Текст книги "Снайперские дуэли. Звезды на винтовке"

Автор книги: Евгений Николаев (1)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Боевые будни

На участке, где мы стояли, при замене подразделений одного-двух снайперов, хорошо изучивших оборону противника, оставляли «сверхсрочниками». Снайперы должны были помочь свежему подразделению освоиться на новом месте, разобраться в обстановке. Но, как правило, мы так и оставались потом в штате этой новой роты или батальона до прихода очередной смены. А потом все это повторялось при следующей замене. Люди шли на отдых, а снайперы работали, как говорится, без выходных.

Постоянные бомбежки, непрерывные артобстрелы, охота за снайперами противника, ежесекундная возможность самому стать мишенью для не менее опытного немецкого стрелка или погибнуть от любой шальной пули или осколка вражеской мины или снаряда – все это держало в постоянном напряжении.

Однако никто из нас не ныл, не жаловался, потому что мы понимали: этого требовало дело. Да что там говорить, мы сами добровольно и вполне сознательно оставались на этом участке, продолжали бить фашистов, забывая порой, к какому подразделению причислены. Слабые физически среди нас были. Однако слабые духом не встречались.

В свободное от работы ночное время я уходил к своему дружку, земляку Володе Дудину, нашему старшине роты, тоже бессменному на этом участке. Я забирался в его хозяйственную землянку-каптерку и там, лежа на ящиках с боеприпасами или на каких-то мешках, в относительной тишине мог спокойно поспать, полежать с вытянутыми, уставшими ногами.

С Володей мы легко находили темы для разговоров. При свете самодельной коптилки, заправленной бензином или жиром, мы вспоминали далекое, дорогое мирное время. Мы вспоминали наш довоенный 154-й полк, пограничный город, красоту карельской природы. Вспоминали, конечно, и свой родной Тамбов, нашу до обидного короткую юность, свой дом, родных и знакомых. Только о девушках, о любимых мы не говорили, – просто у нас их не было.

Володя Дудин, став старшиной роты, заботился о снабжении личного состава боеприпасами, обмундированием и питанием. А в свободное от работы «личное» время он вместе со мной выходил на передний край со снайперской винтовкой. На его боевом счету уже числилось десятка три уничтоженных фашистов.

Однажды мы так увлеклись с ним беседой, что не заметили, как за закрытой дверью землянки наступил рассвет. Напомнил нам об этом наш полковой острослов и насмешник, лихой в прошлом шофер Володя Козырев. До войны он возил командира полка, но проштрафился, и его направили в строй.

Ворвавшись в каптерку, Козырев прямо с порога, сделав огромные глаза, закричал:

– Вы что же сидите тут, байки травите, а там фашисты такую пакость придумали!

– Что там еще за пакость ты увидел? – недовольно спросил Дудин, привычно ожидая от Козырева очередного подвоха или розыгрыша. – Опять сюда трепаться пришел?

– Да я вполне серьезно! Немцы поставили фанерный щит, а на нем – подлые надписи в наш адрес. Что делать-то будем?

– Пошли, Володя, – говорю я Дудину, – бери свою снайперку, посмотрим, что там за наглядная агитация у фашистов.

Вот и передний край. Действительно, на немецкой землянке стоит фанерный щит на тонких рейках, воткнутых в снег. По щиту крупно написано углем: «Здовайтеся миряни! Передите наша сторона!»

– Ну-ка, старшина, – говорю я Дудину, – заряжай полную обойму да бей! Ты – по правой, а я начну по левой стегать.

После шести моих выстрелов щит накренился на левую сторону: рейка была перебита. Правая, Вовкина, еще держалась. По ней я успел сделать всего один выстрел: последняя пуля, выпущенная Дудиным, сделала свое дело – фанерный щит упал, завалившись лицевой стороной в нашу сторону.

– Вот так-то будет лучше! И на что, сволочи, рассчитывали? Чекистам писать такое! А тебе, Козырев, в благодарность за проявленную бдительность я открою секрет: тебя хотят снова посадить на машину. Правда, пока на санитарную.

Володю Козырева действительно вскоре забрали в наш медсанбат. Мы, его друзья, были рады за него: он любил свое дело и водителем был отменным. И парень он был лихой. Скольких раненых перевез в Ленинград наш Володька! Скольким жизнь спас! Возил оперативно, в любую погоду, проскакивая под артобстрелами, бомбежками…

Володя Козырев умер в 1973 году в Тамбове. Работая на машине городской «Скорой помощи», он сам был безнадежно болен.

– Слышь, Вовка, – говорю я как-то Дудину, – завтра я решил посидеть в одном хорошем месте. Знаешь на нейтралке разбитый трамвай? Так я уже два дня кручусь там, готовлю огневую позицию. Сегодня она у меня будет закончена. Удобно – до немцев рукой подать, все видно как на ладони, а меня ни одна пуля не возьмет. Почти под трамваем оборудовался!

– Смотри не прогадай, – отвечает Дудин. – Ориентир и для немцев тоже очень хорош!

– Я и сам об этом думал, но больше двух дней там сидеть не собираюсь – сменю позицию.

– Ну, ни пуха тебе, ни промаха! – говорит мне Володя, подливая горячих щей из свежемороженой капусты нашей заготовки.

Как-то послали меня с группой бойцов «старшим заготовителем» на нейтральную полосу, где осенью хозяйничали ленинградские женщины. Нам тогда пришлось нелегко: под огнем противника, на сорокаградусном морозе отыскивать под глубоким снегом огромные кочаны и рубить их в темноте, а потом складывать в мешки из плащ-палаток. Зато капусты заготовили для батальона почти на месяц!

Мы с Володей от души посмеялись, вспомнив мой вторичный «огородный» поход. В ту ночь гитлеровцы почему-то совсем не вели огня в нашу сторону. А объяснилось потом все очень просто: кроме моей группы, в кромешной темноте трудились и фашисты – им тоже захотелось капусты… Когда мы разобрались, что к чему, было уже поздно: и те, и другие разошлись в разные стороны.

…Поблагодарив хозяина за щи, я отправился к себе: перед выходом надо успеть еще проверить свою «подружку», как мы, снайперы, называли испытанную в боях и безотказную русскую трехлинейку с оптическим прицелом. Проверить – значит почистить, смазать, а зимой и замаскировать: обмотать всю чистым бинтом, чтобы она не выделялась на снегу.

В своей землянке, пристроившись на каком-то ящике, я занялся этим привычным делом. Бойцы услужливо предлагали мне патроны из своих запасов с пулями, окрашенными в разные цвета: зеленые – бронебойные, красные – зажигательные, желтые – трассирующие. У немцев и финнов были пули с желтой окраской – это разрывные, так называемые «дум-дум», запрещенные международным правом. Однажды такая пуля, выпущенная фашистским снайпером, разорвалась в моей руке, разворотив «верхнюю треть левого плеча», как писалось потом в моей истории болезни.

Снайпер идет в засаду на день, а берет патронов на неделю – разных, всех сортов. Мало ли что может произойти за это время на переднем крае! Тщательно протерев каждый патрон в отдельности и разложив их по карманам ватника и брюк, набиваю полностью и патронташ. Вооружаюсь, как всегда, основательно: два пистолета – один в кобуре, другой за сапогом, несколько гранат, из них пара противотанковых, на поясе – финский нож. В сумке через плечо – противогаз. К ремню пристраиваю малую саперную лопатку в чехле – без нее на работу мы тоже не ходим. Большая лопата осталась в моей стрелковой ячейке, куда я собирался сейчас идти.

Весь этот груз меня не тяготил. Как каждый снайпер, я знал, что когда-то это да понадобится. Особенно если остаешься один на один с противником на нейтральной полосе. Будь у меня запас продуктов – его не взял бы. На полный желудок хуже воюется: поешь и расслабишься, спать захочешь. А малейшая оплошность за передним краем стоит тебе жизни. Даже воды мы с собой не брали, выходя на «охоту». Оружие, бинты и патроны – вот чем запасается снайпер в первую очередь. Шинель тоже лучше всего оставить в землянке: милое дело обходиться ватником – в нем легче передвигаться.

Мне пора отправляться, пока не наступил рассвет.

Все в землянке тепло прощаются со мной, желают доброго возвращения. У нас это вошло в обычай: кто его знает, удастся ли тебе благополучно вернуться с «охоты». Но вслух об этом тоже говорить не принято – таков порядок.

На всякий случай обязательно рассказываю ребятам, куда я иду, где точно буду сидеть. Предупреждаются об этом и командир роты, и бойцы боевого охранения, наблюдатели. Я уверен: за моей точкой, за моей работой будет следить не одна пара глаз, и это придает больше уверенности в благополучном исходе любой такой операции. Своего рода чувство локтя товарищей, даже если они и не совсем близко, но почти рядом с тобой.

Вот уже и боевое охранение… Посидел, передохнул немного, поговорил с ребятами, еще раз предупредил их о наблюдении за моим НП. Они тоже только что заступили на пост и будут находиться здесь до следующего наступления темноты.

Дальнейший свой путь – от боевого охранения до трамвая – совершаю уже осторожно, по-пластунски.

Вот и он, трамвай-ветеран. Стоит, сирота, без стекол в окнах. Его желто-красные бока изрешечены пулями, пробиты осколками от снарядов – живого места не найдешь! Ощетинился щепками деревянных деталей. Внутри него ветер свистит через все отверстия. Рассказывали, будто бы последний рейс этого трамвайного вагона был неудачным: все его пассажиры попали в плен и гитлеровцы их расстреляли. Первым пострадал вагоновожатый, попытавшийся оказать сопротивление фашистам.

Сейчас этот разбитый трамвай у немцев, наверное, был ориентиром № 1… Я уже не раз бывал тут раньше, все мне здесь знакомо до мелочей.

Устраиваюсь поудобней в своей глубоко вырытой стрелковой ячейке – справа от трамвайной линии и чуть впереди вагона. Мой НП хорошо замаскирован со стороны противника, да и сверху, пожалуй, ничего не обнаружишь. Искусству маскировки наши бойцы давно уже научились, особенно мы, снайперы. Общеизвестно – беспечные, ленивые и неосторожные на фронте не выживают.

Я себя ленивым не считал. Еще в детстве – будь то в школе или дома – я приучил себя добросовестно и аккуратно выполнять порученное мне дело, даже если оно мне и не нравилось. Мать много работала, чтобы одеть и обуть меня, дать возможность нормально учиться. Она приходила поздно с работы, очень уставала, и я всегда помогал ей по хозяйству. Поэтому и в армии мне служилось легче, чем другим, не приспособленным к самообслуживанию. А уже на фронте я вполне сознательно не ленился поработать лопатой: это было просто необходимо для сохранения собственной жизни. К этому я приучал и своих учеников-снайперов.

…Прошло еще несколько томительных минут, и вот как-то нерешительно, осторожно, словно стесняясь того, что с его появлением снова затарахтят пулеметы и опять будут умирать люди, выглянуло солнце. Вот уже и совсем светло стало.

Я давно присматриваюсь к обороне противника. Вижу знакомые до мелочей холмики – это немецкие землянки. Около них нет-нет да и пройдет кто-нибудь, наклоняясь к земле. Пусть не беспокоятся сегодня, – не они меня сейчас интересуют. Я присматриваюсь к тылам: там, как сказали мне разведчики, где-то должен быть их штаб. Его-то и пытаюсь обнаружить. Раньше любой фашистский штаб было легко определить по линиям связи. Теперь немцы стали осторожней: стали тянуть провода по земле, зарывать их снегом.

Я жду тех, которые или бегают, или быстро ходят. Часа через два обнаружил и таких, а среди них два – три человека, которые, куда бы ни ходили и насколько бы ни отлучались, всегда возвращались к одной и той же землянке. Стал к ней приглядываться – она выделялась среди других и размером, и высотой. Сбоку вижу дверь – как в настоящих домах, большую. В сторону наших траншей – окно. Оно тоже широкое, но низкое. А главное, около землянки часовой туда-сюда ходит… «Похоже, это и есть их штаб-квартира!» – думаю я и окончательно переключаю сюда все свое внимание.

Прикинул – до нее примерно метров семьсот. Фигуры небольшие, но видны отчетливо: мой оптический прицел увеличивает их в четыре раза. Но расстояние на глаз – это одно, а проверить-то его надо! Устанавливаю прицел на семьсот метров и заряжаю винтовку пулей с трассирующим патроном. Кроме двери, никакого особенно приметного ориентира не нахожу. Выбираю момент, когда на переднем крае заговорили пулеметы, и под их шумок делаю единственный выстрел – пуля прочертила трассу прямо до порога двери. Все точно! Теперь только внести маленькую поправочку на барабанчике прицела – и можно ждать добычи. Видимость сегодня как по заказу!

И все-таки свой первый выстрел я сделал не по той землянке. Метрах в сорока от нее была другая. Ни окон, ни дверей, обращенных в мою сторону. Зато я увидел сразу трех гитлеровцев, вышедших из-за белого бугра землянки. Один из них был по пояс голым, а двое других – без шинелей, в мундирах. Тот, полуголый, подняв вверх руки, стал ходить туда-сюда. «Кому он там в плен сдается? А, скотина, зарядочкой заниматься вышел!» – догадался я. Двое остальных стали умываться снегом. Дождавшись момента, когда полуголый наконец-то остановился и стал приседать, сделал свой первый выстрел. Фашист присел и… повалился на снег, лег, вроде как загорать собрался, обрадовавшись яркому солнцу. Те двое продолжали тереть свои лица снегом. Потом один из них повернулся, посмотрел на лежавшего и что-то, видимо, сказал другому. Повернулся и тот. Оба постояли, посмотрели на раскинувшегося на снегу, потом подошли и стали его поднимать. А потом, поняв, в чем дело, начали растерянно озираться по сторонам, не соображая, откуда могла залететь пуля. На наши траншеи они даже и не посмотрели, видимо считая, что до них слишком далеко. Я не позволил им слишком долго раздумывать и продырявил того и другого.

«Неплохо для начала», – подумал я и снова зарядил винтовку. А три патрона из кармана аккуратно положил на полочку – для счета. И едва успел снова изготовиться к стрельбе, как увидел приближавшийся к штабной землянке мотоцикл с коляской.

Водитель лихо подкатил и как вкопанный остановился у самой двери. С заднего сиденья моментально соскочил длинный немец и стал помогать выбираться из коляски толстому гитлеровцу. Пока он услужливо выволакивал этого, видно, важного чина, я занялся водителем, он тут же как бы улегся отдохнуть на руль машины и больше не двигался. А длинный все тащил застрявшего в люльке толстяка наружу. Наконец тот вылез и стал топтаться на месте. Я сделал выстрел. Длинный тем временем повернулся к водителю мотоцикла, хотел ему, как я подумал, дать команду отъезжать, но, увидев того будто уснувшим за рулем, толкнул, однако, конечно, напрасно.

После моего третьего выстрела, взмахнув руками, завалился навзничь за мотоциклом и длинный.

«Так… Еще три патрончика положим!» И я выложил их из кармана на полочку. «Что будем делать дальше?» – разговаривал я сам с собой, возбужденный такой удачей. А события развивались с молниеносной быстротой. Не успел я перезарядить свою винтовку и снова изготовиться к стрельбе, как, привлеченные шумом мотоцикла, возможно кого-то ожидавшие, фашисты выскочили из землянки. Это были два офицера в мундирах с поблескивавшими на груди орденами, в фуражках с высоким верхом. Один из них бросился к тому гитлеровцу, который всего каких-то несколько минут назад сидел в люльке, а теперь лежал перед землянкой на снегу мертвым. Второй что-то кричал, вызывая помощь из земляки. Оттуда моментально выскочил третий офицер и тоже кинулся к убитому. Они начали поднимать его, пытаясь затащить в землянку. Первым я убил того, который распоряжался, – я так понял, что он был важней этих двух, тащивших толстяка. Следом за ним нашли свою смерть и остальные.

Азарт азартом, а рассудок все же мне подсказывал: «Хватит на сегодня! Нельзя бить с одного места так долго – засекут!» На какое-то время я прекращаю вести стрельбу, только продолжаю наблюдать за фашистами. Так или иначе, мне все равно не выбраться отсюда до наступления темноты.

Но не прошло и часа, как фашисты снова зашевелились. Начали короткими перебежками, от землянки к землянке, приближаться к штабу и мотоциклу… И не вытерпело мое сердце: я снова открыл стрельбу по этим бандитам. Вот упал один, за ним и другой замер. Остальные разбежались – как ветром всех сдуло! Попробовал поджечь мотоцикл – получилось! Два бронебойно-зажигательных патрона, попав в бензобак, сделали свое дело.

«Одиннадцать за день! Нет, брат, такой рекорд тебе даром не пройдет!» И, вспомнив, как сам учил осторожности молодых бойцов, будущих снайперов, бросаю не только стрельбу, но и наблюдение за противником. Присаживаюсь в своем глубоком окопчике. В нем тесно, и к тому же страшно хочется пить. Захотелось немного и поспать – видно, сказалось нервное перенапряжение. «Что ж, немного можно расслабиться». Но не успел я закрыть глаза, как мимо просвистел снаряд и разорвался где-то рядом. Мгновенно вскочив, я выглянул из окопа и увидел метрах в трехстах от себя осыпающиеся с высоты огромные комья земли.

«Ого! Тяжеленьким швыряются! Это, похоже, дальнобойная работает – выстрела почти не слышно!» Я радуюсь, что вражеские артиллеристы бьют плохо – сделали огромный, километров в пять, недолет. Радуюсь тому, что снаряд разорвался не в Ленинграде, а на пустом поле, пусть даже и около наших траншей.

Через несколько минут я снова услышал свист летевшего снаряда. Он нарастал. Разрыв его заставил меня пригнуться пониже в своей ячейке. Этот снаряд упал уже метрах в ста от меня и ближе к трамваю. За разрывом я не услышал третьего разрыва, лишь почувствовал, как ходуном заходила земля у меня под ногами, – это где-то рядом разорвался третий снаряд.

«Ну, давай, давай, фашист поганый, всю дорогу так бей! Пусть радуются ленинградцы такой «меткости»!» Только вот неприятно, что моя ячейка рушится понемногу, осыпается земля, мельчает мой окоп. Поработать лопатой сейчас просто невозможно: немцы заметят. Но очередной, разорвавшийся где-то сзади и левее трамвая снаряд заставляет меня наконец сообразить: «Да это они трамвай в вилку берут! Это он, а вернее, я – их цель!» От такой догадки сразу стало жарко. «Ах, сволочи! Догадались, гады! Поздно я…» Разрыв следующего снаряда поднимает вверх новые тонны земли. Огромный ком, как крышкой кастрюлю, накрывает меня в стрелковой ячейке, тяжело ложится на спину. «Все, – проносится мгновенно в голове, откопаться я не сумею: и сил уже нет, и что-то здорово давит на спину, и земли полно – и в ушах, и во рту, и в нос лезет».

Вот что-то опять тупо стукнуло по земле, и чем-то тяжелым ударило меня по голове, навалилось на плечи… И для меня наступила полная тишина, и надвинулась темнота, и мысли оборвались.

Очнулся я на командном пункте нашей роты – в водосточной, большого диаметра цементной трубе, проложенной поперек трамвайной линии, прямо под ней. Я сидел на табуретке, прислонясь к трубе спиной. Все на мне было расстегнуто, руки, как плети, расслабленно висели, ноги широко расставлены, в голове гудело. Вокруг меня ходили какие-то люди, я их не узнавал и узнавал – все было в каком-то тумане. Со мной разговаривали – я это видел, но голоса до моего сознания не доходили. «Может, оглох?» – подумалось мне.

Так я сидел, тупо глядя в пол, под которым протекала вода: пол был дощатый, редко настеленный из свежих досок. Видел своих командиров, телефониста с трубкой, привязанной к голове у уха, видел коптилку, чадившую на снарядном ящике, приспособленном вместо стола. Я сидел и почему-то мелко-мелко дрожал. Каких-то осознанных мыслей в голове не было. Вот около меня опустился на колени знакомый человек. «На кого он похож? Ведь я его хорошо знаю!» Наконец до меня дошло, что это мой друг, мой земляк, военфельдшер Иван Васильев. Около него на полу лежала раскрытая санитарная сумка. Я почему-то особенно четко ее вижу – зеленую, с красным крестом на крышке. Стараюсь что-то сообразить, но у меня ничего не получается, и я снова закрываю глаза, куда-то проваливаюсь…

Через какое-то время я снова открываю глаза, но вокруг уже никого нет, обстановка все та же, только коптилка страшно дымит, и я задыхаюсь.

Как мне потом рассказали, проспал я на КП роты восемнадцать часов подряд. Так вот сидя и спал. Меня никто не тревожил. И только на другие сутки, когда я пришел немного в себя, мне рассказали, что произошло в тот день. Немецкие артиллеристы, стрелявшие именно по трамваю, выпустили ровно одиннадцать тяжелых снарядов по этой приметной цели. Огонь вели дальнобойные орудия из-за Урицка и Стрельны. Задача у них была – уничтожить русского снайпера, засевшего в трамвае, как они думали. Шестым снарядом, разорвавшимся почти рядом с моим НП, я и был заживо погребен в своей стрелковой ячейке. И только после артобстрела наши ребята с санитарами, посланные комбатом Морозовым и военфельдшером Иваном Васильевым мне на помощь, откопали и выволокли меня, почти бездыханного, из этой могилы и притащили на командный пункт роты.

– А моя винтовка?.. – Это были первые слова, которые я, заикаясь, произнес за последние два дня.

– Э… милый! Хватился! Да твою винтовочку-то так искорежило – ну прямо в три дуги! Так что ее теперь ни один специалист не починит! Жди уж новую!

– Ну а пока, – сказал комбат Морозов, – отдыхай. Пойдешь в полковую санчасть, полежишь там, если не хочешь попасть в госпиталь. Контужен ты здорово, так что без медицины не обойдешься!

Ночью меня провожали в «глубокий тыл» – в полковую санчасть, где «свирепствовала» наша Верочка Ярутова – военфельдшер, храбрая женщина, с первых же дней войны принимавшая непосредственное участие в боях и спасшая от смерти многих моих товарищей.

– Ага, голубчик! Попался и ты теперь в мои руки! Ну, давай ложись вот на эти нары – сейчас мы тобой подзаймемся.

Она что-то творила со мной: мяла мои суставы, делала какие-то уколы, занималась восстановлением речи.

Приятной неожиданностью для меня было появление в санчасти моего дружка, Володьки Дудина. Почувствовав тогда, что со мной случилось неладное, и зная, где я нахожусь, Вовка полез меня выручать, да и сам попал под осколки последнего, одиннадцатого снаряда. Сейчас я слышал, как он торговался с Верочкой и между ними происходил такой разговор:

– Ну, голова твоя будет в порядке. – Верочка заканчивала сооружение настоящей чалмы на голове Дудина. – А теперь снимай штаны. Где там осколки застряли?

– Верочка, ну, товарищ Ярутова! А может, обойдемся? Что же это ты меня штаны заставляешь снимать – перед дамой-то!

– Снимай, пижон! Укол противостолбнячный я тебе куда делать буду? А осколки твои кто вынимать будет?

– Товарищ военфельдшер, дорогой ты наш лейтенант, ты хотя бы отвернись, коли на ощупь!

Потом мы долго не могли заснуть, подтрунивая друг над другом и хохоча по всякому пустячному поводу. Нам было весело, потому что мы были молодыми, мы были вместе, рядом, мы отдыхали, несмотря на наши недуги. Даже они вызывали у нас сейчас смех, потому что все уже было позади. Пусть всего лишь в километре от переднего края, но мы были «в тылу», лежали, вытянув ноги и сняв сапоги, на душистом сене, положенном на настоящие нары, и даже прикрытые одеялами, которых мы не видели с самого начала войны. Однако пистолеты и гранаты лежали у каждого под подушкой…

Из письма с фронта в Тамбов матери:

Дорогая моя мамуля! Ничего я не скрываю. Честно: я жив и здоров, цел и невредим.

Прежде всего сообщаю, что мы с Вовкой Дудиным сейчас отдыхаем в тылу – это нам вроде награды. Я, например, недавно за день уничтожил одиннадцать фашистов – вот меня и поощрили. А вчера к нам мимоходом забрел знакомый разведчик, который рассказал, что три дня назад наши взяли в плен важного фашиста. Тот на допросе сообщил следующее: «Какой-то ваш снайпер убил за два часа одиннадцать доблестных солдат нашего рейха. И среди них один был генералом, а другие – двое полковников и несколько офицеров, приехавших из Берлина по заданию ставки».

Так что на моем счету теперь есть еще и генерал с полковниками для коллекции.

Вот видите, я правдиво отчитался за свою работу на фронте. Теперь жду Вашего отчета о работе и жизни.

Евгений.