессмертный вопрос: «А потом?»

Ах, вечная жизнь, я не знаю, что делать с тобою!

* * *

…друг, который уехал в провинцию У.

Сайге

Никому не сказавшись и ничего не сказав,

просто взять и покинуть безвидную местность Я:

что тут делать теперь? Кроме нескольких сорных трав,

ничего не взошло здесь – и вряд ли уже взойдёт.

А уехать куда… да куда-нибудь – в область О! -

на одном на колесике величиной вполнебес,

ибо там-то, конечно уж, просто полно всего,

по чему столько лет тосковала твоя душа.

Ибо там и растёт, например, тот высокий смысл,

у которого нет побегов и нет корней,

и разлит над землёй аромат сокровенных масл,

чьё присутствие делает воздух почти вином.

Там живут они все – ну, которым жизнь нипочём:

у них нет ничего, кроме пары-тройки идей,

днём витающих в небе, но падающих по ночам

с полоумных высот – да никто не помнит куда.

Там легко забывать и не нужно знать назубок

ничего из того, что не нужно знать назубок,

и заходит запросто в гости сосед твой, Бог,

и сидит, и плачет, и не вытирает слёз.

Ты останешься там, ибо нету земли добрей, -

и тебя представят Богу и всем вокруг…

даже жаль, что однажды и сей заповедный рай

для тебя превратится в безвидную местность Я.

* * *

Ещё такие светлые надежды

гуляют вместе с нами вдоль аллей!

Ну не смешно ли, что они всё те же -

и даже, вроде, кажутся светлей,

хотя уже, пожалуй что, все феи

слетелись к нам, все корабли пришли

и все цветы всех брошенных офелий

приплыли – и едва ли не смешны;

хотя давным-давно все наши дали

ждут у порога, кинув якоря, -

хотя сбылось и то, чего не ждали,

и то, чего, казалось, ждали зря…

Походим-ка по дому, посвистим-ка -

и всё-таки подумаем о том,

куда ж нас манит детская картинка,

где яблочко на блюдце золотом.

* * *

Время кончится, начнётся,

жизнь захочет умирать,

да потом опять очнётся -

и опять играть

на разбитых фортепьянах

из времён войны,

на разбитых да на пьяных -

на дурацких фортепьянах

у разрушенной стены.

Не стеная – так яряся,

зляся, брызгая слюной:

понесётся восвояси

жизнь в полубезумном плясе

за придурочной волной -

за придуманной, за дикой,

за такой-сякой -

пахнет красною гвоздикой,

революцией… гляди-ка,

кончился покой!

Лязгнут глупые затворы,

в изготовку станет рать,

чтобы жизни переборы —

тары-бары-растабары —

перебарывать…

Обойдёмся половиной -

пусть тут вырастет трава:

всё равно походкой львиной

жизнь опять придёт с повинной

года через два!

* * *

Полно, дружок, чертить иероглифы чёрной тоски:

руку твою – лёгкую – я всё равно узнаю.

С этой руки слетают голуби, с лёгкой твоей руки,

с лёгкой твоей руки – на скорую руку мою.

Это тебе кормить твоих неторопливых птиц

и Южный Крест прилаживать на небосвод в уме,