Текст книги "Кокон"

Автор книги: Евгений Немец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

В конце концов, мое брюзжание Лене надоело, и она купила мне маленькую бутылочку «Белой лошади», которую я тут же ополовинил, отчего заметно подобрел. Затем Лена, наконец, определилась с подарком, который я должен был ей подарить. Им оказалось темно-синее вечернее платье, и стоило оно половину моего скудного состояния, но когда она вышла из примерочной и предстала передо мной, кокетливо поставив ножку на носок, я понял, что готов затолкать её назад в примерочную и без промедления трахнуть.

– Ты похожа на безумно дорогучую голивудскую шлюху! – одобрил я её выбор. – Как думаешь, охрана даст нам возможность закончить, или голыми выкинет на улицу?

Лена показала мне язычок, и, довольная собой и произведенным эффектом, указала пальчиком на ценник. Чёрт с ним, в тот момент я готов был выложить все до последней копейки. В отель мы торопились, но как выяснилось по разным причинам. Я то надеялся на ураганный секс, а оказалось, что сначала нам предстоит некоторая культурная программа.

– Под культурной программой ты подразумеваешь ресторан? – уточнил я.

– Может быть, – ответила Лена, придирчиво рассматривая себя в зеркало.

Перспектива добавить в кровь алкоголя слегка охладила мой пыл, вернее, переключила либидо на более деструктивный способ снятия напряжения – на алкоголь, так что я дал себя уговорить.

Но до ресторана добраться оказалось не так и просто. На пересечении Вайнера и Малышева нас караулил цветастый постер, площадью не менее трех квадратных метров, призывающий посетить художественную выставку некоего Антона Грувича. Пестрые репродукции замысловатых картин богато сдабривали панегирики «великому художнику современности», и моя подруга, словно глупая муха, тут же угодила в липкие сети искусства.

– Мы обязаны посетить эту выставку! – постановила она, пожирая глазами постер.

– Ладно, – согласился я, чувствуя, что сопротивляться бесполезно. – Может быть даже увидим Самого Художника. Судя по рекламе, его грудь должна быть увешена медалями и орденами, не меньше, чем в свое время у дорогого Леонида Ильича.

На мою колкость Лена ничего не сказала, просто схватила меня за руку и потащила ко входу художественного салона, который судя по адресу на плакате, находился неподалеку.

Должен признаться, что картины этого Грувича произвели на меня впечатление. Тематика была различна, но всех их объединяло какое-то внутреннее безумие, эдакое легкое, а потому высокопробное издевательство над миром. Я никогда не был большим знатоком живописи, но образность картин, помноженная на уверенные линии и неожиданные цвета, говорили о художнике, как о большом профессионале, к тому же – талантливом профессионале.

– Что ты об этом думаешь? – спросила меня Лена, указывая на ряд картин, каждая из которых являлась продолжением предыдущей. Вся серия состояла из семи работ и представляла собой пейзаж, который начинался лучистым закатом над рекой, с жирными насыщенными цветами, и заканчивался блеклой панорамой городской свалки. Сам город занимал три картины посредине и тоже перетекал из яркого и чистого в темный, мутный и порочный. Ко всему прочему, картины имели неправильные формы, то есть рамы картин были попросту безумны; они ломались в самых непредсказуемых местах и под невероятными углами, и только в ряде себе подобных в этой неправильности проступала логика и даже гармония.

День шел к завершению, выставка обещала скоро закрыться, и народ, поначалу многочисленный, теперь рассасывался, так что мы говорили в полный голос, не опасаясь, что какой-нибудь эстет от живописи нас услышит и посмеётся над нашими дилетантскими комментариями. Вернее, это Лена, поначалу говорившая шепотом, теперь не боялась, мне же, по обыкновению, было плевать.

– Я думаю, что этот Грувич больной на всю башку, – ответил я. – От его работ жуть берет. Вот посмотри на это.

Я указал на картину, висящую на противоположной стене. Мы подошли ближе.

На картине было изображено внутреннее помещение то ли заброшенного склада, то ли сарая. Из нештукатуреной стены красного кирпича торчали ржаные железные крюки и пруты, на которых висело всякое барахло: велосипед без переднего колеса, замасленный рваный ватник, обрывки проводов, массивная подкова, обруч от бочки, и еще много всякого бесполезного мусора. На полу валялись деревянные ящики, журналы и книги, многие – порванные в клочья, стеклянные банки для солений в пятнах серо-зеленой плесени, и жестяные – из-под красок. Окна видно не было, но слева в помещение втекал густой свет вечернего солнца, и в толще этого света искрилась и закручивалась в спирали пыль. Все было прорисовано очень тщательно, каждая мелочь была выписана с хирургической скрупулезностью, так что с расстояния в пять метров картина больше походила на фотографию, и только подойдя ближе, становилось понятно, что это иллюзия, игра красок и света, и все детали фона выполнены размашистыми мазками. Техника, которую применил художник, была безукоризненна, но она не являлась самоцелью, – в картину был заложен сногсшибающий смысл. Правую часть полотна занимал старый рукомойник с бронзовым краном. И сам рукомойник, и кран были несуразно велики, гипертрофированы, а из крана свешивалась огромная капля воды, которая окутывала сидящую обнаженную девушку, словно оболочка эмбрион. И поза девушки, и мимика выражали одновременно страх и покорность, и в купе с ярким бесполезным мусором, вся картина превращалась в единый символ обречённости.

– Трагический акт рождения, – прокомментировал я.

– В чём трагедия? – не поняла Лена.

– Через мгновение юное существо вылупится из своего хлюпкого кокона в мир, который ему совсем не рад. Она уже это знает, но ничего не может с этим поделать, потому что невозможно остановить роды. Все что ей остается – это смирение.

– Пожалуй, я сам лучше бы не описал эту работу, – услышал я за спиной.

Мы с Леной оглянулись. Перед нами стоял мужчина лет тридцати и внимательно меня рассматривал. Одет он был в потертые джинсы и синюю рубашку с длинным рукавом, из тех, что носят навыпуск. Рукава и две верхние пуговицы были расстегнуты, а сама рубашка блестела, что вызывало ассоциации с обложкой глянцевого журнала. Левая рука мужчины цеплялась большим пальцем за ремень, а правая держала стакан с подозрительно-коричневой жидкостью, – непринужденная и даже вальяжная поза, хотя в лице надменности не было, скорее лёгкий интерес. Карие глаза смотрели внимательно и отстраненно; узкий нос и упрямая челюсть добавляли лицу твердости; густые черные волосы до плеч были зачесаны назад, но в прическе не чувствовалось рука парикмахера, скорее всего мужчина справлялся с укладкой собственной пятерней. И… он был босой, что привело меня в состояние лёгкой оторопи.

– Да ради бога, – отозвался я, озадаченно рассматривая его голые ступни. Я конечно за свободу самовыражения, но неужели ему не холодно? – За порцию коньяка, того что в твоем стакане, готов отрецензировать все мультики, намалёванные этим Грувичем.

Лена бросила на меня взгляд негодования, а новоиспеченный собеседник, проследив мой взгляд, как ни в чем не бывало, усмехнулся, ответил:

– Первый раз слышу, чтобы мои работы называли мультиками.

– Опс!.. – вырвалось у меня.

– Так вы Антон Грувич?! – догадалась догадливая Лена. Вовремя она это, ничего не скажешь.

– Скука, – отозвался художник и вздохнул. – Три дня, потерянное время. Пошли, угощу вас коньяком. Твой «Трагический акт рождения» вполне того заслуживает, ибо ты узрел саму суть. Интересно, самого себя ты понимаешь так же глубоко?

Не дожидаясь нашего согласия на выпивку и моего ответа на этот риторический вопрос, Антон отвернулся и направился по коридору в сторону холла. Я оглянулся на Лену; вид у неё был ошарашенный, глазки распахнулись, ротик приоткрылся.

– Рот закрой! – цыкнул я на неё, затем схватил за руку и потащил вслед за Грувичем.

Мы нагнали его в дальнем конце холла. Там стоял диван и два кресла вокруг стеклянного столика. Антон упал в кресло, выудил откуда-то снизу початую бутылку французского коньяка (это я определил безошибочно) и стаканы, закинул ногу на ногу. Похоже, его ничуть не смущало то, что его пятки грязные. Я сел в кресло напротив, Лена грациозно опустилась на диван, держа спину неестественно ровно, и обратила на Грувича взор, всем своим видом показывая, что готова внимать каждому слову Художника. Девочка выглядела глупо, ну да ее можно было понять, не каждый день ей выпадает случай выпить с Представителем Высокого Искусства.

– У вас имена есть? – спросил Антон, протягивая мне налитый стакан.

– Я – Грек, – представился я. – Это Лена. Лена, скажи дяде: очень приятно, – ну да, я не сдержался, уж больно по-идиотски девочка выглядела.

– Очень приятно! – Лена обратила ко мне личико и скривила носик, во взгляде же таился маленький, злобный и мстительный зверек. Как минимум, скандальчик я себе заработал.

На эту сценку Антон ответил короткой улыбкой, протянул Лене стакан, заметил:

– Тебе идет это платье.

Но в сказанном не угадывалось комплимента, это больше походило на констатацию факта, да и рассматривал мою любовницу Грувич не как мужчина, без малейшего признака похоти или даже вожделения, но как скульптуру, словно оценивал соответствие замысла и воплощения какого-то своего небесного коллеги-соперника. Я подумал, что такой вывод поспешен, но следом понял, почему он пришел мне в голову – все картины Грувича являлись ни чем иным, как вызовом тому незримому творцу, с которым художник Грувич вёл бесконечное соперничество.

«Парень амбициозен до вульгарности, – подумал я, – но с другой стороны, можно ли создать что-то действительно гениальное, если не бросать вызов Богу?..»

– Симпатичная рубашка, – услышал я голос Антона, – думаю, что совсем недавно её подарила тебе женщина, – он перевел на Лену взгляд, вопросительно приподняв брови.

– Да! Как вы догадались? – удивилась Лена.

– Гармония в понимании мужчины и женщины, совсем не одно и то же, да и восприятие гармонии у ребенка и взрослого – суть разные вещи, – безмятежно пояснил Антон. – Эта рубашка дополняет образ твоего друга, только в контексте женского представления о красоте. Уверен, сам Грек ее никогда бы не купил.

Я хотел было сказать, что гармония в понимании преподавателя информатики и художника – вещи вообще не сопоставимые, но отчего-то сдержался, вместо этого ответил с деланной досадой:

– Особенно учитывая её цену. Кстати, Антон, у тебя отличная обувь! Она так гармонично вписывается в твой образ!

Лена бросила на меня взгляд, полный возмущения и даже паники, но Антон вдруг рассмеялся.

– У тебя боксерская реакция на юмор, – все еще улыбаясь, одобрил он. – Но нет, я босиком, чтобы как раз сломать любую гармонию.

– То-то мне всё мерещится, будто что-то трещит… – отозвался я, пытаясь разобраться в странной логике художника, но Антон уже перевел разговор на другую тему:

– Чем занимаетесь? Вы не похожи на журналистов или критиков. Те выглядят либо как хиппи, либо, как пижоны.

– Мы ни те и не другие, – авторитетно молвил я. – Мы – авангард государства, каждый день на передовой!

Грувич недоверчиво перевел взгляд на Лену, та вдруг смутилась, скромно пояснила:

– Мы учителя.

– Мы прививаем малолетним насильникам, извращенцам и, что самое страшное, дегенератам, основы добропорядочности и законопослушания, ну и по возможности – знания, – добавил я. – И честно говоря, это опаснее, чем отстреливать в горах террористов Аль-Каиды.

– Я веду биологию, он – информатику, – тихонько вставила в разговор свою порцию информации скромная Лена.

– Это неожиданно, – серьезно произнес Антон, задумчиво рассматривая свой стакан с коньяком. – Мои контакты с представителями вашей профессии закончились сразу после художественной школы. В девятом классе я нарисовал нашу учительницу истории, обнаженной, разумеется. Это была стройная невысокая женщина лет тридцати, подчеркнуто строгая и неулыбчивая, как католическая монашка. Никакой косметики, волосы всегда собраны в хвост, блеклая невыразительная одежда, холодный взгляд и поджатые губы. В целом она была симпатичной женщиной, даже привлекательной, но… – Грувич сделал паузу, подбирая нужное определение, в замешательстве отглотнул коньяка.

– Но кокон, в который она пряталась, был пуленепробиваем, – закончил я за него.

– Лучше и не скажешь, – Антон внимательно посмотрел мне в глаза, продолжил. – Я же увидел в ней эротизм и изобразил ее… без кокона, если использовать твои речевые обороты.

– Полагаю, рисунок попал ей в руки, и это ее потрясло? – признаться, я заинтересовался, Лена, по всей видимости тоже, она подалась вперед и внимательно слушала Грувича.

– Ты проницателен, – подтвердил мою догадку Антон. – Рисунок увидел одноклассник и буквально свихнулся. Всё бегал за мной и выпрашивал, и надоел мне так, что, в конце концов, я ему этот рисунок продал. Заработал на этом копейки, но это была моя первая оплаченная работа, так что свою карьеру я начал еще в девятом классе. Как выяснилось позже, этот рисунок хитрый одноклассник перепродал в два раза дороже, и к моменту, когда он каким-то образом попал в руки учительницы истории, сменил несколько хозяев и стоил маленькое состояние (по меркам ученика девятого класса, разумеется). Учительница отмотала назад историю перемещений рисунка, без труда выяснила автора и вызвала меня на расправу. За весь разговор я едва ли сказал пару слов, она же обвиняла меня во всех смертных грехах, набирая обороты, все сильнее заводила себя, пока не скатилась в откровенную истерику. Я опозорил ее на всю школу, – визжала она, но я смотрел ей в глаза и видел там не только возмущение, но и панику, даже страх. В рисунке я изобразил её, какой ей хотелось бы быть, но какой она уже никогда не станет – желанной, эротичной и свободной, и именно это вселяло в неё ужас, потому что делало ее беззащитной, а всё её мировоззрение, с таким благоговением взращенное за тридцать лет, превращало в иллюзию. Учительница потребовала от меня, чтобы я никогда больше её не рисовал, на это я ответил, что тогда мне надо запретить видеть. С того момента я постоянно писал людей, хотя никому из натурщиков мои работы не нравились, в то время, как их знакомые с радостью выкладывали за эти рисунки деньги.

Антон замолчал, задумчиво помешивая в стакане коньяк. Янтарная маслянистая жидкость сыпала яркими бликами.

– Подозреваю, что твои натурщики считали тебя сволочью, – сделал я предположение. – Как же они соглашались тебе позировать?

– О, да! – согласился Антон с улыбкой. – Но я у них не спрашивал.

– Полная сволочь, – поставил я диагноз, но сделал это с любовью – этот парень мне определенно нравился. У впечатлительной Лены передёрнулись плечики. Я пояснил. – Ты не только выставляешь на всеобщее обозрение потаенные грани человеческих душ (во загнул!), ты еще и получаешь от этого эстетическое удовольствие. Есть в этом что-то извращенное, мне кажется. Недаром от твоих картин веет жутью. В них ты ломаешь кокон уже не людям, но реальности вообще.

– Иначе, Грек, не добраться до самого главного, – невозмутимо ответил художник.

– А что есть главное? – спросил я с иронией.

– Гармония, – очень серьезно ответил Грувич. – В любом её проявлении.

– Гармония – слишком размытое понятие для моих мозгов компьютерщика. Что-нибудь бы по-конкретнее, а? Вот, скажем, каким бы ты нарисовал меня?

Я спросил это скорее в шутку, с иронией, но взгляд Антона стал отстраненным и глубоким; мне вдруг почудилось, что я стою январским вечером на Оби, слева и справа ледяная пустыня, взморщенная гребнями торосов, а передо мной прорубь с черной мутной водой, в которой я отчаянно пытаюсь что-то рассмотреть… Может быть, свою судьбу?

– Я вижу тебе сидящим в позе мыслителя Родена, – бесстрастно начал художник Грувич. – Твоя грудь вскрыта, в ней огромная дыра, в левой руке ты держишь свое окровавленное сердце, в правой – окровавленный нож, а твои глаза полны слёз и отчаянья.

В наступившей тишине я услышал, как пораженно выдохнула Лена. Мне же… мне расхотелось пить французский коньяк, я поспешно взглянул на часы, порывисто встал.

– Если ты это когда-нибудь нарисуешь, я поломаю тебе ноги! – достаточно агрессивно пообещал я, но Грувич был невозмутим.

– Пошли, что-то мы засиделись, – бросил я Лене и порывисто направился к гардеробу.

– Будешь в Москве, заходи, подарю тебе изображение истинного Грека, – догнал меня голос Грувича, когда я надевал пальто. И, чёрт возьми, в этом голосе не слышалось иронии или насмешки, Антон был абсолютно серьезен.

Уже на улице, пройдя быстрым шагом пару кварталов, и чуть ли не таща Лену за руку, я начал понемногу успокаиваться. Легкий снег неспешно ложился на тротуар, на массивные деревянные скамьи на черных кованых ножках, на лоток бронзового торговца, продававшего бронзовые флаконы, рядом с которым я остановился. Лена молчала, но в её молчании отчетливо слышалось ехидство, что-то вроде: «Так тебе и надо!», или: «Хамство наказуемо!». Проклятье, мне немедленно требовалось выпить!

– Похоже, он торчит тут с конца 19-го века, – прокомментировал я скульптуру бронзового торговца, пытаясь отвлечься.

– Грек, – с деланным спокойствием позвала Лена, – у меня ноги замерзли.

Я осмотрел подругу сверху донизу. Поверх вечернего платья короткая норковая шуба, на ногах черные сапожки до колен. Босоножки, очевидно, в сумке. Да, коленки голые. Не самый лучший прикид для прогулок до городу в декабре. Ну да мы же собирались в ресторан, черт возьми!

– Ну так пошли быстрее туда, куда изначально планировали! – взорвался я, все еще раздосадованный безумной фантазией Грувича, и Лена тут же увлекла меня к сияющему фасаду дорогого кабака, который я, будучи один, обходил бы десятой дорогой.

Пять минут спустя я под руку с подругой, в новом платье ослепительной, как лучистый сапфир, вошел в зал дорогого ресторана, чувствуя себя последним пижоном. Взгляды присутствующих мужчин тут же обратились к моей любовнице, прямо светясь жадностью и похотью. Я с детства ненавидел представителей своего пола, они всегда пытались отнять у меня игрушки, деньги и женщин. Агрессия и раздражение вспыхнули во мне снова, к тому же помножились на ревность, так что я готов был кинуться на первого встречного, пусть бы он дал только повод. Короче, весь час, пока мы были в ресторане, я сидел мрачный как грозовая туча, постоянно сканируя взглядом присутствующих, пил коньяк, совершенно не пьянея, и чувствовал, как в моих венах кипит адреналин. Я так и не смог съесть ни кусочка из заказанного Леной блюда, с каким-то диким французским названием. Лена же вела себя непринужденно, беззаботно уплетала заморские кушанья, запивая их красным вином, и несла какую-то околесицу про то, как здесь мило, какой приятный интерьер, и как много вокруг доброжелательных людей, потому что все ей улыбаются, а некоторые даже подмигивают. Под конец до меня начало доходить, что эта сучка все прекрасно понимает и намеренно надо мной издевается, возможно даже мстит за ту мою злосчастную выходку, которая, в конце концов, привела нас в одну постель, а может и за неудавшуюся беседу на «высокие» темы с Великим Художником Современности Антоном Грувичем. В ту же секунду я потребовал у официанта счет, и когда его принесли, с ужасом осознал, что ещё никогда раньше мне не доводилось отдавать столько денег за так бездарно и даже пагубно проведенное время. Ещё и официант добил:

– Мы принимаем пластиковые карты.

– Какая досада! – отозвался я с ненавистью, соображая, хватит ли мне денег рассчитаться за ужин. – Забыл в отеле свою Golden Visa.

Денег хватило впритык, а потом я схватил Лену за локоть и потащил в отель. Захлопнув за собой дверь в номер, я бросил её на кровать и отодрал просто со звериной жестокостью. Господи, я ещё никогда не слышал таких оргазменных воплей. Как она орала! Поражаюсь персоналу отеля, который мужественно перенес этот ужас, каким-то чудом определив, что тут происходит не кровавая пытка, но банальный секс. Я и сам то кончил вулканом, и в изнеможении откатился в сторону, а Лена ещё пару минут не могла прийти в себя, все её тело била дрожь, из глаз текли слезы, а в мою руку она вцепилась так, что у меня начали неметь пальцы.

Наконец, вернувшись в реальность, Лена отпустила мою руку, закинула мне на бедро ногу и нежно погладила пальцами по щеке.

– Понравилось? – спросил я. – И зачем надо было доводить меня до бешенства? Можно было просто сказать: трахни меня, как грязную шлюху.

– Алёна была права, – промурлыкала Лена своим низким бархатным голосом.

– Не понял? – я насторожился.

– А она ведь тебе нравится, да?

– Это ещё что за допрос? – мое беспокойство нарастало. – В чем Алёна была права?

– Она сказала, что при правильном подходе, всю твою безбашенность можно пустить во благо.

И тут до меня дошло:

– Так весь этот ужасный день был спланирован тобой и Алёнкой?! То-то я смотрю – уж больно коварства много! Нет, женщины – самое подлое и низкое племя! Хуже врачей!

Лена не ответила, только улыбнулась, я же на самом деле злости не испытал, напротив мне было приятно осознавать, что Алёна обо мне печется. Да, это была странная забота, даже какая-то извращенная, но все же – забота.

«Ничего, – думал я, внутренне улыбаясь, – я и тебя, милая моя Алёна Игоревна, когда-нибудь оттрахаю, как последнюю грязную шлюху!»

На секунду я даже о Грувиче забыл. Но только на секунду, потому что в этой жизни всегда рядом окажется кто-то, кто с радостью напомнит о плохом.

– Скажи, Грек, – вдруг тихо произнесла Лена, – то, каким тебя увидел художник… Он угадал?

Я долго молча смотрел в потолок, пытаясь сначала себе ответить на этот вопрос, и чувствуя, что это занятие портит мне настроение, затем вдруг понял, что мое молчание может быть истолковано неверно, отозвался:

– Не знаю. Понятия не имею, какой я на самом деле.

– Ты врешь, – не поверила Лена.

– Какая разница, – отозвался я равнодушно. – По твоему убеждению, я вру всегда.

– Нет, – уверенно заявила моя подруга. – Иногда ты маскируешь правду под ложь, так, чтобы никто не догадался о твоей искренности. Ты боишься, что кто-то увидит тебя не таким, каким ты себя показываешь.

«Просто удивительно, какие все вокруг крутые психологи, – подумал я с раздражением и решил ничего Лене не отвечать. – Интересно, насколько глубоко они понимают самих себя?»

И только минуту спустя до меня дошло, что этот вопрос – слово в слово – пересказ другого вопроса, заданного мне несколько часов назад Антоном Грувичем, – вопрос, на который я не хотел отвечать ни тогда, ни сейчас.

«Твою мать!..» – выругался я в сердцах, решив тут же закрыть глаза и уснуть, чтобы проснуться утром, благополучно выкинув всё это из головы.

Но заснул я только в полтретьего ночи, тревожным, нервным и сумбурным сном.

Домой мы вернулись в ночь с воскресенья на понедельник. Я включил свет во всех комнатах и внимательно обследовал квартиру. Она оказалась идеально прибрана, даже пыль на книжных полках отсутствовала. Кровать была аккуратно застелена, а на подоконнике появился горшок с кактусом. Ларион весело тявкал и пытался грызнуть меня за ногу, то есть с собакой все было в порядке. Пачка презервативов, оставленная мною на столе в целях пропаганды безопасного секса, осталась нетронутой. То есть либо до секса не дошло, либо Пашка проявил предусмотрительность и принес презервативы с собой. Вопрос был интересный и требовал ответа.

Я принял душ, выгулял пса и отправился на работу.

– Света, – сказал я, когда молодежь удовлетворила свое любопытство по поводу моей поездки и угомонилась, – что на моем подоконнике делает кактус?

– Ну… у вас как-то мрачно, – отозвалась девочка, лупая на меня удивленными глазками.

– И ты решила превратить мой подоконник в оранжерею?

– Я сама его буду поливать, – сказала Света, метнула в Мельникова быстрый взгляд, и смутилась.

– Светочка, ты теперь просто обязана это делать, – заверил я ученицу. – Кстати, спасибо за квартиру, не помню, когда она в последний раз так сияла. Правда, я под одеяло не заглядывал, надеюсь, пятен там нет?

Класс притих, чувствуя, что происходит что-то серьезное, но ещё не успев осознать, что именно. Света сжалась, словно от неожиданного раската грома, её ротик приоткрылся, она смотрела на меня со страхом. Я перевел взгляд Мельникова, он опустил глаза, а руки сцепил в замок так, что побелели костяшки пальцев, его уши пылали. Значит, все у них получилось, – сделал я вывод.

– Ох, ничего себе! – послышалось откуда-то с задних рядов.

А следом несколько пацанячих глоток во весь голос заржали.

– Молчать! – взревел я, гогот захлебнулся. Я мрачно обвел взглядом учеников, продолжил с нажимом. – Вы идиоты! Вы взрослеете в убеждении, что секс и пошлость одно и тоже, вы готовы часами рассказывать друг другу похабные анекдоты и хвастаться несуществующими сексуальными победами. Но, чёрт возьми, секс предполагает какие-то хоть мало-мальски гармоничные отношения, взаимную симпатию и привязанность! Каждый раз, когда вы гогочите над чужими такими вот отношениями, я ни секунды не сомневаюсь, что за вас говорит банальная зависть, потому что у вас таких отношений нет. Вам не ржать надо, а учиться у Светки с Пашкой. Иначе вырастите в полное быдло, уверенное, что противоположный пол – ошибка природы. Мало того, что вы травмируете своих же друзей, вы навеки меняете самих себя. Вы наматываете на свои никчемные жизни покрывало цинизма, чтобы спрятаться от мира, который, оказывается, не прогибается по первому вашему желанию. Продолжайте в том же духе, и я вас уверяю, лет через десять кокон, в который вы прячетесь, уже невозможно будет разбить кувалдой!

Я порывисто поднялся, всем своим видом выказывая раздражение, захлопнул журнал, сдернул со спинки кресла пиджак и направился к выходу. У двери оглянулся, ещё раз мрачно обвел взглядом класс, сказал:

– Нет у меня сейчас желания рассказывать вам об информатике. Подумайте лучше о том, что я вам сказал.

И вышел, с грохотом захлопнув за собой дверь, но тут же прислонился к ней ухом.

– Ну блин… – услышал я чей-то голос, но не узнал, чей именно.

– Да правильно всё Грек сказал! – выпалила Ирка Бажанова, и я представил, как она сверлит парней своими карими глазами. – Вам бы только гыгыкать, да шуточки пошлые отпускать!..

– Да никто над ними не смеется, успокойся уже! – возмутился кто-то из парней, кажется Сергей Прохоров.

Дискуссия обещала быть оживленной, продолжительной и, я надеялся, плодотворной. Я улыбнулся, отстранился от двери и, со спокойной совестью, пошёл на крыльцо курить.

На следующий день я наблюдал в окно, как Света и Паша покидают школу, взявшись за руки, и совершенно не смущаясь. Я смотрел на них, таких юных и трогательных в своей неопытности, и думал, удастся ли им протащить эту невинность отношений через всю жизнь? Я то был уверен, что это невозможно… хотя, кто знает, может быть у них получится?

– Какая трогательная сцена, – сказала Алёна у меня за спиной, и от неожиданности я дернулся.

– Чёрт! Ненавижу, когда кто-то подкрадывается со спины.

Алёна выглянула из-за моего плеча и несколько секунду молча смотрела на удаляющуюся пару, потом обошла меня, повернулась лицом, скрестила на груди руки, сказала с плохо скрываемым лукавством:

– Ну? Как прошла поездка?

– А то ты не знаешь! Ленка, небось, ещё вчера с самого утра подробный отчет предоставила.

– Я думала, ты прибежишь на меня орать, но сегодня уже вторник, а ты даже не заглянул.

– Не хочу давать тебе повод насладиться плодами твоих грязных манипуляций, – ровно отстрелялся я, с деланной обидой задрав подбородок.

– Нет, – Алёна отрицательно покачала головой, – раньше ты бы прибежал обязательно, тебе сам процесс накала страстей нравился. Ты меняешься, Грек.

– Да, здоровых органов все меньше, а седины все больше – изменения на лицо, – ответил я и снова посмотрел в окно, но Светы с Пашей уже не было видно.

Алёна в свою очередь тоже оглянулась на окно, вернула взгляд на меня, сказала:

– Ты очень многое делаешь для своих ребят.

– Чушь!

– Но иногда мне кажется, что ты и сам этого не осознаешь.

– Я вообще не особенно умный парень, – согласился я. – Вечером выпью бутылку коньяку, а на утро не помню – все ли выпил, или там чего-то осталось.

– Не удивительно, что они с радостью идут за тобой, – в задумчивости произнесла Алёна, отведя в сторону взгляд.

– Алёна, – сказал я серьезно, потому что и в самом деле в тот момент был серьезен, – мне не надо, чтобы они шли за мной. Мало того, я делаю всё, чтобы за мной они даже не думали идти. Моя дорога, если она вообще существовала, давным-давно в тупике.

Алёна положила руку мне на плечо и заглянула в глаза, и меня от этого словно током ударило. Эти её жест и взгляд, – я вдруг понял, что они вполне могут быть прелюдией к… поцелую. Признаться, я оробел, а потому с удивлением таращился на Алёну, пугаясь, но не противясь тому, что может произойти. А мгновение спустя время было упущено, Алёна отстранилась, смущенно улыбнулась и направилась к выходу. Но прежде, чем выйти, оглянулась, сказала:

– Разумеется, они не должны идти за тобой. Каждый и них должен найти свою дорогу и идти по ней. Вся беда в том, что кроме тебя никто их этому не научит.

И вышла, мягко прикрыв за собой дверь, а я опустился на стул, все ещё чувствуя внутри остатки гормонального всплеска, и пытался осмыслить Алёнкины слова, хотя получалось не очень.

8

Новый 2008 год мы отмечали в узком кругу: я, моя милая любовница Лена, хирург-мясник Лёня со своей очаровательной женой Алёной и такса Ларион, и то был последний день моих отношений с Леной. Проснувшись утром 1-го января, она прибрала квартиру, перемыла посуду, собрала свои вещи и, растолкав меня (ещё не совсем трезвого), сообщали о своем уходе:

– Грек, я ухожу.

– Ага, – согласился я, – только быстро, и пива захвати холодного.

– Увы, милый, за пивом тебе придется идти самому.

– Не понял?

– Я не вернусь.

Я заставил себя оторвать голову от подушки и сесть.

– Ты таки нашла себе кандидата в мужья? – после паузы сообразил я.

– Нет, но я поняла, что находясь рядом с тобой, никогда его не найду. К тому же, я перевожусь в другую школу.

Она наклонилась, заглянула в мне в глаза, – в её взгляде тусклыми бликами отражалась печаль, затем по-матерински чмокнула меня в лоб, порывисто распрямилась.

– Я буду по тебе скучать, – добавила она.

– А я по тебе – нет! – огрызнулся я.

Лена несколько секунд смотрела на меня с грустью, затем подняла сумку и направилась к выходу, на пороге задержалась, хотела оглянуться, но движение её прелестной головки замерло на середине, тихо сказала:

– Какой же ты идиот, Грек. Надеюсь, Алёна сможет это исправить, – и покинула мою жизнь, чтобы не вернуться в неё никогда.