Текст книги "Предвестники табора"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 1

I

В К*** я вылетел по прошествии пяти дней после разговора с матерью – у меня оставалось еще порядочно фильмов на рецензирование, однако я принял решение отменить заказы и взять отпуск – на месяц раньше срока; причина моей спешки, в конечном счете, крылась только в одном (я, однако, даже себе в этом до конца не признавался): эпизод – когда я, находясь в кинотеатре, подошел к окну и увидел людей в просторных белых одеяниях, которые, шествуя вдоль улицы, катили катафалк, тоже белый, отделанный бархатом и кружевами, – этот странный эпизод вселил в меня бесчисленное множество подозрений…

«Да, все возвращается… Но нет, я не хочу этого!»

И сразу после я то и дело повторял себе: «Нет, нет, это не могли быть они… это… невозможно? Нет, скорее, невероятно… неужели вновь?..» – и на этом, пребывая уже в крайнем возбуждении, я осекался, боясь произнести про себя, о ком идет речь, и выходило глупо: зачем играть с собой? – но я оказывался совершенно не в силах преодолеть эту игру.

«И все же – почему конкретно ты так торопишься?..»

Меня одолевало желание прояснить… нет, скорее, прийти к чему-то – да, так вернее всего.

«Но к чему ты собираешься прийти?»

И ответа на этот последний вопрос я действительно не знал. Словом, в моей голове Бог весть что творилось… ………………………

…………………………………………………………………………………………

Даже предвкушение встречи с Мишкой до определенного момента отошло на второй план, и только когда самолет совершил первое прикосновение шасси к взлетной полосе, а в салоне послышались аплодисменты, звонкие, но разжиженные, – только после этого я стал представлять в своем воображении, как увижу его в зале ожидания и окликну, или же мы увидим друг друга одновременно: резкий обоюдный взгляд, затем резвая улыбка на Мишкином лице (улыбка и на моем лице; но какая?) и вот мы уже спешим друг к другу…

(То, что Мишка может увидеть меня первым – нет, этой мысли я избегал, ибо тогда я в любом случае оказывался обезоруженным).

Следующий момент, который я представлял себе – это когда мы уже стоим и держим друг друга за руки; нет, мы не станем разглядывать друг друга, как делают это старики, и все же я обращу внимание на перемены в случайных чертах его лица… …………………

…………………………………………………………………………………………

Я, конечно, способен был представить только прежнее Мишкино лицо.

Но главное – его кудрявая шевелюра.

(Направляясь к выходу из самолета и через ряды кресел следуя за спинами других пассажиров, я неожиданно улыбнулся – слегка, но с азартом).

Кадры предвкушения все мелькали перед глазами.

Словом, я старался подготовить себя – к встрече, – дабы избежать неловкого смеха, неловкой позы, взгляда – все представляется неловким, когда прошло уже порядочно времени, – в результате стараешься уничтожить всякую церемонность, мысленно представив ее. Но, в то же время, и прекрасно понимаешь – уничтожить невозможно. Чаще всего встреча происходит не так, как ты себе ее представлял, – и в результате, все «приготовительные» мысли теряют значение.

Произошло то, чего я опасался: Мишка увидел меня первым…

Он окликнул меня, когда я, получив обратно паспорт, проходил в зал ожидания; Мишка стоял метрах в десяти, в толпе встречающих по другую сторону железного поручня и принялся радостно размахивать руками (в правой была зажата газета, свернутая в трубочку), а затем скрестил их над головой, точно пародировал сигнальную систему: «Стоп, корабль, остановись!..» – да, что-то именно в таком роде.

Я тоже помахал Мишке, сперва неуверенно, затем…

Мишка кричал мне: «Туда, туда проходи…» – и тыкал газетой куда-то в сторону, и казалось, будто он указывает в ухо старухи, морщинистой и высокой, с нелепо начерниленными волосами, которая стояла метрах в двух от него.

Мы с Мишкой стояли друг против друга; он улыбался мне мягко, добро, светло – как раньше; кудрявая шевелюра осталась прежней.

Квадратный подбородок; и еще я обратил внимание на двойную полукружную морщинку слева от губ – она не разгладилась, когда Мишка на секунду перестал улыбаться. Он все что-то говорил и расспрашивал о писательской деятельности, о тете Даше – как она поживает, – о том, наконец, «как вообще дела обстоят», но я слушал вполуха, и все старался поймать в его взгляде хоть какую-то тревогу или печаль или переживание за наше прошлое, за ту его часть, о которой так или иначе будешь остерегаться говорить, но странно – так ничего и не увидел. Взгляд Мишки был добродушен и абсолютно легок; и, в то же время, остр, резв.

«Господи, а может и впрямь глупо, что я все помню и все снова прокручиваю в голове? Может, естественнее было бы забыть? Нет, как же это… ведь это просто невозможно…»

Я сказал:

– Кажется, мы собирались встретиться возле конвейера.

– Господи, Макс, ну какая теперь разница.

– Никакой, – я слегка улыбнулся.

Выдохнул.

«Да, действительно нет никакой разницы: я увижу их здесь, если они только этого захотят». Более того, я был уверен, что они обязательно появятся.

Предвестники табора.

Все время – с момента эпизода, когда я выглянул из окна кинотеатра, и до настоящего момента, я боялся произнести про себя эти два слова. Что же случилось теперь? Почему теперь меня забирала только легкая опаска? Потому что встреча с Мишкой запустила меня в прошлое?

Возможно и так.

II

Мне было крайне любопытно узнать, как изменился Мишка за эти десять лет и чем живет теперь, однако я решил не задавать прямых вопросов, – пусть уж лучше рассказывает, о чем ему заблагорассудится.

Но, разумеется, первое, о чем заговорил Мишка, было письмо, которое он отправил мне по электронной почте.

– Не ожидал получить?

Я улыбнулся.

– Конечно, нет.

– Говоришь, рецензировал какие-то фильмы? Я отвлек тебя от работы?

Я отмахнулся.

– Да это так, абсолютная халтура.

– Подрабатываешь, когда писательство перестает приносить доход? – Мишка вдруг выставил руку вперед. – Скоро, скоро я тебе все расскажу. Потерпи чуть. Усядемся где-нибудь, и все расскажу, – Мишка улыбался озорно и подкупающе. (Но это была не паучья ухмылка).

– Так у тебя ко мне какое-то дело? Я так и понял.

– Все, все скоро расскажу… – повторил Мишка.

Он помог мне донести багаж до стоянки, а затем, когда мы уже сидели в такси, сообщил:

– Маша нас не встретит дома – к маме срочно уехала.

Посмотрел на меня и пояснил:

– Маша – моя жена.

Я закивал; Мишка улыбался; потом вдруг посерьезнел.

– У мамы Светы опять давление скачет. Мы боимся как бы не… ну ты понимаешь. Главное, что там не только давление – еще всякие другие симптомы…

Мишка принялся перечислять симптомы, но я не слушал его, а рассматривал высоченную живую изгородь из воскового плюща, которую мы неторопливо проезжали мимо: розовые звезды внутри шершаво-матовых белых цветов, оплывших от настойчивого солнечного света. Возле светофора такси резко замедлило ход, выбив задними колесами клочья дорожной пыли; затем направо, мимо сквера с соснами и кустами можжевельника, отбрасывавшими на рыжую землю четкие взъерошенные на краях тени. Затем въехали на мост, но из-за большой высоты я так и не сумел поймать ни одного ромбика света на водной глади, а угадал близость моря шестым чувством; я смотрел на небо, усеянное горячими, талыми облачками и мне казалось, что в голубых промежутках снуют изумрудные отражения-зайчики.

В середине моста такси снова остановилось, и через боковое окно метрах в десяти, по другую сторону встречной полосы я увидел трех мужчин, ремонтировавших флагштоки, вделанные в ступенчатый постамент, возле самого парапета. Три рекламных флага были приспущены, но изменчивый ветер играл с флагами, стараясь раздуть их, как промокшую парусину, – иногда удавалось; и я слышал охрипшую музыку из круглой колонки радиоприемника, который стоял под средним флагштоком; антенна блестела как леса. Мне пришло в голову, что к ночи музыка, «очистившись», повысится в скорости и сочности, и по мере повышения тональностей, у постамента будут появляться все новые и новые ступени – вверх, вверх, – флагштоки, достигнув неба, миксируют его в темный водоворот, и звезды, потухнув и превратившись в сизую плевру, замешаются тонкими млечными спиралями…

Рука мужчины – крайнего справа – взмыла вверх, словно описывая полукружную музыкальную четверть (на самом же деле, мужчина слегка потянул за канат, и флаг тотчас вспыхнул, как пламя); сверкнули часы на запястье – отражение солнечного света совпало с направлением моего взгляда.

«Неужели я сейчас увижу пурпурный циферблат и тонкие золоченые стрелки?»

Как пятнадцать лет назад.

Четырехконечный отблеск, рубиновый с топазом, навсегда отразился в моем сознании.

И Мишка угадал мой сон – тогда.

Я напряг глаза – чтобы меня не слепило; пригляделся. Нет, скорее всего, часы были бижутерией под серебро.

Но снова я ощутил, что меня забирает легкая опаска, как недавно в аэропорту, когда я произнес про себя два странных слова из прошлого, ясно, отчетливо – и все же только опаска, никакого страха.

– …умерла моя мать, – закончил Мишка.

Я повернулся от окна – медленнее, чем этого требовала смерть.

– Что?

– Ты отвлекся?

Веки Мишки покраснели; и у меня было странное ощущение, будто я сейчас угадываю в нем самого себя, – я понял: еще чуть, и мои глаза заслезятся.

«Я отвлекся? Улетел в другое измерение», – скользнуло в моей голове; но Мишка не сказал этого – он не сказал так, как говорил раньше; я вдруг испытал какое-то странное обволакивающее жжение – в груди. А потом…

Запоздалые уколы страха – от того, что увидел на мосту; а ведь я думал, уже не испытаю страха, – я ошибался. Боже, да как я вообще мог на это рассчитывать?

– Извини, я…

– Ты же знаешь, что моя мать умерла? – сказал Мишка.

– Конечно. Шесть лет назад, – выговорил я.

Сразу за этим по непонятным причинам страх сошел на нет – так же быстро, как появился; более того, даже опаски теперь я не испытывал; только отстраненность и еще было немного приятно и… забавно.

– Да, я еще и не переехал сюда. Я говорю: моя мать умерла от похожих симптомов, которые теперь у мамы Светы. Но главное то, что моей матери было совсем чуть за пятьдесят… знаешь, я ведь совершенно не был готов к этому… черт возьми… ну, а мама Света ее старше, так что мы опасаемся, очень опасаемся… – поджав губы, он качал головой, – главное, то, что она решительно не захотела жить с нами. После того, как мы с Машей поженились: нет, ни в какую. Говорит ей: «Ты же всегда хотела отдельно жить и нечего теперь удерживать меня – я нисколько не обижусь». Съехала на старую квартиру, ну, а когда через год заболела, Маша ей сиделку наняла.

Мишка посмотрел на меня и развел руками:

– Пришлось нанимать, а что делать. Сам понимаешь. И врача тоже. – он выдержал небольшую паузу и прибавил. – Коммерческого…

Еще пауза.

– Слушай, ну что я, в самом деле, загружаю тебя этими проблемами. Ты приехал отдыхать, а я…

Должен признать, мне показалось следующее: Мишка говорил взволнованно и откровенно, встревожено, но все же, не смотря на это, его тревога была скоро проходящей, – так человек тревожится о проблеме, которая касается его лишь косвенно.

И вот уже Мишка действительно смотрел на меня, улыбаясь широко и беззаботно, – как несколько минут назад.

– Ты заценишь, Макс: здесь просто замечательно жить.

– Почему вы не перевезли ее обратно в ваш дом? – произнес я; отстраненно.

– Кого?

Мишка нахмурился, потому как, видно, ожидал, что на его реплику я отвечу: «Верю», – или что-то в таком духе.

– Маму Свету? Она себя слишком плохо чувствует. Лежит на кровати и только жалуется с утра до вечера, что дочь свою редко видит. И еще икры просит.

– Что?

– Да заладила она с этой красной икрой – икры да икры дай. Маша ей уже несколько раз покупала, но как-то просто все это очень глупо, понимаешь? Просто удивительно, насколько странными становятся люди к старости.

– Ты имеешь в виду капризными? – спросил я.

– Пожалуй. Но ее-то все-таки окончательно состарила болезнь… Слушай, ты не подумай, что я осуждаю маму Свету. Как можно осуждать мать, которая просто хочет почаще видеть свою дочь. Которая мечтает о семейной заботе.

– Так может быть, все-таки лучше…

– Нанять дорогую каталку и осторожно перевезти маму Свету в наш дом?

Я кивнул, но, скорее, не давая этим понять, что да, мол, так и надо поступить, а в очередной раз отстраненно и только подтверждая, что Мишка понял мой намек; а значит, кивнул почти равнодушно.

– Я уже предлагал Маше три раза.

Мишка произнес эти слова резюмирующе. Я посмотрел на него – ожидал, что он и дальше будет говорить, но Мишка уже смотрел на водителя такси.

Наконец, я спросил:

– Ты давно здесь?

– Чуть больше пяти лет. Ты что, и не узнал, когда я уехал? Тебе не сказали?

– Я просто забыл, – соврал я.

Такси остановилось.

– Мы приехали, выходи, Макс…

Мишка обосновался в двухэтажном коттедже, бетонном, с рыжей черепичной кровлей – и сразу я припомнил землю в сквере, который мы проезжали по пути, – цвет был почти идентичным.

Дом стоял в отдалении от дороги; справа – четырехзвездочный отель и теннисный корт; слева, метрах в пяти, начинался крутой спуск с порослью лиственниц.

Когда мы подошли к дому, я остановился и принялся осматриваться.

– Ну и как тебе? – стоя возле дверей, Мишка смотрел на меня.

Выражение лица у него было не просто удовлетворенным, но и каким-то подкупающим, словно бы он, показывая мне местные достопримечательности, приготовил какой-то «презент на закуску»; и удовлетворен он был, как если бы этот презент уже действительно сработал, и Мишке и впрямь удалось удивить меня.

Мой блуждающий взгляд несколько раз уже остановился на маленьком кусочке моря, который выглядывал из-за деревьев, – две верхушки лиственниц и светло-голубой драгоценный камень, «налитый» в треугольное углубление между, – казалось, он замер, и только три свежих солнечных эллипса, усевшиеся на его поверхность, постоянно меняли свой размер и становились частью друг друга, – и так я узнал, что море все-таки находилось в движении.

Я чувствовал расслабление в плечах и приятное покалывание – против воли.

Я растянул губы.

– Как мне?.. – я, конечно, не прибавил слова «что» – не хотел делать вида, будто не понял, о чем Мишка меня спрашивает.

– Ты опять отвлекся?

На сей раз мне и впрямь захотелось поправить его: «улетел в другое измерение», – но я, разумеется, промолчал.

– Нет, – я снова посмотрел на «драгоценный камень»; три солнечных эллипса, сильно увеличившись в размерах, превратились в несфокусированный трилистник.

– Ты уже отдыхаешь? Если еще нет, то скоро начнешь, Макс. Это я гарантирую. Здесь почти каждый день бывает какое-нибудь чествование или праздник.

Я вспомнил флаги на мосту и ступенчатый постамент; и музыку в радиоприемнике, который стоял возле среднего флагштока.

III

В доме я увидел много сверкающего кафеля, белого и зеленого, с колючими беспорядочными пятнышками более темной зелени, в которых застывали капли солнечного света: стены прихожей, пол гостиной, и через смежный проем над фрагментом дубовой спинки кровати все тот же кафель – как будто по стенам комнат были протянуты мозаичные цепочки, – и я подумал о зеркалах.

Проведя меня по всем помещениям первого этажа (кухня оказалась единственным местом, где отсутствовал кафель, – там была только корейская сосна), Мишка сказал:

– Ты спать не хочешь, надеюсь? Если все же хочешь, я покажу твою комнату – на втором этаже.

Я ответил, что никогда не могу уснуть после полета.

– Ну и отлично.

Мишка повторил, что собирался прогуляться, потом сесть в какую-нибудь пивную – «там-то все и расскажу тебе»; но еще надо немного подождать, потому что Маша должна позвонить с минуты на минуту – от матери.

– Ну как тебе здесь? – стоя в просторной гостиной с креслами, которые напоминали кожаные варежки, Мишка повел рукой.

Потом, не дожидаясь ответа, предложил пива.

– Давай.

Мишка направился через коридор к холодильнику в кухне; возвращаясь обратно, он закрыл дверь – я услышал щелкнувшую ручку. Бутылки в Мишкиных руках были уже откупорены; он протянул мне бутылку, потом взял пульт и принялся переключать каналы на телевизоре, который стоял напротив кресел.

– Я редко его смотрю, но часто включаю просто по инерции, когда домой прихожу. Ты уж извини, хэ… Маша должна позвонить с минуты на минуту, – снова повторил Мишка; не с той, однако, интонацией, что «она позвонит, я поговорю, и после этого мы будем уже совершенно свободны», – нет, очень странно, но Мишка, скорее, говорил это, как будто стараясь подготовить меня.

«Он будто заранее знает – до доли секунды – когда произойдет этот звонок и говорит мне: „смотри Макс, вот сейчас, внимание…“ – я совершенно удивился своей мысли – она показалась мне неоправданной.

И снова почувствовал опаску, только зарождающуюся, но от того, казалось, еще более знакомую.

– Я все же надеюсь, что все будет хорошо, – сказал вдруг Мишка, – все будет в порядке – я на это очень надеюсь.

– Ты о чем?

– О маме Свете.

Я смотрел на Мишку и молчал, а он кивал мне значительно – раз, два, три…

IV

…зазвонил телефон – я услышал два звонка: сквозь ближнюю трель из соседней комнаты, довольно слабую, пробивалась более резкая, даже вопиющая – из кухни, – несмотря на то, что второй телефон был значительно дальше: через коридор и закрытую дверь.

– О, это Маша, наверное…

Мишка схватил бутылку пива – он почти и не пил из нее, – развернулся и побежал в спальню…

Очередная двойная трель, и телефон на кухне, настроив под себя мое ухо, уже полностью заглушил телефон в спальне.

Мишка поставил пиво на стол, возле бокса с музыкальными дисками и снял трубку.

– Алё…

Это было сказано очень коротко, буквально в один-единственный слог – я даже и не услышал звука „а“, но окончание после „л“ оказалось высоким, настороженным. Когда я переступил порог комнаты, глаза Мишки были широко открыты, словно в предвкушении трагической новости; по неизвестной причине мне вдруг показалось, что если я подойду еще ближе и пригляжусь к его белкам, увижу в них странные голубоватые прожилки; на квадратном подбородке появились отчаянно пульсирующие желваки; на руках вздулись мышцы.

Некоторое время ему что-то говорили, а он только слушал, однако первые же слова в трубке подействовали на него как релаксант – по всему Мишкиному телу пробежала волна облегчения, – и только его глаза оставались широко открытыми – до тех пор, пока он не стал отвечать…

– …Ах нету да?.. – он положил пятерню на лоб, затем принялся медленно вести ее вверх; пальцы зарылись в густые волосы, глубже, глубже – пока ладонь не остановилась на темени; ноги потихоньку сгибались, Мишка медленно оседал вниз – будто его поразила какая-то сложнейшая задача; или сильный удар, от которого он падал, как на замедленном повторе…

– Так подожди-ка, ты была в аптеке, я не понимаю?.. – только и успел он спросить перед тем, как окончательно сесть на пол, – ага… и ничего нет?..

Мишка на секунду отвлекся от разговора и спросил меня, была ли открыта аптека, когда мы ехали сюда…

– …не обратил внимания?

– Какая аптека, – я пожал плечами и не сводил взгляда с телефонного провода, который, пока Мишка „падал“, растягивался и преодолевал край столешницы все новыми и новыми завитками.

Этот пилящий звук „ж-ж-ж“ на несколько секунд целиком заполонил мое сознание.

Я сделал глоток из бутылки.

– …это Макс, да… – продолжая говорить, Мишка улыбался и один раз посмотрел на меня, – приехал…

Снова Мишка отвлекся от разговора – сообщить, что Маша передает мне привет, – а затем в трубку:

– Да нормально вроде долетел, говорит… ну так что с лекарствами-то будем делать?.. Мамуля… высокое давление, нет?.. Ну смотри там как… а то у моей матери тоже было все нормально, а потом хлоп… – Мишка вытаращил глаза на потолок.

Я смотрел на него – до этого момента, – но сразу же отвел взгляд – как только увидел его ярко-белые, едва ли не светящиеся белки; сел на кровать.

– Ты знаешь, я не помню, чтобы мы с ней такое пили… может, тогда и ошибку сделали… Как оно выглядит, ты мне можешь сказать?..

Она, видно, не расслышала его, потому что Мишка внезапно вскочил на ноги.

– Как выглядит?!. Я говорю: как выглядит лекарство – я посмотрю… – он принялся расхаживать взад-вперед по комнате на цыпочках, – пф-ф-ф-ф-ф… – он зажал трубку рукой и с восхищенной улыбкой обратился ко мне:

– Знаешь, что она говорит?.. Что этот флакон с лекарством похож на тот, из которого пил доктор Джекил… ну, чтобы в Хайда превратиться… пф-ф-ф-ф… мы с Машей экранизацию смотрели пару дней назад… классная – я считаю, одна из лучших.

И затем снова в трубку, воркующим голосом:

– А да-да, дорогая моя, извините, что я исчез, но меня просто так впечатлило ваше замечание!.. Да-да-да-да-да… – и вдруг Мишка весь подобрался, опустился на пятки; улыбка сошла с лица в один момент – он будто бы даже испугался чего-то:

– Вот зачем ты мне это говоришь, я не понимаю?.. А? Ну зачем, объясни мне?.. – он выслушал ответ и тотчас смягчился, расслабился, – а-а… ну я понял, ладно… раз в этикетке дело – ладно… Я зайду в аптеку, посмотрю… еще что-нибудь надо? Я говорю: еще надо что-нибудь?!.. Теперь слышно меня?..

Он снова сел на пол – на сей раз с основательностью в движениях, – и чинно скрестил ноги, но, в то же время, присутствовала в этом и некая неуловимая долька мечтательности, которая, впрочем, лишь подчеркивала основательность и чинность, а значит, и существовала ради них…

Облокотился на кровать.

Я тоже присел на кровать и откинулся назад; мою голову защекотали маленькие петельки настенного ковра, а в шею уперлась деревянная спинка, – но было почему-то вполне себе удобно, и я внимательно изучал рисунок на покрывале – все эти сочные тропические заросли и фрукты на розовом, почти телесном фоне, и трепещущих колибри, и вот… кудрявая шевелюра моего брата – это возвышение из колечек, и заросли на нем совершенно иные, высохшие, словно выжженные солнцем, больные, наконец, что особенно подчеркивало несколько седых волосков (а ведь раньше я не разглядел их! – и теперь они поразили меня).

Голова Мишки казалась полуостровом, насильно присоединенным к материку…

…Мишка все более успокаивался и уже называл свою жену исключительно на „вы“; и его слова едва ли не теряли внятность, – он еще отвечал, но так, будто было совсем необязательно, когда именно надо ответить – сейчас или через двадцать секунд… или через две минуты. И казалось, что шум моря, проникавший через приоткрытую балконную дверь вместе с ветром, то неторопливый, то вдруг нарастающий – от волн, которые, ластясь вспененными барашками, ступенями катились по другим волнам, – казалось, этот шум еще более усыплял моего брата и усыпит, в конце концов, но это будет необычный сон – с открытыми глазами, но когда тебе не хочется уже реагировать на внешний мир ни речью, ни мимикой, когда кажется, что просто, по неизвестной причине нет никакой необходимости это делать. И несвободен только в том, что знаешь наверняка: из этого состояния рано или поздно придется выйти и приближаешь выход своим знанием, а не временем, над которым внезапно обрел контроль и научился останавливать, – а значит, несвободен вовсе.

Я так и сидел на кровати уже с выпрямленной спиной, возле Мишки и изредка отпивал из бутылки; мое колено почти касалось нескольких колечек его волос над краем покрывала.

Я все старался сделать самый глубокий вдох, на какой только способны мои легкие: еще, еще, – кажется, в следующий раз мои попытки обязательно увенчаются успехом, – но нет, в последний момент обнаруживаешь, что некое пространство внутри тебя остается зарезервированным. Это не вызывало напряжения, но все же я отдавал себе отчет в странности происходящего.

Я встал, сделал еще пару глотков – в бутылке осталась только пена, медленно оседавшая на дно и из-за цвета стекла казавшаяся рыжей, – и отправился к включенному телевизору…

Я долго вглядывался в картинку на экране, но так до конца и не смог понять смысл того, что вижу… В первый момент мне показалось, что это совершенно заурядный киноприем, который я (как, впрочем, и большинство других людей) видел десятки, если не сотни раз: экран был разделен на две половины, очень тонкой вертикальной полоской; в левой половине некая женщина с таким обильным количеством бигуди на голове, что совершенно невозможно было различить волос, разговаривала по телефону; в правой половине другая женщина, сидя за столом, тоже разговаривала по телефону на фоне закрытых жалюзи, которые воспалились по краям от закатного света, и поначалу я, безучастно блуждая взглядом от одного угла экрана к другому, из одной „половины“ в другую, инстинктивно старался различить ухом отдельные слова (звук был приглушен)… Я принуждал себя искать интерес в том, к чему с самого начала не почувствовал его ни на йоту (помимо, впрочем, того маленького и забавного совпадения, что и мой брат в данный момент разговаривал по телефону), а значит, отыскать этот интерес в дальнейшем был один шанс на тысячу… Как вдруг…

Этот шанс с легкостью выпал – мне открылась чрезвычайно странная вещь. Эти две женщины… дело в том, что они разговаривали… не друг с другом. Порознь. И дело было не только в одновременных движениях губ и той, и другой, – я ведь мог решить, что они спорят или ругаются, – но нет, всякие эмоциональные всплески полностью отсутствовали; они просто вели параллельные монологи – подобно тому, как ведут их два магнитофона, включенные в разных квартирах, независимо друг от друга… Монологи – я неслучайно употребил это слово. Непохоже было, чтобы два человека-„слушателя“ (если таковые на других концах проводов вообще существовали, ибо доселе я полагал, что так механистично можно говорить только с пустотой) хоть однажды прервали женщин каким-нибудь вопросом.

Губы двигались размеренно, выверено – как миллионы губ, которые взглядом выхватывает из окружающего мира человек, затравленный психической атакой, и эти умозрительные „выстрелы“, эти пойманные кадры означают лишь видимую хаотичность слов – а на самом деле в тебя вживляют все, что ты должен знать, все, что хотят, чтоб ты знал, и так, как хотят…

Губы так ни разу и не остановились более, чем на секунду…

Я вздрогнул и принялся машинально искать пульт… потом, осознав, что ищу его, резко остановился – а действительно ли я хочу убедиться?..

Глупости! – я взял пульт с „кожаной рукавицы“ и прибавил звук.

Я не ошибся: они говорили параллельно, без перерыва, абсолютно независимо… одинаковыми голосами. И именно по этой последней причине столь естественным казалось перемежение слов (я даже не смог разобрать ни одного да и противился этому), взаимное проникновение друг в друга – случайное, безотчетное, – до тех пор, пока удлинившееся слово, перестав быть словом, превратится в слуховую смесь, в неисчерпаемый гул, в тяжелые созвучные коллизии, лишенные смысла для слуха и сознания…

Бессознательно же воспринимаешь все – от начала до конца… это не уверенность – это только догадка, которая, родившись в твоем мозгу, начинает двигаться, ускоряться, вот она уже вертится все быстрее, быстрее…

Я приглушил звук.

Развернулся и направился в кухню.

Не могу сказать, что я утратил контроль над собой, – нет, я отдавал отчет в своих действиях, однако чуть позже понял, что мыслил в тот момент… категориями не совсем человеческими.

Пройдя по коридору, я открыл кухонную дверь и снял трубку. Я ожидал найти ответ, – однако сильный треск, шип, раздавшиеся в динамике, отвлекли мое ухо – я понял, что телефон не исправен.

Разобрал ли я голоса? Может быть, я не уверен, но, как бы там ни было, я не сумел определить тембров, не узнал даже и Мишкиного, – так сильна была эта посторонняя какофония.

А вот он… он мог слышать, как я снял трубку.

Я быстро, но тихо опустил трубку на рычаг и направился по коридору… и в гостиной столкнулся с Мишкой.

– Ты здесь?

– Я?.. Да.

– Куда ты запропастился? Я тебя всюду ищу.

Я стоял, смотрел на него и не знал, что ответить. Он сказал: „Я тебя всюду ищу“, – выходит, с тех пор, как он закончил разговор, прошло некоторое время, хотя бы и непродолжительное… Значит, он мог и не узнать, что я старался подслушать его.

Все же – были голоса в трубке или нет? Этого я не мог сказать с уверенностью.

V

После разговора с женой настроение у Мишки существенно повысилось: он принялся насвистывать с мечтательной улыбкой на лице и один раз, когда ему довелось поймать мой взгляд, вскинул подбородок и спросил: „Чего?“ – несмотря на то, что я не собирался говорить. Узнал Мишка или не узнал, – нет, главное, не эти подозрения… экран, разделенный на две половины продольной полосой, и две женщины, механически шевелившие губами перед телефонными трубками, – эпизод с телевизором снова и снова прокручивался в моем сознании.

Против моей воли.

Изображение то и дело возникало в памяти, и когда Мишка, кивнув мне подбородком, задал этот глуповатый вопрос: „Чего?“ – я только помотал головой – старался стряхнуть изображение с глаз.

И тут только вдруг сказал себе ясно (несмотря на то, что заметил приподнятое Мишкино настроение еще полминуты назад): Мишка целиком и полностью поглощен впечатлениями от разговора с женой, – и ничем более.

Мне стало чуть-чуть лучше – во всяком случае, сошли на нет подозрения, что он знал, что я старался подслушать его.

„По поводу телевизора… может тебе просто померещилось?“.

Неожиданно для самого себя, я вдруг улыбнулся – блуждающе.

– Твоей теще лучше?

– Маме Свете? Да, слава Богу. Маша уже завтра приедет – совершенно точно.

Поддаваясь какой-то странной слабости (в сознании), я спросил его, радуется ли он первому, второму или просто приятному разговору. (Я был до сих пор отягощен психической атакой, – которую, вполне возможно, изобрел сам.

А как насчет Мишки? – подсказал предательский голосок. – Если эти две женщины в телевизоре разговаривали с ним…).

„Нет, стоп, остановись! Не смей даже думать об этом!“ – я едва сдержался, чтобы не прокричать вслух…

– …так что познакомитесь, – с энтузиазмом скрестив пальцы рук, Мишка принялся разминать костяшки.

Мы вышагивали по тротуару мимо огромного пятизвездочного отеля; часть подъездной площадки – слева от вращающихся дверей – была оборудована под „спортзал на воздухе“ – тренажеры стояли прямо под открытым небом.

Из-за поворота показалось весьма любопытное средство передвижения, отделанное настолько витиевато и импозантно, что, сколько ни описывай, – так или иначе, пропустишь какую-нибудь деталь. Если же говорить коротко, это был каретный кузов, поставленный на четыре колеса, с молочно-белыми полированными панелями и золотистым узором, оборудованный двигателем; однако „модернизированная“ часть имела, скорее, сходство с автомобилем годов двадцатых – так, например, стальные крылья – тоже молочно-белого цвета – огибали колеса четко по окружности и имели маленькие штативы, на которых стояли шаровидные половинки фар. Спицы колес слились от движения в сверкающий секторный диск; сплошной.