Текст книги "Солнечный Ветер"

Автор книги: Евгений Носов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Носов Евгений Валентинович
Солнечный Ветер

Евгений Носов

Солнечный Ветер

...И был вечер, и было утро...

(кн. Бытия, гл. 1)

1

Врачи, разговор которых я случайно подслушал, притворяясь спящим, сказали, что во мне больше от робота, чем от человека. Будто я существо с телом человека, но с нечеловеческим мышлением. Идеальный биоробот с тщательно выверенной программой поведения и безукоризненными рефлексами и вместе с тем – рефлексирующий. Слишком уж в чистом, даже стерильном виде, говорил один, проявляются у меня рефлексы, начиная от простейшей реакции на боль, на свет и завершая ответами на эротические сцены. Еще он говорил, что ему впервые довелось за всю его врачебную практику встретиться с таким человеком, который отвечает на любые, даже очень личные, интимные вопросы столь прямолинейно, до полной внутренней обнаженности. И другой добавил, что во мне отсутствуют здоровые тормоза. Он как-то странно выразился, будто у меня иммунодефицит психической самозащиты, который и позволяет прорываться наружу тому, что человек обычно в себе всячески подавляет. Еще непонятнее мне был его смех после этих слов. И я едва не открыл глаза, чтобы увидеть рассмешившее его, но тут послышался голос третьего врача:

– Если бы он был роботом, то не копался бы в себе, пытаясь разгадать, кто оп есть. Вы же сами убедились: для пего только этот вопрос и сопутствующие ему не находят ответа. Он потерял память, а вместе с ней и всю приобретенную самозащиту. Потому его честность сейчас в таком первозванном младенческом виде, что он еще не научился изворачиваться и называть это здоровыми тормозами.

– Ошибаешься,– возразил тот, что смеялся.– Честность, говоришь, в первозданном виде? – с насмешливой интонацией переспросил он.– Ты хочешь, чтобы я поверил его бормотне о какой-то катастрофе? Хочешь, чтобы я называл его Солнечным Ветром, как называет он сам себя?! Если у него пропала вся память, тогда откуда у него это? От вновь приобретенной? Но я что-то не слышал ни о какой катастрофе.

– Действительно,– сказал первый врач.– Что-то но особо стыкуется пропадание памяти о психической самозащите и появление ложной – о Солнечном Ветре. Признать бредовые видения плодом оголенной честности? Но знаю, не знаю... Мне это больше всего напоминает информационного жучка, что запускают в электронно-вычислительные машины для искажения верной картины.

Мне часто приходит на память подслушанный разговор врачей, и я все пытаюсь понять, почему двое из них пришли к такому странному выводу, будто я робот. Возможно, они правы. Возможно. Мне не удается сопоставить действительность с тем, что заключено в моей памяти. Но ведь память на другие события – пе этой действительности – во мне тоже есть. И я не верю выводу третьего врача. Сейчас я очень многое вспомнил, и эти воспоминания приходят ко мне в таких деталях, которые придумывать нет смысла. Какими бы нереальными, фантастическими ни казались мои воспоминания, только их когда-то запечатлел мой мозг – слишком они живы, я даже помню свои ощущения.

Меня все уверяют, что память моя мнимая, а я все выдумал и пытаюсь выдать за происходившее. Только почему это должно быть бредом мозга робота? Или человек и фантазии его – взаимоисключения? Я даже соглашусь с лживостью своей памяти о событиях, по никогда не соглашусь с подозрениями о моем искусственном происхождении. Я –человек!.. Начать хотя бы с того, что я считаю себе не тем, за кого меня здесь принимают...

2

Меня нашли на заброшенном пляже тихого, унылого островка, над которым и солнце казалось таким же скучным, как и все, что на островке было, что окружало его. Шрам взлетной полосы, от края до края рассекавший надвое каменистый осколок суши. Мрачные бетонные коробки самолетных ангаров, серые казарменные блоки. И всюду камни: маленькие, средние, побольше, и все тусклого пыльного цвета. Единственными светлыми пятнами на камнях были птичьи шлепки. При желании можно было обнаружить и чахлые, убогие растеньица, сиротливо и пугливо выглядывающие из серой однообразной массы. Они будто в ссылку были направлены морем, разносящим семена по свету – кому как повезет,– но и здесь хотели жить, плели паутинки своих корней, пытаясь хоть где-нибудь выловить своими сетями крупицы земли. Но все – чуть-чуть живое и неживое – отгорожено было от моря двумя рядами колючей проволоки, и островок, казалось бы, открытый морю и всему свету со всех сторон, словно сам находился в заточении. Связь с миром была только через огромные -совершенно нелепые здесь – железные ворота с выцветшим и обветшалым бело-голубым флагом над ними. Но даже эти ворота были закрыты, и на них аршинными буквами, через обе створки, было начертано устрашающее "Стоп!" и чуть ниже – полустертая надпись: "База ВМС "Печальная вдова".

Если день, когда меня нашли, считать днем моего рождения, то я, в самом прямом смысле, родился в рубашке. Да и не только в ней: на мне была форма офицера. Но не это главное. Мне очень повезло, что на этой покинутой богом и всеми базе оставалась охрана. Старый служака, обреченный на вечное одиночество и беспробудное пьянство тяжелым ранением, полученным в пьяной драке, и за все про все награжденный сержантскими нашивками да пожизненным пенсионом – за службу на этом островке; две молодые пассии, опрометчиво, как оказалось, завербовавшиеся в армию – или монашествовать, или из-за того, что некогда были мужененавистницами, или для проведения любовных игр, как жительницы острова Лесбос, где-нибудь в скромном уединении, или по другим каким причинам, а, может, и по всем сразу, но скоро разочаровавшиеся и в военной службе, и в уединении, и друг в друге,– эта странная, но мирно сосуществующая, даже в чем-то сроднившаяся компания и являлась охраной законсервированного, в надежде на лучшие времена, военного объекта. Еще был один житель этого островка – получающий довольствие, но не включенный в штат охранников,– дряхлый, облезлый пес, которому с самого щенячьего возраста не довелось ничего и никого больше видеть, кроме камней, самолетов, людей в униформах, редких птиц, тупоумных крабов, что упрямо бегали по суше в поисках съедобного, а позже и по сегодня – кроме пустых ангаров, разящего чесночным и винным перегаром сержанта да раздражающе пахнущих девиц... Отчего-то и солнце казалось серым в тусклом небе, под которым меня нашел даже ополоумевший от удивления и счастья пес.

Я лежал на маленьком песчаном клочке прямо напротив ворот базы. Лежал и глядел в пустое небо. Легкий бриз неприятно щекотал лоб, играя прядью волос, на ноги то и дело накатывались холодные волны; какой-то настырный краб щипал меня клешнями то в один бок, то в другой – не нравилось, видно, ему мое живое, еще упругое тело, которое ему не по зубам, похоже, он ждал, когда я начну разлагаться, и все пробовал и пробовал, пе начал ли я протухать.

Сержант напрасно пытался уверить меня, будто я был без сознания, когда он пришел на пляж по лаю собаки. Нет, докучливый краб начал опекать меня много раньше, чем я увидел удивленную морду пса, услышал его лай. И уж потом пришел сержант со своими подчиненными. Он что-то говорил мне, о чем-то спрашивали женщины. Потом они втроем громко спорили, а сержант пытался влить мне в рот спиртное, которое сушило и обжигало мне губы, щеки, шею... Я все слышал, но ничего не понимал...

Я все узнавал. И то, что видел, что слышал, но в то же время не знал, как все это называется. Образы, образы, одни только образы... Небо. Я видел его восходящую безбрежность. А когда оно замутилось маревом от испарений моря, мне показалось, будто это туман, которому наскучило стлаться по низинам, решил долететь до самого солнца. Песок. Я чувствовал всем телом его приятное тепло, ощущал пальцами его зернистость и мягкую гладь. Ветерок с моря. Он нежно касался меня прохладными, с влажинкой, струйками, и я не сердился на него за то, что он запутался в волосах... Люди в военной униформе. Их внимательные, сосредоточенные лица, пытливые взгляды, чего-то ждущие от меня. Собака. В наклоне ее головы, в глазах, на морде я видел удивление и немой вопрос: "А это что еще за зверь?.." Даже то, что людей было трое и из них – две молодые женщины; один неухоженный пес,– я знал, хотя количественная оценка, вернее, понятие числительных стало мне известно много позднее.

Все было для меня очень знакомым и вместе с тем каким-то далеким и непонятно чужим.

Меня долго учили говорить. Я заново узнавал названия предметов и образов, складывал фразы, вникал в смысл понятий. Словно младенец, постигал основы человеческой сущности. Только в отличие от младенца первым моим словом и понятием стало слово Я. И опять же в отличие. Мне и без этого слова было определенно известно, что я уже давно существую, что я – это я. Лишь отражение в зеркале не было моим...

Сержант – человек простой и не искушенный в педагогике,–научил меня таким словам, как: виски, содовая, кобель, скоро придет корабль, мне привезут пойло, а тебя заберут; плохо, что рация скрючилась, так бы я вызвал по ней корабль, сказав, что тут на остров приблудился какой-то лейтенант, который не знает, откуда он, корабль бы пришел за тобой, и мне привезли бы пойло; Франсе? дейч? эспаньоло? рашен? хотя какой ты рашен, если на тебе паша форма?., может, ты макаронник? как там – спагетти, пицца, фиат? эх, пойло все кончилось, а то я давно бы тебя на ноги поставил, и все вспомнил бы сразу... бревно ты стоячее, а не лейтенант!..

Девицы были более словообильные. От них я узнал историю и послужной список сержанта. Узнал, что на островок раз в год приходит инспекционное судно – доставляет провиант да инспектирует следящую аппаратуру. Сутки по островку шныряют матросы, и Пэгги и Мэгги – так называли друг друга девицы – приходилось прятаться от них. "Ведь они до того злые,– говорила Мэгги,-что на забор кидаются". Да, бывает, залетают сюда случайные самолеты – тоже приходится запираться в казармы. Можно было бы вызвать самолет, да только рация уже месяц как испортилась. Ее же нужно промывать спиртом, а сержант этот спирт настаивает на апельсинах – виски таким образом себе делает. "Если ты, парень, выпить хочешь, то потряси как следует сержанта,-советовала Пэгги.– Я еще ни разу трезвым его не видела...".

А потом они по очереди подходили ко мне и твердили, что все им опостылело за два года – и остров, и служба эта, и любовь,– что хотят они ребенка, хотят материнства взамен всего, что у них было и есть в жизни. Сержант же комментировал такое их желание следующим образом: "Завербовались, стервы, на пять лет и уже собираются улизнуть, да на корабль их не пускают. Ты, лейтенант, не слушай их, они ведь как думают: раз ты не в себе, то тебя можно и охмурить – скажут, что ты их изнасиловал, родят от тебя, а эксперты подтвердят твое участие в этом. Если они родят от какого-нибудь матроса или летуна, то попадут под трибунал – это в контракте оговорено. Какой же матрос сознается, что он насиловал! Он же свидетелей наберет, которые подтвердят, что девицы сами накинулись на него. А ты вроде как невменяемый..."

Что я мог сказать в ответ сержанту? Я спрашивал у него, что это значит –"насиловать", "родить"... Я познавал значения слов...

3

Так я провел месяц на острове. И за это время мне удалось почти полностью овладеть словарным запасом сержанта, Пэгги и Мэгги. Я даже научился считать, стал вести учет каждому новому слову, коллекционировать их. И однажды, когда сержант привел меня в диспетчерскую авиабазы, я вдруг обнаружил там очень странный знак на транспаранте. Он мне что-то напомнил знакомое-знакомое. Я спросил сержанта, что это за самолетик в кружке. Сержант в удивлении воззрился на знак. "Какой же это самолетик? – возразил он.– Это знак радиационной опасности". А на мой последовавший вопрос он невнятно и путано объяснил, что радиация – это смертельно, а когда загорится транспарант с этим "самолетиком" в кружке", передразнил он меня, значит, пора собираться в могилу: бельишко приготовить, написать завещание, по которому все остается богу, потому как больше некому, да поминки по себе справить.

В этот день мне уже стало не до новых слов, все мои мысли были заняты только одним, шестьсот девятнадцатым словом в моей коллекции,– радиация. Оно держало меня, тревожило чем-то, и я все силился понять, почему оно так знакомо мне, что связано у меня с этим знаком.

И тогда ко мне стала возвращаться память... Нет, пожалуй, не возвращаться: я ее вызывал. И когда что-то приходило, я мог описывать словами те извлеченные из глубин мозга образы.

...все черное. Сникшие голые деревья, черные травы, мертвенно-мутная вода. Горящие дома, горящие машины, тлеющие трупы... Странное пятно на асфальте, словно кто-то обводил контуры лежащего человека. Женская нога, обутая в кокетливую туфельку лежит на обломках. Так вот, отдельно, сама по себе, как принадлежность, как сменная часть тела. Мимо тенью движется собака, бритая наголо. Кому нужно было брить ее?.. Небо не видно, что-то серое и плотное висит низко над руинами. Но и руины тут же скрылись за пылью, поднятой бешеным ветром. И вот осталась только пыльная мгла и звенящая тишина...

Я рассказал сержанту об этом жутковатом видении. Он дыхнул на меня свежим спиртовым запахом, сказав: "Ну и дерьмовые же сны тебе снятся."

– Я не спал, я это вспомнил,– сказал я.

Сержант какое-то время изучал меня маленькими хмельными глазками, шмыгал носом в склеротических прожилках, потом сказал:

– Слушай-ка, парень, а не война ли там уже? Может, тебя с корабля какого уничтоженного занесло на мой остров? Не помнишь?– Я сказал, что не помню.– Как же это я сразу не подумал?!–Он длинно и вычурно выругался.-Надо было хотя бы приемник послушать, а я уже забыл, когда включал его.

Он вдруг сорвался с места и резво припустил к диспетчерской.

Я направился было за ним, но подошли Пэгги и Мэгги: их заинтересовало, с чего это в сержанте прыть такая появилась. И пока я рассказывал, девицы шалели прямо на глазах: лица их вытягивались, глаза округлялись и стекленели. И не дослушав меня, они помчались к диспетчерской. За ними с лаем кинулся пес.

Не знаю почему, но память дала мне следующие кадры, восстановив картину предшествующими смерти видениями, как бы в обратном порядке. Я вспоминал, будто сам двигался назад.

Сильный гуд давил на уши, оглушал. Пыль помчалась от меня, гонимая каким-то неощутимым обратным ветром. Потом я увидел, как пыль стала собираться в плотную массу. Я сел на землю, но через какие-то секунды сильным ударом снизу был поднят на ноги. И вдруг стали складываться дома из руин. Вверх устремились обломки, складываясь в монолитные блоки, возносилась пыль, штукатурка, битые стекла. С искрами сращивались провода, трещины в домах стягивались на глазах. Задвигались машины, люди... Пыль вдалеке собралась в высокое грибообразное облако, и гриб стал опадать, сдуваться, оседал на землю. И вдруг взорвался ослепительно яркой белой вспышкой и пропал. Где-то вдали рассеялся серый туман, открыв за собой еще один огромный, в полнеба облачный купол, словно гигантский парашют, под которым крутились стропы-смерчи...

Время для меня двигалось сразу в двух направлениях. Я наблюдал движение вспять, зная, что так и должно было быть, а мысли текли, как и полагается, в прямом направлении. Я неожиданно вспомнил, что у меня есть цель – во что бы то ни стало попасть в изначальную точку. Цель была для меня всем: и смыслом жизни, и самой жизнью; она заменяла мне все другие цели, перед ней ничтожной казалась моя жизнь, я знал, что по достижении той изначальной точки я погибну, а в лучшем случае стану другим. Мое имя – Солнечный Ветер. Я должен запомнить его...

Я не видел, как опал купол, как рвались из-под него опоры вихрей. Когда я открыл глаза, то увидел высоко в небе два прямых облачных следа, которые неспешно втягивались в горизонт. "Вот оно – началось",– подумал, как мне показалось, я и шагнул назад. Тщательно запер за собой двери, пятясь, вошел в кабину лифта, который понес меня вниз, в глубокое подземелье...

Я не сразу понял, чего хотел от меня сержант. Лицо его было перекошено и красное от злости. Он что-то громко кричал, размахивая своими тощими руками перед моим лицом. Взвизгивая, кричала Пэгги, заходился лаем пес. Сначала я почувствовал отвращение. Мне стало противно смотреть на физиономию сержанта – костистую, обтянутую изрезанной морщинами, будто жеваной, кожей; губастую, заросшую жесткой седоватой колючкой. Ненавистна стала Пэгги, зашедшаяся в бабьей истерике. Только сейчас я увидел, какой некрасивый, большой у нее рот, что у нее длинный, свисающий крючком чуть ли не до губ, нос, и вообще – лицо узкое, вытянутое– дынное,–а изо рта выглядывают лошадиные зубы...

–... научился, козел, говорить на нашу голову!– наконец разобрал я в захлебывающемся крике Пэгги.

А сержант, разбрызгивая слюни, орал, что из-за какого-то ублюдка у него чуть крыша не съехала. Как подумал, что война началась, как до него дошло, что теперь можно уже не ждать испекцконного судна, стало быть, не дождаться ему ни пойла, ни жратвы, как у него, старого кретина, все его соображение в ноги ушло, что он к приемнику козлом поскакал...

Пес тоже не умолкал ни на секунду. Даже когда с остервенением драл задней лапой за ухом, даже когда кусал блох в хвосте, все гавкал: ни на кого, просто так, для общего шуму.

Сержант сообразил наконец, что ему приходится перекрикивать лай и, ие глядя, лягнул, угодив тяжелым армейским башмаком псу в бок. Старый пес даже завалился на землю от этого удара, и лай захлебнулся. Сразу стало как-то неуютно тихо.

– Да он вас не слышит,– спокойно сказала Мэгги п добавила: – И не видит.

Добрая, мягкая улыбка, открывшая милую ямочку на щеке, внимательный, но светлый взгляд вдруг что-то стронули во мне неведомое до этого момента, теплая волна пробежала по телу, но тут же во мне закрылся тот странный мир воспоминаний, и я снова выпал в действительность. Здесь опять все было по-обыденному серым и нейтральным, одного цвета были бетонные блоки ангаров, казарм, взлетной полосы, , камни, вода, небо: не казался больше отвратительным сержант, не раздражала своим видом Пэгги, не привлекала больше и не трогала неведомое Мэгги.

– Меня зовут Солнечный Ветер,– вспомнилось мне из того мира. Из мира, в котором я чувствовал, переживал; где у меня было имя и была цель.

– Ты камикадзе?–удивился сержант.– Японские летчики-смертники называют себя солнечными ветрами,– пояснил он Пэгги и Мэгги.

– Я – Солнечный Ветер,– повторил я то, что мне следовало запомнить.

– Да ты на его рожу посмотри, сержант,– сварливо заметила Пэгги.-Это же стопроцентный янки – нахальный и неотесанный,– какой же это японец...

– Кто знает,– пробормотал сержант.– Может, в крылатые ракеты как раз таких и садят. Может, испытания какие проводились, а ракета с этим не взорвалась и его выбросило в океан. Иначе, как он прибился к нашему острову. Может, ты хоть что-то помнишь?

И я рассказал им об облаках, которые вырывались из земли, о дымных следах, прочертивших небо. О том, как я видел все задом наперед, как поднимались из руин дома, а я двигался к цели...

Сержант молча выслушал, потом мрачно сплюнул на камни и пошел от меня прочь. "Совсем парень сдвинулся",– бросила мне на прощание Пэгги. Пес протяжно зевнул, томно потянулся н потрусил к берегу промышлять крабов.

– А не придумываешь ты все?– спросила Мэгги, снизу вверх внимательно заглядывая мне в лицо.

Что я мог ответить ей, когда не знал, как это – придумывать. Мне слишком многому предстояло еще заново научиться. Из того мира я, как дублирующий аппарат, переносил запоминавшиеся слова, мысли, ощущения, но даже мне, мне-в-настоящем, они казались чужими. Только в том мире, где меня звали Солнечный Ветер, мне дано было думать и понимать, а в этом я научился пока только коллекционировать слова.

– Меня зовут Дэниз.

– Новое слово,– сказал я.– Я запомню его под номером шестьсот двадцать.

4

Через неделю к острову подошло инспекционное судно.

Я ходил по берегу, как приказал мне сержант, и оглядывал горизонт. Красивое слово – горизонт: только я никак не мог понять, почему то далекое, скрывающееся за морем, сержант назвал таким простым словом. И почему там, на водяном горбе должно появиться судно. Дэниз мне долго втолковывала, что такое судно. Она широко разводила руки, показывая что-то большое, а потом схватила со стола соусницу и сказала, что судно похоже на соусницу, только серого цвета, и что издали оно будет казаться таким же маленьким сосудом. И я бродил по берегу, выглядывая соусницу на горизонте.

Как много было для меня закрыто тогда. Я все запоминал: новые слова и целые фразы, короткие диалоги и длинные беседы, и сейчас могу воспроизвести их в той же последовательности и с той же точностью. Но это было для меня тогда тем же коллекционированием. Я словно приглядывался к миру, изучая его через щелочку.

Пес ходил за мной по пятам. Он не сопровождал меня, не гулял со мной, не охранял. Цель у него была корыстная: нос его уже оскудел запахами по старости, и трудно было псу выискивать среди камней крабов, пищу, к которой он пристрастился на острове и которая была ему по зубам. От меня крабы разбегались в стороны. Не знаю, чем я их выгонял из укрытия – грузной поступью по гальке, тенью, что взад-вперед ходила со мной, а может, потому, что меня было видно издали,– только они покидали укрытия на радость псу, который тут же хватал их и с хрустом перемалывал хитиновые панцири стершимися зубами.

Но вот пес отстал от меня – насытился, или я уже всех крабов на побережьи выпугал,– зашел под колючую проволоку и не спеша потрусил к караулке, которую он самовольно занял себе под конуру.

На пути попался единственный на всем острове песчаный клочок суши. Как оказалось, этот песок был завезенным. Летчики, когда база еще функционировала, контрабандой понавезли его в мешках со всего света, обустраивая себе пляжик. Но море не пожелало смириться с самоуправством человека, посеявшего песок такого неожиданного и чуждого здесь цвета, и оно смывало песок, затягивало в свою бездну, зашвыривало галькой. На этом пляжике меня и нашли – внешне вполне здравствующим, но безымянным и не ведающим, какими судьбами его сюда занесло.

– ...Именно поэтому я и иду,– сказал во мне кто-то чужим голосом. Мой палец коснулся кнопки лифта.– Меня не ждите,– продолжал чужой голос,-сразу, как выйду, начинайте герметизацию.

Сейчас я вдруг понял, чужой голос принадлежал тому, кто двигался по прямому времени, ведь я же шел обратным. Потому задом-наперед слышал речь, и уже как-то подсознательно переводил ее в понятную для себя. Я торопился в прошлое, воспринимая его таким, как оно приходило ко мне со своим обратным ходом.

Я понял, что сейчас услышу голос, хотя для моего времени его пора еще не наступила. Но мне и тому, кто стоял у лифта, уже было известно, что это голос Гении (сокращенное от Генрих). Даже если бы он изменил голос до неузнаваемости, я бы все равно узнал: такого, как Генни, можно сразу распознать по его трусости, по его первооснове – взваливать общую вину на кого угодно, только в стороне от себя. Не знаю, такое, видимо, в крови. Массовое проявление этой особенности однажды уже было в истории его народа.

Тот, кто жил в прямом времени, спросил себя, виноват ли он. И сам же себе ответил, что виноваты все. И те, кто оставался сейчас в бункере, и все, кто под землей, под водой, на поверхности земли, которой осталось зеленеть недолго, в воздухе, в космосе. Виновны даже те, определил он, кто еще не знает, что началась война, что на них уже падают бомбы.

– Пит, а ведь это ты угробил мир,– сказал все-таки Генрих.

Я, который двигался в обратном времени... А собственно, почему я называю себя так длинно и путано: у меня же есть имя – Солнечный Ветер. У нас с Питом общее тело. Но только он может управлять им, он – хозяин своего тела, а я – наблюдатель того, что предшествовало движению. Он меня не замечает, для него будущее всегда впереди, для меня же его прошлое – это мое будущее, и мое преимущество в том, что я могу пользоваться его памятью. Не полной, иначе я давно бы уже достиг цели, а той, кратковременной, в которой запечатляются только что происшедшие события. И еще одно преимущество было у меня: я мог предугадывать. Вот хотя бы такое. Если Пит подошел к лифту, то понятно, что перед этим он покинул какое-то место, значит, я скоро узнаю, откуда он пришел. Фиксируя следствия, мне даровалась возможность узнать причину. Узнать, а не предполагать и не додумывать...

Пит попятился от лифта и, ожидая выстрела в спину, думал: "Пусть и убьют, хуже того, что уже есть, не станет... Интересно, будут стрелять или нет?.." Он вернулся шагов на двадцать назад, и я услышал: "Стойте, лейтенант Уоттер!" Но, как я уже знаю, его не остановил приказ майора Кравски.

Да и в голосе майора было мало приказного: это был скорее нервный выкрик, реакция на бессилие что-то поправить – когда уже не знаешь, как командовать, к чему командовать, когда пребываешь в такой трагической неопределенности, что в тебе мешается честь, долг, ответственность, страх, безграничное удивление; когда осознаешь вдруг, что те команды, которые ты исполнял или сам отдавал, привели к краху всего. Понимаешь, что повоевать не пришлось, а войну можно считать уже законченной: еще не разорвались бомбы, но в твоем долге уже нет нужды. Теперь тебе остается только твоя честь, и она не будет тебя оправдывать, она тебе скажет, что убийца не кто-то абстрактный, а ты, именно ты. Бомбы еще не раскрыли свое адово нутро, но мир уже можно считать мертвым. Тебе остается лишь последняя отрыжка долга -добивать тех, кому не посчастливится погибнуть сразу...

Пит прошел к креслу, сел, будто упал в него. И пока он шел, я успел оглядеть помещение. Взгляд Пита ни на чем особенно не задерживался – ему была привычна обстановка, да и для меня не оказалось здесь ничего необычного. Постройка, судя по всему, была шахтного типа, в несколько этажей. Это было понятно не только по лифтовому модулю, но и по люкам, сейчас наглухо задраенным, в полу и на потолке, справа от лифтовой, и по лестнице, пробегающей по стене от одного к другому. Еще в лифте, перед тем, как открылись двери, я успел прочесть высветившуюся надпись –"Командный модуль". Видимо, отсюда производилась координация и управление остальными модулями, наличие которых явно подразумевалось. Это был квадратный, довольно просторный зал с низким, придавливающим потолком, о прилепленными к нему плоскими плафонами, сеющими вниз мягкое белое свечение. Два плафона, с установленными под ними бактерицидными лампами, добавляли свету голубизны. За плотным рядом шкафов с аппаратурой почти не видно стен. Вместо них -большие, расцвеченные всеми красками спектра, табло с бесчисленной индикацией чуть ли не до пола, со встроенными мониторами. На ходу Пит бегло глянул на панель из девяти мониторов, и мне удалось разглядеть изображения на средней тройке. Два экрана показывала обстановку в каких-то других отсеках, тоже заставленных аппаратурой, на третьем – двигалось изображение деревьев, стоящих плотной массой,– видимо, велась панорамная съемка поверхности. Прямо из табло выступали пульты, и перед каждым из восьми -авиационные кресла, в которых сидели люди в военной форме. Здесь были только офицеры. И пока Пит возвращался на свое место, военные, проводив его по проходу взглядами, отворачивались.

Занятно было мне наблюдать обратные движения: Пит придвинул кресло к пульту, оттолкнувшись ногами от панели внизу.

– Это конец. Понимаете вы – это конец всему,– сказал Пит негромко. А перед этим я почувствовал его удивление страшной, роковой тишиной, воцарившейся в зале.

Пит глядел на экран дисплея довольно долго, не отрывая взгляда, но я не различал изображения. Для меня это было как мутное стекло с расплывшимися на нем размазанными цветными пятнами. Но вот наконец изображение стало проясняться, а тишина вдруг ухнула всплеском голосов, среди которых резко выделился один, чуть не истеричный: "Щит пропустил две боеголовки – они падают на город..."

...Позади послышался шорох гальки. Я узнал Дэниз. Сержант ходит тяжело, медленно вдавливая ногу в гальку, поступь Пэгги стремительная, отрывистая, камни под ее ногами скрежещут, а шаг Дэниз мелкий, рассыпчатый. Она остановилась у меня за спиной.

Я еще пытался удержать воспоминания, в которых было так много новых слов. В которых я узнавал и но узнавал себя. Где я впервые увидел стольких многих людей. Но тщетно, Дэниз вспугнула мои воспоминания.

Не дождавшись, что я обернусь, она обошла меня и стала передо мной очень близко, почти вплотную, как это часто делала, запрокинув голову назад и заглядывая мне в лицо.

– Ну как, чист твой горизонт? Я не понял ее.

– Дэниз, что такое шахта?

– Шахта?– переспросила она, чуть поморщившись.– Это под землей... Глубоко... Помнишь, мы с тобой спускались в бункер?..

– Я у тебя спросил, что такое грудь. Ты повела меня по ступенькам вниз. Сказала: "Грудь нельзя показывать всем, малыш. Я покажу ее тебе одному в бункере, в уединении". Бункер – это уединение?

Дэниз весело рассмеялась, еще дальше запрокинув голову. А отсмеявшись, сразу как-то погрустнела, погладила пальцами мне щеку и сказала:

– Все ты, малыш, помнишь: что нужно и чего не нужно.

– Разве не нужно запоминать все? У меня впервые возник такой вопрос. Все помнить – это же так интересно. Больше слов, больше сочетаний.

– Если бы было такое возможно... Как я хочу многое забыть.– Она помолчала и неожиданно, будто спохватившись, добавила: – Но только не тебя! Тебя я хочу помнить вечно.

– Вечно – это долго,– блеснул я своими познаниями.

– Это, малыш, навсегда.

– Я тоже буду тебя помнить навсегда.

И снова я чем-то рассмешил Дэниз. Мне не было весело, я еще не понимал, что такое веселье, но тоже засмеялся. И чем больше я смеялся, тем сильнее веселил Дэниз. В меня, будто входило какое-то новое чувство – будоражащее, бодрящее. Это уже не было простым подражанием, это было первое мое чувство, рвущееся изнутри.

– Надо же,– удивилась чему-то Дэниз,– я люблю тебя, малыш.

– Люблю,– повторил я, припоминая, что у меня было связано с этим словом: –Любить... Сержант мне при-казал, чтобы я не давал вам себя любить. Он говорил: – "Ты дурак дураком, а им это на руку".

– А мне плевать, что говорит сержант,– вдруг резко , оттолкнувшись от меня кулаками, зло проговорила Дэ-низ.– Этот евнух мог любить только вприглядку! Хотя...– она невесело усмехнулась и снова приблизилась ко мне,– не понять тебе многого. Я же в бункере проверяла тебя. И поняла, что ребенок ты еще. И знаешь, я ни-" сколько не стыдилась своей наготы, пусть и немного обидно было, что ты разглядывал меня как куклу. Но я уже тогда любила тебя. Большого, крепкого, но беспомощного... Зачем мне ребенок? Ведь у меня он уже есть.– Она уткнулась мне в грудь лицом.