Текст книги "Зелинский"

Автор книги: Евгений Нилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА 6

Магистр химии. – Докторская диссертация. – Энтузиасты нового дела. – Загадка Черного моря.

Вернувшись из-за границы, факультетский стипендиат Н. Д. Зелинский сразу начал обработку экспериментального материала, полученного им во время практических занятий в Лейпциге и Геттингене. Результатом этой работы были 10 статей, напечатанных за 1887–1888 годы в немецком журнале «Берихте» и в журнале Русского физико-химического общества.

В следующем году среди десяти его новых печатных работ была и магистерская диссертация «К вопросу об изомерии в тиофеновом ряду», основой которой послужили исследования, проведенные в лаборатории Виктора Мейера в Геттингене.

В этой работе молодой ученый показал себя вдумчивым исследователем, критически оценивающим полученный им богатый экспериментальный материал, стремящимся найти общую связь, единые закономерности в различных явлениях. Он писал в ней о выделении ароматических соединений в обособленную группу: «…Такое деление искусственно… оно не соответствует общему идейному направлению в химии, цель которого и заключается в том, чтобы найти общую связь, общую нить там, где ее пока еще нет, и таким образом громадный материал углеродистых соединений свести в одно целое, как следствие немногих, но непреложных законов».

Более полувека упорного, напряженного труда потребуется Зелинскому, чтобы разрешить поставленную в этой первой работе задачу, и он разрешит ее – объединит углеводороды в единую «химическую семью».

После сдачи магистерских экзаменов и защиты диссертации Н. Д. Зелинский был зачислен приват-доцентом Новороссийского университета. В том же 1889 году по поручению физико-математического факультета он начал читать курс общей химии. В его первых шагах на научном поприще ему помогли заведующий кафедрой химии А. А. Вериго и неизменный друг П. Г. Меликишвили.

Вскоре Николай Дмитриевич начал работать над докторской диссертацией. Темой ее был тот же вопрос стереоизомерии, объектом изучения – предельные соединения. Окончательная ее формулировка была: «Исследование явлений стереоизомерии в рядах предельных углеродистых соединений».

Явления стереоизомерии предельных соединений считались противниками теории строения Бутлерова доказательством ее непригодности. По мнению же Зелинского, они, напротив, могли явиться доказательным ее подтверждением, но в новом, более углубленном ее понимании, ее развитием в свете стереохимических представлений.

К этому времени Николай Дмитриевич уже сумел сплотить вокруг себя молодых химиков, интересующихся идеями стереохимии, и эти его первые ученики – Безредка, Бычихин, Крапивин, Бухштаб, Фельдман – с увлечением включались в организованную им работу. Николай Дмитриевич разработал новый метод синтеза янтарных, глутаровых, пимелиновых кислот[2]2
  Эти двухосновные кислоты, содержащие в молекуле две кислотные группы, различно расположенные, дают стереоизомерные формы.


[Закрыть]. Почти все они были получены в двух стереоизомерных формах. Кислоты были подвергнуты тщательному сравнительному исследованию и подробно охарактеризованы.

В своей работе молодой ученый все больше осознавал необходимость привлечения физических методов для изучения химических явлений. «Химия не должна ограничиваться только описанием свойств различных химических соединений. и способов их получения, – думал Николай Дмитриевич, – она должна ставить также своей задачей отыскание законов, управляющих химическими взаимодействиями. Для этого химия должна теснее сблизиться с физикой и усвоить физические методы исследования и наблюдения явлений». «Химик без знания физики подобен человеку, который всего искать должен ощупом», – писал когда-то Ломоносов. Эти слова Зелинский часто повторял своим ученикам.

Николай Дмитриевич решил отправиться в Лейпциг к В. Оствальду, в первую в мире лабораторию физической химии, чтобы ознакомиться с новыми физическими методами.

Физическая химия была в ту пору еще очень молодой наукой. Колыбелью ее считали организованный в 1887 году институт под руководством В. Оствальда. В. Нернст, один из основоположников физической химии, назвал ее дисциплиной, взявшей на себя дипломатическое посредничество между физикой и химией. Но значение физической химии гораздо большее. Эта наука впервые раскрыла взаимосвязь между физико-химическими свойствами веществ и их составом. Пользуясь методами физики, она помогла раскрыть законы управления физико-химическими явлениями и глубоко проникнуть в природу вещества и во внутренние процессы его превращения. Физическая химия, введя в химию математику, содействовала превращению ее из науки описательной в точную.

Н. Д. Зелинский раньше других понял и оценил те громадные возможности, то оружие, которое давала физическая химия химикам. Понял и стал горячим поборником новой науки. Он неоднократно подчеркивал в своих высказываниях решающее значение метода исследования. «Вы знаете, что в наших науках значит метод», – писал он много лет спустя Вернадскому. С первых своих шагов в химии он стремился привлечь новые методы для развития любимой науки и не мог пройти мимо тех возможностей, которые рождались на стыке химии с физикой.

В Лейпциге он нашел полное, понимание и поддержку своих взглядов. «Когда в устоявшуюся, текущую уже по ровному простору область науки проникают новые методы исследования, новые идеи из соседней или отдаленной области науки, она как будто получает новую кровь», – говорил Оствальд.

В короткий срок Николай Дмитриевич освоил новый физический метод, и диссертация его обогатилась еще одной главой – исследованием электропроводности стереоизомерных кислот.

Вся диссертация состояла из 8 глав, изложенных на 190 страницах. Эта работа была ценным вкладом в теорию строения Бутлерова, ее развитием и дополнением. Анализируя результаты своих исследований, Николай Дмитриевич сделал ряд широких обобщений, имеющих принципиальное значение. В противовес взглядам Кольбе и некоторых других химиков старой школы, высказавших тезисы о непознаваемости сущности химических явлений, Зелинский в своей работе последовательно проводил материалистические воззрения на природу органической молекулы и на механизм ее превращения. Он высказывал мысль о неразрывности материи и движения.

Мысль о необходимости глубокого взаимопроникновения наук Николай Дмитриевич распространил и на другую область – биологию. Изучая работы Луи Пастера, Зелинский заинтересовался методом разделения оптически деятельных соединений путем избирательного поглощения микроорганизмами одного из оптических антиподов. В своей докторской диссертации он сделал глубоко идущие выводы о взаимосвязи явлений природы, доказывая, что соотношение между жизнедеятельностью микроорганизмов и химическими изменениями некоторых соединений указывает путь к познанию новых, неведомых еще законов, связывающих живую клетку с вечно движущейся молекулой вещества.

Развивая мысли о взаимосвязи состава, строения, формы, взаимного расположения в пространстве атомов и оптической их деятельности, он указывал, что изучение этой взаимосвязи послужит к развитию новой области – химической механики. В этих его мыслях проявилась уже способность Зелинского к великому провидению будущего, он показал в них пути дальнейшего развития химии, свидетелями которого мы теперь являемся.

Мысли Николая Дмитриевича о необходимости преодоления статических представлений теории строения, динамического ее развития показывали полную зрелость его как ученого и определяли сущность его научного мировоззрения.

В своей дальнейшей научной работе, в особенности в изучении контактно-каталитических явлений, Н. Д. Зелинский сумел развить именно динамическую сторону бутлеровской теории строения.

В 1891 году Николай Дмитриевич блестяще защитил свою докторскую диссертацию.

После ухода из университета Ильи Ильича Мечникова и даже после его отъезда в Париж «партия» Мечникова продолжала существовать. Во всяком случае, в кругах одесской реакционной интеллигенции не переставали так называть ученых прогрессивного направления. Если верить их мнению – а в этом им следует верить, – эта «партия» даже численно разрослась, вышла из стен университета, пустила свои ответвления в городе и приобрела еще большую популярность. Говорили, что последователи Мечникова имеют свой штаб и даже два. Называли их адреса. Первый помещался по Гуляевской улице, в доме № 4, в квартире доктора Гамалеи, второй – на даче А. О. Ковалевского, семья которого жила там круглый год.

В 1886 году молодой талантливый врач Николай Федорович Гамалея вернулся из Франции, где он изучал методы прививки от бешенства. Врачи Гамалея, Бардах и бактериолог Мечников организовали первую в России и вторую в мире бактериологическую станцию. Первая станция существовала в Париже, созданная знаменитым ученым Луи Пастером. Основной работой одесской станции были прививки людям, укушенным бешеными животными, но проводилась и большая исследовательская работа. Бактериологическая станция обслуживала широкую периферию. Сюда обращались даже из-за границы – Румынии и Турции.

Н. Д. Зелинский интересовался работой бактериологической станции. Он и его ученик Безредка часто бывали на Гуляевской улице.

В 1888 году Н. Д. Зелинский вторично прощален с Мечниковым. Первые проводы были в студенческие дни, когда любимый профессор уходил из университета. Теперь он уезжал из России – надолго, может быть навсегда. Перед Мечниковым встал вопрос: приспособиться к тупому царскому режиму или свободно заниматься в чужих краях любимой наукой? Измученный организованной против него травлей, Мечников решил уехать в Париж, к Пастеру. К Мечникову в Париж после окончания университета уехал ученик Зелинского А. М. Безредка.

Впоследствии Безредка стал вице-директором Пастеровского института в Париже. Дружеская связь его с первым учителем не прекращалась, он переписывался с Зелинским.

После отъезда И. И. Мечникова заведующим бактериологической станцией стал Я. Ю. Бардах. Станция продолжала работать. Зелинский поддерживал связь с этими передовыми деятелями медицины и бактериологии. Летом 1891 года он провел совместно с ними большую работу.

Профессор А. О. Ковалевский предложил Зелинскому принять участие в экспедиции на Черном море.

– Вам, Николай Дмитриевич, – сказал он, – предстоит решить то, что не могли до сих пор выяснить ученые, – откуда в Черном море взялся сероводород: появился ли он в глубинах вследствие какой-либо химической реакции или пробился из земной коры сквозь трещины.

Николая Дмитриевича заинтересовало сказанное Александром Онуфриевичем. Выявить причины появления ядовитого газа, не переносимого живыми существами, было интересной задачей для химика, особенно для Зелинского, прожившего много лет у берегов Черного моря.

Ковалевский рассказал, как подготовлялась экспедиция. После долгих разговоров морское министерство согласилось помочь и выделило канонерку «Запорожец», но денег не дало ни копейки. Пришлось собирать с миру по нитке. Нашлись средства в Новороссийском обществе естествоиспытателей и географов. Удалось получить субсидию из средств города, ведь исследования представляли интерес и для Одессы.

Александр Онуфриевич сообщил Зелинскому, что в исследовании глубин Черного моря примут участие доктор Я. Ю. Бардах и бактериолог Брусиловский, работник бактериологической станции. Брусиловский, как и Николай Дмитриевич, будет работать в море на борту «Запорожца».

Еще до своего отъезда Николай Дмитриевич засел за предварительную работу и ознакомился с отчетами Андрусова и Лебединцева о прежних экспедициях. Выводы их показались Зелинскому неубедительными. Едва ли происхождение сероводорода в море можно было объяснить разложением белковых тел. Ведь фауна Черного моря бедна и не может вызвать такого необычного развития сероводорода.

Прежними экспедициями сероводород обнаружен начиная с глубины 200 метров, а процесс гниения и тления органических веществ происходит при свободном доступе кислорода воздуха и, следовательно, должен совершаться у поверхности моря.

Своими мыслями Николай Дмитриевич поделился с А. А. Вериго, также занимавшимся этим вопросом.

Вериго и Ковалевский поддержали Николая Дмитриевича, критически оценивавшего имеющиеся данные. От экспедиции ждали окончательного решения вопроса.

Я. Ю. Бардах оказал экспедиции широкую помощь. Он снабдил Зелинского и Брусиловского образцами питательных сред для экспериментов прямо на канонерке и, провожая, напутствовал их не только как ученый ученых, но как человек, страстно любящий море.

«Запорожец» отплыл.

Канонерка целое лето бороздила воды Черного моря. Участникам экспедиции во время плавания пришлось пережить сильный шторм.

Николай Дмитриевич уверял, что на больших глубинах содержание сероводорода должно увеличиваться, и это вскоре подтвердилось. Образцы морского грунта брали с пяти различных пунктов Черного моря, с глубин в 16, 40, 389, 870 и 1 207 морских сажен. Характер грунта менялся: с серо-зеленого на небольших глубинах он перешел к темно-бурому с сильным запахом сероводорода на больших.

Тут же, на канонерке, производились все анализы. Брали пробы для посевов на различных питательных средах. Уже эти исследования показали, что все образцы грунтов с больших глубин заключают в себе микроорганизмы, выделяющие сероводород. Впоследствии на берегу, на бактериологической станции и в химической лаборатории, исследования показали то же самое. Эти микроорганизмы, как выяснили дальнейшие эксперименты, продолжали свою деятельность и в условиях, лишенных кислорода воздуха. Открытый исследователями микроб был назван «бактериум гидросульфурум понтикум».

Так Н. Д. Зелинский разгадал «загадку» Черного моря, установив, что наличие большого количества сероводорода в глубинах Черного моря является результатом не проникновения его сквозь донные трещины, не какой-либо химической реакции, а продуктом жизнедеятельности найденных микроорганизмов.

Впоследствии в статье «О сероводородном брожении в Черном море и одесских лиманах» Николай Дмитриевич сделал далеко идущие выводы:

«…Как Черное море, так и одесские лиманы находятся в современную нам эпоху в стадии сероводородного брожения, которое в отдаленное от нас время было незначительно, теперь же достигло средней интенсивности, а в будущем, как можно думать, процессы сероводородного брожения в Черном море под влиянием более благоприятных условий значительно усилятся, что и отразится еще более, чем теперь, на уменьшении фауны и своеобразном характере небогатой флоры Черного моря».

Однако жизнедеятельность микроорганизмов и выделение в результате ее сероводорода – процесс, протекающий длительное время, поэтому для окончательного подтверждения своего взгляда молодой ученый запаивает в трубки образцы ила с глубин Черного моря. Здесь они будут покоиться несколько десятков лет, после чего их надо будет вскрыть и закончить начатое исследование. Зелинский не рассчитывал сам дожить до того времени и полагал, что. «загадку» Черного моря решит кто-нибудь из его преемников. Этот эксперимент характерен для научного стиля Зелинского: неважно, кто сделает открытие, важно общее развитие науки, поступательное ее движение, приводящее к познанию тайн природы.

Но Николаю Дмитриевичу посчастливилось самому сделать и этот последний шаг – через 45 лет он сам вскрыл трубки. Значительное количество содержащегося в них сероводорода и обнаруженные под микроскопом живые микроорганизмы полностью подтвердили правильность сделанных им полстолетия назад выводов.

Весна и лето 1893 года были последними, которые проводили Зелинские в Одессе, осенью они уезжали в Москву. Николай Дмитриевич был приглашен работать в Московский университет.

II. МОСКВА
1893–1911

В науке коллективное творчество – залог успеха. Ученый должен обладать умением создавать вокруг себя дружный творческий коллектив, заинтересовать людей одним общим делом.

Н. Д. Зелинский

ГЛАВА 7

Новый профессор. – «Генерал». – Вступительная лекция. – Первые «зелинцы» – Две школы.

В коридоре физико-математического факультета Московского университета толпились студенты. Ждали появления нового профессора аналитической и органической химии. дверям химической лаборатории пришли не только естественники, но и медики и юристы.

Для некоторых имя Зелинского было совершенно неизвестно. Другие слыхали, что он читал курс химии в Новороссийском университете, а в Москву попал стараниями Менделеева. Значит, это прежде всего должен быть знающий профессор, а может быть, даже блестящий.

Естественников волновали и более близкие им вопросы: как с вновь назначенным экстраординарным профессором уживется старик Марковников? Говорили, что «генерала» рано сдавать «в архив» и что едва ли целесообразно делить органическую химию между двумя руководителями.

«Генералом» Марковников был прозван студентами за громкий бас и привычку «командовать». Они любили своего «генерала», хотя и побаивались, особенно на экзаменах.

Владимир Васильевич Марковников, ученик Бутлерова, один из крупнейших химиков страны, возглавлял кафедру органической химии в Московском университете в течение 20 лет.

Первым профессором химии на физико-математическом факультете Московского университета был немец Фердинанд Фридрих Рейс, работавший с 1804 до 1822 года. Его преемника профессора Геймана в 1854 году сменил профессор Николай Эрастович Лясковский, который, по словам Н. Д. Зелинского, «слыл хорошим лектором, но плохим организатором лабораторных занятий».

За время заведования Лясковским лабораторией, построенной еще Гейманом, никаких улучшений сделано не было, хозяйство было запущено, практические занятия со студентами всецело предоставлены лаборантам, которыми в то время работали аптекари Шмидт, а затем Ферейн. Научной работы на кафедре не велось.

После смерти Лясковского в 1871 году кафедра химии пустовала два года.

Наконец на плохое состояние кафедры было обращено внимание, и возглавить ее был приглашен В. В. Марковников. Тот долго не решался оставить прекрасно оборудованную лабораторию Одесского университета, где он работал, и дал согласие только после обещания ректора Московского университета, известного историка С. М. Соловьева создать благоприятные условия для научной работы.

С приходом Марковникова положение химии в Московском университете сразу изменилось, организованы были практические занятия студентов, налажена научная работа. Из самой отсталой среди кафедр Московского университета кафедра химии выдвинулась на одно из первых мест. Марковников сумел собрать круг помощников и учеников, создать московскую школу химиков.

Работать Марковникову было очень трудно. Он сразу же столкнулся с противодействием своим прогрессивным начинаниям со стороны правления университета. Только в 1887 году ему удалось добиться средств на реконструкцию и ремонт лаборатории, но они были явно недостаточны.

Ученый передовых взглядов, постоянно выступал он в защиту студенчества и смело выражал свое возмущение реакционным руководством университета. Это вызвало враждебное отношение к нему многих влиятельных деятелей министерства просвещения.

В 1890 году исполнилось 30 лет преподавательской работы В, В. Марковникова. По существующему положению после 30 лет работы следовало уступить кафедру более молодому профессору. В 1893 году попечитель Московского округа предложил Марковникову сдать лабораторию вновь назначенному руководителю кафедры – экстраординарному профессору Н. Д. Зелинскому. Одновременно было предложено освободить занимаемую квартиру, предназначенную для заведующего кафедрой.

Марковников был глубоко оскорблен и обижен, он писал в своем дневнике: «Мне говорят: «Убирайтесь вон! Вы не нужны…» Обидно не за себя только, но за науку в России и за несчастных ее представителей, которых превращают в холопов… В моей жизни это катастрофа, выбившая меня совершенно из колеи. Это ужасное оскорбление, поразившее меня до самых мельчайших фибр сердца. На моей деятельности как химика поставлен крест, хотя я мог еще с пользой работать».

Он понимал, что увольнение в отставку – результат недоброжелательства, вызванного его высказываниями, «не угодными начальству».

«У нас же всегда было так, что начальство всякие убеждения, кроме своих, считало вредными, а теперь такой взгляд положен в основу правительства».

После горьких раздумий Марковников решил все же остаться в университете в предложенной ему «части органической лаборатории».

Естественно, что, когда приехал Зелинский, старый профессор не мог встретить его доброжелательно.

Из дверей деканата вышел Марковников с новым профессором. Разговоры студентов смолкли, они расступились, почтительно кланяясь. Коренастая фигура Марковникова была всем хорошо знакома. Время побелило его волосы и расчесанную надвое густую волнистую бороду. Но оно не укротило его взгляда, не приглушило рокота могучего голоса.

Зелинский был высок, худощав. Темно-русые волосы, отступая, открывали большой лоб. Русые усы и борода закрывали нижнюю часть лица, и поэтому, может быть, были особенно заметны его глаза – лучистые, удивляюще красивые.

Оба профессора прошли в лабораторию; осмотрев ее, они сели поговорить в кабинете Марковникова. Владимир Васильевич сухо спросил:

– Когда вам будет угодно принять у меня лабораторию?

Потом, не сдержавшись, упрекнул:

– Вот вы на готовое приехали, а когда я перевелся из Одессы, здесь хаос был. Теперь лаборатория налажена, и профессор Марковников стал неугоден. Что ж, посмотрим, как будет дальше…

Николай Дмитриевич хотел перевести разговор на другую тему, но и тут возникли разногласия.

– Скажите, Владимир Васильевич, разве студенты получают у вас задание на специальную работу без предварительной подготовки? – спросил Зелинский.

– Ну, три-пять синтезов по Гатерману[3]3
  Гатерман – автор руководства по органическому синтезу.


[Закрыть] они проходят, а больше, я считаю, не требуется. Основные методы описаны в учебниках, – отрезал Марковников.

– Позвольте мне, Владимир Васильевич, с вами не согласиться, – мягко возразил Зелинский. – в одесской лаборатории мы поступали по-иному. Студент проделывал до тридцати синтезов. Он постепенно переходил от постановки простых опытов к более сложным и таким образом успешно овладевал практикой органического синтеза. Только после этого студент допускался до специального исследования. А при чтении учебника некоторые детали всегда могут ускользнуть от внимания или просто забыться.

– Это все иностранные веяния, немцев копируете, – заметно раздражаясь, сказал Марковников. – Когда я работал у Александра Михайловича (Бутлерова), мы все начинали сразу самостоятельную работу. Щенят, знаете ли, следует учить плавать, бросая их на глубоком месте. Щенок хорошей породы всегда выплывет, – продолжал он, стараясь под шуткой скрыть свое недовольство. Николай Дмитриевич попытался было возразить и привести свои соображения, но Марковников резко оборвал его:

– Ну, батенька мой, давайте лучше не будем обсуждать этот вопрос. У каждого своя метода.

После разговора с Марковниковым Зелинский прошел университетским двором в свою новую квартиру.

Утром в комнатах стояли еще не распакованные сундуки и корзины. Мебель тоже не нашла своего места. Все было не обжито, неуютно. Радовал только вид из окна. Кусты акации и два молодых каштана напоминали Одессу. Казалось, за их густой зеленью скрывается дорога к морю. Трудно будет привыкать жить без моря, без щедрого солнечного тепла, без тепла оставшихся там друзей.

Двери Николаю Дмитриевичу открыла Раиса Ивановна. Квартира уже выглядела совсем иной. Все было прибрано, мебель расставлена, на окнах повешены гардины. Только в кабинете остались еще не распакованными два ящика.

Раскладывая вынутые из них бумаги, Николай Дмитриевич стал рассказывать жене о первом дне в Московском университете:

– Сегодня мы долго говорили с Марковниковым о лаборатории. Боюсь, трудно мне будет с ним сработаться: крутоват старик, да и считает себя обиженным моим назначением. А химик он замечательный.

Вступительная лекция профессора Зелинского интересовала не только студентов, но и весь университетский синклит.

Кого это выпестовали южане? Какого птенца выпустили из своего гнезда? Пестовали его хорошие няньки, а вот чем покажет себя?

Служители внесли стулья, развернули веером перед кафедрой для профессуры и доцентов. Студенты заняли все места до верха аудитории. Разместились на ступеньках и даже стали в проходах.

Зелинский поднялся на кафедру, элегантный, в безукоризненно сидящем на нем черном сюртуке. Лицо профессора было бледно: за несколько сентябрьских дней в Москве сошел солнечный одесский загар. Он встал, высокий, прямой, закинул назад голову.

Темой своего первого выступления Зелинский выбрал работы Пастера. Говорил он негромко, спокойно, но его мягкий, приятный тенор был слышен всем. Помогала хорошая дикция, чувствовался опыт лектора.

– Идеи и работы Пастера представляют глубокий научный интерес как по самой сущности своей, так и по последовательности их развития. Вот почему я и считал бы уместным в моей первой лекции в Московском университете, этой старейшей «альма матер» русской молодежи, перед лицом глубокоуважаемых товарищей и вашим, господа студенты, возобновить в памяти значение научной деятельности человека, оказавшего громадное влияние на развитие не только смежных областей в химии и биологии, но неотразимое влияние которого сказывается и в современном прогрессе химических теорий, заставляющих все настойчивее и настойчивее переносить наши представления о химических явлениях в пространство, придавая им геометрическое строение. Этот значительный шаг вперед позволяет глубже взглянуть во взаимные отношения изомерных веществ и стереохимии; последней придется занять видное место в ближайшем будущем нашей науки, как естественному развитию недостаточного уже теперь структурного учения.

В лекции ученого-химика раскрывалась перед слушателями взаимосвязь наук. Зелинский говорил о том, что Пастер протянул нить, связывающую научные области химии, кристаллографии, физики и биологии. Он рассказал о выдающемся открытии Пастера по асимметрии, о котором французский академик Био сказал: «Мое дорогое дитя, это открытие заставляет биться мое сердце».

Лекция заинтересовала слушателей; то, что говорил Зелинский, было ново, волновало широтой нарисованной картины, ее необычностью.

Собратья по науке тоже оценили передовые идеи лектора и его мастерство. Прямо против Зелинского сидели химики: «отставной лейб-гвардии поручик», единогласно избранный почетным доктором химии, создатель термохимической лаборатории В. Ф. Лугинин, физико-химик И. А. Каблуков, В. В. Марковников, заведующий лабораторией неорганической химии Сабанеев. К ним подсел географ Д. Н. Анучин. Он иногда шептал своему соседу И. А. Каблукову одобрительные замечания. Тот, играя золотым пенсне, молча кивал головой. Он посматривал все время на своего учителя В. В. Марковникова. Сабанеев тоже оглядывался на Марковникова, думая, как уживется тот с новым экстраординарным профессором.

Лекция подходила к концу.

– Заканчивая беседу свою, не могу еще раз не обратить внимания вашего на то, что метод биохимический заслуживает особого внимания, ибо соотношение между жизнедеятельностью микроорганизмов и химической эволюцией некоторых соединений откроет новые, неведомые еще нам законы, связывающие живую клетку с безжизненной, но полной внутреннего (скрытого) движения молекулой вещества.

Пастер умел спрашивать природу, и она всегда отвечала ему. Так будем же и мы учиться понимать природу, ответы которой – залог счастья для людей.

Аудитория проводила Зелинского дружными аплодисментами.

Впечатление от вступительной лекции Зелинского было велико. О ней говорили в деканате и среди студентов. На другой день трое студентов, три мушкетера, как их звали товарищи, Корбе, Шилов и Чугаев, постучались в кабинет нового профессора.

– В… в… в… ходите, господа! – чуть заикаясь, пригласил Зелинский.

Кабинет уже носил отпечаток характера своего хозяина – небольшой, тихий и опрятный, весь заставленный шкафами с книгами. Студенты заявили, что прочитанная Николаем Дмитриевичем лекция явилась для них откровением, и попросили принять их в число его учеников.

Это были первые ученики «московской школы Зелинского». Профессор Б. М. Беркенгейм писал об их судьбе: «Корбе блеснул метеором и закатился, став жертвой скоротечной чахотки. Чугаев безвременно погиб, озарив своим талантом целый ряд областей химии. Третьим был Шилов – наш замечательный, яркий, неповторимый Шилов. Проницательный взор Зелинского не случайно заметил и заворожил в пользу химии этого порывистого, увлекающегося юношу».

Николай Александрович Шилов действительно был человек очень увлекающийся. В первый год занятий в университете он «влюбился» в К. А. Тимирязева и – как следствие – в ботанику. Интерес, вызванный лекцией Зелинского, толкнул его к химии. Формируясь далее под воздействием Николая Дмитриевича, Шилов утвердился как химик. Но, связав свои научные интересы с органической химией и работая под руководством Зелинского, Шилов вскоре увлекся новизной и перспективностью физической химии. Было ли это изменой своему учителю? Напротив, именно следуя убеждениям Николая Дмитриевича о необходимости глубокого проникновения физики в химию, молодой ученый пошел этим новым путем. И получил полную поддержку учителя. Зелинский хлопотал о том, чтобы Шилова направили в Лейпциг к Оствальду, где сам он когда-то почерпнул знания, утвердившие его идеи об исключительном значении взаимопроникновения наук.

В 80—90-х годах больших успехов достигла область физической химии, называемая химической кинетикой. Основы ее были заложены главным образом работами Вант-Гоффа, Аррениуса и отчасти Оствальда. Дальнейшим развитием химическая кинетика в начале XX века была обязана трудам Баха, Шилова и Боденштейна. Направление работ Шилова в области химической кинетики было особенно ценно своим «химизмом» – стремлением проникнуть во внутреннюю сущность происходящих процессов. Он сумел перенести взгляды своего учителя в новую область и развил в ней те представления, которые Зелинский высказывал еще в докторской диссертации.

В дальнейшем развитии химическая кинетика превратилась в самостоятельную науку, чем она во многом обязана трудам академика Н. Н. Семенова. Он писал в 1940 году: «Я рассматриваю химическую кинетику не как раздел физической химии, но как отдельную науку – науку о химических процессах, охватывающую, на базе химико-физического теоретического анализа, всю сумму процессов органической и неорганической химии».

Но вернемся к научной судьбе первых учеников Зелинского. Лев Александрович Чугаев также ушел от органической химии. Интересно отметить, что в развиваемой им области – химии комплексных соединений – он открыл возможности приложения идей стереохимии к неорганическим соединениям. «Каждый металл комплексообразователь, – писал Чугаев, – служит как бы своей миниатюрной органической химией, в которой, как в зеркале, отражаются черты его химической индивидуальности».