Текст книги "Снайперские дуэли. Звезды на винтовке"

Автор книги: Евгений Николаев (1)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Задумка лейтенанта Буторина

Была середина сентября 1941 года. Удивительно для этого времени немилосердно палило солнце. Из-за Пулковских высот в сторону Ленинграда лениво проплывали белоснежные облака и растворялись где-то в районе Морского порта.

Радуясь тишине вокруг и тому, что остались живы, мы сидели, вытянув, натруженные ноги в тяжелых кирзовых сапогах, густо покрытых дорожной пылью. Сидели молча, упершись руками в высокую зеленую траву, отдыхали, бездумно рассматривая, как работают наши односельчане, укрепляя оборону полка, смотрели, как лениво покачиваются верхушки деревьев в Шереметевском парке[1]1
  Шереметевский парк находился неподалеку от того места, где сейчас пересекаются проспекты Стачек и Маршала Жукова.


[Закрыть], раскинувшемся позади обороны нашей части.

Мы – это десять полковых разведчиков, только что вернувшихся с очередного задания. Плотно завернутый в плащ-накидку, лежал одиннадцатый. Наш товарищ, которого убило, а принесли мы его на руках. Радоваться чему-то, как мы, он уже не мог.

Я сидел в стороне, корчась от боли в левой руке. «Лишь бы не заметили, что я ранен. Отправят в госпиталь, ищи тогда свою часть!» – думал я. В ладонь потихоньку стекала кровь из раны, и я незаметно пучком травы вытирал ее здоровой рукой.

Мимо проходил полковой санинструктор. Я решил окликнуть его.

– Земляк, посмотри-ка, пожалуйста, что это у меня с рукой? Только не очень-то ее ворочай – больно малость.

– Э-э… Да ты, брат, ранен! Во – дырища в ватнике! Где это тебя так шарахнуло? И сколько времени прошло с тех пор? – обеспокоенно спросил санинструктор.

– Да вот, минут двадцать, как вернулись из разведки.

– Что ж ты молчал до сих пор! – произнес он, раскрывая свою санитарную сумку. – Сейчас перевяжем, наложим жгут, кровь остановим.

Он старательно сделал перевязку, а потом, прямо поверх ватника, наложил жгут – узким резиновым шлангом стянул руку у левого плеча.

– И сейчас же отправляйся на полковой медпункт: необходимо сделать противостолбнячный укол, – складывая свою сумку, приказал он.

Кровь, до этого непрерывно стекавшая мне в ладонь, действительно перестала течь, но рука все еще продолжала болеть.

– Ну и на том спасибо, дорогой! Жаль, что ты вот ему уже ничем не поможешь, – кивнул я в сторону убитого, завернутого в палатку.

– Да… В таких случаях медицина, как говорят, бессильна, – пробормотал он. – Так хоть ты поторопись, если не хочешь, чтобы и тебя так же завернули…

Мне было горько сознавать, что в смерти нашего товарища в какой-то степени виноват был я сам…

Группу вел я. Выполнить задание – установить, где находится сейчас противник и кто наш сосед слева, справа, – удалось почти без труда. Противник находился рядом, перед нами. Он уже захватил Урицк и был остановлен перед Пулковскими высотами. Соседом слева оказался батальон 6-го полка нашей же дивизии. Справа – Финский залив.

Успешно выполнив задание, по дороге чуть не перестрелялись, как оказалось, с такими же разведчиками-пограничниками на конях. С хорошим настроением возвращались мы в полк. Шли к Ленинграду уже по своей территории, по широкому, бетонированному, пустынному теперь шоссе, которое наверняка просматривалось противником. Точнее – по неопытности и от излишнего усердия – по шоссе шел только я сам. Как старший группы. Бойцам же приказал идти по глубокому кювету справа от дороги, хорошо скрывавшему разведчиков. Идти рассредоточенно, в восьми-десяти метрах друг за другом. Только голова да плечи самого высокого в группе – замыкавшего колонну – бойца Котельникова возвышались над дорогой.

Шел я по шоссе потому, что мне казалось – так удобнее: всех и все видно. А для противника моя одинокая фигура вряд ли могла представлять какой-то интерес. Однако я, кажется, все-таки привлек внимание фашистов: в нашу сторону вдруг полетели мины и снаряды. С большим недолетом они стали рваться на голом поле, все приближаясь к дороге. Я немедленно приказал всем двигаться бегом, побежал и сам, продолжая следить за разрывами снарядов. Через минуту рядом со мной будто крякнул кто-то и вроде доской – плашмя! – сильно ударил по левой руке. Ойкнув от боли, я тут только сообразил, что к чему, и, прижав правой рукой ушибленное место, скатился в кювет. Пробежав по инерции метров двести, остановился. Взрывы к этому времени прекратились. Я пересчитал глазами бойцов: со мной вместе их было десять.

– Где одиннадцатый? – спросил я, оглядев разведчиков. – Где Котельников?

– Он шел замыкающим, – ответил кто-то.

– Что замыкающим, знаю, сам ставил в хвост колонны, чтобы видел всех вас. А где он теперь, куда делся? Не провалился же сквозь землю!

Я посмотрел на пустынное, без единого кустика, поле с той и другой стороны шоссе и никого не увидел.

– Плохо наше дело, придется всем вернуться, будем искать Котельникова.

Нашли мы его, уже мертвого, в том же кювете, пройдя метров триста назад…

И вот мы дома. Рука все еще ныла, но в санчасть я не торопился – сидел и думал…

Шел третий месяц войны. Несколько дней тому назад мы были в Ленинграде. Несколько сот чекистов – остатки 154-го стрелкового полка войск НКВД. До вероломного нападения на нашу страну фашистов полк – его штаб, тылы и часть подразделений – стоял в небольшом пограничном карельском городке.

Настоящие бои для нас начались 26 июня 1941 года, когда Финляндия объявила войну Советскому Союзу. А до этого, с 22 июня, происходили эпизодические, мелкие стычки с противником.

В ожесточенных, кровопролитных сражениях нам пришлось отходить через Выборг к Ленинграду. Нелегким был для всех нас этот путь. Многих бойцов и командиров потеряли мы тогда убитыми и ранеными.

И вот несколько дней назад оставшийся личный состав нашего полка влился как пополнение в 14-й Краснознаменный стрелковый полк 21-й стрелковой дивизии войск НКВД. Командовал полком подполковник Родионов. На ближних, юго-западных подступах к Ленинграду воевала 42-я армия. В ее состав входила и наша дивизия, состоявшая, кроме нашего, 14-го, из 6-го и 8-го стрелковых полков. Командовал дивизией полковник Михаил Данилович Панченко.

Дивизия получила задачу оборонять Ленинград с юга от Финского залива до Невы и далее на восток до Запевок, не допустить врага в город.

14-й Краснознаменный, только что занявший отведенный ему командиром дивизии участок обороны, яростно вгрызаясь в землю, спешно окапывался. Это был последний перед Ленинградом рубеж. Он проходил непосредственно под городом Урицком, стоявшим всего лишь в нескольких километрах от Кировского района Ленинграда. Из наших стрелковых траншей днем хорошо были видны трубы Кировского завода. А по вечерам огни ракет, не угасавшие над передним краем, отражались в окнах домов Автова. Вторые эшелоны полка и дивизии были расположены уже в самом Ленинграде.

Защитники Ленинграда жили одной мыслью: грудью своей прикрыть родной город, не дать противнику ворваться в него. Выстоять, только выстоять!

Все это пронеслось в моей голове, пока я прислушивался ко все не утихавшей боли в раненой руке.

Чуть в стороне от нас, разведчиков, на бруствере, свесив ноги в окоп, сидел молодой лейтенант комсомолец Василий Буторин, недавно прибывший в полк. Он тут же был назначен командиром пятой роты. Начищенные до блеска сапоги лейтенанта сияли в лучах заходившего солнца. Среднего роста, широкоплечий, симпатичный блондин с голубыми глазами, он был похож на циркового гимнаста. Форма на нем была идеально выстирана и выглажена, гимнастерка туго перетянута широким командирским ремнем – и пальца не просунешь! И в то же время весь его облик, поведение говорили, что перед вами бывалый, кадровый командир. И мы это сразу почувствовали. Тем более что на груди лейтенанта алел, переливаясь золотом, уже основательно потертый орден Красного Знамени. Прикрепленный к поясу длинными ремешками, как у моряков, у ротного висел пистолет ТТ в черной кобуре. На вид командиру было лет двадцать пять. Сейчас, глядя на поредевшие ряды деревьев в Шереметевском парке и прислушиваясь к шуму машин за ним, командир о чем-то сосредоточенно думал. Может, он думал о своем родном Барнауле, где родился и вырос, о своих родных, о жене Варваре Васильевне, оставшейся в Калининской области. А может, и скорее всего, думал о том, что личный состав роты должен выполнить приказ командира полка: к утру закончить оборудование ходов сообщения, землянок и стрелковых ячеек в траншеях. Все они, его бойцы и командиры, работающие сейчас «до седьмого пота», уже тянут волоком от парка бронеколпаки и стальные щитки, только что привезенные рабочими Кировского завода. Часть бойцов, впрягшись по-бурлацки, уже подтаскивала очищенные от сучьев и веток и распиленные до нужного размера бревна для покрытия землянок. Бойцы тащили бревна и от разбитых домов из поселка Дачное.

Кто его знает, о чем думал в это время лейтенант, только, видно, больно было ему смотреть на поваленные войной деревья в некогда прекрасном, знакомом ему еще с мирного времени Шереметевском парке. Кадровый командир, участник боев советско-финляндской войны, он из собственного опыта знал, что накаты из свежесрубленных деревьев, положенные крест-накрест в три-четыре ряда на землянки, будут куда прочнее сухих старых бревен. Ведь в свежем, даже распиленном на поленья дереве еще теплится жизнь. А коли так, ему положено сопротивляться. Видно, доволен был лейтенант тем, как сноровисто и аккуратно его бойцы укладывали эти бревна на землянки. Он знал, как окупится завтра этот сегодняшний «седьмой пот». Зарывшись глубоко и надежно в землю, можно будет сохранить личный состав роты. А там… Он будет бить врага днем и ночью, в любую погоду. «Стоять насмерть!», как сказал вчера командир полка. Эти слова хорошо понял в роте каждый боец и командир. Команды, какие были нужны, им даны, каждый знает, что ему делать, за что отвечать. Надо только не мешать сейчас командирам взводов и отделений, не глушить их инициативу, доверять подчиненным.

И лейтенант Буторин не мешал. Он был уверен: личный состав роты не подведет. Позади Ленинград!

Размышления лейтенанта прервал появившийся в расположении роты комиссар полка Агашин. Встали и вытянулись по стойке «смирно» разведчики, раньше командира роты увидевшие своего комиссара. Заметив наше движение, лейтенант оглянулся и, увидев Агашина, легко спрыгнул в окоп и поспешил навстречу.

Иван Ильич Агашин до войны был комиссаром окружной школы младшего комсостава погранвойск Ленинградского военного округа. Опытный политработник, он прошел большую жизненную школу за свои сорок с лишним лет. Плотный, коренастый, с умным волевым лицом, густой шевелюрой, успевшей уже поседеть на висках за короткое время войны, комиссар Агашин поражал нас своей кипучей энергией, не по возрасту молодым задором. В полку его любили – скромного, немногословного, спокойного и справедливого. То, о чем он говорил, всегда было сильно и убедительно. Любили его за честность, личную храбрость, которые особенно ценятся в человеке. Бойцы были готовы в любую минуту пойти за своим комиссаром в огонь и в воду. Мне нравилось, как он на какой-то, может быть, псковский манер произносил слово «должны». «Мы доложны», – говорил он. И мы понимали, что действительно должны. Должны Родине, партии, народу – за прошлую и будущую жизнь. Тем более теперь, в годы тяжелых испытаний. Так нас воспитали с детства, со школьной скамьи.

– Командир пятой роты лейтенант Буторин! – четко доложил лейтенант. – Рота занята оборудованием землянок. В расположении роты находятся полковые разведчики, только что вернувшиеся с задания. Они отдыхают – вам уже докладывали в штаб по телефону. Здравия желаю, товарищ комиссар!

Козырнув, Агашин протянул Буторину руку. Поздоровавшись и с нами, комиссар сделал нам знак рукой: «Садитесь, хлопцы!» – и сказал:

– Да, о результатах разведки я знаю. Ребята молодцы. Пусть отдыхают. Так о чем замечтался, лейтенант?

– Да вот, прикидываю… Мыслишка у меня появилась, товарищ комиссар.

– Выкладывай, поделись.

Мы, разведчики, невольно прислушались к разговору командиров: интересно, что придумал понравившийся всем нам лейтенант?

– Я, товарищ комиссар, вспомнил войну с финнами. Про финских «кукушек», их снайперов подумал. Вот и размышляю: а не организовать ли у нас в полку такую школу? Ну, пусть не школу – это я слишком громко назвал, понимаю, – а вот хотя бы курсы такие, человек на десять-пятнадцать пока? – И он вопросительно посмотрел на комиссара. Тот внимательно слушал лейтенанта, видимо что-то уже прикидывая в уме.

– Пока мы стоим во втором эшелоне, берусь подготовить отличных стрелков-снайперов.

– Ну а база? – спросил Агашин. – Что потребуется еще, кроме людей, твоего опыта и желания?

– База? База – по обстановке! Зато, я уже узнавал, снайперские винтовки в полку есть. Лежат себе, в масле катаются на складе боепитания. Совершенно новенькие! А это уже что-то!

– Что ж, дельная мысль. Сегодня же доложу командиру полка. Заранее уверен: он одобрит. А пока подбирай себе «студентов», лейтенант, для своей «академии». Небось уже и прикинул – кого?

– Так точно, товарищ комиссар! Я, собственно, уже почти подобрал, правда, только из своей роты. А вот, – лейтенант кивнул в нашу сторону, – кое-кого из разведки отдадите? Такие ребята пригодились бы на первый случай: парни ловкие, храбрые, многие из них хорошие спортсмены.

– Как много нужно времени для их подготовки? Обстановка, сам понимаешь…

– А мы элементарно: немного теории, матчасть и как ею пользоваться. Ну а экзамен примем прямо на переднем крае – по живым мишеням! И все же дней пятнадцать потребуется обязательно.

– Что ж, такой срок можно будет и дать для хорошего дела, – сказал Агашин. И, как бы ставя на этом разговоре точку, добавил: – Ну, договорились: дадим тебе из разведки Николаева, бери и Добрика, Семенова. Еще Рахматуллина возьми из восьмой роты – он бывший охотник, говорят, белке в глаз может попасть. Подойдет, пожалуй, и сержант Карпов из пульвзвода, и… Ну кого тебе еще – потом сам скажешь.

Дня через три после этого памятного разговора группа бойцов, в которую вошел и я, держала в руках еще не обстрелянные снайперские винтовки с оптическим прицелом. Приказом по полку мы были зачислены курсантами полковой школы снайперов-истребителей.

Тяжело мне было расставаться с товарищами по разведке, но стать снайпером – моя давнишняя мечта. С детства. Я и сейчас, кажется, до мельчайшей подробности представляю себе кадры еще из довоенного фильма «Снайпер». В нем рассказывалось о подвигах сверхметкого русского стрелка-снайпера в первую империалистическую войну. Особенно ярко запомнились эпизоды из фильма, связанные с искусной маскировкой. Сделав макет пня или убитой лошади и пристроив его на нейтральной полосе, перед окопами противника, снайпер забирался в этот макет и метко разил оттуда врага.

До войны, еще в школе, а потом и в Тамбовском вагонном техникуме, где мне довелось проучиться два года, я увлекался стрелковым спортом. Приходилось участвовать и в стрелковых соревнованиях. Стрелковая команда у нас в техникуме была сильная – четверых из нее взяли в состав сборной города. Мои друзья Анатолий Абоносимов, Михаил Штанько, Володя Вавра и я уже готовились к областным соревнованиям. В нашей команде был тогда и нынешний старшина пятой роты Володя Дудин, работавший на Тамбовском вагоноремонтном заводе, депутат горсовета. Я и подружился с ним с тех самых пор.

В то время мы увлекались не только одним стрелковым спортом: задолго до призыва в армию на срочную службу каждый из нас носил на груди полный комплект оборонных значков. Причем высшей – второй ступени: ГТО («Готов к труду и обороне»), ГСО («Готов к санитарной обороне»), ПВХО («Готов к противовоздушной и химической обороне») и «Ворошиловский стрелок».

– Будешь старшим группы, – сказал мне лейтенант, передавая «Список личного состава школы снайперов при 14-м Краснознаменном полку войск НКВД». В этом списке, кроме названных, уже значились Валентин Локтев, заместитель политрука Юрий Смирнов, Серго Казарян и другие ребята. Политрук роты по званию, исполняющий обязанности старшины Володя Дудин был временно назначен и старшиной школы снайперов.

В нашей «академии» начались регулярные, с утра до ночи, занятия. Курсанты старались как можно скорее постичь все премудрости снайперского искусства, которыми охотно делился с нами лейтенант Буторин.

В первую же ночь, зажав между колен перевернутый вверх дном круглый солдатский котелок, при свете коптилки, сооруженной из гильзы от снаряда, я писал письмо. Как можно короче и понепонятней я информировал маму об изменении в моей фронтовой жизни. Приученный с детства ничего от матери не скрывать, теперь я был вынужден писать ей не все и не всю правду: не хотелось лишний раз ее волновать.

Из письма с фронта в Тамбов матери:

Дорогая моя мама, здравствуйте!

Напрасно Вы беспокоитесь за меня. Вчера, к своему сожалению, я расстался с работой в разведке и со своими тамошними друзьями. А жалко: ребята там все были правильные. Теперь нахожусь на учебе, в глубоком тылу, – войной тут и не пахнет! Привыкаю к новому коллективу. Но и тут подбираю себе друзей по принципу: «А пошел бы я с тобой в разведку?»

Правда, здесь ребята тоже толковые, дружные, веселые и храбрые.

Мы, как и всегда, с Вовкой Дудиным вместе. Вы его знаете. Тут же и оба Ивана – Добрик и Карпов, о которых я Вам уже рассказывал.

Ну, большой привет всем соседям. Сходите, поклонитесь за нас нашей школе – за все то хорошее, что она нам дала. Все это пригодилось на фронте.

Крепко Вас обнимаю и целую.

Ваш сын Евгений.

Становлюсь снайпером

«Академия» наша расположилась в удобной лощине, проходившей неподалеку от Шереметевского парка.

Первая половина учебного дня отводилась у нас практическим занятиям. Мы пристреливали личное оружие, били в цель на поражение, усваивали законы маскировки на местности, выбора огневой позиции. В программу занятий входила и физподготовка: бег, подтягивание, прыжки в длину и высоту. Метание гранат, приемы борьбы самбо тоже входили в обучение. Мы вновь, как и до войны, только теперь с еще большим старанием, ползали по-пластунски, атаковали воображаемого противника.

– Снайпер должен быть закаленным как морально, так и физически, – говорил нам лейтенант Буторин, наблюдая за нашими действиями.

С наступлением темноты, вернувшись из лощины, мы прежде всего чистили и смазывали, в который уже раз разбирали и собирали винтовки. Брали в руки паклю и, накрутив ее на шомпол, с щелочью драили канал ствола, пока не добивались идеального блеска. И только после этого приступали к теоретическим занятиям. Лейтенант Буторин знакомил нас с матчастью различного оружия – нашего и трофейного. Но особое внимание уделялось изучению снайперской винтовки, ее оптического прицела.

Были у нас и уроки на внимание, на тренировку зрительной памяти. Проходили они так: курсант, вызванный лейтенантом в землянку, должен был минуту-другую посмотреть на массу разложенных вокруг предметов, а затем выйти. Через две-три минуты он возвращался и определял, какие изменения произошли в землянке за время его отсутствия. Оказывалось, что часть предметов или передвинулась с места на место, или вовсе исчезла. Все это до мельчайшей подробности надо было заметить и толково доложить командиру. Такие занятия развивали наблюдательность, оттачивали наше внимание. Проводили мы их и на местности, непосредственно на переднем крае полка. Всем курсантам такая тренировка очень нравилась, хотя с докладом получалось удачно не у каждого. Мне, театральному художнику, зрительно запоминалось все куда легче, чем другим, но и то случалось ошибаться. Однако необходимое снайперу качество – не только видеть, наблюдать, но и делать из увиденного соответствующие выводы – совершенствовалось у нас с каждым днем. Все это позднее очень пригодилось. Мы понимали: от того, как ты овладел этим умением, будут зависеть и результат твоей работы, и твоя собственная жизнь. Слабо подготовленный в этом отношении снайпер может стать мишенью для меткого фашистского стрелка.

Что бы ни объяснял нам лейтенант Буторин, чему бы ни учил, слушать его всегда было интересно. Свои рассказы он обычно иллюстрировал примерами как из собственного опыта, приобретенного во время советско-финляндской войны, так и из опыта снайперов Первой мировой и Гражданской войн. А знал лейтенант очень много. И рассказывать умел образно, ярко и доходчиво. Сколько полезного и интересного услышали мы тогда на наших занятиях!

Да и сами мы успели с июня 1941 года увидеть многое. Приобрели пусть небольшой, но свой собственный опыт в борьбе с противником. Мне, например, приходилось самому принимать участием истреблении финских снайперов – «кукушек», или «смертников», как их называли наши бойцы. Смертники в полном смысле этого слова, заброшенные на нашу территорию и продавшие свои жизни за большие деньги, они сидели, прикованные цепями к стволам и сучьям, в лиственной гуще деревьев, расположенных около наших проезжих тыловых дорог. Кто их там приковывал, сказать трудно. Может быть, даже сами себя, надеясь не знаю на что. Только хорошо замаскированные, совсем невидимые, своим метким огнем они расчетливо уничтожали наших в одиночку передвигавшихся по дорогам бойцов и командиров. Уничтожали водителей легковых и грузовых машин и их немногочисленных спутников. А потом поджигали и сами машины. Обнаружив по выстрелам и попаданиям хотя бы приблизительно, где расположилась такая «кукушка», мы открывали ружейно-пулеметный огонь по подозрительному месту и уничтожали ее. Случалось, что под прикрытием нашего огня мы подбирались прямо под дерево, на котором пристроился снайпер, и тогда подкинутыми вверх, в гущу листвы, гранатами приканчивали стервятника. Гранату с выдернутой предохранительной чекой бросали не сразу, а выждав несколько секунд. И тогда она взрывалась вверху – там, где расположился стрелок: времени упасть на землю и ранить нас гранате уже не хватало…

Однажды, впервые участвуя в такой операции, я был удивлен, что после разрывов в листве нескольких брошенных мною вверх гранат с дерева никто не упал, как должно было бы быть. Я решил забраться на это дерево. Велико же было мое изумление, когда, принимая все меры предосторожности, я поднялся метров на шесть и… почти рядом с собой увидел висящего головой вниз прикованного за ногу к дереву снайпера! А чуть выше его на такой же цепи болталась и его снайперская винтовка, предусмотрительно отброшенная от себя стрелком. Дотянуться до нее я так и не смог. Почувствовав себя теперь в полной безопасности, я полез выше. В густой листве было хорошо оборудовано лежбище фашиста. Там я обнаружил два вещевых мешка. В одном кроме продуктов, в основном консервированных, лежали тугие, аккуратно упакованные пачки денег. Продовольствия было запасено по крайней мере на пару недель. Там были шоколад и печенье, консервированное молоко, сигареты и спички, портативная спиртовка и фляга со спиртом. Во втором мешке – целая и начатая цинковая коробка с патронами и одна граната. Кроме патронов в мешке лежали пустые, уже использованные банки из-под продуктов, коробки, упаковочная бумага. Пули были простые, зажигательные и разрывные.

На территории Карелии с начала войны мне удалось уничтожить трех таких «кукушек». Одной из них была женщина.

– Снайпер – это сверхметкий стрелок, поражающий особо важные цели, – рассказывал нам лейтенант Буторин. – Его винтовка с оптическим прицелом служит для ведения точной стрельбы с ближних и средних дистанций по появляющимся и быстро исчезающим, открытым и замаскированным одиночным целям.

Он взял снайперку и высоко поднял ее.

– Эта винтовочка дает возможность результативно вести стрельбу в пределах от ста до тысячи трехсот метров. Без оптики – от ста до восьмисот. И заметьте, обеспечивает хорошие результаты стрельбы и в сумерках, и на рассвете, и при закате солнца, и в пасмурную погоду. Надо только по-настоящему овладеть ею, этой винтовкой. В этом теперь ваша задача.

И мы овладевали… После занятий курсанты с ног валились от усталости, но впоследствии были очень благодарны своему строгому учителю. Готовя из нас снайперов, лейтенант Буторин не сулил нам легкой работы. Наоборот, при каждом удобном случае он предупреждал о тех неожиданных, трудных ситуациях, в которых мы можем очутиться.

Изучив за несколько дней матчасть винтовки, мы учились также и стрелять из нее. Вначале били по бумажным мишеням, а потом и по предметам, все уменьшавшимся в размерах. В дело шли пустые бутылки, консервные банки, спичечные коробки. Пустой коробок нанизывался на тонкий прутик или соломинку, воткнутые в землю, и служил ориентиром: перебить следовало сам прутик или соломинку, оставляя целым коробок.

Особенно поощрялась у нас стрельба по лежавшей на чем-нибудь бутылке. Надо было прицелиться так, чтобы, ударив в дно, пуля прошла через горлышко, не разбив при этом самой бутылки. Пока, правда, это получалось не у всех.

Стреляли мы и по движущимся мишеням. Кто-нибудь из нас уходил от огневого рубежа метров на пятьсот-шестьсот и там тащил по земле, выбирая неровную поверхность, сразу две-три кастрюли или другие предметы, привязанные за длинную веревку. Пока они заменяли нам каски и головы фашистов. Тренировались мы и в стрельбе на скорость: добивались делать по десять-двенадцать прицельных выстрелов в минуту.

Как ни трудны были для нас дни учебы, перенесли мы их стойко. Наступила наконец и пора экзаменов. В начале октября мы всей группой вышли их сдавать непосредственно на передний край.

В то время противник имел явное превосходство над нами и в живой силе, и в боевой технике. В расходе боеприпасов он тоже не стеснялся: на одиночный винтовочный выстрел фашисты отвечали ураганным, бесприцельным огнем по нашим траншеям. Их штурмовики и бомбардировщики постоянно висели над нашими позициями, «обрабатывали» передний край.

Однажды оголтелый фашистский ас, не сумевший прорваться в Ленинград, возвращался на свою базу с неизрасходованным комплектом боеприпасов. По пути он решил освободиться от бомбового груза и сбросил его на наши траншеи, не причинив, правда, при этом особенного вреда. Своевременно предупрежденные наблюдателями, бойцы успели попрятаться в укрытиях.

– Воздух! – снова закричали наблюдатели, заметив делавший разворот самолет противника.

Опустели наши траншеи, лишь общая любимица кошка Мурешка, прижившаяся у нас, спокойно шла через шоссейную дорогу к соседям-минометчикам, у которых по времени как раз должен был быть обед.

Фашист, пролетев вдоль шоссе и не заметив на этот раз для себя ничего интересного, кроме «отдельно идущей кошки», ради развлечения начал пикировать на нее, поливая с бреющего полета пулеметным огнем.

Обезумевшая от страха кошка присела, поджав хвост, а потом бросилась бежать по шоссейной дороге. Фашист не поленился сделать третий заход и все-таки убил нашу Мурешку. Подлец был метким стрелком. Однако этот заход оказался последним и для него самого: наш боец, тамбовский парень Юрий Семенов, сделав всего один-единственный выстрел по самолету из простой трехлинейки, попал, видимо, прямо в летчика. Потерявшая управление машина так и не вышла из своего последнего пике. Ткнувшись носом, она ушла глубоко в землю и, к всеобщему удовольствию, взорвалась. Мы ликовали: наша Мурешка была отомщена…

Итак, мы отправились сдавать экзамены.

Стояло хмурое октябрьское утро. Уже давно в траншеях пропала сырость, заметнее, ощутимее стали холода по ночам. Накануне прямо на сухую, замороженную землю выпал первый обильный снег, словно простыней укрывший покалеченную ленинградскую землю. Мы все решили, что ранняя, первая военная зима будет очень суровой.

Лейтенант Буторин, разбив нашу группу на пары, расставил их по обороне полка на заранее облюбованные им огневые позиции. Мы знали, кто с кем и где будет стоять, еще с вечера. Каждая пара заранее побывала на месте, привела в порядок свои стрелковые ячейки, подготовила и замаскировала их.

В паре со мной был Иван Добрик – невысокого роста крепыш с широкоскулым, добродушным лицом, но с постоянной хитринкой на нем. Он отлично стрелял по мельчайшим мишеням, а служакой был прямо-таки отменным. Помню случай, который у меня с ним произошел еще в мирное время в Карелии, где стоял наш полк. В тот вечер я поздно возвращался в роту из штаба полка.

У казармы стоял на посту наш Иван, знавший меня, как самого себя. Он наставил на меня штык винтовки:

– Не пропустю! Ходь до караульного! Почему поздно?

Так и не пропустил бы, если бы, на мое счастье, случайно не вышел на крыльцо казармы наш командир взвода…

И вот теперь мы лежали с ним рядом и наблюдали за обороной противника. Прямо перед нами, в полутора километрах, проходила линия железной дороги: мы видели переезд с будкой стрелочника, поднятый шлагбаум. Это был наш «ориентир № 1». По шоссейной дороге, пересекавшей железнодорожное полотно, в обе стороны шло активное передвижение машин и войск немцев. Ближе к нам – запорошенная снегом равнина без единого подходящего для ориентира предмета. Где-то на ней были расположены траншеи врага.

От фашистских землянок высоко в морозное небо столбом поднимался дым из печей, от кухонь валил пар. Нам, голодным, казалось тогда, что немцев кормили круглые сутки.

Через оптический прицел винтовки мы видели, как далеко в глубине их обороны изредка в рост проходили группами и в одиночку немецкие солдаты, к сожалению недостижимые для наших пуль.

Долго лежали мы так, не сделав ни единого выстрела, приникнув к заснеженному брустверу и тесно прижавшись друг к другу. Лежать на морозе несколько часов подряд, не двигаясь, было невесело. И непривычно. Мы были в шинелях, надетых поверх ватных курток, в ватных брюках, заправленных в кирзовые сапоги, в шапках-ушанках. И все же мороз пробирал нас основательно. Так и хотелось встать и энергичными движениями разогреть замерзшие ноги и руки. Мы знали, что это невозможно. Мы не должны дать обнаружить себя противнику, который тоже наблюдал за нашей обороной. Настроение было паршивым. Стало темнеть.

Как назло, снова повалил крупными хлопьями снег. Видимость заметно ухудшилась.

– Шо робить-то будем? – произнес тихо Иван. – Будемо уходить чи шо?..

– Скорее всего – «чи шо»! – сказал я ему. – Куда же тебя сейчас понесет? Навстречу немецкой пуле? Еще светло!

Я хотел еще что-то добавить, как вдруг в моем секторе обстрела, метрах в шестистах от нашего НП, заметил движущиеся «мишени»: на расстоянии шести – восьми метров друг от друга шли три фашиста. Первый, перевязанный крест-накрест женским платком, шел налегке. Двое других тащили мешки с каким-то тяжелым грузом. Я почему-то решил, что с картошкой – так тяжело, медленно они передвигались.