Текст книги "Иерарх. Повествование о Николае, архиепископе Мирликийском"

Автор книги: Евгений Старшов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Глава 4. Выбор. Год 294

Отчаянно вопившего грека слуги Нимфана в толчки согнали с театрального сиденья и прошлись по его спине палками, приговаривая:

– Если ты слеп – нечего тебе ходить в театр, а если ты зрячий, так чего ж не видишь, что здесь написано? Это место нашего господина магистрата Нимфана, величайшего благотворителя и радетеля города Патар и его жителей! И не тебе, шелудивый пес, сюда присаживаться!

– Вот, как радеет о патарских жителях благотворитель и отец родной магистрат Нимфан! – кричал, поднимаясь с нижних рядов на верхние, обиженный. – Интересно, во сколько наших денег обошлась ему покупка этого звания!

– Заткнись, если не хочешь, чтоб твой поганый язык выдернули калеными щипцами! – взъярился доселе безмолвствовавший, но теперь глубоко задетый правдою Нимфан; оппонент что-то ответил ему далеко сверху – чего именно, Нимфан не расслышал, но народ наверху засмеялся, и все стало понятно и без слов. Раздался свист и шипение – так эллины «приветствовали» в театре тех, кто был им неугоден. Театральные судьи быстро отрядили в эпицентр звуков отряд сторожей с палками.

– Безобразие! Распустили чернь… – проворчал пролезший в местную власть патарский магнат и сел на свое именное, только что с таким гвалтом отвоеванное место после того, как его рабы почтительно обмахнули каменное сиденье дорогим веником и возложили на него мягкую подушку, а под ноги Нимфана подставили скамеечку, заботливо принесенную из дома вместе с подушкой. Нет, нижние ряды – для мужей почтенных. Вон, видно, сидят жрецы, с ними – римский губернатор, еще какие-то управители. Вон, повыше, собратья, состоятельные купцы. Какой третьего дня был пир! Сам губернатор пришел почтить его с приобретением… нет, слово нехорошее, слишком отдающее правдой… с пожалованием звания магистрата; заодно и десять лет старшей дочери отметили… Тут Нимфан призадумался: что ж он так никак не угодит богам, что у его жены всё девки выживают, а вот мальчиков, наследников Гермес уводит в Аид? Ни один оракул не разъясняет. Ведь трое девок уже, только замуж выдать – и то разоренье… – но тут Нимфан кривил душой: будь у него, как у царя Даная, 50 дочерей, он всех обеспечил бы сейчас богатейшим приданым, и не заметил бы, что в его богатстве хоть что-то убыло. Одна афера с оливками во сколько обошлась… и хоть бы что. Он теперь – первый и единственный. Конечно, когда приезжает Евтихий, все буквально вьются вокруг него, как пчелы над цветком, тут ничего не попишешь – но Евтихий может и раза в год не заглянуть, а и заедет – так все на несколько дней, не больше, и в остальное время над всем царит он, великолепный Нимфан! Дела-то как идут, заглядение! А с тех пор, как пару лет назад он все же препобедил своего главного конкурента, Зосиму, и пустил-таки его по миру, все купцы под ним ходят… Правду говорит пословица – кто богат, тот и крылат! Впрочем, недурно было б Нимфану помнить и иное античное присловье – деньги что еж, которого легко словить, но непросто удержать…

Тем временем глашатаи с орхестры провозгласили хвалу главному императору от единодушных в своем обращении жителей Патар «Проницательнейшему принцепсу, правителю мира и господину, установившему вечный мир, Диоклетиану Благочестивому, Счастливому, Непобедимому Августу, великому понтифику, Германскому Величайшему, Персидскому Величайшему, народному трибуну, консулу, отцу отечества, проконсулу…» – и так далее до бесконечности, и также его соправителю, «Великому, непобедимому и отважнейшему из всех предшествующих принцепсов Цезарю Марку Аврелию Валерию Максимиану Благочестивому, именуемому Геркулием, Счастливому Непобедимому Августу, консулу, отцу отечества, проконсулу…» – да еще и двум цезарям – наследникам, которые в прошлом году были назначены Диоклетианом для «воспитания» при очах двух императоров и имевшие свою долю власти над непомерной империей – Констанцию Хлору, властителю Августы Треверовой в Германии, и Галерию, властителю Паннонийского Сирмия. Первый был внучатым племянником Клавдия Второго и мужем падчерицы Геркулия; второй также вышел в люди через удачную женитьбу – не каждый отъявленный честолюбец решился бы взять себе в тести самого Диоклетиана; но Галерий был человек рисковый, и в то же время расчетливый, и, решив, что ворона пугала не боится, породнился с императором, взяв в жены его дочь Валерию. С тех пор пошел вверх, завел себе верную правую руку – военного сотоварища Лициния. Оба цезаря, Констанций и Галерий, как и оба их наставника-августа, по отзыву Аврелия Виктора, были людьми малообразованными, которым была хорошо знакома нищета сельской жизни и военной службы. Диоклетиан приблизил их неспроста, отметив в них кое-какие дарования, и теперь уже пользовался не одним Максимином, как коренником, но добавил к нему двух пристяжных – и на этой «птице-тройке», выражаясь фигурально, «ехал» сам и «вывозил» империю, форма правления которой теперь именовалась тетрархией, то есть «четверовластием». «Воспитание» цезарей должно было завершиться к 20-летию правления Диоклетиана, когда, как он торжественно обещал (хотя ему никто и не поверил), он вместе с соправителем уйдет на покой и «даст дорогу молодым».

После венценосных особ глашатай воздал хвалу памяти сиятельной Велии Прокуле и ее благородному родителю Квинту Вилию Титану за возведение данного театра, некоторым почившим благодетелям и, наконец, ныне здравствующему достойнейшему жителю Патар, новоизбранному магистрату, всемогущему Нимфану – ради этого он и явился в театр, послушать, как его новое титулование будет звучать в этой каменной ребристой воронке о 34 рядах, полной 6 тысячами народа; остальное было уже неинтересно. Теперь можно было поговорить и о делах.

Увидев среди купцов старика Архелая, Нимфан еле заметно кивнул головой, и тот словно ждал – покинул насиженное место и подсел к Нимфану, многоглаголиво приветствуя, желая здравия и благосклонности богов. Богач все это умильно выслушал, потом спросил:

– Ну что, надумал, наконец?

Старик тяжко охнул и махнул рукой:

– Куда там деваться – надумал. Продаю.

– Давно бы так. И незачем было противиться.

Старик, вздохнув, ответил стихами Феогнида Мегарского:

– «Скованный бедностью муж ничего не может ни сделать, – ни даже слова сказать, связан язык у него»…

Дело было в том, что Архелай являлся владельцем масляного пресса, расположенного у моста за городом, и имел от него определенный доход, сдавая арендатору. Завидущие глаза Нимфана обратились на этот злосчастный пресс, и вот уж три месяца он сначала всячески обхаживал Архелая, а затем просто перекрыл доступ сырья, которое Нимфан частью засолил, а частью просто сгноил в своих бездонных закромах. Старик помыкался было, да понял, что проиграл, о чем накануне и дал понять Нимфану. Теперь свершилось.

Условия, как водится, ужесточились за оказанное сопротивление:

– Оформление документов и уплату всех положенных сборов возьмешь на себя, а я вступаю во владение завтра же. Что, твой арендатор – покладист, или как?

– Я с ним ладил, почтенный Нимфан, а вот ты, с твоим стремлением выжать все соки, не знаю, как уживешься с ним.

– Это он пусть уживается со мной. Не захочет – пусть идет на все четыре стороны. Ты теперь ступай себе, да позови-ка Зенона.

Пять минут спустя Нимфан уже беседовал с названным лицом:

– Ты расплатился со мной год назад, не так ли?

– Так, и мы оба хорошо это знаем.

– Да. Ну и как твои дела идут с той поры? Нажил кое-что?

– Дела-то идут, а вот с прибылью… все в деле, все в деле, а я ведь еще должен Феофану. Он, бедолага, сам только-только как снова на ноги встал, а то ведь подумать горько – работал навклиром на собственном корабле, добывая прибыль чужим людям.

– Это его дело. Есть, знаешь ли, на свете странные люди, вроде него – дает деньги на всякие там церкви, которые и без того скоро будут снесены, а сам чуть не по миру идет, ссуживает без процентов своих конкурентов лет эдак на семь – да, Зенон?

– Не злословь того, на чьи дела ты неспособен.

– Ой, экий умник нашелся! Но ладно. Оставим это все, поговорим теперь о деле. Я, видишь ли, завел себе пресс, буду гнать оливковое масло. То сырье, что я скупил, чтоб раздавить Архелая, никуда уже не годится, мне нужно новое, и много. Предлагаю тебе сплавать до Африки. Мне поможешь, и сам приработаешь.

– Нет, Нимфан. Больше я не буду иметь с тобой дел, и вообще, как только отдам долг Феофану, отойду от купеческих дел. Свояк предлагает на казенную службу поступить, хочу так сделать. Там спокойнее, хоть и победнее. В рабство не продадут.

– Победнее? Это смотря, где и как устроишься. Если с умом, так денежка ручьем потечет… Ну – не хочешь, и не надо, не заставляю. Хотел помочь, а ты – сам себе враг. Скажи, как по твоему разумению, а Феофан согласился бы?

– Думаю, да, хотя и не берусь говорить от его имени.

– Увидишь его утром?

– Да.

– Тогда передай ему, будь другом, чтоб сразу шел к прессу. Если даже не согласен – пусть придет и скажет.

Поутру Зенон навестил Феофана, отдал часть долга и рассказал о предложении Нимфана.

– Что, пойдешь?

– А как быть? От работы не откажешься…

Подходя к прессу, Феофан еще издали услышал препирательства на повышенных тонах. Подойдя ближе, он уже ясно расслышал и слова – спорили новый хозяин и старый арендатор.

– Я новый хозяин, и платить ты будешь по моему усмотрению и запросу!

– Договор заключен на год, и больше, чем условлено, я платить не собираюсь до его истечения!

– Договор заключен с Архелаем, он теперь не хозяин.

– Пресс не перестал быть прессом, а оливки – оливками.

– Это демагогия.

– Демагогия? А то, что ты наложил на меня все расходы – это тоже демагогия? В законе сказано прямо: «Если масло выжимается при помощи кружков, то хозяин должен заготовить пресс – ворот, кружки, колесо и винты, которыми поднимают пресс; также медный чан, в котором масло промывают горячей водой, и прочую масляную посуду должен дать хозяин, так же как и бочки». Ясно все, или тебе и закон не указ? Ты же привез какую-то рухлядь времен, верно, Сарпедоновых, да еще требуешь за нее деньги?! Архелаева посуда и то лучше, хоть и ей лет сто, не меньше.

– Сойдет!

– Вот жадный человек! Ужель неясно, что тебе ж от всего этого старья прямой убыток будет, коль погублено окажется сырье и товар?

– От тебя мне куда больший убыток.

Феофан, видя, что это может продолжаться до бесконечности, прервал их спор:

– Почтенный Нимфан, с утра заходил Зенон и сказал, что ты желаешь поговорить со мной насчет поездки…

– Да-да, все так. Подожди, упрямец, я с тобой еще поговорю, – погрозил богач всклокоченному арендатору и изложил Феофану суть дела:

– В Карфаген плавал?

– Доводилось.

– Тамошних купцов знаешь?

– Более-менее.

– Хорошо. Тогда ответь, мне ведь выгоднее будет послать тебя за оливками непосредственно туда, нежели ждать, пока их привезут сюда, и купить на месте?

– Сложно сказать, обойдутся ли африканские оливки дешевле греческих…

– Да, если не будет сговора. Они, считай, оливками живут там… Если что, найдешь выход?

– Доводилось сговор расстраивать.

– У тебя два корабля?

– Один. Второй уж год, как потонул.

– Что делать, Посейдонова воля.

– Если бы! Нет, пираты. Отбились, как смогли, но один корабль потеряли. Я тогда жене сказал, что руку в шторм сломал, да и про корабль тоже особо никому не рассказывал, только римлянам доложил… Тем более, что в бурю мы тоже попали…

– Моих возьмешь четыре, да пятый – твой. Возьмешься?

– Раз надо – сделаю.

– Хорошо. Договоримся, в накладе не останешься. А мне оливки весьма, весьма нужны. Сейчас на масло большой спрос…

Так Феофан был направлен в Северную Африку; в это путешествие он вновь взял сына, по-прежнему проводившего большую часть времени в храме, исполняя обязанности чтеца, но в то же время периодически сопровождавшего отца в его путешествиях. Теперь, когда он уже был в том возрасте, когда отрок постепенно становится юношей, и отец, и дядя не могли на него нарадоваться; оба дела Николай делал добротно, с умением; епископ подумывал уже о том, чтобы рукоположить племянника в диаконы, а затем и в священники, не чая себе лучшего помощника, а купец полагал, что сын и в море не пропадет, коль скоро уже умеет кормщить без его указаний – вот разве что еще силенок маловато, чтоб рулить в бурном море, но это придет. То, что из сына не выйдет купца, Феофан понял уже два года назад, как вновь занялся торговлей. Пытался он было приучить к ней сына, да куда там! Если товар не раздаст, так точно вырученные деньги или каким увечным – нищим раздаст, или невольника выкупит. Думал, это пройдет, но нет. Вот дело идет к 15 годам, а не лежит его душа к бренным благам. Что ж, пусть так. Если с ним, Феофаном, что-нибудь случится, ремесло кормщика он сыну в руки дал: пусть не через моря – это пока ему не по плечу – но от Патар в Миры он корабли проведет, а остальному научится со временем.

С заходом на Мальту флотилия ликийцев достигла Карфагена. Кто не видел Рима, тот, глядя на Карфаген, считал, что иначе он выглядеть не может, и был отчасти прав. Не оставив и следа от ганнибалова Карфагена, римляне по инициативе Юлия Цезаря возродили этот город, тут же превращенный имперскими нуворишами во второй Рим – еще в то время, когда будущий Второй Рим, Константинополь, Царьград, а позднее Стамбул – влачил жалкое существование провинциального Византия. Казалось, само небо поддерживается колоннами Карфагена, и никто не мог в кошмарном сне предположить, что несколько веков спустя он станет каменоломней для арабов; почти полностью стереть такой город с лица земли – это надо постараться. С тех пор мечеть Кайруана стоит на вывезенных из Карфагена колоннах, а убогая тень реальности, скрывающаяся за звучным названием «развалины Карфагена», больно и неизлечимо ранит душу каждого ценителя истории и искусства, в блаженном неведении едущего соприкоснуться с живой красотой и не охватывающего даже ее холодной, призрачной, полумертвой тени.

Нет, Николаю открылся иной город, живой, помпезный – бесценная жемчужина Северной Африки. Кому-то рай, кому-то ад. Истомленные ликийцы первым делом отправились в величественные термы Антонина, расположенные на берегу моря неподалеку от арсенала, куда рабы перетаскивали обтесанные каменные ядра. За ними надзирали суровые легионеры в блестящих ребристых доспехах; там же ремонтировалась деревянная боевая машина для метания каменных ядер и горшков с зажигательной смесью.

В термах ликийцы немного отошли душами. После жгучего пара что может быть желаннее потока холодной воды, струящегося по мозаичному полу: словно со дна вод смотрели на ликийцев горделивый Нептун, стоящий со своей супругой Амфитритой на колеснице, в которой были запряжены морские чудовища – полукони-полурыбы, воздев свой грозный трезубец, как знак власти; вокруг него сновали пухлые младенцы на дельфинах под надзором пышнобородого старца – Океана, на темени которого неизвестный мастер зачем-то взрастил рачьи усы и клешни, а державшаяся левой рукой за шею лохматого барса с рыбьим, изогнутым кольцом хвостом нимфа с коралловым ожерельем над упругой грудью, паря в толще вод, правой рукой словно манила к себе, но взгляд ее был устремлен куда-то вверх, в пустоту, и от этого она казалась скорбящей. Свободное от мозаик место на полу занимали белые мраморные плиты, покрытые бороздками специально для того, чтобы по ним можно было ходить, не скользя и не падая.

Другой мозаичный маскарон морского божества, висевший на стене, словно глядел прямо в душу человека. Он совсем не был похож на добросердечного Нептуна, пытающегося казаться строгим повелителем морского царства и его непослушных шаловливых обитателей, которым он был представлен на полу, довольного Триумфатора. Нет, это был настоящий Посейдон – с презрительно слегка сморщенным носом, жестко приоткрытым ртом, суровыми складками меж бровей, напряженными лицевыми мышцами и глазами вселенской тоски, чей взгляд трудно выдержать без содрогания. Таков он и должен быть, властитель бурь, жестоко развлекающийся потоплением кораблей, на которых эти жалкие муравьи-людишки пытаются крейсировать по его владениям. Нахмурился бог моря – и налетел ураган, вздыбились вспененные волны, понеслись нептуновы кони, бешено закусив удила… И вот все бы ничего – да только вновь торчат из головы красные рачьи клешни. Попадут они в поле зрения – и весь священный ужас куда-то улетучивается. Как с театральной маской: спереди кудлата и грозна, а посмотришь сзади – видишь веревку, мазки глины и отверстия для глаз и рта. Ой, себе на уме был автор мозаики… Оставил свой посыл для каждого. Пока купцы на разные лады восхваляли искусного мастера, Николай указал отцу на клешни в голове Нептуна и сказал:

– Мудр и разочарован был тот, кто создал это. Потрафил заказчику, угодил людям – но оставил знак того, что осознает всю суетность созданного им. Все видят красоту, силу и искусность, но кто увидит тяжесть на душе творца? Взгляд этих глаз отражает ее.

Феофан хотел было возразить, но, всмотревшись, не сказал ничего. Воистину, отрок разглядел то, что теперь кажется очевидным, но доселе было неведомо никому. Он сам сколько раз смотрел на этого Нептуна и ловил себя только на одной мысли – что если бы он был не христианином, а язычником, то боялся бы его смертельно. И вновь, в который раз он поймал себя на том, что его сын мудрей его. Уже сейчас, хотя ему нет и 15. Может, пришла уже пора и в самом деле что-то решить?.. Феофан жестом велел Николаю отойти ото всех вместе с ним. Сев вдвоем, они помолчали.

– Я хотел, – сказал, наконец, отец, – чтоб ты увидел эти мозаики. Чудесней этого я ничего не видел.

– Спасибо, отец, что показал их мне… Но ты хотел поговорить не об этом.

– Да, сын мой. Не об этом. Я довольно пожил на этом свете, и боюсь, что скоро оставлю этот мир; и прежде, чем это случится, я хочу твердо знать одно – что я не стал тебе помехой.

– Отец, о чем ты говоришь!

– Знаю, о чем. И ты тоже прекрасно знаешь. Сыновняя почтительность с шести лет заставляет тебя плавать со мной, она же выучила тебя кормщить в Ликийском море, заставила познать течения и ветра – но, хоть ты и любишь море, не в этом видишь ты свое предназначение. Я долго ждал, что привью тебе любовь к моему ремеслу. Да, море ты полюбил, что же до остального… Может, все это остальное и любить вовсе незачем – что я всю жизнь потратил… но не обо мне речь. Несколько лет ты служишь чтецом, идя по Божьему пути. Бог спас тебя, когда рухнула церковь, Бог дал тебя мне и Нонне, ибо не было у нас детей, и надежды когда-либо их иметь – тоже. Мы понимаем, что ты – дар Божий, и не исключено, что Бог же наставляет тебя на служение Ему, и мы с матерью твоей должны отдать Ему свой долг – то есть тебя. Твой наставник и дядя говорил со мной, что имеет вид сделать тебя диаконом и пресвитером. Я пообещал ему, что поговорю с тобой, но пока что все этот разговор откладывал. Конечно, эти бани – место не очень подходящее для этой темы, но ты… можно сказать, вынудил меня, проникнув через безжизненные кусочки цветной смальты в душу мастера. Я понял окончательно, где твоя дорога, и грех мне перед Богом уклонять тебя с нее. Я показал тебе мир – где ты только не был со мною! Ты видел Александрию, Родос, теперь вот Карфаген – значит, представляешь, что такое Рим. Я видел, что больше красы камней тебе были ближе страдания людей, а вместо цирка тебя тянуло в училища. И за все эти годы ты ни разу не сказал мне «нет» из сыновнего послушания. Теперь я хочу, чтоб ты ответил мне прямо… Хотя есть ли смысл и задавать тебе этот вопрос, коль скоро даже от мозаичных женщин ты отводишь глаза… Ответь, но думай за себя. Женить тебя, передать корабль и все дела, свести с моей клиентурой и помогать тебе всеми силами до смерти моей, или дать свершиться предначертанному и отдать тебя под руководство дяди для служения Богу? Подумай, сын. Я все пойму и приму. У тебя есть и отсрочка для твоего ответа – какая захочешь: месяц, год, два… Столько, сколько надо для окончательного определения.

– Отсрочки не надо, отец, – тихо ответил Николай.– Бог наставил тебя, и ты сам все высказал в своих словах. Если тебе нужно мое слово – изволь, я стану диаконом, если Бог сочтет, что я этого достоин, а затем и священником. Что смысла получить жизнь, и не отдавать ее тем, кто рядом с тобой?

– Рядом с тобой мы, твои родители…

– Рядом со мной – все люди…

Феофан склонил перед сыном голову; никто, кроме Николая, не заметил, что на его лице были не капли осевшего пара, но слезы. Выбор был сделан.