Текст книги "Руссиш/Дойч. Семейная история"
Автор книги: Евгений Шмагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
не Игнат Селижаров – трудовой люд на деревне, то кто же ещё? Не для того большевики советскую власть устанавливали, чтобы крестьян честных и праведных, от зари до зари трудившихся, обижать».
Всё дерзкое выступление Емельяна, а в особенности с последней репликой, вызвало у начальства бурю негодования.
– Ты кого, Селижаров, учить собрался? На партию руку поднимаешь? Партийный билет на стол положить желаешь? Партия, значит, ошибается, а твой папаша – агнец божий? Может, ты сам все эти годы под пролетария маскировался? Или враги народа тебя с особым заданием в ОГПУ заслали? Так мы тебя быстро раскусим, сам признаешься.
Короче, Емельян. Коли сам напросился, лично ты и пойдёшь завтра с отрядом арестовывать подкулачника своего. И немедля прекрати буржуазное хныканье. Ишь раскис как баба. Или яйца большевистские тебе поотрезали? И заруби на носу – ещё раз проявишь мягкотелость, сковырнём не только из органов. С партией попрощаешься. Поскребём внутренности, нащупаем опухоль и вырвем её щипцами к чёртовой матери, как полагается у нас, чекистов. В землю сибирскую потянуло?
Следующий день стал в служебной и личной жизни старшего лейтенанта самым мрачным. Он врезался в память во всех подробностях. И сколько бы ни пытался потом Емельян вытравить из воспоминаний картину последнего посещения родного дома, ничего не получалось. Многие годы его преследовала грустная зарисовка того хмурого утра, когда у знакомой калитки остановились несколько повозок с вооружёнными людьми. Растерянное и ничего не понимающее лицо отца. Горькое, переходящее в вой рыдание матери. Толпа сельчан у входа. И напоследок сочный плевок прямо в глаз от сестры Нюши. Да ещё шёпот за спиной:
– Ай да Емеля, ай да молодец, против собственного-то отца… Вот герой так герой! Воспитали сынишку…
Игната Ильича отправят в далёкий Казахстан, где он через полгода скончается от тифа, не имея возможности попрощаться с родными. Авдотья запретит сыну доступ в разграбленный отчий дом, спустя пару лет умрёт и сама от тоски и несправедливости жизни. И мать, и сёстры навсегда прекратят всяческое с ним общение.
А на Емельяна между тем обрушились новые испытания. Из губернского отдела ОГПУ сообщили о предстоящем прибытии в Осташков важного начальника аж из самой Москвы. Но не с целью замера градуса инициативности местных работников в проведении политики партии, а просто на лечение. Прослышали, мол, в столице, что в одной из тверских деревушек проживает некая прорицательница и целительница. Руководящий товарищ тот тяжело болен, и осташковцам предписывалось не только оказать высокому гостю надлежащее внимание, но и с помощью всех доступных и недоступных средств принять меры по организации лечебного процесса.
Емельяна включили в состав отряда сопровождения. Он, разумеется, сразу же сообразил, о какой врачевательнице идёт речь. Предреволюционная поездка с отцом к Аграфене из памяти не выветрилась, хотя детали того разговора во взрослые воспоминания не отложились. Дом знахарки все эти годы он старался не тревожить, даже если по служебным делам иногда приходилось наведываться в её деревню. Правда, оба предсказания ясновидящей – о выборе им профессии и продолжительности его собственной жизни – Емельян напрочь запамятовал.
С большим начальником прибыли ещё двое – его денщик и представитель ГубОГПУ. Аграфену застигли врасплох. От обилия таких грозно выглядевших и вооружённых людей она вначале крепко испугалась, но когда среди визитёров распознала Емельяна, немножко успокоилась. Ординарец вкратце рассказал о болезни начальника и спросил, известно ли Аграфене Панкратьевне что-либо о таком заболевании и в состоянии ли она помочь. Пару минут смотрела целительница своими огненными глазами на неожиданного пациента, прежде чем молвила:
– Знать-то я знаю, да только напрасно вы ко мне заявились. Я лечу людей добрых, а этот человек совсем другой. Вижу, что руки его по локоть в крови и на совести его много людей. А это не по моей части. Так что, господа хорошие, лучше вам домой воротиться. Палец о палец не пошевелю ради таких, как вы.
Всеобщее молчание. В груди Емели похолодело. Но делать нечего, пришлось всей команде дом аграфенин покинуть. На пороге услышал Емельян, как начальник прошептал денщику на ушко приказание: «Порешить немедленно». Через минуту в избе прогремел выстрел, а спустя мгновение – ещё один, чекистский, для верности. Было Аграфене 63 года.
Вскоре подоспела ещё одна проверка на прочность. Рядом со своим домом заметил Емельян, возвращаясь с работы, молодого человека, лицо которого ему кого-то напоминало. Так и оказалось. Это был Андрей Загряжский. В последний раз Емельян видел его в начале 18-го. Деревенский пролетариат напролом громил усадьбу Загряжских, и те впопыхах уезжали куда-то на поезде. Из сочувствия Емелька даже помогал им, брошенным всеми слугами, грузиться.
Фамилия Загряжских фигурировала с вопросительным и восклицательным знаками в совершенно секретных реестрах диверсионно-подрывных групп «Союза защиты родины и свободы», которые могли продолжать подпольную деятельность в центральной части СССР. Знак вопросительный означал одно – чекистам было неведомо, кто из этой априори вражеской семьи находится на территории губернии. Знак восклицательный подчёркивал особую опасность, исходившую от носителей этой фамилии. Требовалось наставить надёжные силки, чтобы заполучить в капкан одного из самых активных савинковцев. И тут вот прямо явление Христа народу!
На следующий день Емельян, верный присяге пролетария, собирался доложить об увиденном начальству. Но вечером в окно его квартиры на первом этаже постучались. Друг детства Андрей Загряжский умолял выйти,
чтобы сказать «что-то важное». Поколебавшись, Емельян согласился. На заднем дворе дома, в густой темени осташковской ночи они встретились.
– Здравствуй, Емелюшка, дорогой, – первым заговорил Андрей. – Прости, ради Бога, что пришлось к тебе обратиться. Знаю, что подвергаю тебя, возможно, опасности, но иначе никто помочь не может.
Андрей рассказал, что семья пока обосновалась в Германии. У них всё более-менее в порядке. Старший брат стал инженером. Никто политикой якобы не занимается. Ни в каких антисоветских акциях они будто бы не участвуют. Боже его упаси делать что-то против Советской России. Средства для голодающих Поволжья даже в Берлине собирали.
Привела его в Осташков крайняя нужда другого рода. В суете отъезда десять лет назад семья оставила в усадьбе важные финансовые документы, которые сейчас остро необходимы в Германии. Они надёжно спрятаны, и он, Андрей, уверен, что никто и никогда добраться до них не сможет.
– Помоги, Емелюшка, пожалуйста, ради Бога получить доступ в имение. Сейчас в здании, знаю, располагается тифозный госпиталь, доступ наглухо перекрыт. Только ты способен со своими полномочиями провести меня вовнутрь. А уж мы, родной, в долгу не останемся.
Емельян слушал бывшего приятеля и размышлял о том, сколь кардинально изменился за последние десять лет мир. А вот буржуи мириться с переменами никак не желают. Рассчитывают, что их время возвратится. Полагают, что вот так просто, россказнями про некие бумаги, можно провести вокруг пальца бдительного сотрудника органов.
– Ладно, Андрей, так и быть, помогу. Мамка твоя когда-то мне десять царских рублей подарила. За хорошее воздастся хорошим, как она говорила. Только давай без бога всякого. Завтра в десять вечера у заднего входа в бывшую вашу усадьбу, парадный там сейчас заколочен.
Весь следующий день осташковский ОГПУ готовился к важнейшей операции по аресту одного из видных деятелей белогвардейской эмиграции, прибывшего в Осташков непосредственно из Берлина. Договорились брать его только в момент, когда тот будет выгребать золото и драгоценности из мастерски сокрытого и потому до сих пор не обнаруженного в имении тайника. Но операция с самого начала пошла вкривь и вкось. Неудачно затаившиеся на подступах к усадьбе чекисты обнаружили себя, белогвардейская контра бросилась наутёк. Пришлось стрелять. Взять её живьём не представилось возможным.
Усадьбу Загряжских перерыли вдоль и поперёк, но клад так и не обнаружили. В процессе прощупывания диспансера два сотрудника подхватили сыпной тиф. Совершенно секретные сведения о будто бы запрятанных драгоценностях пошли гулять по губернии, и развалины некогда образцового дворянского имения кладоискатели безуспешно шерстили ещё не раз на протяжении последующих десятилетий. Старшему лейтенанту госбезопасности Селижарову объявили благодарность. Своим поступком он смыл постыдное пятно, образовавшееся на его мундире в ходе раскулачивания отца.
Глава V
Летописцы рассказывают, что на одной из конференций высшего уровня Второй мировой войны Черчилль пустился в благодарственные рассуждения относительно огромных потерь советского народа в борьбе с нацистами. Сталин, не слишком желавший обнародовать истинные цифры утрат, неожиданно бросил:
– При коллективизации мы потеряли не меньше.
– Я так и думал, – произнёс в ответ Черчилль. – Ведь вы имели дело с миллионами маленьких судеб.
– С десятью миллионами, – внезапно признался вождь. – Всё это было очень скверно и трудно, но необ-
ходимо. Основная их часть была уничтожена своими батраками.
В 30-е годы жизнь в Осташкове, как и повсюду на широких просторах необъятной страны, становилась всё лучше и веселее. Советские люди не знали другой такой страны на свете, где человек дышал так вольно и счастливо.
Вместе с народом праздновала новые победы и величественные достижения семья Емельяна Игнатьевича. Не могли не нарадоваться родители на успехи подрастающих детишек – Максима и Дины. Оба на пятёрки с редкими четвёрками учились в школе, с лучшими показателями среди комсомольцев готовились к труду и обороне. По мере возможности отец прививал сыну любовь к семейному хобби – искусству работы с деревом.
На политинформациях в их классах дети могли чётко и без запинок доложить, каким образом великому Сталину удалось разгромить левую и правую оппозицию, отстояв единственно верное ленинское учение от нападок идейных противников. Комсомол утвердился в роли боевого подспорья большевиков. Вместе с партией во главе с ленинско-сталинским ЦК колебалась и молодёжь, и весь советский народ.
По оппортунистам всех мастей вёлся беспощадный огонь. ВКП(б) во главе с великим Сталиным последовательно избавляла советский народ от иностранных агентов, затесавшихся в ряды строителей коммунизма. Этих вредителей вдохновлял и финансировал империалистический Запад.
Ближе к апогею благословенной жизни, который знаменовал 1937 год, в городе появилась «эмка» с чёрным кузовом. Вскоре компанию ей составили две полуторки, переделанные в крытые повозки того же устрашающего смоляного цвета. Только спустя годы разоблачителям врагов народа придёт в голову замаскировать свой фирменный автотранспорт в благородные фургоны «Хлеб», «Мясо» и «Мороженое». А тогда автомобили для перевозки арестованных, прозванные «чёрными воронами» или, проще, «воронками», разъезжали по ухабам отечества открыто,
не стесняясь и, разумеется, на привилегированных условиях, какие впоследствии достанутся их наследникам – транспорту со спецсигналами.
Расступались перед ними и обеспечивали проезд все остальные единицы моторизованной техники социализма. На необустроенных улицах её становилось всё больше. В Москве, Твери, переименованной в Калинин, как и сотнях других больших и малых городах Советского Союза, тысячи семей, ложась спать, тревожились, не окажется ли сегодняшняя ночь в мягкой постели последней в их жизни, не подъедет ли после полуночи к подъезду машина с чёрным кузовом.
А ну-ка, парень, подними повыше ворот,
Подними повыше ворот и держись!
Чёрный ворон, чёрный ворон, чёрный ворон
Переехал мою маленькую жизнь.
Песенку эту незамысловатую будут распевать ещё много поколений – наследников советских людей 30-
х годов.
После упразднения ОГПУ его полномочия передали Главному управлению государственной безопасности наркомата внутренних дел, где с глубоко почитаемыми погонами капитана на плечах продолжал службу Емельян Игнатьевич Селижаров. В то памятное время пришлось осташковским гэбистам потрудиться что есть мочи.
Наступил решающий час, кульминация многолетнего боя с врагами народа. Партия требовала видимых результатов. И осташковцы не опозорились. Свыше половины арестованных в районе составили жители деревни. Недобитыми кулаками, замаскировавшимися эсерами и кадетами занимались с особой тщательностью.
Из Калинина поступали достаточно расплывчатые инструкции, поэтому пришлось проявить революционное чутьё, чтобы с точностью до запятой исполнить указания по установленному партией и правительством лимиту арестов. Труднее было расслоить врагов народа на
категории – первую, расстрельную, и вторую, либеральную, на отправку в лагеря. В конечном итоге и здесь всё устроилось.
Тройка новообразованной Калининской области в составе начальника УНКВД Домбровского Вячеслава Ромуалдовича, первого секретаря обкома ВКП(б) Рабова Петра Гавриловича и прокурора области Назарова Лазаря Яковлевича в 1937-38 годах в соответствии с разнарядкой рассмотрела дела 17 тысяч арестованных и приговорила 5 тысяч к высшей мере наказания – расстрелу. Всех остальных, за единичными исключениями, тройка отправила на длительные сроки заключения в ГУЛАГ. Приговоры на казнь приводились в исполнение прямо в здании областного УНКВД.
В ликвидационные списки попали и некоторые из бывших коллег Емельяна. Арестованного и подлежавшего расстрелу Якова Лазаревича Герцина Емельян благословил на проводы в калининскую тюрьму его же словами: «Назвался, Яша, груздем – полезай в кузов». Боголюбова-Огорева приговаривали к 10 годам заключения. Именно это решение Емельян воспринял как самое справедливое, хоть чуточку компенсирующее сфабрикованное дело отца.
Незавидная участь ожидала вскоре и самих палачей области. Ещё на пике поисков и разоблачений вредителей расстреляли главного чекиста Домбровского и главного партийца Рабова. Выжил и переродился в адвокаты только областной прокурор Лазарь Назаров, хотя и ему довелось испытать на себе переменчивое настроение родной партии. На всю оставшуюся жизнь зазубрил капитан ГБ Селижаров ставшую крылатой истину француза Жоржа Дантона: «Любая революция пожирает своих детей». В справедливости этой формулы на опыте родного отечества он убедится ещё не раз.
В феврале 37-го, в самом начале периода, который впоследствии назовут «большой террор», Емельян вместе с группой других «передовиков производства» из Осташкова удостоился чести отправиться в Калинин на встре-
чу с маститым германским писателем Лионом Фойхтвангером. Тот как раз завершал свою историческую поездку в Советский Союз и получил аудиенцию у самого Сталина. Всесоюзный староста Калинин уговорил его выступить перед активом области его имени. Кто такой этот писатель с тяжёлой для произношения фамилией и чем он известен, Емельян, как, впрочем, и другие, не знал. Но уже по ходу речи знаменитости, которая едва ли не после каждой фразы прерывалась бурными, продолжительными аплодисментами, всё стало ясно.
Простыми и трогательными словами писатель рассказывал, как десятки, сотни миллионов простых людей во всём мире, а прежде всего на загнивающем Западе, восторгаются необычайно высокими достижениями социалистического строительства и завидуют блаженной жизни советского народа, которая из года в год становится всё краше и краше. И что самое удивительное – больше всех разницу между беспросветным прошлым и счастливым настоящим ощущают не где-нибудь, а как раз в чуде из чудес, уникальном творении нового общественного строя – советских колхозах, которые, по неусыпным наблюдениям немца, ведут сельское хозяйство разумно и с возрастающим успехом.
Весь зал затаил дыхание, когда из уст гостя прозвучало, наконец, любимое имя. Имя того, чей огромный портрет занимал половину задника сцены. Ни в одном государстве на планете Земля нет, по словам писателя, такого выдающегося руководителя, как товарищ Сталин.
– Гордитесь ли вы, калининцы, своим отцом нации? – риторически вопрошал оратор.
Зал ответил всеобщим вставанием и громом рукоплесканий.
– Я, – продолжал Фойхтвангер, – был поражён удивительной простотой и скромностью вашего величайшего из всех великих вождя, непревзойдённого математика и грандиозного психолога, его деликатным, нежным обхождением даже с озлобленными противниками. Я с удовольствием присутствовал на одном из заседаний про-
цесса против антисоветского троцкистского центра. И у меня не возникло ни малейших сомнений в виновности осуждённых. Если это вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда правда.
Когда из гнетущей атмосферы изолгавшейся демократии и лицемерной гуманности попадаешь в чистый курортный воздух Советского Союза, дышать становится легко, – проникновенно констатировал гость с тлетворного Запада. – Как приятно после кощунственного несовершенства западного устройства лицезреть такое гениальное произведение высшего человеческого разума, которому от всей души хочется сказать: да, да, да!
И я считаю глубоко непорядочным, – торжественно провозгласил писатель, – прятать это «да» в своей груди. По возвращении я обязательно напишу чистосердечную книгу правды о нерушимом союзе свободных республик, которых навеки сплотила великая Русь.
Творение Лиона Фойхтвангера под названием «Москва, 1937» в Союзе напечатали тиражом в сотни тысяч экземпляров. Оду во славу социализма обязывали покупать, читать и конспектировать для обсуждения на политинформациях, семинарах и конференциях. Но в разгар послевоенной борьбы против «безродных космополитов» к таковым причислят и автора – еврея. Для пущей полноты его объявят заодно ещё и агентом англо-американского империализма. Диверсионный фолиант изымут из книгохранилищ и уничтожат. Зато коллекция бесценных исторических изданий из советских библиотек, преподнесённая Сталиным в дар великому немецкому писателю и знатному библиофилу, навсегда осталась в его личном собрании.
Жена Зина, с которой супруг время от времени делился сокровенным, как-то подпустила крамольную мысль:
– А не пришла ль тебе, Мелюшка, пора постепенно отходить от этой напряжённой оперативной работы? По лезвию ножа ведь иногда пробираться приходится. О семье подумай. Пока тебя и нас судьба уберегала. А то она, злодейка, и к нам спиной поворотится. Яшу Герцина ведь
вон как зацепила. Погляди, наркомат-то твой какой большой, аж с полстраны! Сколько там всяких отделов и отдельчиков! Может, стоит тебе перебраться на менее хлопотную и более спокойную работу?
Дума о возможности перевода в другие подразделения НКВД возникала и у него самого. Подустал он метаться с операми по району. Да и борьба с контрреволюцией после героического 37-го года вроде как на спад пошла. Стал он прикидывать, как лучше начать прорабатывать тему передислокации. А тут решение само как будто на блюдечке подоспело.
18 сентября 1939 года в осташковское отделение госбезопасности позвонили из областного управления. Местным чекистам предлагалось в течение часа определиться с местонахождением исправительно-трудового лагеря, который предполагалось открыть поблизости от районного центра в самое ближайшее время. Вопрос крайне срочный и совершенно секретный. Со всех посвящённых требовалось взять особую расписку о неразглашении.
Начальство немедленно собрало на совещание ответственных сотрудников. Выяснилось, что подходящих мест в районе более чем достаточно. Но больше всего приглянулось предложение Емельяна:
– Самым, пожалуй, пригодным местечком для этих целей был бы один из островов на Селигере. И скажу даже, какой. Столбный, где Нилова пустынь располагается. Там православный мужской монастырь, нами расчихвощенный, имеется, забор каменный сохранился. Маненько средств, правда, для переустройства понадобится. Но всё ж не в чистом поле. Коли срочно, так лучше не придумаешь, как ни посмотри. Удобно доставлять заключённых. В километрах десяти – железнодорожная станция. А потом баржами на остров, где архиерейская пристань имеется. Со всех сторон вода. Сбежать не получится. Нам же легче.
Тщательно продуманное и основательно аргументированное предложение тут же передали в Тверь, откуда оно молнией добралось до высоких кабинетов в Москве.
На следующий день при НКВД СССР было образовано Управление по делам военнопленных и интернированных (УПВИ), в состав которого вошли 8 лагерей, включая Осташковский. На территории бывшего монастыря стремглав начались созидательные работы, к которым под руководством опытных чекистов из центра привлекались не только местные их коллеги, но и пара сотен надёжных, с партбилетом в кармане, рабочих Осташкова.
Там, где отсутствовала каменная монастырская ограда, возвели почти трёхметровый забор. По всему периметру установили двухрядное проволочное заграждение. Построили несколько бараков в стиле крестьянских сараев. Поставили десяток больших прожекторов, просвечивавших всю территорию. Наладили телефонную связь. Создали, как полагается, «базы содействия» из местного населения. На мебельной фабрике в срочном порядке изготавливались трехъярусные нары.
Емельян в качестве инициатора месторасположения лагеря принимал деятельное участие во всех подготовительных работах. Поэтому предложение стать заместителем начальника лагеря воспринял как естественное и само собой разумеющееся. Тем более что оно в полной степени отвечало давно вынашивавшимся личным жизненным планам.
Через неделю по железной дороге начал поступать «спецконтингент», а уже к концу сентября лагерь был переполнен – в Осташков доставили почти 9 тысяч человек. Начальник лагеря, который ежедневно докладывал обстановку в Москву, слёзно просил центр прекратить дальнейшие поступления – мест нет, заключённые спят на земле, под открытым небом, холода на носу, еды не хватает, ввиду нехватки персонала даже организовать подобающий учёт не представляется возможным.
Однако это нытьё, конечно, решительно отметалось. Через месяц население лагеря, рассчитанного максимум на 8 тысяч, превысило 12 тысяч. Намерения Емельяна пожить более умиротворённой, чем на оперативке, жизнью
рассеялись в один миг. Удивляло его только одно. Почти все заключённые лагеря оказались поляками.
Емельян Игнатьич, как и все советские граждане, не подозревал о существовании Секретного дополнительного протокола к подписанному 23 августа 1939 года Договору о ненападении между СССР и Германией или «пакту Молотова-Риббентропа», как его назовут в будущем. В школе вроде что-то упоминали о трёх разделах Речи Посполитой, которую, мол, делили-делили между собой и никак не могли успокоиться три окружавшие её империи – Германия, Австрия и Россия. Но кто ж мог предвидеть, что в XX веке произойдёт и четвёртый раздел, на сей раз на двоих?
В Советском Союзе наберутся смелости признать его наличие только в годы горбачёвской перестройки, на финише существования великой страны. Да и после того, как на самом высоком уровне, пряча глаза, произнесут: «Правда это, к сожалению, горькая правда», многие патриоты-соотечественники, включая советских дипломатов, не успокоятся. Враки, скажут, не верим, наглая ложь! Не мог наш замечательный вождь снюхаться с омерзительным подонком фюрером, не было никаких секретных протоколов! Население Восточной Польши, а правильнее сказать – Западной Белоруссии и Западной Украины, само попросило о добровольном присоединении к СССР, а мы только пошли навстречу благородному порыву и восстановили историческую справедливость. Ведь часть этих территорий когда-то входила в Российскую империю. Всё остальное – злобная клевета, беззастенчивая подтасовка фактов западными спецслужбами и очередное вредительство собственной «пятой колонны», которые общими усилиями вознамерились фальсифицировать историю.
Не знал Емельян Селижаров, что судьбой ему было уготовано оказаться внутри самой законспирированной и самой позорной операции отечества всех времён. И при царях, бывало, попадали тайные службы родного государства в изощрённые ловушки антироссийского закулисья. В силу невысокого их профессионализма или постановки
перед ними заведомо невыполнимых задач частенько раскрывали противники всевозможные манипуляции и махинации тайных приказов и секретных канцелярий Российской империи, что международной репутации отечества явно не способствовало. Но тогда эти дурно пахнувшие деяния касались «мелочей» вроде похищения или умерщвления за рубежами родины отдельных малосимпатичных и опасных подданных да устроительства мелкотравчатых провокаций с целью возложить ответственность на других.
Тут же следовали «чистосердечные» заявления. «Мы, Божьей милостию, Анна Иоанновна…», «Мы, Божьей милостию, Николай Павлович, напрочь отвергаем все приписываемые нам измышления и даём слово Наше царское…». И хотя заверениям тем никто в Европе не верил, предпочитали преимущественно закрывать глаза, прощать, не накалять обстановку, ибо и сами жили в грехах. Польскому делу XX века суждено было стать абсолютным апогеем этих бесславных традиций.
17 сентября 1939 года рабоче-крестьянская Красная армия, выполняя свою толику договорённостей с Германией, пересекла границу Польши и вскоре заняла часть её территории. В плен были взяты, по оценкам, до полумиллиона польских граждан. Большинство быстро отпустили на свободу или передали германским союзникам. В лагерях НКВД очутились 130 тысяч. После неоднократных чисток там осталось 42 тысячи поляков – цвет молодого польского государства. Основную массу составляли военные: старшие и младшие офицеры, мобилизованные в армию после гитлеровского нападения солдаты – бывшие учителя, врачи, инженеры, учёные, студенты.
В Осташковском лагере собрали полицейских, жандармов, пограничников, таможенников, судей, адвокатов и другие категории работников правоохранительных органов, а также священнослужителей. Среди заключённых находились и, по их утверждениям, несколько советских разведчиков, засланных советской госбезопасностью в Польшу накануне операции. Они наперебой писали пись-
ма Сталину и Берии, в которых подробнейшим образом излагали свои биографии, обстоятельства службы и засылки в стан врага. Эти обращения, как и многочисленные жалобы поляков, в том числе работавших на СССР польских коммунистов, педантично направлялись в центр. Однако ни на одно письмо ответа из Москвы не поступило.
Емельян ругал себя за то, что легкомысленно согласился на работу, о которой не имел ни малейшего представления. А ещё больше за то, что высунулся с идеей размещения лагеря в Ниловой пустыни. Но кто же знал?
Страданиям поляков нельзя было не посочувствовать. Их содержали в голоде и холоде, хотя на дворе уже стояли двадцатиградусные морозы. Ни одно помещение на территории монастыря, в том числе наспех сколоченный заключёнными административный барак, не отапливалось. Гражданские тюремщики не снимали верхнюю одежду, в то время как арестанты в тюремной робе считали за благо перебраться с промёрзшего пола на нары с сеном, где можно было чуть-чуть отогреться. Большой удачей считалось попасть на работы в Осташков. На кожзаводе с его тяжелейшими условиями имелся шанс хотя бы побыть в тепле, а то и тайком получить подачку от сердобольных русских в виде тряпья или куска хлеба.
Охрана заботилась больше о моральном, чем о физическом состоянии задержанных. Для них устраивались лекции о преимуществах жизни в стране Советов. Иногда показывали даже «Весёлых ребят» и «Волгу-Волгу», которые настроения полякам почему-то не добавляли. Вследствие отсутствия должного комплекта медицинского персонала и необходимых лекарств росла смертность.
Нилов лагерь по всем статьям проходил как совершенно секретный. Но удержать тайну от широкого распространения не удалось. На улицах стали шептаться о том, что происходит на одном из селигерских островов. Пресечь всевозможные слухи удалось только выявлением и арестом двум трудяг с кожника, выболтавших соседям сведения о поляках. Одного, сознавшегося в том, что многие годы является иностранным агентом, тут же расстре-
ляли, другого на всякий случай приговорили к пяти годам заключения.
В то время, на рубеже 39-го и 40-го годов, Емельян передумал немало дум о смысле жизни и своей работе. Неожиданно начал он вспоминать общение с погибшим братом, его рассказы и страшные истории. Впервые стали терзать его сомнения, не наделал ли он в своей 35-летней жизни непоправимых ошибок. Хороводом оживились в его памяти картинки набегов на родные деревни в поисках врагов народа.
«Раскулачивание» отца, смерть Аграфены, расстрел невиновного Ваньки Звонарёва, предательство Андрея Загряжского – за это и многое другое стало ему вдруг омерзительно стыдно. Как будто какая-то неизвестная сила подняла его заплывшие веки, и глазам открылись неприглядные подвиги во имя светлого будущего. И, как ни странно, той неизвестной силой оказались поляки, попавшие в советский плен.
Переполненность лагеря и критические условия содержания арестантов навели Емельяна на мысль подготовить докладную записку на имя руководства УПВИ. В ней капитан Селижаров подробно рассмотрел социальный состав заключённых Осташковского лагеря и пришёл к выводу, что большинство происходит из семей рабочих и крестьян и симпатизирует советскому социалистическому строю. Кроме того, значительное число арестантов составляют штатские лица гражданских профессий, призванные в армию в порядке мобилизации непосредственно перед их пленением Красной армией. Никакой ненависти в отношении Советского Союза они, мол, не испытывают и против рабоче-крестьянской Красной армии никаких военных действий не вели.
Ввиду вышеизложенного заместитель начальника лагеря выдвинул предложение о дальнейшей нецелесообразности содержания в лагере упомянутой категории, частичном освобождении заключённых и их отправке по месту проживания, то есть на нынешние советские земли Западной Украины и Западной Белоруссии.
История не оставила свидетельств, дошла ли записка по назначению и была ли она прочитана. В любом случае советская власть распорядилась по-другому. 5 марта 1940 года ЦК ВКП(б) принял секретное постановление о расстреле всех интернированных поляков. Его содержание представляло строжайшую государственную тайну поэтому до поры до времени не разглашалось даже сотрудникам с высшим допуском.
Весной 40-го года по ряду косвенных признаков Емельян понял, что в отношении поляков, к которым он начал испытывать глубокие сострадания, готовится что-то крайне неблагоприятное. В лагерь прибыл сам полковник Василий Михалыч Блохин. В определённых кругах НКВД он был известен как один из главных палачей республики. Рассказывали, что из любимого «Вальтера» он лично и без единого промаха расстреливал ежедневно по несколько сотен осуждённых на казнь. Будто на его счету ликвидация десятков тысяч врагов народа, среди которых много знаменитостей.
