Текст книги "Зелёная земля"

Автор книги: Евгений Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

гуляй, я хожу за тобой по пятам

и твой выпрямляю путь.

Гуляй, моё счастье, не с тем – так с тем,

а хочешь – так с тем и с тем,

гуляй, я тащусь за тобой, как тень,

твою охраняя тень.

И то, моё счастье, о чём тужить -

весь мир запахнув в пальто:

ведь сколько с тобой нам осталось жить?

Каких-нибудь там лет сто -

лет сто потянуть этот лёгкий вдох

и выдохнуть так: прости.

А все твои спутники… дай им Бог

забыть тебя на пути -

в тот край, где гобой протрубит отбой

и ангел погасит звезду,

куда никто не пойдёт за тобой,

а я за тобой – пойду.

* * *

День за мыслями грешными

пролетел, прохрустел -

шоколадом с орешками,

шелухой новостей,

и румяное облачко

догорает, шурша, -

это райское яблочко

или это душа.

Ты уж, душенька, старишься,

а туда ж – кочевать

да вдали от пристанища

своего ночевать!

И опять моя странница,

погуляв в небесах,

обещает исправиться

и меня не бросать.

Прийти к тебе ни с чем, как есть -

всё потерялось по дороге:

коротенькое слово «честь»,

коротенькая мысль о Боге,

сухой вопрос какой-нам-толк?

сухой ответ да-никакого…

и некий долг-зубами-щёлк,

и непонятно чьи оковы.

Мы наживём, дай только срок,

с тобой не меньше, чем имели,

и сложим всё, в чём будет прок,

в коробку из-под карамели.

Ты скажешь: «Сколько набралось

сокровищ караван-сарая!» -

перебирая горстку слёз

и вздохов гроздь перебирая.

* * *

Зелёного неба, весёлого неба края,

смотри, зацветают тяжёлой лиловой сиренью -

и низкие птицы, неправильно небо кроя,

рисуют на нём долгожданной грозы появленье.

Пора нам, гроза, собираться в недолгий наш путь:

ребёнок юлу раскрутил – и в природе жужжанье,

пора разрушать… это только потом как-нибудь

мы в бархатной с вами походим по дому пижаме!

Вот-вот он распляшется, этот сиреневый бунт -

и надо навстречу послать ему доброе слово.

Уж как ни бедны мы, а каждому хватит на фунт,

к примеру, хоть лиха– отчаянного, грозового!

И кто его знает, что наземь сорвётся с высот,

а что не сорвётся, хотя раскачается тоже, -

но каждый в кулёчке свой собственный фунт понесёт:

фунт лиха, изюма… уж это кому что дороже.

* * *

И мы плывём весеннею водой -

часов не наблюдая, но старея.

Уходят вдаль своею чередой

деревья, зданья, голоса, и время,

и образы – как коротки их дни

и как скупится вечность на уступки!.,

и образы – как лёгкие ладьи,

ореховые хрупкие скорлупки.

Куда же мы от них – в какую даль,

в какую жаль… кому мы их оставим?

Миндаль был сладким, горьким был миндаль -

и двойственным таким, таким лукавым!

Вкусив искусств… но не об этом речь -

речь всё о той же самой одиссее,

когда не удаётся уберечь

скорлупку-память на воде осенней.

PONTO DEI SOSPIRI

Носить улыбку на устах,

как птицу на руках,

и хохотать, никем не став,

оставшись в дураках,

и знать: пока растёт трава,

ты точно будешь жив,

и заучить свои слова,

и не хотеть чужих,

не думать о минувших днях

и о грядущих днях,

и вздох рассеянный ронять -

и забывать поднять…

И, улыбнувшись в полный рост

в глаза чужих химер,

подумать: здесь построят мост -

Мост Вздохов, например.

* * *

Какой золочёный учёный паук,

магистр беспечных наук,

ткал просто из воздуха – снов и теней -

материю жизни моей?

Такая непрочная… рвётся в руках

и крошится, и не удержишь никак,

и годы идут, и трещит всё сильней

материя жизни моей.

А глупой душе этот треск незнаком -

ей всё бы порхать по твоим облакам:

душе невдомёк, что трещит всё сильней

материя жизни моей!

Возьми-ка, дружок, на свои облака

хотя бы два-три золотых лоскутка:

надставить – на несколько солнечных дней -

материю жизни твоей.

* * *

Рассказать, как лунатики падают с крыш,

до небес дотянувшись едва лишь?

Но тебя уже нет… ты всё время спешишь -

и всё время везде успеваешь.

Это только меня полоумная плеть

подгоняет, считая секунды,

это мне одному никуда не успеть -

никуда не успеть ниоткуда.

Слава тем, кто с иглой, слава тем, кто с метлой,

слава тем, кто встаёт в полседьмого -

и кого не смутит никакой поцелуй,

никакое сердечное слово:

и да стелется шёлком под ними проспект,

да продлятся их дни и их полдни!

Я тебя на руках понесу, чтоб успеть

до закрытья – чего, я не помню.

Значит, вечная слава тебе и хвала,

что на свете на чёрном… на белом

ты начать успеваешь и кончить дела -

и что любишь меня между делом.

* * *

Безо всякой такой сноровки,

ничего не умея вовсе,

понимая, что это глупость

и что этому грош цена -

из меня можно вить верёвки,

из меня можно делать гвозди,

из меня можно строить крепость,

если крепость тебе нужна.

Хочешь – скипетром и державой,

хочешь – свечкою к аналою,

хочешь – кроткой улыбкой Будды

под ногами, в пыли, в золе… -

одного из меня, пожалуй,

не получится: стать петлёю

для тяжёлой твоей свободы,

придавившей тебя к земле.

* * *

На тему жизни, смерти и любви -

не хватит ли об этом, не сказать ли

о чём-нибудь ещё?

Да всё некстати,

что кроме жизни, смерти и любви.

А слово кружит бабочкой ночной

меж трёх миров, предложенных на пробу, -

и все они, увы, не так уж чтобы…

да где же взять какой-нибудь иной!

И слово кружит, а века гудят,

века растут – планета молодая

стареет… слово кружит невпопад,

всё примеряясь, медля, выжидая -

крылатое такое существо

без страха и, должно быть, без упрёка -

порхает, не касаясь ничего,

всё около, всё близко, всё далёко.

* * *

Вечереет, и темнеет, и пустеет наша жизнь,

и часы идут, а парки… нет, не парки – шелкопряд

тянет ниточку, и прялочка вертится и жужжит

столько дней уже подряд и столько лет уже подряд.

Что за ниточка такая, для чего она блестит?

Это шёлковая ниточка, для связи всех времён!

Кто там держится за ниточку, стареет и грустит -

это Бог грустит о вечере, что кончится и он.

Видишь, прошлое всё думает, куда бы ускользнуть,

да за шёлковую ниточку потянешь – и опять

всё воротится обратно, пусть хоть и на пять минут:

посидеть за чаем сумрачным, поплакать, помолчать.

Можно вытянуть и будущность без всякого труда -

потяни в другую сторону, попробуй-ка рискни!

Лишь бы прялочка вертелась… а из коконов всегда

вылетают только бабочки, лишь бабочки одни.

* * *

На высоком летнем береге,

где сидят два воробья,

есть на всякие истерики

пол-улыбки у тебя:

пол-улыбки, полкораблика -

возле всех моих пучин,

полфонарика, пол-яблока:

мол, не хмурься без причин!

На любой тяжёлый обморок -

бросить ночь, махнуть в кабак! -

у тебя есть грозный оберег -

пол-улыбки на губах.

И за праздные терзания

(не терзайся, идиот!)

нас с тобой сквозь утро раннее

пол-лошадки увезёт.

КАРТОЧНЫЕ СТРАСТИ

Шесть стихотворений

1

Дню заканчиваться лень,

и далёк скандал.

Сколько хочешь Королей -

сколько хочешь Дам.

Всякой масти завались,

как в лесу опят.

Все на свете обнялись

и вповалку спят.

И никто ещё в пыли

шлейфа не валял

Снятся Дамам Короли,

Дамы – Королям.

Но уже близка гроза.

Зябко на ветру.

Туз во сне толкнул Туза -

это не к добру.

Все несчастья от Тузов,

вставших на дыбы…

Чу! Шестёрки слышат зов

Боевой трубы.

2

Дама била Короля.

На бочок склонив головку,

обстоятельно и ловко

била Короля.

Высоко взлетали ленты,

высоко взлетали банты -

Дама била Короля.

Ведь истерики и бунты -

это дамские таланты…

Дама била Короля.

А Король был очень милый,

очень милый и усатый,

а Король смотрел с досадой,

усом шевеля.

И не знал, что Дама била

потому его, что милый,

очень милый, и усатый,

и ни в чём не виноватый,

а ещё смотрел с досадой,

усом шевеля!

Дама била Короля.

Отдыхала и по новой

била Короля…

А причиной (и основой)

было то, что он бубновый,

и за то, что он бубновый,

Дама била Короля.

3

Два Короля ночной порой

сходились под горой.

И с бубном был один Король,

и с пикою – второй.

И тот, который с бубном был,

всё время в этот бубен бил,

а тот, который с пикой шёл,

был беспримерно зол.

Они сошлись порой ночной

под общею луной.

И всё окончилось войной -

кровопролитной, но смешной

под этою луной.

И тот, который с бубном был,

того, кто с пикой был, убил

под этою луной.

А если б тот, кто с бубном был,

того, кто с пикой, не убил

под этою луной,

тогда бы тот, кто с пикой был,

того, кто с бубном был, убил

под тою же луной.

Но, в общем, их военный пыл

поднял вокруг такую пыль

под общею луной,

что непонятно, кто там был,

и кто кого из них убил,

и под какой луной.

4

За Дамой гонялись четыре Валета

(Валет, и Валет, и Валет, и Валет):

четыре берета, четыре жилета

и восемь цветных эполет.

И восемь цветных эполет.

Четыре Валета ей пели куплеты

(куплет, и куплет, и куплет, и куплет) -

и ей подарили четыре браслета

и восемь пакетов галет.

И восемь пакетов галет.

Наверное, Дама была из балета,

ей было семнадцать, наверное, лет.

И Дама влюбилась в береты, в жилеты

и в восемь цветных эполет.

И в восемь цветных эполет.

За Дамой гонялись четыре Валета,

четыре Валета ей пели куплеты,

к тому же, стояло прекрасное лето,

а Дама была стрекоза…

Она с удовольствием съела галеты,

а после надела четыре браслета

и замуж пошла за Туза.

5

Шестёрки сказали Семёркам,

Семёрки сказали Восьмёркам,

Восьмёрки сказали Девяткам,

Девятки сказали Десяткам…

Валеты любили секреты

и Дам обожали Валеты -

и так разносилась по свету

ужасная тайна Туза:

Туз был староватым,

не очень богатым

и, главное, пятым

в колоде Тузом,

а в пятом – какой же резон?

Но эта кошмарная новость

про эту кошмарную старость

была совершенная глупость

и, в сущности, бред или сон:

Туз был староватым,

Туз не был богатым,

но не был и пятым

в колоде Тузом,

поскольку… какой же резон?

И так получилось, что как-то

разбил он все прочие карты -

конечно, весьма деликатно,

а всё-таки вышел конфуз.

Поскольку, хоть он староватый

и даже совсем не богатый,

но всякие сплетни чреваты,

и Туз – это всё-таки Туз.

6

Только начинался вечер,

но уже кончался покер.

На полу валялся Джокер

и молчал как мог.

Крыть друг друга было нечем,

глупо посылать за сменой -

и витал над мрачной сценой

розовый дымок.

Дама обижала Даму

(не пуская Даму к дому),

на отшибе думал думу

пиковый Валет.

Три других стрелялись рядом

и, спалив друг друга взглядом,

наполняли едким чадом

целый белый свет

Короли погибли оба.

Туз Тузом раздавлен грубо.

Дам – всех сразу – сгрызла злоба.

Пал Валет – в груди с дырой.

Мелочь порвана на части.

И, когда утихли страсти,

Джокер встал и крикнул: «Здрасьте!

Я теперь король!»

БАЛЛАДА О ПОЧТОВОЙ СУМКЕ

Я цитирую цитаты, сочиняю сочиненья -

завтракаю лёгкий завтрак и обедаю обед.

Почтальон приносит почту, улыбается улыбкой -

лицемерной и коварной: «Вам письма сегодня нет».

Я отнюдь не обижаюсь: я-то знаю почтальонов -

всю их подлую породу, и меня не проведёшь:

почтальоны вечно прячут массу писем в толстых сумках

и нисколько не краснеют, ибо – обожают ложь!

Так что я крою спокойно мину номер сорок восемь

(равнодушие к событьям) и спешу произнести:

«Как дела и как здоровье? Не зайдёте ли на кофе?

Дождь идёт, и всё такое… Вы промокнете в пути».

Он развешивает уши на некрашеном заборе -

я же сразу понимаю: алчет кофе негодяй! -

и лениво добавляю: «Впрочем, если не хотите,

мне же лучше… кстати, сливки просто льются через край!»

Почтальон снимает уши – ухо за ухом – с забора

и негромко отвечает, обращаючись к дождю:

«Слишком многие мечтают вьшить кофе с почтальоном…

Я подумаю сначала, а потом уже скажу».

Я-то вижу, что попался он в расставленные сети

и, уже почти ушедши, говорю: «Ну, нет так нет…

Кстати, вот что интересно: кофе часто пьют с печеньем,

а закусывают тортом и коробками конфет».

Я-то знаю почтальонов, всю их гнусную закваску,

и отнюдь не удивляюсь, слыша, как он говорит:

«Если только ненадолго… я же всё-таки на службе», -

ухмыляючись ухмылкой, омерзительной на вид.

Он почти бежит за мною на весёлый запах кофе,

обсуждая по дороге сотню всяких пустяков:

что за торт, что за печенье, импортные ли конфеты -

и большая ли коробка, и срок годности каков…

Я, конечно, отвечаю на вопросы – пункт за пунктом -

и подталкиваю гостя к креслу – мягкому притом:

развалившись в мягком кресле, он хватается за чашку

и хлебает как безумный крепкий кофе жадным ртом.

Я отнюдь не раздражаюсь (я-то знаю почтальонов!) -

повторяя: «Ах как странно, что мне не было письма…»

И, притворно сожалея, он внезапно засыпает:

кофе с пачкой димедрола быстро действует весьма.

Тут я открываю шкафчик, вынимаю острый ножик

и втыкаю этот ножик раз пятнадцать – двадцать пять

почтальону прямо в сердце – и, когда он умирает,

я, вздыхая облегчённо, принимаюсь хохотать.

Хохоча, я расчленяю тушку пакостного гостя

на квадратные кусочки и бросаю их в мешок,

а потом мешок сжигаю в алом пламени камина

и спокойно жду, покамест улетучится душок.

Наконец, уже отныне не теряя ни секунды,

еле сдерживая сердце и пылая как в огне,

я бросаюсь к толстой сумке и вываливаю на пол

массу утаённых писем – все до одного ко мне!

Я совсем не возмущаюсь (я-то знаю почтальонов),

я ласкаю письма взглядом, силясь подавить озноб,

открываю все конверты, складываю письма в стопку -

и читаю, и читаю, и читаю их взахлёб…

И никак не начитаюсь, всё никак не начитаюсь -

строчка тянется за строчкой, как коралловая нить…

Многое в них устарело – и в сердцах я повторяю:

«Раньше надо было, раньше эту гадину убить!»

Впрочем, пусть и так спасибо скажет мерзкое отродье,

что изнеженные руки об него я замарал!

И прижавши письма к сердцу я танцую до рассвета -

и ликующие крики издаю, что твой марал…

* * *

Поверим на слово беспутному апрелю,

не расстающемуся со своей свирелью

до декабря, до января, до февраля…

а там до марта – чтоб опять гулять по склонам

в неувядающем плаще своём зелёном,

свистя в свирель и ничего не говоря.

Поверим на слово молчащему сурово

чужому Богу, охраняющему слово, -

чтобы тому случайно вдруг не убежать

куда-нибудь от разлюбезного предмета…

а я клянусь, что прекращаю делать это -

ловить слова и, заключая их в тетрадь,

бурчать: довольно-вам-гулять-по-белу-свету!

* * *

Любовь умнее нас с тобой – и ей видней,

как объяснить «распоряжайся» и «владей»:

любовь сама ведёт людей по краю дней,

по краю дней сама ведёт своих людей.

Тебе не нужно знать об этом ничего,

силков бояться и глядеть по сторонам:

к тебе и мне привязан ангел бечевой,

и этот ангел – он не даст погибнуть нам.

Ты, если хочешь, понимай всё это так:

мы в безопасности, любовь нас бережёт -

своих избранников с печатью на устах,

легко ступивших на сыпучий бережок.

И если можешь, то не думай ни о чём,

когда земля почти уходит из-под ног,

а нет – подумай: тихий ангел над плечом

и чуть подальше – охраняющий нас Бог.

* * *

Ничего я не ищу, не прошу -

по воде тупым пером я пишу

золотые да пустые слова,

а вода моя темна и крива.

И дрожат на той воде словеса,

но неграмотны твои небеса -

и, присматриваясь: «Что это тут?» -

всё читают, да никак не прочтут.

И тогда я говорю небесам:

я всю воду до конца искромсал,

я перо своё о волны сломал -

пробиваясь к самым главным словам.

Но неграмотны твои небеса,

хоть – на полчаса, на четверть часа

землю светом золотым осеня -

вроде как и понимают меня…

* * *

Право дело, не стоит того эта явь,

чтоб забыться в ней хоть на полдня:

потому и скольжу я по улице вплавь -

там, где нет и не будет меня.

Я не здесь, говорю я, а здесь меня нет -

есть берет, есть пальто, но не я!

Окончательной бренности ласковый бред,

бред бездонности, небытия…

И качается мир на ветру, на плаву

и смещается за горизонт -

в область сна, сновиденья, а здесь, наяву,

только дождь остаётся и зонт.

Из дождя и зонта не построишь палат,

а построишь – так вряд ли навек,

ибо век твой летуч, ибо век твой крылат,

как привет, как намёк, как набег.

И опять, начиная с того же с нуля

этот день, этот сон, этот бред,

ты берёшься за шлейф своего Короля -

шлейф от платья, которого нет.

* * *

На клочке, на салфетке, на пачке от сигарет

запишу впопыхах, что ночной набормочет бред,

пока будет бороться с кромешною темнотой

насекомый пустяк уайльдовской запятой.

Два прозрачных таких, два коротких таких крыла -

не то муха какая-такая… не то пчела,

не то есть запятая… не то, так сказать, не есть,

ибо завтра её ты уже не увидишь здесь.

И кивает копною спутанной мастерство,

да из этих пределов почти не видать его:

тут успеть бы за топотом двух каблучков пустых…

тут, по чести признаться, давно не до запятых!

Ан – висит над душой насекомый один пустяк

и звенит: дескать, тут у Вас, мой дорогой, всё не так, не так…

И летят каблучки – неуклюжему тексту вспять,

да напрасно: теперь их, видимо, не догнать!

…тоже глупость ещё – охотиться по ночам:

оставайся наутро с чем есть – со своим ничем,

со своей вперекрёст исчерченной немотой,

с пустяком насекомым уайльдовской запятой.

* * *

Ходит в небе серебристый пароходик

и не виден, как его ни наблюдать:

что-то лишнее на свете происходит -

сверх событий обязательных и дат.

Как вернуться бы в рассеянность и дробность

дня прохожего, минующего дня,

где изюминка, иголочка, подробность

ускользала от тебя и от меня?

На подробность припадая и хромая,

день прошёл по людным лужам и истёк -

где звезда в большом ковше одна восьмая,

где сирени один пятый лепесток?

Не накладывались сущность и явленье

друг на друга – оставался миллиметр,

на линейке было лишнее деленье,

и всё время ошибался геометр.

А меж тем клубилось время и густело,

и потом, когда пора её пришла,

собралась из ничего и улетела

побирушкою, богачкою – душа.

* * *

Моя милая вольная птица,

прежде чем целоваться при всех,

надо б как-нибудь договориться,

это будет любовь или грех?

Всё равно, кто правей, кто левее

и за кем – всё равно – перевес:

надо б выяснить, благословенья

иль прощенья просить у небес?

Мне-то – что? Я давно уже знаю,

как ответить на Страшном суде:

я вставал под зелёное знамя,

я молился зелёной звезде.

Это Вам, моя вольная птица,

наказанием звать благодать,

сомневаться, стыдиться, молиться,

улетать – и опять прилетать.

* * *

Две бури встретились в окне

и погибают в поединке.

А мы весь вечер варим льдинки

с тобой на медленном огне.

Зачем? Затем, что жизнь мала,

затем, что непонятно небо,

затем, что разные дела

вокруг топорщатся нелепо,

и в ступке плещется вода,

и вечно бьёт баклуши время,

и – за бирюльками старея -

всё спорят счастье и беда,

что тут нарочно – что всерьёз,

что даром – что имеет цену,

и где тут блеск напрасных слёз,

а где – иголки в стоге сена…

И может ли пустяк в парче

и золоте ещё увлечь Вас,

когда малюсенькая вечность

на Вашем плачется плече?

* * *

В захламленном прошлом… а впрочем, мы выбросим хлам:

посмотрим на небо – всё ближе оно, всё родней.

И, если ты хочешь, я выстрою маленький храм

на месте надежды, безвидной надежды моей.

Я выстрою храм – что-то вроде кормушки для птиц:

верёвочка, значит, дощечка… и весь разговор -

затем, чтоб однажды нам было с тобой где спастись

от всякой напасти, от всякого взгляда в упор.

На месте надежды, безвидной надежды моей -

наверно, последней надежды на этой земле -

я выстрою маленький храм на рабочем столе:

над сумраком всех моих грозных бумажных морей.

Я выстрою храм – ты узнаешь его без труда:

у самого синего моря, над бездною вод -

и, может быть, будешь сюда прилетать иногда

сушить свои крылышки после больших непогод.

* * *

Меня преследует звонок -

Ваш: ниоткуда возникая

то в тонком, с ложечкой, стакане,

то рельс трамвайных поперёк,

то разрывается стеклом

почти над самой головою,

то – музыкой полуживою

в каком-то доме нежилом.

Меня преследует звонок,

беспечною своей стрелою

разящий всё напропалую

вокруг меня и между строк,

и держит ироничный рок

меня на золотистой нити

и говорит: «Пляши, дурак!» -

и я пляшу, да всё не впрок:

Вы никогда не позвоните.

* * *

Как хочешь – так и буду говорить:

мне всё равно, каким далёким словом

пройтись по легкомысленным основам

неуловимейшего бытия!

А правда – не твоя и не моя,

она ничья, и влюблена в свободу,

и тянет через небо за собою

прямой и бесконечно светлый след.

Не знаю, объясню я или нет

тебе, что имена всегда излишни,

что светлый след – всё выше он и выше:

закинешь голову – бросает в шат,

что нам с тобою не принадлежат

ни улица, ни дом, ни день недели,

ни самые безумные идеи,

ни самые беспечные слова.

* * *

Сочтя непогоду за благо -

вот повод остаться вдвоём! -

гуляет ночная собака

с хозяином, богом своим,

и в снежной колючей шипучке

она, огибаючи лёд,

на цыпочках и на цепочке

хозяина рядом ведёт.

Нисколько мы не замерзаем -

нам, дескать, и так ничего,

мой лучший на свете хозяин,

заснеженное божество!

Нисколько мы не одиноки:

меж нами струна поводка -

а что ещё нужно собаке,

тем паче что жизнь коротка?

Но тут ты внезапно зашторишь

окно – и исчезнешь из глаз:

ах, шторы годятся на то лишь,

чтоб вечно обманывать нас -

лишаючи всякого знака

невидимого бытия!

И только вздыхает собака,

ночная собака твоя.

* * *

Далёкий путь у мыслей горьких

и много времени и сил.

Вот страшный год на двух восьмёрках

откуда-то приколесил.

Две вечности… куда как много!

Четыре ровные петли:

два чёрта, стало быть, два Бога

и по два – неба и земли.

А выбрать не из чего… где там!

Да как-то я и не готов:

управиться б с минувшим летом,

с букетом высохших цветов,

с четверостишьем – невесёлым

и ускользающим, как дым…

С одним невысказанным словом.

С воспоминанием одним.

* * *

Что-то с неба упало и снова взлетело

с зеленеющей веточкой наперевес -

ничего, это просто заблудшая тема

старой веры в далёкую милость небес:

привиденья – они мастера возвращаться,

рукавами махать да вздыхать невпопад!

К месту древних огней пробирается счастье

и на месте огней застаёт снегопад.

А вон там – ошибаясь и путая адрес -

из совсем уж нездешних времён Никогда

по задворкам крадётся Прости-моя-радость,

и пылает над нею чужая звезда.

В переулках гуляют весёлые страсти,

перепутав навеки, где «я», где «не я»,

и теряется небо в огромном пространстве

одного бытия.

* * *

Зима похожа из окна

на Брейгеля: там так же тесно -

там на кусочке полотна

Большое разместилось Детство.

Оно катается с горы

и застывает на морозе

среди размашистой игры

в какой-нибудь прекрасной позе.

И замирают на снегу,

веками не перемещаясь,

то на лету, то на бегу -

Проделка, Выдумка и Шалость.

А мне до них – как до звезды

или до Вашего привета:

не помню, сколько вёрст езды,

но помню, что четыре века.

* * *

А вот вам грёза – или стрекоза

прозрачная, как подобает грёзам

и, может быть, как подобает музам.

Так, значит, стрекоза. Или слеза.

Всё, что прозрачно, выстроилось в ряд,

пусть и не слишком стройный, но достойный

и осенённый беззаботной тайной:

жаль будет, если так-не-говорят.

Но так не говорят, а говорят

совсем иначе: это-то и грустно -

и в том, как говорят, нет ни искусства,

ни правды, ни любви, а только яд

обыденности…

Кто из нас убит -

пусть выйдет вон и не мешает прочим,

которым больше заниматься нечем,

в подруги брать стрекоз или сильфид.

* * *

Воробышком или Гаврошем

порхает сердце по весне:

вон чистый дым над нашим прошлым -

из всех садов по всей стране.

И свежей веткой жизнь другая

уже кивает нам сквозь дым -

и мы спешим, мосты сжигая,

расправиться с пережитым.

Какая глупая расправа!

В чём виноваты пред тобой

уже давно сухие травы,

шуршащие наперебой?

Зачем с былыми временами

ты так немыслимо суров,

что на одно воспоминанье

изводишь столько вот костров?

Но день грядущий бьёт крылами,

ловя тебя на шум и свет,

и ты всё раздуваешь пламя,

и чистый дым летит вослед.

ЧЕТЫРЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

О ВАРШАВЕ

Мату tylhojednciWarszawg…

1

Пан предлагает приправы,

пан извиняется охотно

за облака над Варшавой,

за плохую варшавскую погоду,

за обветшавшее барокко,

за облетевшие деревья,

за суетливую мороку

листьев в пустынной галерее…

Как будто морока листьев,

лето, улетевшее рано,

и вообще всё на свете – зависит

от этого любезного пана!

2

Как воздушный поцелуй на лету

восемнадцатое это столетье!

Обращаюсь ко второму лицу

через церемонное третье -

экий польский, экий птичий язык,

экий щебет из далёкой дубравы!

Он, мне кажется, однажды возник

наподобье небольшой переправы -

как такой один старинный мосток:

вот и мы на нём чуть-чуть постояли…

Поболтали б, да обычай тут строг:

заставляет соблюдать расстоянье -

скажешь «proszedo herbaty», а ответ,

разумеется, последует птичий…

Польский неземной этикет,

соблюденье заоблачных приличий.

3

Узкая варшавская галерея -

тесное пространство в колоннах,

бедная варшавская лотерея

в жёлтых тонах и зелёных!

Плесень старины на латуни,

мох на обветшалых банкнотах…

Надо поклониться «Фортуне»

за немыслимое множество злотых!

Существуют медь или паста -

начищать до блеска монеты,

но, бедное варшавское паньство,

у тебя сплошные банкноты…

Панове коммерсанты, у вас я

перенял вашу старинную моду -

с Богом на углу торговаться

на предмет хорошей погоды.

4

Меж тучных ламп и костёлов тощих

есть Rynek downy, где всё в порядке:

один шарманщик, один извозчик,

одна шарманка, одна лошадка…

Вам, пани Польша, не нужно больше:

всего, что мило, бывает мало.

А ты, извозчик, тогда изволь же

везти туда… да куда попало!

А ты, шарманщик, тогда изволь же

играть о том… да о чём угодно:

для пани Ночи, для пани Польши,

для пани Очень Плохой Погоды.

А я для пани Каквашеимя

пишу слова на стене шершавой,

что всё на свете неповторимо -

как жизнь, как смерть или как Варшава.

* * *

Упустим из виду пустяк

и вдруг решим, что в наших бедах

жизнь улыбнётся, скажем так, -

глядишь, а улыбнулась эдак.

Улыбок множество у ней -

пустых, коварных и неверных,

и множество ночных огней,

огней дневных, огней вечерних.

Хоть душу грей, хоть память грей -

не отогреешь: холод, ледник.

Прикуривай от фонарей,

от иллюзорных, от последних.

Но Ваше Вашество Пустяк

махнёт флажком из близкой дали -

и жизнь вдруг улыбнётся так,

как мы совсем уже не ждали.

* * *

За колючим за боржомом -

ветру зимнему под стать -

скучно в городе тяжёлом

злое время коротать.

А за островом Кукуем

есть кафе, где жизнь как дым.

Хочешь, сядем потолкуем -

хочешь, просто посидим.

И возьмём по чашке кофе

да по рюмочке вина,

чтоб не думать об эпохе

то ли смерти, то ли сна.

Вспомним что-нибудь другое -

утренний, к примеру, лес

и за облаком погоню

через лес наперерез,

или как узор на ткани

просиял – и был таков,

или кроткое мельканье

узких серых башмачков…

Музыкант тут музыканист,

денег некуда девать…

Слава Богу, что покамест

есть о чём не забывать!

* * *

Говорили: давайте запомним, а нет – так забудем!

Хорошо говорили: забыть всё равно что запомнить.

И поэтому, может быть, наше «спасибо за подвиг»

так же просто и мило звучит, как «спасибо за пудинг».

Всё равно и светло… и пока, моя жизнь, мы с тобою,

всё равно от чего отказаться и с чем согласиться, -

и неважно, что строишь ты мне или я тебе строю:

это храм у нас будет с тобой или будет темница.

Сколько нужно грехов, чтобы их положить в основанье

лучезарнеишеи святости – столько я даже не знаю.

Обойдёмся не этими – значит, другими словами,

начертаем на знамени… впрочем, оставим и знамя:

всё равно не для нас громыхает, шумит и клокочет

эта площадь бескровных страстей и кровавых видений!

Я иду за тобой, на застенчивый твой колокольчик,

как весёлый маньяк за хрустальной своею идеей.

* * *

На бестолковой распродаже,

где золото идёт как лом,

давай-ка от греха подальше,

сцепившись пальцами, уйдём.

Оставим скорби и восторги

и призрачную благодать:

увы, на этом бурном торге

нам вовсе нечего продать.

Строка из Нового Завета

вспорхнёт и сядет на чело:

сказать беспечно, что всё это

не стоит ровно ничего, -

веди ж нас, нежный бог Багульник,

под твой сиреневый салют

от мест, где всё ещё торгуют,

к местам, где вот уже поют.