Текст книги "Корнеты и звери (Славная школа)"

Автор книги: Евгений Вадимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

IV[5]5
  Так в книге, должно быть – IX (примечание верстальщика).


[Закрыть]

Всадники – други – в поход собирайтесь,

Радостный звук вас ко славе зовет!..

Генерал-Марш.

Зима прошла, окончены весенние экзамены, наступает время лагерного сбора.

В первых числах мая, числа 8-го – 10-го – мы уходим походным порядком в Авангардный Лагерь Красного села, к Дудергофскому озеру, к мохнатой, покрытой густым хвойным лесом, горе.

С первыми лучами весеннего солнца покидаем мы стены школы, и, пройдя окраины столицы, выходим на шоссе, двигаясь к Лигову.

Впереди – юнкерский хор трубачей, юнкера – песельники с танцующим в воздухе звенящим и сверкающим бунчуком.

На этот поход даже есть песня:

 
По дорожке Красносельской
Едет эскадрон гвардейский
    Эскадрон лихой!
Снега белого белее
Блещут наши портупеи
    Шашки боевой!
 

и т. д.

Авангардный лагерь Красного Села – это лагерь всех военных училищ, расположенных на первой линии громадного военного поля.

Большие деревянные бараки, в которых размещаются юнкера – выкрашены в светло-желтую краску, очень вместительны, полны воздуха и света.

Они стоят лицом прямо в поле, а с внутренней их стороны, заполняя пространство между лагерями и береговым склоном Дудергофского озера – растут деревья, разбиты цветники, зеленеют площади травников.

Если стать лицом к Военному полю, первой слева – стоит офицерская кавалерийская школа с ее конюшнями и барачками, затем идут бараки эскадрона и казачьей сотни, нашей школы.

За нами – артиллеристы – михайловцы, за михайловцами – константиновцы, дальше – Павловское училище и Петербургское Военное.

Перед артиллеристами – квадраты из орудийных парков.

Перед всем фронтом бараков – длинная, широкая дорожка, называемая «линейкой», вдоль которой расставлены большие деревянные «грибы» для дневальных.

Обедают под особым деревянным навесом в глубине лагерного расположения, а по окончании дневных занятий и вообще в свободное время – большинство юнкеров ходят на безлюдные склоны озера, с которых открывается вид на весь Дудергоф – такой издали мохнатый и угрюмый.

По вечерам юнкера-казаки сотни, располагаясь на берегу – дают целые концерты, отличаясь своим несравнимым хоровым пением.

Замечательно они поют и пели всегда, эти лихие сыны Дона, Кубани и Терека – и, отдавая им полную справедливость в этом первенстве – мы подолгу заслушивались их прекрасными песнями.

Весь май проходил за «съемками».

Это было временем «алидад», «кипрегелей», нанесения горизонталей и отмечания лесов, кустарников, болот и сел.

Мы чувствовали себя более свободными, нанимали местных деревенских мальчишек, носивших за нами «планшеты» бродили по окрестностям Дудергофа и Красного села, доставляли доход многочисленным разносчикам, рыскавшим по всей местности наших съемок с пирожками, шоколадом и даже коньяком – и справедливо заслуживших поэтому название «шакалов».

Они и сами отлично знали свою кличку и стремглав подлетали со своими корзинами при окличке «шакал!»

По праздникам ездили в Петербург – уже другой, летний Петербург – наполняя пестрою и молодою толпою вагоны Балтийской железной дороги.

С началом полевых учений – начиналось настоящее царство Карангозова.

Густым столбом стоит над нашим эскадроном пыль, – звучит команда и труба, и весь эскадрон, производя самые разнообразные построения, носится с одного края военного поля на другой.

Карангозов любил стремительность, заезды плечом на карьере, носился сам впереди, водя всю часть за собою.

– Эскадрон за мной! – было его любимым упражнением. Он летел перед скакавшими за ним справа повзводно юнкерами, делал «восьмерки» и «вольты» и не признавал в это время никаких препятствий.

Не один из нас «копал редьки» в это время, и не простые, а вместе с лошадью, но особенных несчастий ни с кем не случалось.

Правда – нестерпимо болели колени от сжиманий при заездах, до синяков набивала спину винтовка, болели от ремней ключицы и грудь – но все это проходило к середине лета и тело ко всему привыкало.

Вторая половина лагерного сбора проходила веселее и оживленнее.

Начинались смотры, делались небольшие маневры, приближался день Царского объезда лагеря.

Мы ходим по вечерам в расположение Михайловцев, куда прибывал для концерта оркестр стрелков Императорской Фамилии; исполнялся Чайковский, увертюры Гуно, стучали кости скелетов в танце мертвецов Сен Санса, гремел «Двенадцатый Год» – и необыкновенно эффектно изображалась смерть Огинского, застрелившегося когда-то во время исполнения оркестром его же собственного полонеза.

В нужный момент – один из стрелков музыкантов стрелял из револьвера, прерывая страшным звуком нежную мелодию польского композитора.

На царском объезде лагеря мы становились не строем, а группами вдоль усыпанных желтым песком дорожек, по которым верхом проезжал Царь, сопровождаемый коляской с Императрицей.

Он ехал по лагерю после «Зари с церемонией» – неизменной традиции Красного Села, существовавшей множество лет.

Дорожки в авангардном лагере были извилистые, шедшие в некоторых местах по местности холмистой, обросшей тонкими березками с белой корой.

Через этот лесок неслись звуки музыки и встречных криков «ура» – царь ехал улыбающимся – он любил зарю с церемонией и с видимым удовольствием осматривал рассыпанных вдоль всей дороги воинов.

X

В один из дней, ближайших к объезду лагеря и заре с церемонией – или, вернее, в одно из утр, когда едва только взошло июльское солнце – к нашему авангардному лагерю внезапно подъехали два трубача собственного конвоя Государя и четко и внятно протрубили какой-то почти никогда нами не слышанный сигнал.

Их видели только дневальные, стоявшие на линейке под своими грибами – мы же, остальные – спали в это время молодым и крепким предутренним сном.

Трубачи протрубили – и, пустив коней полным аллюром, помчались трубить дальше…

И вдруг весь лагерь встрепенулся…

– Вставайте! Тревога!

– Тревога всему лагерю! Пулей вставать! Павлоны уже строятся!

Это действительно была генеральная царская тревога.

Ожили конюшни, суетливо и поспешно одевались и прилаживали амуницию юнкера, бегали из барака в барак офицеры.

В значительном расстоянии от первой линейки, совсем один, верхом на своем арабе, уже сидел совсем готовый и спокойный Карангозов.

Мы удивлялись только – как быстро и легко поднялся по тревоге и стал на свое место этот бравый и уже старый офицер.

Через минуту-другую эскадрон на рысях шел куда-то вглубь поля, на место общего сбора, где выстраивались все войска – и полки гвардейской пехоты, и конница, и гремящие орудиями «пушкари».

И совершенно неожиданно – мы даже и осмотреться не успели после суеты тревоги и немедленной скачки на коне прямо из теплой койки – мимо нас уже ехал Царь, здороваясь с рядами войск и всматриваясь в наши лица.

После объезда начался какой то краткий, но сложный маневр – мы все дальше и дальше уходили от Дудергофа вглубь запольных деревень и кустарников.

Помню, что тогда пошел дождь.

Совершенно промокшими мы вернулись в авангардный лагерь только к обеду; тревога, поднявшая всех в четыре часа утра, вывела нас в поле на целых восемь.

***

Лагерный сбор окончился Высочайшим смотром и производством наших «корнет» в настоящие офицеры.

Незаметно и быстро прошел год нашего «зверства» – теперь мы заступили место наших бывших «цукал» и уезжали в двухнедельный отпуск после лагерей в совсем особом настроении.

Гремели поезда, увозившие нас во все стороны России, хотя на первом месте стояла Николаевская железная дорога, гнавшая многочисленные свои составы к Москве, откуда уже шли линии на Нижний, Владимир, Калугу, Казань, Ростов – и дальше, дальше…

Эти две недели были последними летними каникулами учащихся – прелестный краткий срок домашней свободы, милая картина цветущей юности, уюта родных углов и усадеб, улыбок близких и добрых лиц…

И какими козырями приезжали мы в эти дни домой, какими знатоками кавалерийского дела себя держали…

И еще бы не держать?!

После года-то муштровки в школе, после Майского парада, царской тревоги и целого лета Карангозовских заездов!

XI

«Настанет скоро то мгновенье,

Когда скажу в последний раз:

Прощайте стены заведенья —

Я не увижу больше вас!

Прощайте все учителя —

Предметы общей нашей скуки —

Уж не заставите меня

Приняться снова за науки!»

Вот и старший курс – наш курс – наше собственное корнетство.

Теперь мы – благородные хранители традиций, мы принимаем очередной ремонт «молодежи» из новых пришельцев – кадет, гимназистов и студентов, вошедших несмелою стопой под своды школы.

Теперь мы гремим перед ними шпорами, спрашиваем их о «прогрессе» и читаем им «приказ по курилке».

Время летит быстро, как и всегда, переносит через Рождественские праздники, выводит на вторую половину учебного года, когда уже все сильнее и сильнее работают мысли о приближении производства…

Все шло также, как и год назад…

Также звучали утренние повестки и сборы, читались в классном флигеле лекции, также клубился паром горячих лошадей манеж, мелькали отпускные дни с движением в город и обратно по Ново-Петергофскому проспекту.

Но после святок – в конце января был день, занявший особое и исключительное место в стране воспоминаний.

***

Из газет и слухов в училище уже знали, что Царь в этом году с большим вниманием относится к посещению Им военно-учебных и других заведений, в которых воспитывалось молодое поколение тогдашней Империи.

– Был у Пажей… был в Павловском институте… был у Правоведов…

– К нам не приедет! – замечал кто-то из пессимистов. – У нас вообще Государи не бывали… Последним посетил Александр II-й… Школа стоит далеко от центра, в глухом месте… Не поедет к нам Царь – не ждите!..

– А я вот говорю, что Государь на этих днях будет – возражал кто-то другой. – Мне, например, известно, что вчера приезжал осматривать въезд в училище царский кучер… Смотрел ворота, двор, изучал углы для заездов…

– Откуда это известно?

– Известно. Я не люблю говорить зря…

***

Говоривший последним юнкер оказался правым.

Таинственный царский кучер, действительно, приезжал полу-инкогнито в училище, осмотрел и прикинул на глаз то, что ему было нужно по специальности – и опять уехал в свои дворцовые конюшни.

Прошла неделя, другая – все было обычно все шло своим порядком и никто в училище не ехал.

В один из таких дней, мы, после утренних лекций и завтрака, копошились во взводах, переодевая сапоги к езде в манеже и перебрасываясь обычными замечаниями и словами.

Наша небольшая группка – человека три-четыре стояла около одного из окон, выходивших в сад, за которым лежал Ново-Петергофский.

Сквозь деревья был хорошо виден въезд во двор школы, растворенные настежь железные ворота, полосатая будка сторожа, стоявшего у каменного столба.

На Ново-Петергофском было тихо, буднично, лежал темный, растертый ездою снег, двигались редкие пешеходы.

Нам был хорошо виден какой-то старый лабазник, в белом фартуке и с длинною седою бородой клином, стоявший на панели, у входа в свою лавку, расположенную против нашей школы.

И вдруг мы заметили – этот момент почему-то именно был нами замечен, – как лабазник и другой стоящий рядом с ним человек – неожиданно сняли с голов шапки и низко, в пояс, поклонились кому-то.

Кому-то невидимому нам, двигавшемуся со стороны невидимого же Ново-Петергофского, поклонились эти два человека, случайно попавшие в наш кругозор…

И вслед за этим – из-за угла нашего классного флигеля, выехали сани, запряженные в пару крупных вороных коней, покрытых синею сеткой. Полный кучер, с густою черною бородою, в синем кафтане и голубой четырехугольной шапке сидел на козлах, спокойно правя мощными руками красивой и собранной парой.

За кучером на санях сидел офицер, одетый в обычное серое офицерское пальто.

Мы все одновременно поняли и узнали – Царь!

И кто-то восторженно крикнул «ура», которое дружно подхватили другие – и через секунду – это «ура» уже мощно гремело во всех взводах.

– Приехал! Он уже внизу, у дежурной комнаты! Встречать, вниз, в прихожую! Ура!

Растерявшийся и озабоченный влетел во взвод наш сменный офицер – князь Урусов.

– Что вы делаете?! Как же можно кричать во взводах! Нужно спешить в класс и в манеж – начинаются строевые занятия!.. Марш на места!

У нас, действительно, был час разборки и сборки оружия, за которым уже шла езда.

Как облитые холодною водою, помчались мы в классы, тогда как другие смены торопливо бежали в манеж.

В классе нам пришлось сидеть не долго. Где-то у соседей грянул ответ на приветствие – «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество» – и спустя две-три минуты – стеклянные двери классной комнаты отворились и в нее просто и свободно вошел Император Николай II-й – в сюртуке Преображенского полковника, с золотыми флигель-адъютантскими аксельбантами у плеча.

Царь – среднего роста, с чистым и белым лицом, окаймленным небольшою русою бородкой, волосы причесаны «на пробор» с левой стороны…

На ногах – простые матовые, хромовые сапоги, в левой руке обыкновенная офицерская фуражка с красным околышем.

Император, улыбаясь, осмотрел наши ряды, подошел к окну, прислонился к его косяку – и стал слушать ответы юнкеров по стрелковому делу и уставам.

Кто-то, отвечая у доски – неожиданно запутался, сбился – и стал «плавать».

Царь его поправил, подсказал дальнейшее и вывел «плавающего» на верную дорогу…

В эти минуты, когда говорилось о построении кавалерийского полка в резервную колонну – как бы неожиданно исчез в классе Император… У косяка окна стоял простой штаб офицер армии, по-видимому хорошо знавший уставные построения, так как все, что говорил Царь, оказалось вполне согласно со строевым уставом…

***

Когда Император, поблагодарив нас, вышел из класса и, сопровождаемый Начальником Училища и другими офицерами направился в Церковь, а из нее в манеж – мы уже не считались с расписаниями и правилами – и без всякого удержу бросились вслед за ним – пробираясь черными лестницами и всевозможными окольными путями.

В манеже шла езда двух каких-то смен, и Царь, заняв место по обычному кавалерийскому порядку на середине манежа, наблюдал езду юнкеров.

Менялись направления, делались вольты, менялись аллюры, производилась строевая вольтижировка и, наконец, брались хворостяные и соломенные барьеры.

А предманежники в это время наполнялись и наполнялись остальными юнкерами всех смен, всех курсов, эскадроном и сотней.

Незаметно наполнились людьми училищные дворы, и всю часть Ново-Петергофского проспекта перед зданием школы – уже наполняла густая, пестрая и любопытная толпа петербургской окраины.

– Царь!.. Царь!.. У юнкеров… Один приехал!

Чинно и спокойно, тихими ровным шагом, следуя за Императором, подал свою вороную пару к воротам манежа солидный и бородатый кучер…

И в минуту окружили ее юнкера, обходили со всех сторон сани, оглаживали и похлопывали красивых, мощных и благородных животных, привезших к нам в гости Верховного Вождя необозримой и великой Империи.

Но Вождь еще был в манеже, где шла лихая скачка через препятствия и все еще раздавались певучие команды офицеров, представлявших смены.

И вдруг распахнулись большие входные двери в манеж – заклубились облака густого пара, мешавшегося с холодным внешним воздухом, и среднего роста Преображенский полковник, улыбаясь и прикладывая руку к козырьку, вышел к своему экипажу.

Загремело, полилось «ура», которому уже не было удержа… Все смешалось вокруг того места, где находились царские сани – и офицеры, и юнкера и «штатские из манежа», и все разношерстное и рабочее, что выбросило из себя на дворы изобиловавшее постройками и службами училище – все жило необычною, пламенною жизнью минуты, какую только и мог породить и вызвать царский приезд.

Царь с трудом уселся на сиденье саней.

А вокруг него – уцепившись за выступы козел кучера, за царское же сиденье, за выступы для полости, став на полозья, судорожно ухватясь за запятки – виноградными гроздьями повисли юнкера.

Но только юнкера – никто другой уже не мог и не смел допустить ничего подобного – даже сам «Павлуша» и Карангозов.

Это была наша неотъемлемая привилегия, наше освященное обычаем право.

Спокойно, терпеливо и величественно сидел над всеми нами большой царский кучер с черною бородой, в четырехугольной голубой шапке…

– Ну, с Богом! – сказал Император.

И кони тронули.

Тронули шагом – но уверенно, почти без всякого усилия.

А усилие требовалось большое!..

Двигались не сани с кучером и сидевшим за ним Государем, а скорее особого рода пчелиный рой, прилепившийся к одному месту.

– Интересно! – усмехнулся Император, с удивлением обнаруживший, что один из юнкеров маленького роста сидел у него в ногах, под полостью саней, согнувшись в три погибели, – сколько же всего нас едет?

Начался счет.

– Всего восемнадцать человек, Ваше Величество!

– Недурно… еще более весело сказал Государь. – И всем удобно?

– Еще бы, Ваше Величество! Очень!

– Дайте что-нибудь на память, Ваше Величество! – сказал кто-то из наиболее откровенных.

– Ничего больше нет! – заявил Государь. Два носовых платка у меня взяли еще в манеже!..

***

А кони шли и шли вперед, среди криков «ура», среди бежавшей по сторонам толпы, одетой в серые юнкерские шинели…

И вдруг резкий свист, гиканье и пронзительные крики выделились из общего гула.

Вздымая мокрый снег, один за другим, лихо джигитуя, неслись верхом на конях по бокам царских саней юнкера-казаки…

Они поседлали своих лошадей и сопровождали Императора по своему…

Сани с Николаем II повернули из ворот школы на Ново-Петергофский, двигались к Египетскому мосту, – а юнкера-счастливцы все продолжали следовать вместе с Царем в его санях и на их полозьях, а казаки носились вокруг, делали джигитовку, кувыркались и показывали свое природное удальство…

И только у Египетского моста Государь поднял руку и показал ею путь к училищу…

– Домой, домой! Довольно господа!.. До свиданья!..

Кучер задержал пару…

***

Освобожденные от многочисленных пассажиров, сани двигались уже быстрее – въехали на Египетский, поворачивали вдоль набережной Фонтанки.

Император еще раз обернулся, сделал приветный знак рукой в белой перчатке…

Царь…

Царь Великой, Необъятной страны, Вождь неисчислимой, победоносной, славной на весь мир армии…

Так думалось, так чувствовалось, так горело тогда в сердцах…

После этого – три дня было пустым наше училище.

Царь приказал всех освободить в трехдневный отпуск, простить все наказания и перевести всех штрафованных в высший разряд…

XII

Из-за дальних лесов, из-за синих гор

Заря алая занимается!..

Лермонтов.

В далекой долине дымящихся давностью

дней…

Бальмонт.

Опять пришел май, наш второй май в училище – опять мы вышли в Дудергоф.

Но как разнилось наше настроение от прошлогоднего, как наполнялась с каждым днем чем-то неизведанно-новым наша молодая душа!..

Корнетская звезда – настоящая корнетская звезда – уже загоралась на горизонте.

Прошел май со съемками – начались эскадронные учения с теми же стремительными Карангозовскими заездами, пылью и сжиманием колен – но дух наш с каждым днем разгорался сильнее и сильнее, с каждым днем все сильнее и сильнее наполнялась сладкою тревогой ожидания грядущего счастья молодая душа…

Близился, шел навстречу, необычайный, единый во всей жизни день – день производства в офицеры…

И уже сначала июня начались новые, такие необычные, такие сладкие заботы.

Заказывалось обмундирование, сапоги, фуражки, офицерская амуниция…

Заказывались офицерские эполеты.

Работали портные Каплан, Каплун, Норденштрем…

Работали сапожники – Сопрунов, Шмелев, Мещеринов, набирал заказы король шпор Савельев, работали фуражечники и мастера головных уборов Челпанов, Скосырев, Семенов и знаменитый в своем роде Пляцкий.

Шились мундиры, доломаны, колеты, ментики, венгерки, чакчиры и рейтузы; делались драгунки, гусарские бобровые шапки, уланки, конно-гренадерские головные уборы с красными лопастями и сияющие каски кирасирской дивизии с серебряными орлами.

Примерялись перевязи с лядунками, портупеи всех видов, с замиранием сердца подвешивались ташки с царственными инициалами.

Деловито работали над седлами знаменитые на всю кавалерийскую и спортивную Россию седельные специалисты – Вальтер и Кох.

А из родных концов Империи, из имений, усадеб и уютных провинциальных домиков, где также жили особою приподнятою жизнью, ожидания папаши, мамаши, бабушки и тетушки – приходили объемистые посылки с новыми рубашками, целыми ассортиментами полотенец, простынь, скатертей и другого «приданого», заботливо заготовленного для выходящего на жизненный путь молодого любимца…

***

Приближался и приближался торжественный, единственный, неповторяемый день.

В конце июня уже производилась разборка вакансий – и сообразно листу, присланному из Главного Штаба в лагерь, каждый уже знал, в какой полк ему суждено выйти.

На сцену появлялись географические карты, путеводители железных дорог – измерялись расстояния, повторялись названия тех или других городов и местечек, в которых стояли полки.

То и дело слышалось:

– Грубешев… Сувалки… Межибужье… Белая Церковь… Калиш… Орел и Елец…

Юнкера, выходившие прямо в гвардию, были обязаны ранее взятия своей вакансии – испросить согласия на этот шаг общества офицеров того полка, в какой стремились.

По тем или другим причинам это общество могло и отклонить просьбу юнкера о желании вступить в полковые ряды, хотя случаи такие бывали весьма редко.

И вот, после разборки вакансий, с началом июля, начиналось время самого горячего ожидания – когда считались дни и часы.

День великого Царского смотра, которым оканчивался лагерный сбор – становился известным.

Уже дежурили полки в наших бараках…

Это «дежурство» – заключалось в следующем:

На одной из деревянных колон, подпиравших широкий потолок – ежедневно вывешивалась бумажка, на которой писалось:

«Сегодня, 1-го июля такого-то года дежурным назначается 38-й драгунский Владимирский полк»…

Это означало, что до дня предполагаемого нашего производства оставалось тридцать восемь дней…

И все медленнее и медленнее начинало двигаться время…

«Сегодня – 15-й драгунский Александрийский» – «10-й Новотроицко-Екатеринославский» – «5-й – лейб Курляндский», «3-й драгунский Сумской»…

Начинался август – заметнее сокращался день второй половины Северного лета.

– 1-й драгунский Московский… Завтра…