Текст книги "Иерарх. Повествование о Николае, архиепископе Мирликийском"

Автор книги: Евгений Старшов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Мудрость эллинами всегда ценилась – но не христианская…

– Мудрость, брат мой, одна – а ты все думаешь о суетном. Нет, он не будет праздно лежать под сенью дерев и, попивая вино из золотого кубка и закусывая его оливками со специями, морочить ученикам и без того их пустые головы, получая за это деньги и незаслуженное уважение. Его мудрость – от Бога, а главное – он сам будет примером во всем. А ты… жалеешь дитя для Того, Кто даровал его Тебе? Подумай об этом. Господь наверняка даровал тебе маленького Николая, чтобы он послужил Ему. Ну а ты кого хочешь из него сделать? Купца? Чтобы вся жизнь его прошла в суетных заботах посреди ловкачества? Ты боишься гонений – но ярость волн и нож разбойника вернее могут взять у тебя сына.

– В том, что ты говоришь – много печальной правды… Но я-то вот жив…

– Господней милостью.

– А к моему сыну Он не будет милостив? Не знаю, что тебе сказать. Нет, ты прав, что это Бог даровал мне сына, и я этот долг и признаю, и готов, если так надо, отдать сына на службу Господню – только я хотел бы, чтоб в том была не моя воля, а он сам мог бы выбрать… Церковь он знает – я же хотел бы отвезти его за море, показать ему другие страны, другую жизнь.

– Но он же уже ходил с тобой на корабле?

– Да, но не дальше Мир. Как ты на это смотришь?

– Разве я могу запретить отцу воспитывать собственного сына?

– Но ты не возражаешь?

– Нет. Я думаю, это будет ему на благо. Только, зная его внутреннего человека все же лучше, чем ты – тут уж ты меня прости – я уверен, что он не соблазнится. Пусть посмотрит, как живут люди. Это тоже полезно. Но, судя по началу нашего разговора, ты не собираешься брать его сейчас, в Александрию?

– Да, там одни заботы, на этот раз без него. А в другой раз, наверное, и возьму, если ничего еще не изменится.

– Хорошо. Зайдем в храм, помолимся о твоем предстоящем путешествии.

В полусумраке церкви Феофан увидел своего сына. Николай возжигал правой рукой свечи, держа в левой свиток. Закончив дело, он обернулся, и тут увидел отца и дядю. Быстро, но не бегом, он подошел к Феофану с приветствием, и купец, взяв сына на сильные руки, поцеловал его со словами:

– Что, сынок, служишь?

– Да, батюшка. Аммон ушел в город, я думал, будем с дядей вдвоем вечерню служить. Хорошо, что ты пришел. – ответил ребенок и улыбнулся, глядя отцу в лицо радостными умными глазами. Сердце Феофана ёкнуло, и душа размякла: он понял, что не сможет сказать сыну, что он зашел на краткое время, не намереваясь оставаться на службу. Вместо этого он сказал:

– Конечно, сынок, я останусь. Посмотрю на тебя, порадуюсь… Ну, а мамка-то знает, что ты здесь?

– Знает. Она же всегда волнуется, если я не скажусь.

– Любит тебя, сынок. Больше жизни… Ну, беги, занимайся делом, – и Феофан опустил сына на неровный каменный пол церкви, и брат повел его ко гробу Мефодия.

– Вот человек, – сказал епископ, – велико потрудившийся для Церкви Христовой, премудрым учением и богодухновенными словами противостоявший еретику Порфирию. И этого ему тоже не простили. Сирийский нечестивец еще жив, но Господь отмстит ему – не в этой жизни, так в будущей. Твердости Мефодиевой веры я желаю всем нам, и пусть его молитвами Господь сохранит тебя в твоем путешествии. Радуйся, что и сын твой молится за тебя…

Было уже темно, когда Феофан вместе с сыном возвратился домой. Там его уже долгое время поджидал не находивший себе места Зенон.

– Хвала богам, наконец ты пришел!

– Не поминай своих бесов в моем доме, – отозвалась из-за прядильного станка Нонна. – Я же говорила, подожди спокойно, придет, все будет хорошо.

– Пойдем искать Нимфана?

– Обещал, так пойдем. Сейчас отдам тебе деньги, и пойдем.

Нонна вопросительно посмотрела на мужа, но ничего не сказала. Тот прошел в спальное помещение, отдернув занавесь, служившую перегородкой внутри античного дома вместо привычных нам дверей, и быстро вернулся оттуда с большим ларцом, пересыпал его содержимое в пару средних размеров мешков – получилось два с половиной килограмма денег в обоих – и передал их Зенону со словами:

– Вот, ровно 500, можешь посчитать.

– Пишу расписку?

– Да. Нонна, сходи за одним из соседей, который не спит, пусть подпишется, как свидетель. Зенон, если меня не станет, отдашь деньги брату…

Когда все формальности были завершены, а деньги перенесены в дом Зенона, купцы отправились к Нимфану. Они не боялись потревожить его, ибо богач вел жизнь совы, гуляя по ночам и редко просыпаясь ранее полудня – разве что только по коммерческой надобности. Дома его не оказалось, заспанный привратник-раб пояснил, что почтенный человек уехал в расположенный недалеко от Мир город Суру гадать по рыбе.

Феофан горько усмехнулся:

– Сколько его знаю, все по каким-то оракулам да прорицалищам разъезжает – то в Летоон, то на Делос; собственного городского ему мало. И не боится человек счастье прогадать!

– Да оно у него такое, что его за триста лет ни протратишь, ни прогадаешь. А мне и без гадания ясно, что дело мое – погибель. А что, – Зенон вновь обратился к рабу-привратнику, – давно ль господин уехал и как скоро будет дома?

– Уехал 12 дней назад. Вчера прибыл нарочный с приказом ожидать, но господин не прибыл…

– Где ж он запропал? – спросил Феофан.

– Кто ведает помыслы господина? – загадочно ответил раб и затворил дверь.

– Что же делать? – спросил потерянный Зенон.

– Ждать. Пока можем еще день себе это позволить. Раз нарочный все же был, может, и приедет.

– А если нет?

– Видно будет…

На том друзья расстались, дойдя до итинерариума в ста метрах от «Фиников». Им повезло – на следующий день Нимфан торжественно вернулся в Патары из Сурского прорицалища, где существовала интересная мантическая практика. В местном храме Аполлона у его восточной стены бил источник, с помощью которого жрецы предсказывали любопытствующим будущее. Для этого вопрошатель должен был бросить храмовым рыбам разных пород десять мясных шариков, изжаренных на вертеле, и в зависимости от того, как и какие рыбы обходились с предложенным угощением, жрецы-толкователи выносили вердикт насчет будущего, которое ожидало клиента. Нимфан заплатил щедро, и жреческие рыбы в очередной раз «наплавали» ему и дом полную чашу, и Сатурнов век, и любовь бескрайнюю, и деньгу непереводимую – в общем, все то, что он сам и хотел, как обычно, услышать.

По этой вот причине обращение к нему Зенона и Феофана он радостно воспринял, как начало исполнения пророчества, и под нещадные проценты предоставил Зенону возможность избежать рабства и еще раз попытать счастья. Приободрившийся Зенон только и мог сказать Феофану:

– Твоего благодеяния я до смерти не забуду.

– Оставь. Дай Бог, чтоб у тебя все было хорошо.

Уже через день они оба отправились в Александрию за зерном для ненасытного Рима.

Глава 2. Путешествие

В следующий раз, как он и хотел, Феофан решил взять сына с собой. Плыть надобно было, как обычно, в Александрию, но с заплывом на Кипр, в Амафунт. Там Феофан хотел приобрести хорошего вина для последующей продажи его в Египте, где на вырученные деньги купец собирался закупить тканей и зерна; операция обещала быть удачной. К отправке Феофан приготовил два зерновоза, каждый из которых мог взять на борт зерна грузом в 250-300 тонн. Назывались они «Океанида» и «Левкотея» – поскольку корабли эллинов всегда носили женские имена. Вместительные, отменно сидящие в воде, длиной по 27, а шириной по семь с половиной метров, они хорошо подходили к капризному Средиземному морю, и валкость не была их бедой; они одинаково хорошо переносили и бортовую, и килевую качки. В центре округлого корпуса каждого из двух зерновозов возвышалась мачта с прямым оранжевым парусом на рее, над которой, в свою очередь, по обе стороны от стеньги было еще два небольших треугольных (с тупым углом) паруса, использовавшихся при попутных ветрах. Вторая мачта – наклонная – называлась долонум и размещалась на носу и несла рею с маленьким парусом – артемоном, который давал возможность использовать при движении и боковые ветра. Между основаниями обеих мачт размещалась спасательная лодка. За главной мачтой шло надпалубное помещение – мостик, за которым уже шли кормовые балконы-кринолины, на которых крепились два огромных рулевых весла – по одному с каждого борта. Навершия балконов соединялись за кормой, и там стояла палатка. Несмотря на то, что главной надеждой мореплавателей был парус, имелся на кораблях и один весельный ярус – всего один, в отличие от военных судов, где ярусов обычно насчитывалось до пяти: здесь ведь главное было не в скорости, а в том, чтобы принять на борт больше товара за счет сокращения количества гребцов и весел. На купеческих кораблях на одно весло полагался один гребец, и помещались эти гребцы в боковых галереях. Для защиты от таранных ударов вражеских и пиратских судов надводная часть форштевня и навершия галерей выступали далеко вперед, но сами корабли таранов не имели. Подводная часть зерновозов была обита войлоком, а сверху покрыта свинцовыми листами, что предохраняло корабельное дерево от корабельного же червя, а также препятствовало обрастанию корпуса и днища водорослями. Поскольку корабли должны были отплыть из Патар фактически пустыми, поскольку в том, что произрастало и производилось в Ликии, Кипр не нуждался, Феофан заранее принял меры к тому, чтобы загрузить их каменным балластом. Впрочем, вскоре на его корабли добавился балласт совсем иного рода. В губернаторской канцелярии, когда Феофан там доложился о том, куда и зачем он отправляется, и заплатил налог, ему определили в пассажиры Квинта Вариния, вечно усталого обрюзгшего чиновника, гладко выбритого и с безучастными ко всему происходящему рыбьими глазами. Феофан безвозмездно, то есть даром, должен был доставить его, а также все его сопровождение в Пафос, резиденцию кипрского губернатора. Сопровождение составляли: секретарь чиновника, писец-египтянин, пара нубийских рабов, еще какая-то персона без определенных занятий со служанкой и рабом-евнухом и десятник со вверенными ему воинами. Все это общество, за исключением легионеров, оккупировало мостик всерьез и надолго, но Феофан на это не обращал особого внимания: такой принудительный извоз был делом уже, можно сказать, извечным, и время от времени постигал каждого судовладельца; благо, что и без того были дела на Кипре, все не так обидно, от Пафоса до Амафунта крюк невелик.

Николая мать привела перед самым отплытием, пыталась в последний раз отговорить мужа, но тот твердо стоял на своем:

– Никому еще вреда не принесло – выглянуть за пределы знаемого мирка. Или сын мой не ликиец, чтоб в море не выходить?

– Но далеко ведь!

– Ничего. Хаживал близко, сплавает и далеко. Когда я брал его в Миры, он показал себя молодцом – но пусть-ка и сам молодой человек что-нибудь скажет!

– Если б я не хотел поплыть с тобой, отец, я бы здесь сейчас не стоял. А ты, мама, не волнуйся, все будет хорошо… И не плачь. Александрия – не край света, там мощи евангелиста Марка, маяк, библиотека…

– О, – засмеялся Феофан, – если ты у меня в библиотеку попадешь, тебя оттуда и через полгода не вытащишь. Давайте, прощайтесь, да проходи, мальчик, на корабль.

– Благослови, мама.

Заплаканная Нонна положила руки на голову сына; душа ее разрывалась, но женщина крепилась, как могла, чтоб не обеспокоить сына – да разве получится?..

– Я вручаю тебя Богу… Я не буду плакать…

– Ну что же ты, мамочка… Говоришь, не будешь плакать, а сама плачешь…

– С Богом, сынок…

Николай взошел по сходням на корабль и долго с борта смотрел на стоявшую у причала мать. Та тоже была не в силах уйти; у обоих на глазах были слезы.

Феофан похлопал Николая по плечу и махнул навклиру, чтобы выбирали якоря. Тот поднес ко рту рупор и отдал приказ. Заскрипели в`ороты, приведенные в движение рабами, и из воды показались якоря – с деревянными лапами и веретенами и свинцовыми штоками. Не распуская еще парусов, на одних веслах корабли начали медленно отходить от мест своих стоянок, готовясь к выходу из гавани. Стоявший у борта вместе с сыном Феофан слушал то, что кричал с берега опоздавший к проводам компаньон – тот, натужно крича, дублировал указания насчет своих дел в Александрии:

– Бери ячмень по тому же расчету, главное, чтоб они не учли то же самое, как сказано было … Я хоть и ссылался на разные проволочки, они не без основания так решили! Хотя случившийся избыток урожая плохо влияет на расчет, можешь рискнуть платежом, дело того стоит! И хорошо сделаешь, если закупишь полотна, а из выручки долю мою отдай там, в Александрии, Примитину, а он пусть передаст деньги Феоне, чтоб я, прибыв в Александрию, застал там деньги на свои расходы. Агафовулу привет, и всем желаю здравствовать!!!

А Николай все смотрел, как таяла вдали фигурка матери…

Когда корабли на веслах вышли из гавани, навклир переднего поднялся на нос судна в сопровождении десятника, сонного чиновника со всей его честной компанией и парой Феофановых компаньонов, вытянул горизонтально – как и полагалось при обращении к Посейдону и нимфам – чашу с неразбавленным жертвенным вином и произнес установленные слова:

– Услышь меня, Посейдон, волосы которого влажны от соленых волн моря, Посейдон, вооруженный острым трезубцем, которого влекут быстроногие кони, ты, вечно обитающий в неизмеримых морских глубинах, царь вод, ты, окружающий и теснящий землю шумящими водами, ты, разбрасывающий вдаль пену морскую, ты, правящий среди волн быстрой квадригой, ты, лазоревый бог, назначенный судьбой управлять морским царством, ты, любящий свои стада, покрытые чешуями, и соленые воды океана, остановись у берега, даруй попутный ветер нашим кораблям и прибавь к нему ради нас мир, безопасность и золотые дары богатства. О, Посейдон, колеблющий землю, окажи нам милость, благопоспешествуй нам в нашем путешествии и прими вместе с Амфитритой и всеми божествами моря это жертвенное вино!

И навклир сначала неспешно вылил вино в море, а затем бросил в него и чашу; то же было проделано и на другом судне. После этого навклир распорядился поднять паруса, и корабли пошли прочь от ликийского берега, провожаемые огнем патарского маяка.

Толпа непрошенных пассажиров вернулась на мостик; Квинт, задержавшись около Феофана, безучастно спросил его:

– А ты что не участвовал в жертвоприношении? Христианин?

– Да, христианин, – негромко, но твердо сказал купец. Римлянин пристально посмотрел на него своими блеклыми рыбьими глазами, изрек:

– Христиане почитают то, чего заслуживают, – и прошествовал на мостик. Феофан даже сначала не понял, что тот имел в виду; его сын, заметив это, тихо сказал:

– Он говорит о кресте, отец.

– Насмехается!

– Это его дело. Наш крест спасителен, а будет ли прок ему в том, что он сам распят на кресте праздности, нечувствия, хищения и идолопоклонства?

Феофан с удивлением посмотрел на сына: тот смотрел ему прямо в глаза. Что делать? Сказать, что это не так? Но ведь малец посмотрел в самый корень, а против правды, как против рожна – не попрешь.

– Да, мальчик, ты сказал хорошо, и ты прав – но внемли доброму слову: не всякое правдивое слово, прилюдно сказанное, несет добро тому, кто его сказал.

– Я знаю, что молчание – золото, но не всегда – когда-то надо и возвысить свой голос.

– Бог мой, яйца учат курицу! – не выдержал Феофан. – Мой брат тебя, чувствуется, переучил: я не могу возразить собственному ребенку! («А может, своей совести?» – спросил он сам себя, но ответа не было).

Тем временем спутник чиновника, явно из тех, кого тогда называли «параситом», то есть нахлебником, увидев, что его патрон задержался у купца и что-то ему выговорил, все понял, и когда Квинт Вариний поднялся на мостик, встретил благодетеля уже подготовленной по случаю цитатой:

– А хорошо, почтеннейший Квинт, написал Цельс в своем «Правдивом слове»: «Род христиан и иудеев подобен стае летучих мышей или муравьям, вылезшим из дыры, или лягушкам, усевшимся вокруг лужи, или дождевым червям в углу болота, когда они устраивают собрания и спорят между собой о том, кто из них грешнее»!

Но Квинт даже не улыбнулся; впрочем, раз он не скривил рта и не махнул рукой, значит, он все же остался доволен – прихлебатель давно выучил все привычки патрона и всегда подлаживался под его настроение. Посему и продолжил:

– При этом говорят, что в торжественную ночь, когда они сходятся на свои празднования, они привязывают к единственному светильнику собаку, затем обильно поедят и выпьют, и вино разжигает в них темные страсти; тогда они кидают собаке кость, и та роняет светильник, и тогда-то, в кромешной тьме…

– Брось, – махнул рукой чиновник. – Все это бредни. При блаженной памяти императоре Аврелиане я вел дело против некоторых из них. Да, они не выносят наших храмов, жертвенников и изображений, поносят статуи и не приносят жертвы, почитая своего распятого и отказывая в этом же нашим императорам – да, вот в этом я не вижу никакой логики – чем еврейский мертвец им дороже римских. Лично я их не люблю, так как считаю себя человеком просвещенным и, соответственно, врагом всякого дремучего суеверия. Объективно от них не больше вреда, чем от египтян или сирийцев. Я так считаю: пусть каждый делает свое дело, и делает его хорошо, а уж кто там во что верит, сейчас это меня, как чиновника, не касается, ибо нет соответствующих распоряжений – впрочем, я всегда готов исполнить любой приказ, который мне пришлют сверху: строгать ли христиан железными когтями или принести их Христу жертвы. Начальству всегда виднее, и неважно, право ли оно на самом деле – главное, самому не оказаться перед ним неправым.

И духовный наследник Пилата сел ближе к борту и печально уставился на переливы волн виноцветного, как поэтически выразился царь поэтов Гомер, моря. Параситу стало скучно. С секретарем еще можно было бы позубоскалить, но тот взялся играть в кости с десятником на интерес; общаться с писцом было уже зазорно; тогда он пристал к купцам – впрочем, греки держали себя настороженно и неприветливо, так что и здесь развлечься не получилось. Тогда римлянин спустился с мостика, велел своему евнуху притащить сундук с багажом и занялся ревизией своего гардероба. Скопец вытащил содержимое сундука и вновь стал укладывать его обратно, монотонно и устало оглашая каждую вещь:

– Льняной плащ стираный – один; землистого цвета хламида зимняя, стираная и ношеная – одна (при этих словах благородного римлянина немного передернуло – к примеру, носить трижды чищеную тогу было столь же позорно, как и чиненые или подбитые гвоздями башмаки). Одна для лета, мало ношеная. Естественного цвета для зимы, стираная и ношеная – одна…

– Ты про стираное-то молчи! – прошипел римлянин, и евнух горестно продолжил:

– Для лета, с горошком, новая – одна. Белый зимний хитон с рукавами, стир… – скопец вовремя осекся и продолжил: – один; естественного цвета для зимы, с рукавами, ношеный – один. Естественного цвета для зимы, ношеный – один. Три белых для лета, новых, из них один неваляный. Белый зимний плащ, стир… и ношеный – один. Белое летнее платье, ст…– то есть мало ношеное – одно. Пара сардских шапок, две пары землистого цвета носков новых и пара новых белых. Белые пояса, новые – два.

– А желтый, широкий? – спросил хозяин, чуть обождав, когда евнух замолк; скопец упал с лица, его жирные губы затряслись. – Забыл, безмозглый? – и последовал удар палкой по лысой голове; хозяин так и не вспомнил, что желтый пояс был в это время на нем…

Феофан тем временем взял с собой сына и подошел к одному из рулевых весел. Сменив кормщика, купец обратился к Николаю:

– Смотри, может, это тебе и пригодится. Сам ты еще мал, чтоб рулить, но принципы действия должен изучать уже сейчас. Может, и выйдет из тебя моряк; ну а если пойдешь по стопам дяди, все одно, когда-нибудь да может это дело тебе сгодиться. Кроме того, в работе кормщика и епископа очень много общего.

Церковь – тот же корабль, и его судьба зависит от того, куда его направит твердая и искусная рука. А при плохом кормщике у корабля одна судьба – на дно или на камни. Что тогда станет с плывущими на нем ? То-то… А теперь скажи мне – как ветер дует?

– В корму.

– Верно, да не совсем. Точнее?

– Если точнее, батюшка, тогда еще и чуть-чуть сбоку – и в корму.

– В чем ошибка навклира?

– В том, что он не ставит артемон, а обошелся только боковым верхним парусом.

– Верно. А теперь смотри, что я сделаю, – и Феофан приналег на рулевое весло; корабль еле заметно изменил курс. – Теперь верхний боковой приносит больше пользы, и какое-то время можно идти так. Пока же лучше вернемся на прежний курс; я постою здесь, а ты передай навклиру то, до чего ты догадался – только, конечно, от моего имени, а потом возвращайся.

Николай споро отправился к навклиру: по мальчику было видно, что ему не впервой сновать меж снастями, ловко сохраняя равновесие на неустойчивой поверхности. Упущение было исправлено, сын вернулся к отцу. Феофан вновь заговорил о ветрах и течениях, наглядно показывая, как человек осуществляет свою власть над кораблем через рулевые весла и паруса. К ночи купец и его сын порядком устали; Феофан спросил Николая, хочет ли тот пойти спать на мостик, но мальчик предпочел остаться на кормовой галерее.

– Как хочешь, – сказал Феофан. – Может, ты и прав, но хочу, чтоб ты не стеснялся морского и купеческого дела перед всеми этими господами. Тебе дядя рассказывал про Цицерона, мужа дивной премудрости и острого языка? – тут Николай кивнул. – Так вот, что он писал: «Что касается торговли, то мелкую надо считать презренной, но если она крупная и богатая, когда привозится отовсюду много товаров и они продаются оптом без надувательства – ты понял, сын? – без надувательства, то такую торговлю не следует порицать. Более того, если купец, насытившись, оставляет открытое море для спокойной гавани, помещает свои деньги в землю и становится помещиком, то такого можно с полным правом хвалить». Вот так вот. Возьми Нимфана – вот, человек всего добился, теперь живет в свое удовольствие.

– Ты что, папа, хочешь, чтобы я у тебя стал таким же мироедом, как Нимфан, который проматывает на безделье и развлечения деньги, которые могли бы спасти многих бедняков от смерти, голода и рабства? Или как Зосима, который чуть не продал твоего друга в рабство?

Феофану стало неудобно:

– Ты прости, сынок, это я так сказал, для сравнения, что ли… Конечно, Нимфан – это не пример для подражания. Кто его и уважает? Язычник, мироед…

– Прости, батюшка, тоже, но не слова ли это зависти?

– Думаешь, я завидую Нимфану?

– Не столько ему, сколько его пустой, но легкой жизни.

– Вот это вернее… Только это скорее не зависть, а, быть может, просто усталость?..

– Прости, отец. Я понимаю.

– Ничего, ничего… Посмотри, какая луна. Она тебе, как кормщику, о чем-нибудь говорит?

Мальчик задумался, потом осторожно сказал:

– Немногое, хотя, судя по тому, что небо ясное и ее видно, в самое-самое ближайшее время бури не предвещается.

– Так, хотя на ясность неба полагаться нельзя. Но вот, послушай, сколь ценным советником может мореходу оказаться луна. Она и в тихую погоду может предсказать бурю. Если луна красна – будет ветер, если голубовата – дождь. Если она в течение краткого времени поменяет один из этих цветов на другой – тогда жди и того, и другого; буря будет непременно. Если луна весела и ясна – такая же будет и погода. Особенно важен четвертый лунный день, он обычно всегда дает вернейшие сведения. Берегись в этот день острых рогов луны и мути ее испарений – тогда погода не будет хорошей для мореплавания. Новолуние всегда приносит бурю, это знают не только моряки, но и многие простые люди.

– А что предсказывает кормщику солнце?

– Тоже много чего. Надо наблюдать, как оно восходит и заходит, прямо ли бросает лучи или закрывается от нас облаками и тучами. Обычное сияние – то благо; а если оно огненного цвета – так это под влиянием ветров. Не к добру солнце бледное или с пятнами… Кормщику дают подсказки и море, и воздух, и величина и форма облаков. Даже птицы и рыбы. Но знай, мой сын, что если кормщики говорят, что они все это знают, то знают они все это лишь потому, что этому их научил собственный опыт, а не книжная наука. По книжке, в море не хаживая, никуда корабль не приведешь – разве что к рыбам на дно.

– А календарь помогает?

Феофан горько усмехнулся:

– Чисто теоретически, разве что. Для кормщика календарь – купец, для купца – нажива. Плывешь, когда нужда пошлет. А если мыслить отвлеченно – то наиболее благоприятен для плавания период после восхода Плеяд – это 25 мая – до восхода Арктура – это 16 сентября.

– Почему?

– Летом ветров меньше. Восходящий Арктур – сильная звезда, она несет бури. В равноденствие – 24 сентября – почти всегда бывает жестокая буря. После 7 октября сильно дождит. Как закатятся зимние Плеяды 11 ноября – вообще лучше в море не выходить: дни короткие, ночи длинные, тучи густые, воздух сумрачный. Ветры сильные, смешанные со снегом и дождем, могут сдуть целый флот, так-то… Бывает, что надо везти товар зимой, когда запрещено, и если что – попадешь под суд «за безрассудство». А, – Феофан горько усмехнулся, – надо будет к чему прицепиться – прицепятся. Вспомни, как оштрафовали Константина за то, что у него с корабля сбежала кошка – товар от крыс сторожить, мол, некому стало! Ну да ладно, не о том речь. Зимой есть одна лазейка – в декабре на море затишье из-за того, что, как говорят язычники, священная птица Посейдона алкиона, то есть просто зимородок, высиживает своих птенцов в плавучих гнездах, и Посейдон ради нее сглаживает своим трезубцем морские волны. Но мы-то с тобой люди не суеверные, и понимаем, что это не Посейдон успокаивает море для гнездования птицы, а хитрая птица знает, когда море успокаивается, и тогда обзаводится потомством. В зимнее время также пиратов много. Еще помни, что надо наблюдать не только за звездами, но и за планетами, когда они, по воле Творца, приближаются к созвездиям или отдаляются от них: они тоже часто влияют на перемену хорошей погоды на худую… – и отец с сыном начали изучать звездное небо…

Ночь прошла спокойно. На кораблях горели огни, сменные кормчие по звездам твердо вели суда к назначенной цели. После разговора с отцом Николай долго любовался на красивый корабль, шедший в кильватер тому, на котором находился он сам, и зерновоз казался ему каким-то роскошным диковинным существом, уверенно грядущим по глади моря. Он не заметил, как заснул.

Проснулся же рано утром от диких криков боли: два легионера за что-то бичевали одного из нумидийских рабов Вариния; стегали так, что мясо летело. Мальчик вскочил, и сердце его сжалось от возмущения и сострадания. Хотелось побежать, вцепиться в бич и прекратить это насилие… но кто его послушает? Нет, просто так стоять он не будет – Николай подошел к римлянам и тихо сказал:

– Отчего так жестоки ваши сердца, что ваша ретивость не видит в нем человека?

Оба бича опустились; один из легионеров злобно сказал Николаю:

– Что, тоже плетки захотелось? – но тут сверху, с мостика, донесся густой бас десятника:

– Не дури – это же сын хозяина. Продолжайте, а ты, сынок, иди пока отсюда. Еще не того наглядишься в своей жизни, пока гуляй…

Бичевание продолжилось, но теперь раб кричал через удар – один из исполнителей все же усовестился…

Корабли же шли своим ходом; ветер поутих, но оставался все же достаточным для того, чтоб не пускать в ход весла. К вечеру второго дня римлянин позвал Феофана на мостик и поинтересовался:

– Когда изволим быть в Пафосе?

– При этом ветре, достопочтенный Квинт, на рассвете, но когда будем огибать остров, придется сбавить малые паруса, а то и вовсе идти на веслах – камни кругом, можно крепко сесть.

– Хорошо, Феофан. Я доволен проездом, об этом будут знать в Патарах.

Купец поклонился и ушел, отпущенный знаком чиновника. Квинт вздохнул и пошел спать. Тяжело жить, когда ничто в жизни уже не вызывает в тебе никаких эмоций – ни положительных, ни отрицательных. Только все же что-то есть в этих волнах, и они будят в душе что-то давным-давно омертвевшее…

Когда после очередной ночи стало светать, все уже были на ногах. Кто занимался делом, тот и занимался им, а досужие путешественники вовсю разглядывали берега Кипра на розовом фоне предрассветного неба. Чиновников прихлебатель, дыша полной грудью, не вынес восторга и задекламировал «Вакханок» Еврипида: «И пришел бы я на Кипр, на остров Афродиты, где Любовь, пленящая сердца человеческие, обитает». Медные зеркала пафосского маяка отражали далеко по округе свет огня, неусыпно и неустанно поддерживаемого государственными рабами.

Феофан и его самый испытанный кормщик встали к рулевым веслам и стали вводить «Океаниду» в гавань Пафоса; второе судно, чтобы зазря не рисковать, осталось при входе в нее, чуть в стороне, чтобы не мешать иным судам следовать в гавань и из нее. Слева возвышался укрепленный римский форт, соединявшийся косой с гаванью, окруженной высокими крепкими стенами с башнями: римляне укрепили столицу кипрского губернаторства достойно. Суровый вид римских твердынь скрадывали пальмы и пеликаны, отчего-то полюбившие именно этот город. За стенами находился административный центр, виллы знати и богачей. Даже вечно сонный римский чиновник, и тот повеселел, припомнив, какой пир в прошлый раз закатил грузный веселый хозяин виллы Диониса, повелевший из тщеславия и от избытка легких денег изобразить мозаикой на полу не только вакхические действа, павлина и похищение Зевсом Ганимеда, но и свою достославную персону в композиции «Времена года».

Когда высадили римлян, обстановка на корабле несколько разрядилась, о чем вслух один из купцов заметил так:

– Вот теперь и воздух чище стал.

Зерновоз Феофана вышел из гавани Пафоса, на выходе из которой к нему присоединился второй корабль, и оба судна направились на восток вдоль побережья. Глядя на скрывающийся за кормой Пафос, Феофан сказал сыну:

– Вот, Николай, когда-то из этого самого Пафоса отбывал в Памфилию апостол Павел. Ты помнишь это место в Писании?

– Это где он обратил в христианство кипрского проконсула Сергия Павла?

– Да, верно.

– А почему тогда мы не сошли на берег?

– Какие наши годы, еще сойдем…

Когда корабли проплывали мимо места рождения Афродиты, неподалеку от которого было расположено ее почитаемое святилище, на обоих кораблях ей были совершены возлияния от тех, кого это действительно заботило. А вот к городу Куриону пришлось пристать, чтоб со второго корабля высадить двух паломников в святилище Аполлона-Гилатиса. В этом городе во время непродолжительной стоянки ликийцы неожиданно встретили земляков-зодчих, которые, как выяснилось из разговора, возводили около театра виллу патарцу Евтихию. Про него давно уже поговаривали, что уже года три, как его дела пошли сильно в гору – с того самого дня, как императором стал Диоклетиан, который не забыл тяжкий путь, проделанный им от простого крестьянина, сына бывшего раба, своим упорством, умом и хитростью – до императорской порфиры, и посему хорошо отблагодарил своих старых друзей, и в их числе сослуживца Евтихия. Теперь тот редко заезжал в Патары (хотя и раньше там бывал не чаще – это просто землякам стало казаться, что он зазнался), и, как неожиданно выяснилось, стал отстраиваться на Кипре. Стены нового его жилища уже возвышались в человеческий рост, была видна система труб для нужд домовладельца, собственная банька, колодец. Да, человек явно пошел в гору…