Текст книги "Руссиш/Дойч. Семейная история"
Автор книги: Евгений Шмагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
скоро о них совсем забыли. Проснулся в нём аппетит невиданный, расти стал не по дням, а по часам.
Нарекли нового члена семьи Емельяном – в честь «Емельяна-перезимника» с его снежными метелями, в день которого тот родился. «Мели, Емеля, твоя неделя», – дразнили его потом в детстве. Спустя годы раскопал Емельян, в какую непростую дату – 8 января по старому или 21-го по новому – его угораздило появиться на свет. Давным-давно казнили в этот день на Болотной площади в Москве его тёзку Емельку Пугачёва. В Париже некогда гильотина отрубила голову Людовику XVI. Позже, в 19-летие Емельяна Селижарова скончается, правда естественным путём, и более значимая фигура – вождь мирового пролетариата Ульянов (Ленин). А задолго до этого тем же числом уродится на свет человек не менее известный – Григорий Распутин.
Сам Емельян Игнатьич величал себя – и в шутку, и всерьёз – не иначе как «буревестник первой русской революции», что и соответствовало исторической правде – родился он прямиком накануне «кровавого воскресенья». Истинный же автор «буревестника» был глубоко разочарован и раздражён – и властью, и собой, и, в особенности, откормленной правящими верхами элитой русской интеллигенции, потерпевшей в событиях 9 января, по его мнению, «моральный крах», занявшей преимущественно выжидательную позицию и не пожелавшей присоединить свой голос к требованию мирных демонстрантов.
Мечта Георгия Аполлоновича Гапона сбудется. В историю России имя его впишут навечно, но, к великому сожалению, в совершенно другой тональности, другим шрифтом, исковерканным последующими фальсификациями прошлого. На грудь ему незаслуженно навесят ярлыки провокатора, агента царской охранки и даже иностранного шпиона, кем он никогда не был. Эпитеты эти неаппетитные, и ещё более оскорбительные, научатся приклеивать своим диссидентам правящие режимы отечества всех расцветок – на столетия вперёд.
Правда, самому Гапону история не даст шанс оправдаться. Через год его задушат в Озерках, тогдашнем питерском предместье, сегодня составляющем один из районов северной столицы. Такая же участь постигнет в будущем и многих других ему подобных – «мирных и безоружных оппозиционеров», набравшихся смелости просить у правителей свободы, равенства и наказания воров у трона. Борцы за справедливость на столетие вперёд так и останутся в раздробленном состоянии, чем с удовольствием во все времена будет пользоваться господствующая верхушка.
Но история, как бы её не переписывали в угоду власть имущим, всё-таки отдаёт должное несостоявшемуся лидеру нации. Пророческими оказались его выводы из так и неосуществившегося свидания царя с народом: «По всему этому я могу с уверенностью сказать, что… Николай II готовит себе судьбу одного из английских королей или французского короля недавних времён, что те из его династии, которые избегут ужасов революции, в недалёком будущем будут искать себе убежище на Западе».
Глава II
Деревенька, в которой располагался дом Селижаровых, называлась Занеможье и в народной молве числилась зажиточной. Состояла она из 16 дворов. Большинство имело в хозяйстве лошадь или корову, на полях в несколько десятин выращивали пшеницу, рожь, овёс, лён или пеньку, кое-кто разводил кур или уток, несколько семей держали даже поросят. В нескольких дворах произрастали и давали хороший урожай яблони. Здешний климат благоприятствовал, очевидно, именно яблоневым садам. Излишки продуктов приобретали кулаки-перекупщики, регулярно наведывавшиеся сюда и в соседние селения. На вырученные деньги в лавчонках кудыщинских и осташковских отоваривались одеждой да нужными в обиходе
вещами, которые нельзя было изготовить собственными руками.
Трудились здесь все или почти все от зари до зари, а пуще всех Игнатий Ильич с женой и детьми. Имел глава семейства золотые руки. Умельцем первоклассным слыл он во всех крестьянских работах, но особо знатно удавалось ему столярное дело. В городе напокупал он всяких рубанков, долот, ножовок и фуганков, завёз пиломатериалы. И когда выдавался час отдыха, шёл не на сеновал прикорнуть, а в ту часть просторного своего сарая, где размещалась его любимая столярная мастерская. Вся мебель в срубе, все эти лавки-полати, стол и стулья, шкафчики и полочки, вызывавшие восхищение гостей – прошеных и непрошеных, вышли из-под его наторелых рук. Путники, забредавшие в Занеможье, дивились филигранно выточенным ставням на окнах.
Хату свою Ильич выстроил также почти самолично, при малом вспоможении мужиков-соседей. Скроена она была по стандартным русским лекалам. Едва ли не треть просторной, в десять квадратных саженей, горницы (наши пятьдесят квадратов) занимала здоровенная печь-каменка, сложенная лучшим в округе печником и потому дымившая лучше некуда. Как и везде в России предназначалась она для отопления жилья в зимнюю пору и приготовления пищи в любое время года.
В печи Авдотья, кухарка отменная, варила, парила, жарила, пекла, грела и томила. Если в других деревенских семьях питались преимущественно щами, капустой, картошкой и кашей, а свежий пшеничный хлеб попадал на стол разве что по праздничным дням, у Селижаровых, по тамошним меркам, праздник был едва ли не круглый год.
Еду готовили в печи в чугунках, горшках да сковородах, которыми, дабы не обжечь пальцы, управлялись с помощью ухватов и чапельников. Стряпню затем, будь то первое или второе, в деревянной миске внушительных размеров или на таком же объёмистом блюде ставили посередине стола. Каждый едок заполучал в руки здоровенную деревянную ложку, которую надобно было переме-
щать между общей лоханкой и собственным ртом. Просто и удобно.
Сверху на печи размещался лежак, где на тёплом матрасе, когда на дворе лютый мороз, на ночь свободно могли уложиться три человека. По обоим бокам к печке были приставлены две достаточно широкие полати, на которых, впитывая тепло камня, спали дети. Печь ненасытно требовала дрова. Поэтому Игнат, подобно другим односельчанам, должен был каждое лето идти на поклон к господам Загряжским, чтобы вымолить делянку для раздела на дровяное топливо. Им принадлежал исполинский лесной массив с вековыми дубами и соснами.
Заготавливать на зиму полагалось также зерно, сено, картошку да много ещё чего, как и совершать уйму других жизненно важных дел. Обряжаться по хозяйству приходилось всем членам семьи, и жене, и дочерям, понемногу превращавшимся в статных девушек, и даже девятилетнему Максиму.
Родители воспитывали детей в строгости, чтобы честь фамильную чинно блюли. Особо следили, как бы с дочками не вышло чего. Добрачное целомудрие и верность семье считались у Селижаровых высшей ценностью. Авдотья тщательно контролировала, чтобы не «забаловались» обе красавицы до срока. И выполнила она эту задачу блестяще: вплоть до выданья дочек замуж ворота селижаровские, поди, ни разу не были обмазаны дёгтем, как это случалось там, где водились гулящие девки.
Подворье Игната отличалось во всех отношениях. Рядом с избой своей образцовой и под сенью двух древних, но по-прежнему обильно плодоносивших яблоневых деревьев собрал он бревенчатую баню. Односельчане обычно мылись по домам, прямо в печке, по-чёрному или по-белому. Процедура та была не из лёгких, так что назначалась раз в месяц, а то и реже. Селижаровы же устраивали себе банное наслаждение чуть ли не каждую неделю.
Есть ли в этом сложном и несовершенном мире что-то более простое и совершенное, чем русская баня? На всю оставшуюся жизнь сохранят потомки Игната, кото-
рым выпадет счастье помыться в той удивительной баньке, неповторимую атмосферу жаркой парной и пьянящий, ни на что не похожий аромат душистых трав и ржаного хлеба. Полок на входе в баньку осенью заваливали дубовыми, берёзовыми, липовыми и даже крапивными вениками, а к весне он изрядно опустошался.
Воду в Занеможье брали из общего колодца. Тем не менее выкопал Игнат у себя на огороде свой собственный и, в отличие от коллективного, въедливо заботился о его ухоженности. Порядок был коньком этого семейства, непонятно от кого унаследованным и уж во всяком случае совершенно не свойственным русской деревне явлением.
Наводить чистоту и прибираться в доме родители сызмальства прививали детям собственным примером. Если в других избах бабы мели полы только по острой нужде, а мыли их вообще по праздникам, на Пасху да Рождество, то Авдотья подметала в доме ежедневно, а по субботам скоблила дюжий семейный стол и лавки, отмывала начисто полы, окрашенные в коричневый цвет.
– Свихнулась, знать, свихнулась от чистоты, ей-богу, – судачили деревенские сплетники.
Мать периодически затевала большие стирки, в которых участвовала вся семья. Таскать воду, кипятить, стирать голыми руками на ребристой доске, полоскать и развешивать грузное бельё на верёвках во дворе, особенно в зимнее время, когда простыни и наволочки приобретали причудливые архитектурные формы, было делом хлопотным и в деревне не слишком распространённым. Но Авдотья на других не смотрела, а только бдительно следила, чтобы супруг и дети были одеты опрятно. Приучила к порядку дочерей, и даже малолетний сынок знал свой шесток.
Тяге Игната к порядку и уюту предела не было. Однажды задумал он перекроить обыденный, сложившийся веками русской жизни уклад справления нужды. Ведь как это обычно делалось? Для отхожих мест в деревнях отводился укромный уголок где-то на огороде, на приличном расстоянии от входа в избу. Обрамлялся нужник не-
ким сооружением из грубых досок, дверь часто не запиралась.
Отправиться по нужде в этот налегке сколоченный приют в летнее время трудов не составляло. А как зимой, в метель и мороз тридцатиградусный? Хорошо ещё, если потребность была сходить по-маленькому. Для этих целей ставилось в сенях поганое ведро, которое опустошалось по утрам и ожидало следующего вечера. А если приспичило по-большому?
Вот и придумал Игнат, как произвести «переворот» в деле отправления естественных надобностей. В задней части дома, прямо с выходом в сени-коридоры соорудил уборную с дверцей на запоре. Цивилизация, какая-никакая, а поселилась в селижаровском жилище прочно. Пользоваться сим удобным заведением стало возможным в любую непогоду, но прямая выгода ощущалась прежде всего зимой. Хоть тепло печки, понятно, до неё не доходило, всё равно морозы трескучие туда не пробирались. Игнатово нововведение изрядно упростило жизнь обитателей дома. Но когда прознали о том в деревне, насмешек в адрес селижаровский было не перечесть.
– Не рехнулся ли ты, Игнат? Уж до чего умён, аж не высказать! Да русский ли ты человек? Барина из себя корчишь? Хочешь всё как у немчуры иностранной? Смотри, в говно не провались! – скалили зубы деревенские.
В оригинале, правда, звучала та язва на порядок, а может, и два, смачнее. Матерщина на деревне – в один или несколько этажей – была естественным и общепринятым языком общения промеж людьми. И понимали матерок даже домашние животные.
Недоброжелателей у Селижаровых набиралось не то что хоть отбавляй, но вполне порядочно. Причиной тому являлась предположительно исконная черта характера русского – зависть, в ограниченном деревенском пространстве пуще других выпуклая и поэтому приметная. Завидовали благополучию семьи Игната, радуясь, когда что-то у того не получалось. Завидовали его верной и дружной семье, ладности Авдотьи, красоте детей.
А что девки, что Максим – уродились все отпрыски селижаровские с какой-то особливо благородной внешностью. От отца все трое, а после рождения Емельяна – четверо, унаследовали голубые глаза, стройные фигуры, от матери – белёсые волосы.
Каким-то необыкновенным образом, судя по всему, избежали их предки укусов татаро-монгольского ига. Сквозь века умудрились они пронести изначальную породистость, утраченную в веках гармонию образа русского человека. Может такое понравиться вечно недовольному и непромытому соседу напротив? Как так и почему расхаживает игнатьевская молодёжь по деревне в чистой, незамызганной, без дыр, одежде, тогда как нашинским приходится шастать без порток?
Завидовали всему доброму, что навещало селижаровский дом. И никак не хотели, да и не могли взять в толк, что достойная жизнь этой семьи зиждется исключительно на фундаменте до неприличия простом и открытом – усердии и упорном, временами адском труде.
В первейших ненавистниках Игната числились деревенские пролетарии Боголюбовы и Мерзликины, чьи полуразвалившиеся хаты располагались на другом краю деревни. Главы этих семейств с жёнами были до боли хорошо известны местной общине как страстные поклонники зелёного змия и редкостные бездельники.
В Занеможье алкоголь не пользовался большим спросом, хотя абсолютных трезвенников тоже не водилось. Спиртные напитки, в основном водку, употребляли преимущественно по престольным праздникам согласно церковному календарю, когда принято было ходить друг к другу в гости. В одном доме варили бражку и самогон, поэтому в случае острой надобности имелась возможность отовариться без разъезда в Кудыщи. В волостном центре имелась винная лавка и с утра до вечера работали аж три кабака.
Каким образом боголюбовско-мерзликинские ухитрялись назюзюкаться, что чаще всего уже с утра не стояли на ногах, было для всех загадкой. Пьянчуг этих на общин-
ных сходках решительно осуждали, но желающих проводить с ними воспитательную работу, тем более брать на поруки, не обнаруживалось – времени на это не хватало, своё дело делать надобно было.
По-настоящему сочувствовали разве что детям из этих двух семейств, а насчитывалось их больше десятка. Росли они будто беспризорные, ходили в отребье, питались отбросами и часто недоедали. Бывало, что от голодухи выкапывали тайком на чужих огородах картошку или выкрадывали яйца в курятниках напротив. Страдавшие от набегов соседи, правда, властям волостным не жаловались, входили в положение «грабителей». Отроков своих родители непутёвые иногда отсылали побираться в Кудыщи. На воскресном базаре просили те милостыню, которую надобно было в полном объёме сдать папке с мамкой.
Справедливости ради надо сказать, что не испытывать дружеского расположения к Селижаровым и прочим состоятельным односельчанам у деревенской бедноты существовали и некоторые объективные основания.
Во многих российских губерниях со времён правления Александра III стал регулярным и массовым явлением голод, который вследствие не только неурожая, но и особенностей царствования «миротворца» и его сына Николая Александровича разыгрывался каждые три-пять лет. Не обошёл он стороной и тверьщину.
Из-за жары, засухи невиданной и прочей непогоды неурожайными выдались 1905, 1908 и 1911 годы. Сбор зерна не превысил тогда и одной трети от нормы. Продовольствия остро не хватало. Отчаявшиеся и обезумевшие от голода люди бросились бежать из деревень в города. Путь им преграждали урядники с отрядами казаков – ОМОНом того времени.
Согласно постановлению правительства, повсюду в деревнях шла конфискация остатков зерна. Этот метод, как и многое другое из негативного наследия царского режима, охотно возьмут на вооружение в ленинско-сталинское время. Погибли миллионы, не меньше, чем при «голодоморе» большевиков в 20-е и 30-е годы.
Парадоксальность этой неправедной политики состояла в том, что зерна в империи вполне было достаточно для пропитания всего населения, но по величайшему повелению пшеницу гнали на экспорт.
– Недоедим, но вывезем, – людоедски разглагольствовало окружение императора, богатевшее уже от самого факта близости к монарху
А тому и самому нравилось, что немцы и прочие западники, на дух не переносившие соперника на Востоке, зависят от российских поставок хлеба и масла, что «богоносная Россия» щедро кормит всю Европу и в целях политических следует, мол, всячески углублять зависимость эту В Европе же не хотели разбираться, в какие карманы идут доходы от продажи пшеницы, и голод народа русского, из чьего зерна выпекались парижские багеты и сдобные берлинские пончики с повидлом, был ей до барабана.
Зарубежная пресса охотно смаковала русскую драму, хотя в самой России цензура жёстко возбраняла распространяться о случившемся. При Николае продолжали действовать циркуляры его «миролюбивого» отца. Александр III, по праву вошедший в историю как пламенный почитатель и покровитель двух единственно верных союзников отечества – армии и флота, раздражался всякий раз, когда докладывали ему о голоде на подвластных территориях.
В конце концов он строго-настрого запретил публичное употребление слова «голод», заменив его на благозвучное понятие «недород». За несоблюдение высочайшего указа можно было запросто загреметь в тюрьму.
Особенно тяжёлым выдалось лето 1911 года. Засуха вытравила почти все посевы. Трава на корню сгорела. Плодовые деревья едва не погибли. Даже грибов и ягод, спасительного пропитания деревни, в лесу не уродилось. Скотину и птицу кормить было нечем. Пришлось пустить всю живность под нож, да надолго её в пищу не хватило. Большинство крестьян продало или заложило всё, что можно было продать или заложить. С наступлением холодов дело усугубилось. Еда стала на вес золота. Харчева-
лись щами из собранной под снегом любой растительности, пекли хлеб из сена. Наступил «царь-голод».
А тут ещё повальное обшаривание всех изб на предмет выколачивания последних заначек продовольствия. Кто-то, как Игнат Селижаров, за мзду немалую уряднику да казакам грозным, опричникам новоявленным, его сопровождавшим, смог откупиться. Не только припрятал он в потайных местах чуток зерна и картошки, но даже чудом сохранил корову, которой всю зиму пришлось скармливать ветки ёлки.
А вот многим другим дворам, не только в Занеможье, пришлось туго. От голода повымирало людей тьма-тьмущая. Семейство Боголюбовых в ту пору недосчиталось троих малышей, а у Захара Мерзликина жена с ума сошла от отчаяния беспросветного и повесилась. Да одна из дочерей бесследно сгинула по дороге в Кудыщи, где рассчитывала разжиться хлебными корками.
Прибавилось в результате той голодухи число завистников и ненавистников Игнатовых. Невзлюбили Селижаровых всерьёз и надолго. Сам он никак не мог взять в толк такого к себе отношения. Вроде старался делиться с соседями в меру возможного. И хлебом, и картошкой подкармливал, тем же детям боголюбовским руку помощи протягивал. И молока отливал, хотя надаивали от Зорьки в ту пору самую малость. Да всё неладно было. Только и слышалось по деревне:
– Чой-то у нас нет ничёва, а у их, подлюг, по горло естя всякой всячины. Пошто им дадено, а нам кукиш, да и то без масла? Вот господь-то, поди, отмеряют им когда-нибудь.
Не раз в те дни приходило на ум Игнату исконно русское изречение «Не делай людям добра – не получишь зла».
– Воистину, воистину прав народ… – рассуждал он невесело.
По счастью следующие года с лихвой выправили общественное неблагополучие, и печали «недорода» вроде
бы стали в памяти крестьянской постепенно пеленой затягиваться.
Между тем маленький Емелька подрастал и был душой всей семьи. Не могли не нарадоваться на этого беспокойного, голубоглазого и белокурого мальчугана ни мать с отцом, ни старшие сёстры. А пуще всех обожал его братец Максим. Со временем стали они не разлей вода, несмотря на существенную разницу в возрасте, аж целых девять лет.
Не родители, не сёстры, а чаще всего именно он убаюкивал малыша, пел ему колыбельные, рассказывал на ночь сказки да всякие былины и небылицы, притчи и прибаутки. Но больше всего обожал Емельян жуткие, душераздирающие истории.
– Расскажи что-нибудь страшное, – просил он.
Старший брат и здесь был горазд на выдумку. Про некоторые злодеяния прошлого, леденящие кровь, иногда заходила речь в его родном училище. И он с удовольствием преобразовывал услышанное на уроках истории и литературы в произведения собственного сочинения.
– Жили-были в дремучем лесу с непроходимыми дорогами дед да баба. И было у них десять детей, все – сыновья. Жили-поживали да добра наживали. Но вдруг ни с того ни с сего пришла в их дом беда. В вязком болоте по соседству поселилась нечистая сила, геенна огненная. Пришла она из-за бугра далёкого и звалась революцией. Бродила, знать, бродила по свету белому, и вот угораздило её набрести как раз в тот лес дремучий на старую дедову хижину. И больно ей там понравилось. Когда ночь наступала, подбиралась она к избушке той и ребят честных в свои сети заманивала. Сколько раз дед да баба сынам своим сказывали – не заговаривайте и не ходите с незнакомыми, что бы они вам ни сулили, да всё не впрок. Революция та пакостная феей доброй прикидывалась, конфетки сладенькие предлагала, и дети как лунатики ослеплённые прямо за ней следовали. Ушёл один, ушёл другой, потом ещё. Плачут дед да баба, боженьке молятся, помоги, мол, деток воротить. А боженька молвит, что и она, дескать,
против бесовщины той, революции, бессильна. Сами в болото пустили, сами, мол, и выкарабкивайтесь. Ну где там старикам немощным одолеть силу грозную, нечистую!
И вот пришло время, когда уже девять ребятишек исчезли. Как будто их изродясь на свете белом не было! Некому стало хозяйство везти, в доме прибираться. Расстроилась жизнь вся. Вот-вот пожрёт революция последнего сынишку, у которого ещё молоко на губах не обсохло. Говорят дед да баба тому – убирайся отседова побыстрее да подобру-поздорову, иначе придёт революция и за тобой, в болото зыбкое утащит. Да не тут-то было! Младший братик обладал, оказывается, волшебной силой. Когда надобно, он в птицу-сокол оборачивался, а была нужда – в паука-великана, что по дубам лазить горазд, а в иные дни превращался аж в крота и бесшумно так из-под земли к врагам своим подбирался. «Нет, матушка-батюшка, – говорит, – не покину я избушку нашу отеческую, не оставлю вас одних. Здесь вы меня родили, и здесь дети мои родиться должны!» И пошёл он сражаться с нечистой силой. День сражается, два сражается. То соколом обернётся, то пауком, то кротом. И уж было стал он побеждать, как на подмогу революции той гнилой вдруг откуда-ниоткуда новое войско с пушками и ружьями наперевес представилось.
И кто это был, как ты, Емелька, думаешь? Ни за что не догадаешься – все его братья! Революция проклятая их заколдовала и против родителей да брата своего воевать заставила. Не помогли младшему ни сокол, ни паук, ни крот. Навсегда сгинул он в болоте топком. Дед с бабой померли, а братья, нечистой силой одурманенные, разбрелись по лесу суровому, свои избушки понастроили, детишек нарожали да из рабов божьих окончательно превратились в рабов силы нечистой – революции.
– А что потом? Дальше-то что было? – нетерпеливо вопрошал взволнованный Емеля.
– С тех пор и ждут в мрачном лесу того молодца лихого, кто мог бы прийти и освободить братьев от чар колдовских да наставить их снова на путь истинный, господний.
Рос Емельян послушным, доверчивым и восприимчивым к людским нуждам мальчиком. Рассказ впечатлил его не на шутку С ходу воспылал он желанием стать как раз тем богатырём, который освободит «рабов революции». Да и не только запавшая в душу притча про негодницу из дремучего леса, рассорившую родителей с детьми, – любые истории, придуманные братом, оказывали на его детское воображение глубокое воздействие. Ему хотелось стать главным персонажем всех этих повествований.
Однако верх возбуждения и очарования старшим братишкой наступал в зимние вечера, когда оказавшийся дома Максим при свете керосиновой лампы раскрывал одну из трёх книжек, имевшихся в доме, и начинал читать вслух, громко и с чувством. В такие праздничные минуты замирало всё семейство и чинно, с упоением внимало тому, как ладно справляется сын и брат с непонятными другим чёрными знаками на белых листах.
В семье тот был самым грамотным. Отец Игнат читал с трудом, запинаясь. Когда-то в молодости преподал ему эту премудрость инок-скиталец, случайно забредший в деревню и с месяц столовавшийся у них в зачёт обучения. Писать старший Селижаров и вовсе не умел. В случае потребности расписаться научился изображать на листке крест, слева обрамлять его полумесяцем вроде как начальной буквой родовой фамилии – «С», а справа присобачивать маленькую замысловатую змейку, какую как-то высмотрел на серьёзной, с вензелями, бумаге. Выглядела эта подпись вполне симпатично, и почти никто не догадывался об отсутствии у её обладателя элементарных навыков письма. Авдотья грамоты не знала вообще. Такая же участь ожидала и дочерей. Впрочем, без особой охоты отдавали крестьяне в обучение детей и мужеского пола.
– А к чему вся канитель эта? – судили-рядили. – Жили деды и прадеды наши без школы-грамоты, и жили нас не хуже, так и мы проживём век свой без их… На кой ляд нам науки ихние? Как земельку пахать да зёрна разбрасывать, знаем и без гимназий. А пустишь детёв по образованной части, так они вырастут и паче чаяния с дома
сбегут, работать не станут. А как без них хозяйство справлять? Нет уж, спасибочки.
Игнатию Ильичу подход такой был чужд.
– Недоумеваю, отчего в русском народе доподлинного понимания насчёт грамотности нету, – заключал он. – Ну, с девками-то ясно, у них своя судьба, везде и всегда одна и та же – детей рожать, пищу готовить, в церковь ходить. А вот мужицкому полу грамота надобна, как без неё в будущем-то? Отрокам моим должно вырасти людьми образованного класса.
Мечтал Игнат, чтобы превзошли сыновья его самого в умении, в знаниях, в благополучии жизни, и пытался внести в дело то благородное свою лепту. С малых лет учил он родного Максимушку плотницкому и столярному мастерству, а потом, когда времечко подоспело, пытался привить охоту к деревообработке и младшему сынишке. И ведь получалось у обоих. Не мог отец не нарадоваться, как быстро схватывают они искусство пилить и строгать.
– По меньшей мере по этой части подрастают у нас с тобой, Авдотьюшка, наследники бравые, – с гордостью вещал Игнат. – Максим во всяком случае пойдёт далеко. Достались ему не только руки золотые. Не обделил Господь его ни внешностью, ни умом. Смекалистый, чёрт! Ты только, мать, погляди, вчера начали возиться над комодом, так сын взараз столько всего навыдумывал, что я чуть не лёг, такое мне и в голову придти не могло. А какие грабли сварганил! Диво дивное, да и только! На базаре в Кудыщах вмиг расхватают.
В восемь лет отдал Игнат сынишку в церковно-приходскую школу, что при Воскресенском монастыре в Кудыщах. По утрам, особенно зимой, коли была возможность, возил тятька на санях Максима на занятия. А после уроков добирался тот обратно домой самостоятельно – в любое время года, и в дождь, и в мороз, – и чаще всего пешедралом.
Путь был не из лёгких – ноги мять приходилось ни много ни мало восемь вёрст. Напрямик, по бездорожью, правда, получалось меньше. Да вот только пробираться
меж деревьев больно боязно было. Да и сбиться с проложенного и освоенного маршрута тоже не хотелось, темнело в зимнюю пору раненько. А на большаке можно было всё-таки иногда подсесть к кому-нибудь в телегу и скостить таким образом часть пути. Так или иначе, ради школы Максим был готов пойти на любые жертвы и ухищрения.
Учёба давалась ему легко. Все предметы были по душе, и русский с чистописанием, и история с географией, и даже закон божий. Но всё-таки в любимых числились арифметика с черчением, страсть как нравилась ему игра цифр и линий. А на занятиях по труду, где мальчуковую часть учили столярке, а девочек домоводству, не было Максиму равных не только среди сверстников.
Сам учитель чуть ли не кланялся способному ученику, каких у него не было ни до того, ни после. На вручении свидетельства об окончании курса начальной школы Игнату Ильичу настойчиво рекомендовали продолжить обучение неординарного юноши.
– Поверьте, дорогой папаша, молодёжь нынешняя брехливая измельчала ужасно. А дети такие, как чадо ваше, появляются на свет божий крайне редко. Видать, по каким-то неизведанным причинам избрал Господь именно вас объектом для сией награды. Гордиться вам отпрыском своим необыкновенным надобно. И негоже будет, коль встанет сын ваш на иной путь взросления и совершенства, кроме как наукопостижение. Мы, во всяком случае, благословляем Максима Игнатьича на дальнейшее покорение высот познания.
Посоветовавшись с супругой Авдотьей, решил старший Селижаров так и поступить. Ради блага сына пошёл он на великое пожертвование для хозяйства своего, ибо лишалось оно одной важной единицы рабочей силы. В 12 лет определили Максима в реальное училище в Осташкове.
Взять-то его взяли (ещё бы не взять с таким похвальным листом), да вот с «фатерой» для жилья заминка вышла. Жили в столице уезда родственники селижаровские, но никто не отваживался пустить паренька на постой, все и без того ютились в крошечных хибарках, а то и землян-
ках. Через пень-колоду удалось-таки уговорить в конце концов двоюродного брата Авдотьи.
Осташков во все времена слыл городом кожевенников и рыболовов. Главным или, как сказали бы через сто лет, градообразующим предприятием значился знаменитый кожевенный завод, существовавший уже почти полтораста лет. В своё время посещал завод сам император Александр I. Слаженное производство, в том числе дорогущие, ибо непромокаемые хромовые сапоги «осташи», которые покупали даже англичане, одобрил, да остался доволен не всем. «Нельзя ли, Кондратий Лексеич, – обращался он к владельцу предприятия Савину, – хотя бы снизить градус этого амбре, несёт-то на всю округу изрядно».
Рекомендацию монарха удалось реализовать, да и то не в полном объёме, только в начале XX века, когда «Товарищество юфтевого завода Владимир Савин» основательно взялось за модернизацию предприятия. Из Германии завезли новейшие силовые машины, построили газовую станцию, с учётом уроков «кровавого воскресения» взялись даже за обустройство быта рабочих. Авдотьин родственник как раз работал на кожевнике, а его семья владела комнатой в одном из бараков, специально сооружённых товариществом для своих рабочих. В ней и отвели малюсенький уголок для реалиста.
Раз в месяц-полтора наведывался отец, привозивший продукты для «квартиросъёмщика» и согласованную плату для «собственника» жилья. Каждый раз первым вопросом к Игнату был, конечно:
– Как там Емеля? Не болеет ли, не скучает ли, ждёт ли меня?
– Здоров, слава Богу, но скучает шибко, – отвечал Игнатий. – Ждёт, не терпится, когда каникулы твои начнутся. Книжки занимательные, чтоб ты ему почитал, привезти просит. Так что уж не обессудь, родной. Я вот тебе копеечку на труд твой умственный оставлю. Транжирить, знаю, не будешь. Нужда будет, не скромничай, купи себе, к чему душа лежит. Ты уж больно тово… постарайся при-
мерно учиться, род селижаровский не позорь, сердешно прошу.
