Текст книги "Иерарх. Повествование о Николае, архиепископе Мирликийском"

Автор книги: Евгений Старшов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

После отплытия из Куриона, основанного, по преданию, сыном самого Геракла, корабли отправились на юг – чтобы попасть в Амафунт, надо было обогнуть небольшой полуостров. В это время зоркий глаз Феофана что-то заметил вдалеке: он подозвал Николая и указал рукой на еле заметное вдали облачко:

– Видишь его?

– Да, отец.

– Запомни, сынок: не успеем мы развернуть корабли и вернуться в Курион, как здесь будет такая буря, какой ты еще не видывал.

– Буря? – не поверил своим ушам ребенок, – При таком спокойном море, чистом небе и ярком солнце? Да еще в таком скором времени?

– Эх, Фома неверующий, ты сейчас в этом убедишься. Бегом на мостик, и оставайся там; в бурю я вновь встану у рулевого весла, а пока надо отдать все распоряжения. Хорошо, что ветер не к земле, но все одно – надо успеть отойти подальше, сбросить паруса и сложить мачты.

Шквал налетел быстро и для постороннего человека совершенно неожиданно. Яростно вздымались громады пенных волн, соединяясь, как казалось, со свинцовыми клубами туч, и кидали грузных «Океаниду» и «Левкотею», словно скорлупки грецких орехов. Кого-то смыло за борт: человек ласточкой кувырнулся в воздухе, был тут же накрыт валом воды, и более его никто не видел. Ударил гром, и где-то вдали ослепительно сверкнул нерв молнии. «Этого вот еще не хватало», – подумал Феофан, всею грудью налегая на весло; действительно, от молнии никакое кормщицкое искусство не спасет, загорится корабль – всем конец, в такую бурю никто не выплывет – но Бог милостив, авось, и обойдется… Тут Феофан заметил сына, вцепившегося в поручни кормовой галереи и серьезно наблюдающего за его действиями. Перекрывая грохот волн и скрип дерева, купец гневно закричал:

– Ты зачем здесь? Я где велел тебе находиться?!

– На мостике среди трусливых купцов как стать моряком? – звонко ответил Николай и улыбнулся отцу; тот жестом подозвал его к себе, убрал рукой налипшие на лоб сына мокрые волосы, потрепал по плечу и сказал:

– Тогда держись, ликиец!– и нараспев прочитал из Гомера: «Рать ликиян Сарпедон и блистательный Главк предводили, живших далёко в Ликии при Ксанфе глубокопучинном»!

Буря бушевала долго, но не выдали ни корабли, ни люди. Ярость волн ломала и дерево, и кости, но вот, наконец, выдохлась; качка ослабела, а из-за расползавшихся в стороны туч победоносно блеснул луч солнца.

– Вот и слава Богу, – только и изрек Феофан. – Будем жить.

Повреждения исправляли в Амафунте. Там же свезли на берег часть каменного балласта – вещь хорошая, сгодится любому – из расчета на будущий груз вина и среднюю осадку судов в два – два с половиной метра.

Предводительствуемые Феофаном купцы отправились на городскую агору; Николай увязался вместе с ними. На торговой площади – гвалт невообразимый. Продают все, что угодно душе и телу. Николая привела в недоумение колоссальная статуя Исиды: египетская богиня с увенчанной коровьими рогами головой невозмутимо стояла, выпятив грудь, в классической египетской позе замершего шага. Феофан только усмехнулся:

– Что ты, сынок, хочешь от людской темноты? Ну, поставили Исиду на острове Афродиты – ничего, вроде как ужились девчонки, не ругаются. Я вот в Иераполисе видел египетского сокола – Гора; ишь, куда залетел, даром, что гранитный. А если серьезно – где-то это дань новым увлечениям, а где-то и египетской оккупации. Лет ведь эдак 600 назад наши родные Патары тоже были взяты египтянами, которые и само название их изменили на Арсиною, и только сирийский царь Антиох Третий Великий, Селевкид, помог нам выбить их… Но я тебе об этом после расскажу, если захочешь, вон, наши рукой машут – нашли, верно…

Точно так и было: нашелся знакомый винный оптовик, и начался причудливый процесс переговоров: киприот хоть и был знакомым, выгоды своей упускать не хотел, и Николаю пришлось воочию увидеть все акты комедии, конец которой был известен: после острых слов, демонстративных уходов и клятв ликийцы с киприотом сторговались: часть денег была уплачена немедленно, все разошлись по делам: виноторговец извлекать свои запасы, ликийцы улаживать формальности и платить сборы.

Пока шла бюрократическая волокита, к гавани стали подъезжать телеги с остродонными амфорами, запечатанными смолой: такая странная конфигурация сосудов позволяла погрузить весьма впечатляющее их количество, так как они ставились ряд на ряд, причем днища верхнего ряда уставлялись в промежутки между амфорами нижнего ряда: только самый нижний ряд составляли плоскодонные амфоры; каждый сосуд для сохранности и удобства транспортировки был снабжен повязанной у ручек веревкой. Внутри была «кровь лозы», знаменитое кипрское сладкое медовое вино из Кинистери, с юго-востока гор Троодоса, отведав которое девять веков спустя Ричард Львиное Сердце, завоевавший Кипр, скажет: «Это вино королей и король вин». Торговец обобрал ликийцев изрядно, но товар того стоил; кроме того, в Александрии за него планировалось выручить куда больше.

Погрузку осуществляли корабельные рабы в темных одеждах и кипрские наемники. Порт жил своей жизнью. Работорговец погружал свой живой товар. Бичи нещадно хлестали воздух и спины рабов. Какой-то безумного вида человек с дикими криками бросился в воду и утонул – как сказали, разорившийся купец. Толпа у пристани яростно била пойманного нищего, чего-то укравшего по бедности своей. Город, в котором некогда приносили в жертву Зевсу путников, мало изменил свой нрав. Много людского горя и страданий повидал Николай в Амафунте, одном из самых цветущих городов Кипра… Этого не могли затмить ни искусство зодчих, создавших величественные храмы и дома, ни красота средиземноморской природы. Николай покидал Кипр в глубоких раздумьях. Прав, прав был дядя, говоря, что эта поездка послужит воспитанию его души… Вот, наконец, римский таможенный чиновник обмакнул стилос в чернила и начертал на черепке битой амфоры: «Антоний, сын Ариота, заведующий портовым надзором Амафунта, Феофану, патарскому купцу, дает свидетельство в том, что получен мною от тебя портовый сбор за погрузочные операции (enormion), которые ты произвел 25 августа четвертого года Цезаря Гая Аврелия Валерия Диоклетиана Августа и второго года Цезаря Марка Аврелия Валерия Максимиана Августа. 25 августа Антоний, сын Ариота, деньги получил». Став обладателем этого бюрократического черепка, Феофан взошел на корабль и отдал приказ выходить из гавани и брать курс на Александрию.

Переход был совершен напрямик и без особых происшествий. С ветром в целом везло не очень, и лишь через несколько дней вдали засветился Александрийский маяк – одно из 7 чудес Древнего Мира, построенный над пещерой легендарного Протея. Свет исходил из его верхней круглой части, сравнительно небольшой по сравнению со средней и нижней. Средняя была восьмигранной, раза в два выше и шире верхней, а нижняя, самая массивная, также превосходила размерами среднюю более, чем в два раза, и представляла из себя вытянутый, суживающийся кверху четырехгранный прямоугольник, покоящийся на невысоком широком фундаменте-крепости с четырьмя башнями по углам. Возвышался маяк на острове Форос. Первый эллинистический царь Египта Птолемей Первый Сотер соединил остров с материком Гептастадионом – дамбой-насыпью, и обустроил, таким образом, из одного порта два, которые соединялись между собой специальными переходами под двумя мостами вышеупомянутой дамбы.

– Сколько же кораблей! – восхитился Николай. – Целое скопище! Я-то думал, у нас порт, а это тогда как назвать?

– Для этого существует одно слово – Александрия!

В городе у Феофана было много дел, и он, подумав и решив, что так оно будет лучше, отвел сына в Дидаскалион – средоточие христианских богословских умов, в котором в свое время подвизались Климент и Ориген, и которое ныне в очередной раз возрождалось после последних гонений. Пользу от этого учреждения Феофан видел немалую: малец послушает умных людей, а коль надоест – глядишь, и к купеческому делу присмотрится…

Но Николаю не надоело: день ото дня он посещал Дидаскалион в сопровождении отцовского раба-педагога и, словно губка, жадно впитывал в себя Знание. Что-то казалось невероятным, что-то спорным, что-то как-то явно не могло соответствовать тому, чему учил его дядя – и все слышанное ребенок как бы раскладывал в своей голове по кучкам – что взять на вооружение, что перепроверить, а о чем и переспросить. Не стеснялся он и лично поговорить с прославленными учителями; те, поначалу лишь величественно снисходя к маленькому мальчику, затем заметили его живой ум и тягу к знаниям и беседовали с ним уже всерьез и подолгу, а один добрый старичок, расчувствовавшись, даже подарил ему два цилиндрических кипарисовых коробка с книжными свитками, натертыми кедровым маслом от моли – целое сокровище.

Мечтой Николая было остаться бы там надолго, но многочисленные дела Феофана завершились довольно быстро, и он приготовился к отплытию, забив зерновозы хлебом и тканями. Однако перед возвращением маленькому Николаю довелось увидеть одно из самых причудливых явлений античного мира – александрийскую дионисийскую процессию. Конечно, она ни в какое сравнение не шла с тем действом, которое происходило, к примеру, в царствование блаженной памяти Птолемея Второго Филадельфа, однако могла произвести сильное впечатление и на не столь искушенную душу, как у маленького сына патарского купца. Процессия отрезала ликийцев от пути в гавань, поэтому пришлось терпеливо ждать, пока она закончится. А ждать пришлось долго!

После кортежа звезд следовали мужчины, ряженые силенами и сатирами – рогатыми козлоногими спутниками Диониса, бога вина и разгула. Они были облачены в пурпурные плащи и несли позолоченные и увитые плющом факелы. Их задачей было растолкать толпу для шествия Ник – Побед, украшенных золотыми крыльями и украшениями, облаченных в хитоны с изображением зверей и несших большие курильницы высотою в шесть локтей. За Никами везли алтарь, за которым шла процессия мальчиков и сатиров. Далее шли два силена-глашатая в пурпурных плащах и белых сапогах, сопровождая очень высокого человека, изображавшего из себя год, и не менее высокую женщину с венком и веткой пальмы в руках, изображавшую пятилетие. За ними шли четыре женщины-Хоры – времена года, сатиры, поэты, треножники и, наконец, гигантская статуя Диониса 10 локтей высотой, лившая вино из золотого кубка. За ней – длинные ряды жрецов и жриц и, наконец, дикие вакханки – полуголые, в звериных шкурах, с распущенными волосами, держащие живых змей, кинжалы, факелы и тимпаны.

– Смотри, Николай, до какой степени безумства может дойти человек… – шепнул сыну Феофан.

Николай не ответил ничего, но думал о том же самом. Богооставленность – вот, что пришло ему в голову. Только это не Бог оставил людей, а они Его… Тем временем ряды вакханок-македонок, мималлонок, бассарок и лидянок прошли, и 60 мужчин тянули колесницу со статуей Нисы – персонификацией города, где родился Дионис. Статуя была 6 локтей высоты, увенчана золотым венком из плюща и виноградин из драгоценных камней и, будучи хитрым автоматом, как бы сама вставала, совершала возлияние молоком из золотого кубка и затем садилась – древняя Александрия славилась своими автоматами, действовавшими под воздействием пара или по принципам гидравлики. За Нисой везли огромное точило, в котором ряженые сатиры утаптывали виноград, а за ним – огромный винный мех, сшитый из барсовых шкур, из которого лилось вино. Далее прошла процессия зверей, больше заинтересовавшая маленького Николая. Многих он никогда не видел живьем. В свите Диониса шествовали рязряженные золотом слоны, козлы, страусы, верблюды, собаки, пантеры, барсы, львы, носороги, жирафы – и разнесчастнейший белый медведь, еле дышащий от несносной для него жары.

Наконец, процессия прошла, и можно было идти дальше. Благословившись у мощей Евангелиста Марка, Феофан, его сын и те ликийцы, которые были христианами, покинули Александрию. Феофан видел, что мальчик не хотел уезжать.

– Горюешь? – спросил он его.

– Очень, батюшка. Я полюбил этот город.

– Надеюсь, не за дионисийскую процессию? – усмехнулся было Феофан, но серьезный, укоряющий взгляд сына заставил его быть с ним серьезным. – Да ты ж его почти не видел – провел все дни с мудрецами и богословами.

– Это-то меня и огорчает, что я так мало пообщался с ними.

– Ничего. Бог рассудит – может, ты и будешь здесь обучаться. Кто знает… Но ты поговори сначала с дядей, все ли тут так ладно, как тебе кажется. Сам я в этом деле человек довольно темный, и мало ли, что люди болтают, только вот Ориген, который вышел из этой школы и сам в ней преподавал, что-то где-то там перемудрил… Короче, у него остались ведь последователи. Поговори обязательно с дядей, надеюсь, его авторитет не упал в твоих глазах от сравнения с александрийскими мудрецами. И книги, что тебе твой новый знакомый подарил, тоже ему покажи – мало ли что там…

Николай согласно кивнул головой. Впереди был путь домой, а дома он поступил согласно совету – на следующий же день отправился к дяде-епископу…

Глава 3. Что случилось по приезде…

Николай, епископ Патарский, внимательно выслушал рассказ тезки – племянника, просмотрел привезенные им свитки.

– Хорошие книги, мой мальчик; «Протрептик» Климента, выпестованный в александрийском училище, не оставляет от язычества камня на камне. А вот «Апологию» Афинагора мне читать не доводилось, я про нее только слышал, но исключительно хорошее. Возьму почитать, если ты не возражаешь.

– Как можно, дядя! Ты еще спрашиваешь….

– Ну, пошутил, пошутил… А что ты меня спрашивал об Оригене… Тут так просто не ответишь. Он сделал Церкви много блага и умер в мире с ней – однако посеянные им – по неразумию ли, заблуждению, излишнему усердию, затмившему здравый смысл – плевелы не так-то легко выполоть. Ты сам заметил их и помянул в разговоре со мной – Бог творит по Своей природе – это, к примеру, как понимается? По воле Своей – вот верный ответ, не от человек, но сему и сам Господь наш Иисус Христос учит – как?

– Да будет воля Твоя.

– Да, мой мальчик. А по природе если рассуждать, это можно до таких уподоблений дойти, что страшно вымолвить. Творец уподобится твари – хоть созревшему колосу, который по природе порождает себе подобных, хоть какому одушевленному созданию. Но это ясно, пойдем же далее. Вот – Логос Оригена. Он произрос из философии Плотина… и он от нее не ушел. По логике его, не будь тварного мира – нет нужды и в Сыне, как посреднике между Богом-Отцом и тварным миром. Отсюда – неравноправие Отца и Сына; Сын, по Оригену, не обладает Божественной сущностью, а только причастен ей. Дух же поставлен им еще ниже Сына. Его Троица убывающая, будто разного ранга чиновники при императорском дворе, а это уже ересь. Заблуждение одного становится ересью для многих. Ясно же сказал Господь наш Иисус о вечности своего бытия – «И ныне прославь Меня Ты, Отче, у Тебя Самого славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира». А у Иова про Духа что сказано? «Дух Божий создал меня». Нигде, во всем Писании не найдешь ты места, где Св. Дух был бы уничижен. Поэтому Ориген и его последователи все же еретики, ибо идут против слова Божия.

И племянник ужаснулся словам дяди:

– Неужели никто не может открыть глаза погибающим на погибель их?

– Это делалось не раз и не два. Поистине, имеющие уши – не слышат.

– И они, зная это, дерзают идти против Бога? Как же так можно? Сколь черной неблагодарностью отвечают они на Его многоценные блага!

– Может, они просто не верят в Него?

– Как это страшно, дядя!

– Да. Помни об этом всегда и ревнуй о Боге.

– Как Финеес?

– Имей его ревность, но копьем твоим пусть будет мудрое слово. А теперь скажи-ка, что из виденного тобою более всего отразилось в душе твоей?

Николай-младший задумался, потом тихо сказал:

– Бездна горя и страдания людского. Смерть, побои, унижение, рабство… Всего этого всегда хватало и в нашем городе, но… я как-то не думал, что и во всем мире так, да еще в таком размере…

– Ну, положим, вряд ли уж во всем мире, этого мы не знаем, так что будем говорить об Империи.

– Хорошо, дядя. И тем поразительнее, что все это как бы попустительно не замечается римлянами… да и всеми прочими – и в то же время с каким презрением они относятся к германцам, про нравы которых писал Тацит. Их естественный закон, по которому они живут в своей лесной тьме, все же гуманнее нашего Римского мира. Жалость и тоска были в душе моей, когда я видел людей, ни во что вменяющих принесенную за них жертву Христову – словно не за всех людей Он ее принес; они шествуют в погибель, и словно даже рады этому. Роскошно шествуют, надо сказать – я видел процессию Диониса. Поистине, легче верблюду…

– Богачам, насильникам, лодырям, кутилам – им всем не нужен обличающий Христос. Им без него спокойней жить, и в этом вся правда.

Племянник пропадал у дяди всю неделю, и патарский епископ мудро наставлял его, помогая отделить зерна привезенных знаний от еретических плевел. А затем случилось вот что.

Толчок был несильный – такой, что вышедший с утра из дому Нимфан, покачнувшись, только и подумал, что, видимо, вчера он немного перегулял в честной компании, а в порту упала статуя Адриана – при этом одна всезнающая бабка со значением уверяла прохожих, что это – к смерти императора, за что ее быстро взяли под караул для «разъяснительных работ», но дела об антиправительственной агитации не вышло, ибо либо у старой мойры действительно уже было не все в порядке с головой, либо она вовремя мимикрировала под сумасшедшую – короче говоря, она твердо стояла на своем – что под императором имела в виду именно Адриана, умершего века полтора назад, и ее в конечном счете отпустили.

Но еще в Патарах «расселась» церковь – такой термин употребляется, когда говорят о разрушении каменной постройки сверху донизу по вертикали. Лишившись монолитного единства, рассыпалась кровля, и утратившие верхнюю опору стены медленно, но неумолимо надвинулись верхушками друг на друга, сыпля сверху камнями и громоздя бесформенный курган над всем тем, что было внутри.

А внутри оставался племянник епископа; сам Николай-старший после службы отправился в церковный амбар, а ребенок, как всегда, задержался в доме Божием. Стены двинулись на глазах Нонны. Она рванулась внутрь с криком раненой птицы, но несколько находившихся поблизости христиан насильно удержали ее, и вовремя – спустя какое-то мгновение вход был завален. Женщина кричала, чтобы ее пустили к сыну:

– В нем, в нем одном вся моя жизнь! Пустите, я умру вместе с ним!

Хромая, епископ бросился к руинам, громко взывая к Богу и людям о помощи. Все, кто был рядом, бросились разбирать завал; двое мальчишек были посланы в город; несколько язычников, пришедших навестить своих усопших, не припомнив «идейных расхождений», бегом направились к месту бедствия и охотно включились в работу. Там же хоронивший отца знатный римлянин – днем, в противовес грекам, погребавшим своих мертвых перед рассветом, чтоб не оскорбить солнце – поколебавшись, отослал на помощь христианам нескольких рабов и слуг… Обдирая в кровь руки, с удесятиренной материнским горем силой, Нонна отваливала громадные камни, которые, откатываясь, ранили ей ноги; несколько раз она падала на каменные груды, но тихо воя, страстно боролась за своего ребенка с похоронившим его курганом стронувшихся со своих мест валунов. Один из них, гулко ухнув, прочно уселся на россыпь более мелких своих собратьев, и не заметил притом, что сильно повредил ногу женщины. По знаку Николая Нонну оттащили от развалин, но она на руках вернулась туда и хотела продолжить ворочать валуны, но теперь силы оставили ее: она бросилась ничком на острые камни, и теперь только и могла, что взывать к Богу о спасении сына, изливаясь горючими слезами…

Феофан в это время был у итинерариума: у него все оборвалось внутри, когда, завидев его, ему закричали издали мальчишки:

– Купец Феофан, купец Феофан, церковь рухнула, и твой сын под камнями! Нас послали за помощью.

В глазах грека потемнело; молотом ударила мысль: «Бог взял!» Он бежит бегом к воротам, затем за них, замечая при этом, что он не один, но что до того, если его сына больше нет…

Брат смотрел в лицо брата; бледный епископ светло улыбался, держа на окровавленных, истерзанных острыми камнями руках спавшего ребенка. Мерное дыхание и негромкий сап убеждали отца в том, что Бог смилостивился над ним, его сыном и женой… Нонна была без сознания, над ней хлопотали несколько женщин.

– Лишилась чувств, как только мы нашли его, живого… – тихо сказал епископ. – Бог внял ее мольбам – камни словно сами разошлись перед нами, и мы нашли его в образовавшейся пустоте, целого и невредимого…

– Ты уверен, что с ним все в порядке?

– Да. Я вытащил его, он попросил поесть, да так и уснул, с хлебушком в руках… Вот теперь и скажи, брат, что он не Божий слуга.

Феофан рухнул на колени, сотрясаясь от рыданий.

– Встань, и возьми сына. Я… я не могу стоять…

Вечером того же дня, когда епископ Николай пришел в дом брата, чтобы, по заповеди апостола Иакова, помазать пострадавшую родственницу маслом и проведать племянника; Феофан сказал ему:

– Брат, я знаю, что церковная казна небогата. Как думаешь быть с церковью?

– Надеюсь на Бога. Всем миром отстроим… Пусть не в этот год, так на следующий…

– Тогда вот что: ты знаешь, я все отдал Зенону. И прости сразу, что даю так мало – но в этом кошеле все, что я заработал с путешествия на Кипр и в Александрию, за исключением немногой части на жизнь.

– Нет, брат. Как же ты тогда будешь торговать, если тебе не на что будет закупить товар?

– Наймусь навклиром, корабли сдам в аренду. Знавал я времена и похуже, когда тягался с римлянами, так что не думай. Пока император дозволяет строить храмы, их надо строить. Говорят, что даже перед дворцом императора, в Никомидии, стоит большой-большой храм…

Епископ в задумчивости погладил бороду, сказал, помедлив:

– Хорошо, я возьму твой дар. Только объясни мне… Зачем же ты занимаешься торговлей, если у тебя деньги не держатся?

– Прямо вопрос какого-нибудь Нимфана, право слово! Ты что, жалеешь, что я не живоглот?

– Совсем не то.

– Я – человек моря. Я люблю путешествовать, испытывать себя в борьбе со стихией. К тому же, все же я кормлю свою семью. Я знаю, что ты в глубине души не одобряешь моего занятия, но я не могу отойти от мира полностью, чтоб, как ты, целиком посвятить себя Богу. Может быть, когда-нибудь…

– Рисковое дело, брат. Можешь и не вернуться к родным берегам.

– Все под Богом ходим. Но я хочу жить. Ради сына…